Юность. Безответная любовь...

                ЮНОСТЬ.
                БЕЗОТВЕТНАЯ ЛЮБОВЬ.

    После нескольких пьяных от радости встречи дней, пережив бурю восторгов и массу вопросов: «А помнишь?.. А эта где? Да ты что? А он куда уехал?..», одноклассники схлынули со двора.

    Для Марины-москвички началась простая жизнь советского отпускника: отдыхать и отъедаться фруктами, загорать и купаться, напитываться ультрафиолетом и радостью впрок, на год вперёд.


    Как-то вечером, после «драчливых» танцев, пошла с Борей, вечным поклонником с детства, на школьный стадион, чего не особенно хотела – немало неприятного было с ним связано.

    Усевшись на деревянный пол трибуны, свесив ноги над стадионом, долго молчали, думая каждый о своём.

    Борис опомнился первым.

    – Я испугался за тебя, Мариша, – голос дрогнул, прервав тишину позднего вечера. – Честно! Ты опять была в самой гуще – так и до беды недалеко!

    Схватил в объятия, прижавшись дрожащими губами к её виску, где нервно бился пульс.

    – Ты что, совсем без головы? Тебя когда-нибудь просто убьют, если не перестанешь везде лезть! Пырнут ножом и всё…

    Мари было больно от железных прутьев-балясин висячей трибуны-балкона для почётных гостей: холодили и жгли ноги в районе бёдер через шёлковое светло-серое платье, на котором сумрачно темнели какие-то пятна.

    – Кровь, – проговорила тихо.

    Этим сразу напугала Борю – отпрянул! Хмыкнула: «И крови ты боишься, паря. Гемофобия».

    – Наверное, Иринкина, когда оттаскивала от Вени. Жаль платье, красивое было… Французский «мокрый» шёлк. Дефицит…

    – Нет, ты сумасшедшая! – заорал. – Я места не нахожу от страха за неё каждый день, а она – «платье жалко»! Нет, ты точно без башки стала в своей Москве! Или подменили её тебе!

    – Ты об этом хотел поговорить? – спокойно, лишь посмотрев искоса. – Я устала, Боря. Если это всё, я, пожалуй, пойду…

    – Прости. Нет. Не об этом, – погрустнел и задумался.

    Решался долго.

    – Касым…

    – Ему стало хуже?!

    Захлебнувшись смертельным ужасом, вскинулась, вскочила, взлетела серо-жемчужным облачком и бросилась к выходу трибуны, зацепив подол шёлкового платья о заусенцы на прутьях решётки, не сразу заметив это. Намеревалась бежать к Касе, не до платья было в эту минуту!

    – Дома? В клинике?

    – Стой ты!

    Тоже вскочил на ноги, догнал на дорожке под окнами родной школы, схватив за руку так же, как её уже хватали и Жорик, и Нура здесь же, на этом самом месте!

    – Остановись! Ты же не дослушала!

    Стоял напротив, смотря обречённо, убито, поражённо, что ещё сильнее было заметно в ярком свете полной луны, заливающей ночной пейзаж торжественным, прохладным, серебристо-жёлтым сиянием.

    – Дааа… Только услышала – соскочила, глаза в пол-лица от страха за него. Полетела…

    Боль встала меж ними ощутимой стеной.

    Отпустил девичью руку.

    – Но не ко мне. Знакомая история, правда?

    Увидев, как негодующе вскинула голову, полыхнув опасными, зелёными, светящимися в темноте глазищами, поторопился сказать:

    – Касым согласился лечь в больницу, как только ты с ним поговорила. В тот же день. Не знаю, какие нашла слова, чем его так потрясла или что сделала… – захлебнулся воздухом и горечью. – Он уже неделю… в Алма-Ате. Родичи всех баранов продали… Нашли лекарство…

    С трудом договорив, разочарованно опустил плечи, засунул дрожащие руки в карманы брюк. Сгорбившись, негодующе отвернулся, словно отгородившись спиной, и быстро пошёл со стадиона, не оглянувшись на любимую. Лишь безмолвно выкрикнул: «Не ходи за мной! Убью».

    «Услышала», подчинилась, вернулась на своё место, села на деревянный, ещё тёплый пол трибуны. Облокотилась на перила, коснулась горячим лбом железных перекладин. Свесив ножки и болтая ими, как в детстве, задумалась, гладя порванное шёлковое платье дрожащими руками.

    Смотря на тёмные громады гор, выдохнула виновато:

    «Так “чем его потрясла или что сделала”, говоришь? Да, Боря, сделала и нисколько об этом не жалею!»

    Откинулась на поставленные сзади спины ладони, подняв к лунным потокам света уставшее лицо, нежно и печально улыбнулась, вновь ощутила на губах лёгкую горечь камфары и солёно-кислый привкус крови. Перед глазами всплыла картина того памятного вечера…


    …Остывающий воздух, волны тёплого и прохладного ветерка из ущелья, кружевные световые пятна фруктового сада – лампа у входа пронизывает насквозь, смолистый запах камфары, ажурная тень листьев персикового дерева на лице и болезненном худом теле Касимки.

    – …Так целуют только покойника! – возмутился, приподнялся на локтях и приник к губам в настоящем поцелуе. – А я ещё живой… – прошептал еле слышно, обречённо.

    Потерянно опустил взгляд вниз, на дорожку возле топчана: чернела, вызывая ощущения пропасти, провала в никуда. «Должно быть, в Джаханнам или прямиком в Хутамат*?..»

    Упав на колени в прохладную густую траву клевера белого – амории, Мари нежно подняла мужскую голову руками на уровень мерцающих, колдовских, зелёных омутов, наполненных бирюзовыми слезами, дождалась, когда зардевшийся Касым посмотрит, и приблизила губы.

    – Докажи.

    …И только струи ветра на влажной коже, оглушающие трели цикад, плач совы-плаксы в ущелье, еле уловимый далёкий гул низвергающейся вниз воды водопада.

    «Вода падает. Падает… Падаем и мы… В любовь…»

    …Прижавшись к мокрому плечу Симы, вдруг укусила сильно, до крови!

    Удивлённо охнул, вздрогнул, ещё часто дыша, посмотрел на выступившие капли на своей коже и на её губы в алых разводах.

    – Тавро?

    – Да, чтобы не забыл своего обещания…

    Прильнула в прощальном поцелуе, проводя пальцами по скуластому лицу; едва касаясь, нежно по худым плечам Каси, тонким рукам и костлявому позвоночнику, остро выпирающему из-под кожи, вызывая новую волну жаркого трепета и хриплого низкого волнующего стона.

    – И жил, помня меня и эту ночь. Нашу ночь…

    Вцепившись немилосердно ногтями в мужскую спину, вновь в затмение, в крики, в пожар, в древнюю страсть, что выше неба и сильнее смерти…


    «…Так говоришь, он согласился поехать на лечение? В то же утро? Что ж, тогда всё было не напрасно. Никто не в праве меня за это судить! Мерило – жизнь Касыма. Всё остальное – пыль. Важна человеческая жизнь, ни больше, ни меньше.

    Говоришь, не к тебе побежала? Но ты здоров и силён! Тебе не угрожает изверг-муж или смертельная неизлечимая хвороба. И с головой у меня порядок, паря! Просто ты опять всё себе придумал. Не моя в том вина. Держусь в рамках. Всегда».

    Покачала головой, разрушая причёску – досталось и ей в драке. Помолчала в мыслях.

    Продолжила анализ:

    «С седьмого класса ни разу не дала понять, что ты мне больше, чем друг, не так ли? Сам всему был свидетелем: увлекалась, но не тобой, заигрывала, но не с тобой, любила, но не тебя.

    Знакомая история, говоришь? Да, очень. Но что же здесь поделаешь? Против зова души, сердца и тела не пойдёшь, Боря! А я тебя не слышу, не чувствую, не ощущаю. Не тем ты голосом поёшь, что ли? Или не на том языке тела говоришь? Или не пахнешь по-особенному для меня? Чем-то древним, что когда-то давно, тысячи солнц и лун назад, уже ощущала?

    Прости, друг и “молочный брат”. Видимо, тебе в грудничковой группе слишком часто давали бутылочку с молоком моей мамы. Не потому ли не вижу в тебе мужчину? В интимном плане для меня ты настоящая “невидимка”. Только брат и друг.

    Села ровно, устало поводила шеей, потирая рукой, грустно улыбнулась, продолжая безмолвную беседу с тем, кто не выдержал отношений по неозвученным ею правилам:

    – Да… вечерок выдался: танцы, радость, шутки, счастливые лица сельчан и… кровь на лице Иринки, драка, почти убийство, а потом опять смех.

    Лишь мне совсем не смешно, а так страшно, что сердце застыло и висит над пропастью смерти, поджав ножки от ужаса и радости предвкушения конца: “Всё? Уже?.. Ура!”

    Только важные вопросы цепляют за жизнь калёными крючьями, бьют в поддых железным кулачищем трезвомыслия, под самую ложечку, туда, где сердце: “Кто я? Что я? Зачем? Как посмела? И вообще, кто дал право? Тоннель? Дар? Множество душ? Мол, если одна сгинет, не выдержав, другая придёт на смену?..” Кошка нашлась, ё-маё…

    По усталому лицу поползли слёзы: сожаления и признательности, облегчения и радости, горечи и боли от предстоящей разлуки с теми, кого уважает и ценит, кого терпит и кого любит.

    Тяжело выдохнула, передёрнувшись тонким и тощим, немощным тельцем.

    – Страшный получился вечер. Чистилище души какое-то. И мука нестерпимая.

    Посмотрела в ущелье, залитое лунным сиянием, восхитилась красоте и величию. Отвлеклась немного, потянуло на размышления о вечном:

    – Да… страдание… Всем сейчас больно: Венику, Иринке, Боре, мне и… Касе. Там, среди больничных стен и чужих людей, ему больно от сознания, что я не приеду навестить, не попрощаюсь перед отъездом и не увижу больше никогда.

    Замерла дыханием, распахнула глаза, решила твёрдо и бесповоротно:

    – Надо уговорить Сергея. Пусть узнает аккуратно, где Кася. Плюну на условности, скромность и их законы! Съезжу и попрощаюсь с Симкой. Это нужно для меня. Очень-очень… Так что, Боряш, мне нечем помочь в твоём недуге – безнадёжно неизлечим. И всегда будет таковым. Это классическая безответная любовь. Прости меня, брат…»

    Марина протяжно выдохнула, тяжело опустила руки на перила балкона, уткнулась в них горящей от мыслей головой и залилась слезами…

                * …в Джаханнам или прямиком в Хутамат… – ярусы-этажи мусульманского ада.

                Февраль, 2014 г.                По мотивам романа «История одной свадьбы».

                Фото из личного архива. Угол школы и трибуна (справа). 70-е гг. Казахстан, Мерке.

                http://www.proza.ru/2014/02/28/1306