Проклятие рода. Т. IV. гл. 6. Опричь земного

Опричь земного…

Тени метались вслед за язычками пламени, огонь беспощадно съедал воск свечей, ускоряя собственную погибель. Тени обступали со всех сторон, увеличивались в размерах, заползали на своды потолков, сталкивались, теснили друг друга, стремясь одна раньше другой нависнуть над головой, взять верх над царем, заставить его согнуться и затем уж растоптать… Стоя на коленях перед образами, Иоанн старался не обращать на них внимание, сосредоточившись на Спасителе - глаза в глаза, повторяя одно и тоже заклинание:
- Нет власти кроме, как от Бога! Кто власти противится, тот противится Богу, Его повелению. Кто противится Богу, тот есть отступник! Нет власти кроме, как от Бога…
Весенний ветер внезапно поменял направление, отчего легкий сквозняк, вгонявший в дрожь пламень свечей, прекратился, язычки замерли, вслед за ними застыли и тени. Иоанн краем глаза это заметил, левая щека чуть дернулась, то ли в усмешке, то ли в презрении. Царь медленно повернулся, окинул взором стены. Теней осталось двое. Иоанн поднял руку и скрюченным пальцем ткнул сначала в одну, затем в другую:
- Где ж третий ваш, Алешка Адашев? Сдох, как собака! Ни следа, ни тени его не осталось. Поделом! Вы с Сильвестром удумали, что царем я на словах буду, а на деле вы? Разве Бог, избавив евреев от рабства, поставил над ними священника и иных правителей? Нет! Единого царя Он им дал – Моисея, а брата его Аарона сделал первосвященником, запретив к мирскому приближаться. Вы же словесами, яко медом истекали, токмо вкусом полынь горькая была, ибо змеиный яд под языками вашими хранили бесам подобно. Думали, не чую, что советы ваши смердят гнуснее кала?
Царь поднялся с колен. Теперь, как и всегда, он выше ростом былых советников. Осмотрелся, выбрал: Сильвестр – слева. Тень протопопа съежилась под тяжелым взглядом:
- Ты, Сильвестр, взялся быть наставником души моей и плоти. Кем послан ты? Не будучи архиереем учить вздумал? Кого? Царя? Сына учил бы, ан нет, Анфимку к таможне приставил. То от беса в тебе! Свою душу спасать надобно, иное о душах и телах других печься. Не ты ли, поп, в сомнения впал, когда тело мое изнемогло в струпьях болезни, крест моему первенцу целовать отказался? Отчего ж? Под свою власть державу умыслить захотел? Токмо от попов главенствующих царства разоряются, а не богатеют. Считал свои молитвы умными, да токмо моей просьбой о милосердии Божьем Казань агарянская пала вместе со всеми нечестивцами.
Не вы ли, все, с собакой Адашевым, сгубили мою голубицу Настасьюшку? – Раскалясь добела, Иоанн плюнул злобной шипящей слюной на стену, - ибо токмо в ней видел заводь тихую души моей, без омутов злокозненных ваших, куда советами словно путами на дно утягивали, где не зги света Божьего не видно во век. Так бы и пропал там чрез козни ваши лживые. Но просил сам у Господа, просил сердцем, чрез вас ставшим скверным, просил душой, чрез вас ставшей окаянной, дать мне узду помощи Божьей и Его спасительное прибежище. Здесь, - обернулся, глянул на иконы, перекрестился истово, до боли персты в грудь, плечи, лоб вонзая, славя губами пересохшими Отца и Сына и Святого Духа и Богоматерь, - здесь прозрел, у ликов святых. Сам. Не по наущению твоему, Сильвестр, а чрез молитвы, слезы, да плоти умерщвление после безвременной кончины моей Настасьюшки. – Царь закрыл глаза, склонил скорбно голову, зашептал заупокойную. – Господи, души рабов твоих…
Отмолившись, вернулся к протопопу:
- Ты, Сильвестр, ныне свои грехи замаливай за гордыню злонравную! В келье отрекись от суеты мирской, то малая плата, ибо Господь и аз милосердны! Собаке же Адашеву, яко и роду его, да будут муки вечные, гореть им в геенне огненной. Не ты ли, Алешка, из грязи мною поднятый, более всех зло удумал, злом же за доброту и мягкосердие отплатил. Не по твоему ли наущению к Максиму Греку меня понесло совета искать? Ох уж, мне эти советники! А что нашел? Смерть царевича за поклон святым образам Кирилло-Белозерской обители? Не с Алешкиного ли помысла под кормилицей с дитем сходни рухнули? Не с его ли козней умерла Настасьюшка? Собака! Холопья душа! Весь род Адашевский повыведу, выжгу каленым железом!
Царский гнев вспыхнул с прежней яростью. Иоанн распрямился, взмахнул широкими рукавами одеяния, пригожего чернецу, но не властелину. Тени метнулись в разные стороны, разбежались в страхе, сопровождаемые скулежом ветра в печных трубах.
Кой уж день проводил Иоанн в добровольном заключении. Никого не принимал, ни бояр с дьяками, ни даже царицу Марию Темрюковну не подпускал к себе. К еде, вину, что приносили в царскую опочивальню, почти не притрагивался. Только воду пил много и жадно. Почти не спал, проводя дни и ночи перед иконами или в трудных беседах – обличениях с тенями прошлых советников, то смиряясь, то вспыхивая.
Как весна на лето повернула, стал отходить от поста молитвенного себе же назначенного. Неожиданно замерзать начал, холод палатный пробирал до мозга костей. И до того откуда-то задувало, из дверей ли, из окна, плохо заделанного на зиму, но царь не замечал холодного дыхания ветров. А тут, как весеннее солнце пригрело, по обыкновению топить стали через день, больше для очищения застоявшегося, прелого воздуха. За зиму скопилось много запахов – от лука с чесноком до мехов залежалых.
Обнаружив остывающую печь, прошипел зло:
- Дров царю жалеете, ироды? Заморозить удумали?
Испугались до смерти, расстарались. Истопники, сыны боярские, отталкивая друг друга, непрерывно запихивали в ненасытную топку все новые и новые поленья. Теперь, казалось, что не дрова, а сама печь потрескивала от жара.
Царь прижимался спиной, чувствовал сквозь мех шубы, как тепло проникает в плоть, растекается по жилам ощущением добра, надежности, защиты, словно обнял и согрел кто-то ласковый, нежный, сильный. Когда пробивал пот, жар выступал бисером капель на лбу и румянцем на щеках, поворачивался лицом к печи, пристально разглядывал в мерцающих сумерках расписные изразцы. Отблески свечей заставляли двигаться персонажей рисунков. Люди охотились на зверье, преследовали, настигали, те защищались или смирялись с предрешенной участью. Как на ладони были видны все уловки и хитрости ловчих. Но положение менялось. Теперь загнанные животные в ярости нападали на охотников, не взирая на рогатины и стрелы, с неба камнем падали вниз соколы, целясь острыми клювами и когтями в голову, и те, кто возомнил себя ловчими, да сокольниками в страхе разбегались в разные стороны. Добро и зло перемешивалось, и было непонятно, где одно, где другое. Иоанн видел все мелочи – оскал клыков, пену бешенства, остроту когтей и клювов, страх в глазах преследуемых. Крови не было - сюжеты изразцов обрывались, словно не досказанная сказка, как недопетая песня. Это раздражало и одновременно смешило царя.
- Людишки…, - усмехался недобро, - ничего-то до конца довести не можете. Ловчие, да сокольники и не заметили, как сами стали дичью. Отчего ж? Оттого, что без царя живете, без страха Божьего.          
Летом, словно очнувшись, одним словом вздыбил весь двор. Ехал молча впереди, окруженный рындами и поддатнями , да ближними лутчими людьми – другом детства князем Иваном Мстиславским, братом царицы князем Михаилом Черкасским, князем Афанасием Долгим-Вяземским, боярином Алексеем Даниловичем Басмановым-Плещеевым с сыном Федором, сродственниками покойной Анастасии двоюродными братьями Захарьевыми-Юрьевыми Никитой да Василием . Позади теснились возки с царицей и царевичами, митрополитом, боярами, дьяками, шагали стрельцы, мерно покачиваясь под тяжестью бердышей, за ними тащились обозы дворовые, да военные. Сперва в Никитский Переяславский монастырь направились, освящать собор. На заутрене и литургии Иоанн пел на клиросе. После приказал в Троицкую обитель везти, задумал мощам Св. Сергия Радонежского поклониться для помощи, милости и устроению его царскому державству великой Руси. У мощей приказывал подолгу оставлять в уединении, допуская прочих лишь на службы церковные. На людях в глубоких поклонах, на коленях ли пред святыми иконами все косил глазами по сторонам. Измена! Везде одна измена! Была Адашева, Сильвестрова, Курбского, а ныне чья? Старицкие, Шуйские, Бельские – не лучше. Никому верить нельзя! Царский взгляд ловили, замирали в страхе, отводили глаза, словно скрыть что хотели. Что скрыть? Измену? Насмешку? Или просто страх?
Из Троицкого в Спасо-Андронников, после в Иосифо-Волоколамский монастырь, метался, словно заранее искупая будущие великие грехи.
Прошлой зимой, как удачно все складывалось. Полоцк взяли, а после… после одни смерти – брат Юрий, младенец царевич Василий, что родила Мария Темрюковна, за ними владыка Макарий… Литовцев не удержали под Улой, князь Петр Шуйский пал на поле брани… Кругом измена боярская – Репнин, Кашин, Овчинин, Шереметев! Велел казнить! По смерти Макария указал собору поставить в митрополиты Афанасия, бывшего протопопа Благовещенского, клобук белый ему дозволил носить, а он… первым делом за бояр, в делах изменных замешанных, заступаться вздумал. Тут и Курбский в бега на Литву подался! 
Обида на Курбского особо донимала. Ладно, эти, Сильвестр с Адашевым, из праха поднятые, прахом и остались, хоть в мыслях, хоть в деяниях, суть одна. Но ты-то, князь! Сбежал к латинянам. Не токмо царя своего, но и веру продал за серебряники ягеллоновские! Трусливее раба своего, с коим письмо отправил. Тот смерть принял честную, оставшись верным своему господину, его же от бесчестья по-глупому недомыслию спасая. Видно, лжива была твоя храбрость, князь, что сказывали под Казанью ты явил. Трус, бросивший женку с дитем малым, раба на смерть вместо себя пославший. Нет, неспроста ты, Андрей, яро отговаривал меня на Литву идти, ибо задолго умыслил измену свою.
После монастырей объехал тюрьмы, сопровождаемый Басаргой Леонтьевым, в чьем ведении все московские темницы были. По списку, поданному Разбойным приказом велел отпустить душегубов и воров. Зачем? Задобрить Господа милостью к падшим? Дабы прощенные возносили молитвы за него? Вспомнились слова Спасителя сказанные татю распятому с ним: «Истинно говорю, сего дня будешь со мною в раю!» Устыдился подобного.
Царь возвращался в Москву, заглядывал в Грановитую палату. На трон не садился, шагал из угла в угол, мерил бесконечными часами. Ступал бесшумно, лишь посох гулко ударялся о каменный пол, следуя за биением царского сердца. Гневается? В думах? В тревогах? Измену ищет? Крамолу? Чего ждать? – терялись все в догадках. Из Кремля слухи расползались по Москве, а из нее вместе с гонцами, воинскими командами, крестьянскими обозами дальше по всем дорогам и весям Московии. Замерла Россия. Не пиров, ни приемов посольских, словно пост неурочный наступил.
С каждым шагом царское слово в пол впечатывалось, спор бесконечный продолжая:
- Сами благочестие нарушили! На державу, данную мне Богом, покусились! Возомнили будто мудрость ваша превыше моей, самим Господом Богом с помазанием Божьем врученной. Уподобились бесноватым, Божий суд править решили, яко собаки последние. Противны вы стали мне, Богу, святым и преподобным. Яко святые страдали от бесов, так и я терпел от вас. Сказано апостолом: «К одним будьте милостливы, отличая их, других страхом спасайте!»  Сам апостол речет спасать и образумлять страхом! Чрез страх обращу людей к истине, дабы познали единого истинного Бога, в Троице славимого, а с Ним и данного Богом государя!
Видел, хоть и помнить не мог, ибо в бреду горячечном метался, а ныне предстало будто наяву, (со слов верных Захарьевых-Юрьевых – родни Анастасии), как толпились в опочивальне царской крамольники, шептались, трясли гривами, да бородами сивыми, переглядывались, морды кривили, мол, не хотим малолетнего царевича на царство. Князь Андрей Старицкий со своей ведьмой матерью вовсе затаился, своих детей боярских жаловать принялся. К нему бегали, челом били, крест целовали на верность, коль не станет государя Иоанна Васильевича. Наяву видел сейчас, как выползали жужелицами из опочивальни, а дальше бегом, бегом, подобрав длинные полы шуб своих, на подворье Старицкое и мигом обратно – жив ли еще государь, не отдал ли Богу душу. Собаки! Как приходить стал в себя, так все возвернулись. И Андрей Старицкий с ними… Господь внял моим молитвам, рассудил верно – нельзя царство на младенца с матерью оставлять. В распрях Русь погрязнет, раздерут на уделы, все завоеванное кровью христианской агарянам возвернется, крымчакам на разграбление. Мятежный Новгород вновь о вольностях вспомнит, а тут и свеи, и поляки, и немцы и литва… Где слабовольному Старицкому справится, даром, что Рюрикович, да не тот! Погодьте, придет время, всем воздам по делам вашим, по изменам, да крамолам, за шатание, за неверие. Живите покуда милостью Божьей, да моей.
Прервав хождение, останавливался у окна. Сквозь цветное стекло проникал будничный свет, а вместе с ним и наружные звуки: скрип колес, цокот копыт по булыжной мостовой, лошадиное ржанье и всхрапы, брань челяди, окрики стражников, бряцание оружием. Внезапно царь ощутил тоску одиночества. Она давила, как низкое небо, затянутое свинцовыми дождевыми облаками безысходности.
Что происходит с душой, когда она высвобождается из плоти. Им овладело странное чувство неуверенности, перерастающее в убежденность неподвластности ему, царю, того, что случается со всеми после кончины. Тоска усилилась, добавилось смятение и беспомощность. Здесь и сейчас я – владыка души и плоти любого. А там? За той чертой власть государя бессильна? Он закрыл глаза и представил, как отделяется душой от собственной плоти. Душа поднялась, посмотрела с высоты на брошенное, замершее, чуть сгорбившись у окна, тело. Многомесячный, с самой зимы, пост истощил плоть, хищный нос нависал над искривленными губами, на лице все жилы выступили, налившись кровью. Тело выглядело чужим, не своим. Душа огляделась и заметила две толпы. И в одной и другой были все сословия – князья, бояре, епископы, дети боярские, торговые и посадские люди, воины и крестьяне – весь русский люд.  В одних Иоанн узнал казненных и ввергнутых в опалу, в других одаренных милостью или прощенных. Первых было намного больше. Но властен ли он над ними? Отсутствие ответа раздражало, вызвало гнев, а тот в свою очередь вынудил ум извернуться.
Иоанн закрыл глаза и осторожно глянул в кромешную тьму. Сначала ждал, что из черноты ночи, опустившейся на него, появится хоть какой-то лучик света. Но ничего не происходило, тогда царь сильно зажмурился, надавил пальцами на глазные яблоки. И свет появился, сперва обозначившись крохотной звездочкой, огоньком, надавил сильнее, тьма раздвинулась и вспыхнула огнем, в миг превратившись в грозного Божьего ангела, спешащего на помощь царю, ведь он – помазанник Его.
Иоанн резко отнял руки от лица, открыл глаза, щурясь и привыкая к дневному свету. Повернулся, медленно подошел к рындам. Долго всматривался в побледневшие от страха юные безбородые лица. Белее одежд своих становились сыны боярские, кровь в жилах остывала, мороз по коже скреб, не то, что шелохнуться, вздохнуть было боязно. Лучше умереть, чем взгляд государев выдержать. Лучше умереть, чем в беспамятстве свалиться. Так в столбы ледяные и превращались. А царь отвернулся и вновь зашагал из угла в угол.      
Шаги, шаги… сколько их? Тысячи, десятки тысяч, сотни, тьма? За каждым мысль, трепещущая, гневная, колеблющаяся, отрицающая предыдущую, утверждающая иное, бранная, милостивая, но обрастающая плотью-кровью будущих свершений, твердых, как камень, безжалостных, как сталь, обжигающих, как огонь небесный.
Услышав колокола, призывающие звоном к службе, царь резко поворачивался, покидал палату. Рынды, замершие словно деревянные истуканы, расслаблялись, посеребренные топоры едва из рук их онемевших не вываливались. Приходила смена, а отмучавшиеся на негнущихся ногах, шатаясь, как пьяные, уходили вслед за царем.    
Жгла душу затея, пока неведомая, рождалась в собственных иоанновых муках, в брани на былых советников.
- Иное обустройство Руси надобно! – Вставали пред глазами видения, остановившись подолгу всматривался в росписи стен палатных, со святыми, со Страшным судом. – Беды земские, тягу к изменам чрез подвижничество монашеское превозмочь. Царь есмь замысел Божий на земле, чрез человечьей плоти страх дойти к истине страха Божьего, спасая души всех. Плоть есть поле брани диавольского и божественного, брани за спасение души. А кому душа не нужна, казнить будем лютой смертью, поганой, нечистой, топить в болотах гнилых, пятерить без причастия, без крестоцелования, без отпущения грехов, да скармливать зверью дикому и собакам. Будут их души бродить вечно, заложными мертвецами, покуда их сам Господь не рассудит! Искореним крамолу и измену, где плотью истерзаемой, где молитвой. Чрез плотский страх к Его истине придем все. Что отшельники в своих пустынях ведают? Они агнцу беззлобному подобны, аль птице, что не сеет, не жнет, не собирает в житницы. Чернецы, от мира отрекшиеся, хоть и равные среди равных, жить должны по заповедям, да уставам. Не соблюдают их – житье расстроится! Священство должно жить в строгих запретах на зло, да любит славу, почести, сребро и злато, равными быть не могут – протопоп архимандриту подчиняется, тот епископу. Царская же власть превыше всех. Ей дозволено страхом, запретами и обузданиями бранить безумие злейших, изводить чрез истязание плоти измену душ. Я Богом избран, дабы и народ мой избранным стал. Не Римом Москва будет. Русь – не Ромея, не в Рим, в новый Израиль воплотится с небесным Иерусалимом над ним. Над земством подниму новый град, сиречь Иерусалим, по образу монастырскому его выстрою. Не царем, но игуменом земли Русской буду! Обитель – создание Божье, наверху игумен, под ним братия подвластная, ниже – послушники, совсем внизу – люд, на земле живущий. Опричь земского одно лишь небесное!
От свейского короля Ирика послы прибыли. Ждали воли царской о разделе Ливонии. Но не лезли дела повседневные в голову, иными мыслями занятую. Все давно уже казалось пустым и бессмысленным, как паутина, неведомо кем сотканная в самом дальнем углу, куда и случайная муха не залетит. Вызвал Басманова - отца, ему поручил разговоры вести. Боярин докладывал, изредка подглядывая в грамотку:
- Прибыли от короля свейского Ирика бояре Исаак Нильссон, Ханс Ларссон и воевода их главный Хенрик Классон Хорн. С ними толмач Франц Ерихов. Видеть их не желаешь, государь?
- Не дуруй! – Угрожающе откликнулся царь. – Нешто сам бездарен, не справишься?
- Справлюсь, государь. – Опустил голову Басманов.
- Что там у нас с ними?
- Подтверждаем со свеями мир на семь лет, их право на Колывань, Пернов, Пайду и Каркус  с уездами. За нами Ругодив . Свеям в сей город приезжать и торговать дозволяем. Следующим летом, к Ильину дню , в упомянутые города, что за свейской стороной оставлены, присылаем и мы и они межевых судей по три в каждый город дабы рубежи уездов обозначить. Далее города перечислены, куда свейскому королю вступать воспрещается, наше согласие на обмен перебежчиками, вольная торговля всем, равно езда послам и купеческим людям. Свейский король не смеет помогать ни Польше, ни Литве, коль те умыслят напасть на нас.
Царь постучал посохом, кивнул головой согласно:
- Пусть в Юрьев отправляются. Там боярин Михайло Яковлевич Морозов с ними грамоты подпишет.
- Дозволь идти, государь? – Басманов склонился в поклоне.
- Погодь! – Иоанн поднял палец вверх, что-то припоминая. Была заноза какая-то в свейских делах. Запамятовал в заботах. Вдруг кольнуло – Катерина Ягеллонка, что отвергла с братом-королем его сватовство по кончине Анастасии, предпочла ему юнца, сводного брата свейского короля. А тот измену умыслил против законного правителя, в мешок каменный ввергнут ныне. И женка Катерина с ним. Зажглась в груди жгучая горечь застарелой обиды. Самое время отмстить!
- Скажи, Данилович, послам свейским, коль их король Ирик отдаст мне Катерину Ягеллонку, братом своим признаю, равным пожалую. Дозволю сношаться со мной не чрез наместников, а прямо. А до того более не хочу слышать о нем. Так пусть и скажут своему Ирику – царь желает Катьку заполучить!
- Катьку? – Невольно повторил за ним боярин. Опытный Басманов давно ничему не удивлялся. Но тут и он не сумел скрыть недоумения. Оно помимо воли Алексея Даниловича промелькнуло в глазах и потухло тут же в безразличии. Ведь речь шла даже не о боярской дочери, царь требовал выдачи сестры польского короля и невестки свейского. Словно дань. Но воля царская – воля Божья.
От пытливого взора царя не ускользнуло мимолетное смущение Басманова. Иоанн поманил пальцем, мол, подойди ближе. Когда боярин осторожно приблизился, поднявшись на ступенях к самому трону, почтительно склонил голову, то услышал чуть различимый шепот:
- Женюсь на ней!
Иоанн сам не ожидал от себя таких слов. Они вырвались одновременно с осенившей его мыслью. Адашев, Сильвестр, Курбский, измены боярские, обустройство царства заполоняли голову долгие месяцы, отодвинули от него нынешнюю царицу – черкешенку. Только сейчас царь понял, что и не вспоминал ее. Мария Темрюковна предстала неким предметом, обязательным, почти неодушевленным, относящимся ко двору, как прочая челядь по чину, сопровождавшая царя на пирах, приемах, выходах или выездах.  Иоанну более не нужны были ее горячие ласки. Когда ж Темрюковна пыталась-таки приблизиться к нему, напроситься в опочивальню, Иоанн одним движением грозно сведенных бровей пресекал ее порывы, ощущая не безразличие, но пресыщение. Царь задумался – когда наступил этот перелом? Ведь она нравилась ему раньше. Иначе бы и не сделал царицей. Ее сверкающие черные глаза, презрение к любой одежде в моменты близости, смуглое обнаженное тело, диковатые ласки, стоны и крики в беспамятстве страсти на чужом для царя, черкесском языке, все пробуждало в Иоанне бешеную похоть. Плевать он хотел на посты и церковные запреты, представив себя с ней в опочивальне.  Но сейчас… одно пресыщение. Может, когда умер их сын Василий, душа царя омертвела? Какая теперь разница. Все это время он жил, как чернец. Ныне ему нужна Ягеллонка! Вспыхнувшая внезапно обида вкупе с пробудившейся жаждой мщения всколыхнули давнюю тайную похоть к недоступной, пока что недоступной, польской красавице. Ему пришлось отступиться на время, попытаться забыться с черкесской княжной. Изворотливый ум подсказывал – добьюсь своего, сломлю чрез свейского короля гордую полячку, заставлю трепетать под собой, а вместе с ней и всю Польшу с Литвой! Заставлю проклятого еретика Сигизмунда чрез женитьбу отдать без боя захваченные города Ливонии, а там, глядишь, и всю Литву – в ней немало православных бояр и шляхты, готовой отъехать под мою руку. Заодно и собаку Курбского заполучу. А на Темрюковну, ставшую безразличной после кончины Василия… что с ней… опалу возложу, удалю в монастырь, а будет артачиться, удавлю вместе с братьями. Но об этом пока молчок. Пусть Ирик свейский не дурует, а выдает мне Катьку, все едино в заточении гниет. Пораскинет мозгами молодыми – стоит ли мир одной бабы, хотя бы и в родстве чрез сводного брата Юхана состоящей. В темницу ведь не зря упрятал сродственника. Те ж одни измены, да крамолы в ихней Стекольне. Удавил бы давно Юхана, вот и вдова на выданье мне поспела бы. В слух Иоанн не произнес ни слова, но верный Басманов угадал ход мыслей правителя и восхитился царским замыслом.
- Преклоняюсь пред мудростью твоей, государь! – Склонился в глубоком поклоне. – Токмо перст царский – свет Божий! – Высказался умиленно и подобострастно. И уже вдаль заглядывал – черкесов Темрюка при дворе перебить не в тягость, передушим, как котят. Свейскому королю урок и милость царская – равным признает. Горделивую полячку проучим. Выбьем спесь из братца ее, Сигизмунда.  Велик, да еще как велик, наш государь! Без крови, одной бумагой, одной печатью ту бумагу скрепляющей, мало того, что мир наступит, так сколь крепостей, городов, земли сколь получим с припасами и мужиками!
- Все! Тебе, Данилыч, известна ныне воля наша царская. В Юрьев послов свейских, в Юрьев, к князю Михайле Яковлевичу!               
Обрела, наконец, мысль царская образ зримый. Вот он, Иерусалим небесный – слобода Александровская! В ней будет расти обитель выстраданная, что градом Божьим станет. Отсюда благодать Божья и царская на земство снизойдет, души человечьи спасая. Так и объявил ближним своим – Мстиславскому, Вяземскому, Черкасскому, Басмановым да Юрьевым:
- Не царем, но игуменом буду! Объявлю свой удел - опричнину, от всего иного, земского. Оставлю Москву! – Иоанн замолчал, наслаждаясь растерянностью ближних, стоявших перед ним.
Князь Иван Мстиславский морщил лоб, пытаясь постичь умысел царский. Афанасий Вяземский, насупив брови, в пол уставился, словно там разгадку искал. Михайло Черкасский – кровь горячая, встрепенулся, блеснул глазами. Юрьевы просто молчали, в лице не изменившись. Басмановы, одинаково косматые, похожие друг на друга, лишь в масти отличия – отец чернявый с проседью серебряной, сын в рыжину больше, в упор смотрели на Иоанна, не раздумывая ни о чем, лишь ожидая какой указ последует, что делать, куда бежать, кого казнить, кого миловать, как лучше волю царскую исполнить!
- Все опричь земного – небесное. – Усмехнувшись краем рта, царь начал пояснения. – Царство мое уподоблю монастырю, дабы все в вере неразрывной пребывали, в братстве, но в страхе Божьем, яко и в милосердии Его! – Иоанн перекрестился, за ним и все присутствующие, а Басмановы добавили хором:
- Славится Господь наш в Троице святой и государь Иоанн Васильевич!
Мельком взглянул на них – не лукавят ли? Нет, смотрят широко распахнутыми глазами, словно псы верные в ожидании взмаха руки царственной – то ли кость швырнет, то ли загрызть кого велит, все едино. Верно, псы, не собаки. Пес хозяину верен, и смерть от руки господской примет и в клочья изменщиков - крамольщиков порвет. Такие и нужны. Метлой мести, клыками рвать мясо, челюстями кости сокрушать. Как Тимерлих – пес ангельский.   В аду ли, в раю, в земстве повсюду нужны псы – братство иноческое, одной верой, одним уставом, одной кровью помазанное, загрызут и выметут крамолу. Встанет облаком Божьим новый Иерусалим с десницей карающей и милосердной – царской, ибо аз – помазанник Господа нашего. За все ответ един буду держать пред единым Создателем нашим.
- Тебе, князь Афанасий, тебе князь Михаил, и вам, Басмановы и Юрьевы, - Вяземский встрепенулся, поднял голову, глаза впились в лицо царя, но под острым взором вновь потупился. А этот, не мыслит ли чего? – мелькнула мысль у Иоанна, но князь посмотрел иначе, виновато, не смел, мол, так глядеть на повелителя. Царь успокоился. Басмановы по-прежнему пялились преданно. Юрьевы смотрели спокойно. Иоанн держал паузу, опустил взор долу, легонько постучал посохом об пол, продолжил, - вам набрать поручаю людей лутчих. С тысячу. Каждый поручится за другого. Лучше десять за одного. Выбрать самых верных, отдать боярину Алексею Даниловичу, он имена нам зачтет, самолично переберу, дабы не затесались крамольники лукавые. То будет наша братия, новоиерусалимская, безгрешная. По заслугам смотреть, не по месту! Слободу Александровскую рвами укрепить, стены бревенчатые в камень одеть до самых стрельниц. Ты, князь Афанасий, и ты, князь Михаил, в слободу отъедите. Все про нее сказанное – исполните. Но людишек перебрать первым наперво!
- Кои сроки дашь, государь? – Хрипло прозвучал осторожный вопрос Вяземского.
- Сроки? – Усмехнулся царь. – Думал, Афанасий, сорок сороков отпущу? – Вяземский вновь стушевался. Усмешка исчезла с лица Иоанна. – В декабре тронемся на богомолье, через Троицкий монастырь и Коломенское, а завершим его в слободе. Там и станем главой новой Руси, нового Израиля. Дело сие с великой молитвы и поста рождественского зачнем. Яко Христос, - царь перекрестился, за ним и все остальные, - в яслях родился, тако и мы родимся в слободе, явим себя народу православному.
- Вам, Захарьины, - кивнул двоюродным братьям Юрьевым , - велю всю казну, весь двор к отъезду готовить. Из церквей забрать образа почитаемые. В канун, - пояснил, - о том, мы объявим особо. Волей царской брать! – Добавил твердо, заметив сомнение в глазах боярских.    
Закивали головами согласно – все исполним! Один Мстиславский стоял неподвижно, так и не понимая до конца, что умыслил государь. Растерянность князя не укрылась от царя.
- Что, Иван, молчишь? Мыслишь, забыл о тебе? – Иоанн смотрел без улыбки, но приветливо.
- Твоя, государь, ноша самая тяжкая. Тебе обо всех нас, грешных, помнить, думать, вразумлять. – отозвался Мстиславский.
- Верно молвил, князь. – Царь кивнул головой. – Наша власть превыше священнической, ей одной ответ держать за грехи общие, оттого мой венец – шапка Мономаха тяжелей кедра ливанского из коего крест Спасителя сколотили, из коего посох сей, - постучал железным концом по полу, - сделан. Грехи наши тяжелее, ибо зло это, а зло всегда добро перевесит. Добро же – вера наша, страх Божий, страх царский. Подул ветерок, унес страхи, с ними и вера улетучилась. Что осталось? Ядра каменные грехов к земле прижали, цепи ноги опутали, потянули в узилище адово. Страх чрез плоть вернуть надобно. Потому что ядра, да цепи те, сиречь грехи человечьи, не на плоти обретаются. Плоть она глупая, безумствует, пороками, изменами, крамолой душу развращая. Чтоб до души добраться, сорвать тяжесть каменную, терзать плоть человечью будем. Страх, яко посох, аль поводырь слепца, поможет идти по жизни к истине веры. Мы будем поводырями и судьями в едином лице.
Царь оставил посох, прислонив к подлокотнику трона, поднялся, легко спустился вниз к Мстиславскому, одну руку положил на плечо князю, другой на пол показал.
- Вот, где мы ныне! На земле. То земщина наша, - ткнул сперва себя в грудь, потом указал на Басмановых с Юрьевыми и Вяземского с Черкасским, перечислил, - царь, бояре со своим местничеством, дрязгами, крамолой, с ними дети боярские, архиереи, игумены, священство с иноками. Тут же и все прочие – торговые люди, вои, крестьянство, казаки, холопы, бабы и ребятишки. – Снова о себе вспомнил, повторил. – И царь? Где царь-то, Ваня?
Мстиславский замешкался с ответом, переводил глаза то на государя, то на опустевший трон.
- Вот-вот, - закивал царь головой, поймав движение глаз боярина, - пусто там, куда поглядываешь.  Надобно, дабы земщина осталась там, где стоим, а выше, – отпустил плечо Мстиславского, шагнул обратно, на степень поднялся, - братия новая обретаться будет, опричь земских, над ней, взлетел к трону, - царь – игумен. По сему, государство наше, - Иоанн подхватил посох, взмахнул им, отсекая черту невидимую, - поделим, земли перемешаем, от мест родовых кого нужно оторвем в казну нашу, в свой удел, одарим верных. Всю крамолу земщине оставим, ей же и опалу объявим, после снимем по заслугам, да безгрешности. Оставшихся же крамольников выгрызем. Понял ныне, Иван Федорович?
Мстиславский качнул головой.
- Все в земщине останется, как прежде. – Продолжил царь. – Дума, бояре, войско, митрополит… и ты, Ваня, там останешься. – Закончил торжествующе.
- За что немилость такая, государь? – Пробормотал князь побелевшими губами. Мстиславский изменился лицом, медленно опустился на колени. Афанасий Вяземский с Алексеем Даниловичем, Юрьевы смотрели безучастно, младший Федор Басманов ухмыльнулся, князь Михаил Черкасский удивленно мотнул головой.
- То не опала, боярин. – Чуть раздражаясь непонятливости, вынуждавшей давать пояснения, сказал Иоанн. – То око государя твоего. Ты, князь Иван, един одинешенек из отрочества нашего, здесь стоишь. Верен, предан нам. Кому ж мы можем отдать самое тяжкое в доле нашей?
- Прости, государь, раба твоего за неразумение, за скудость ума. Не угнаться за быстротой твоей мысли. – Мстиславский припал лбом к полу.
- Встань, боярин. Не возводи на себя напраслину. – Услышал голос над собой. – Ты в меру умен, без меры предан. Ты – человек, не царь. Можно ли требовать большего от тебя, нежели Господь отпустил. Мы всем довольны и хвалим Бога за то, что ты, Иван, есть у нас. Встань с колен! – Подождал пока Мстиславский кряхтя поднимется, обнял его за шею, нашептал в ухо. - Да и не един в думе боярской останешься. Князь Иван Бельский с тобою. И за ним присмотришь тако же.               
- В чем доля царская? Бремя ли она? – Иоанн замолчал, задумался. - Давит ли что на плечи? Нет, нет тяжести. Напротив, легка плоть. Царь есмь тот, кто взяв державу, видит в ней не бремя, а волю. Упали путы, отвязались гири, крылья ангельские выросли. Власть царская – власть Божья!
Бояре ближние крепко задумались. Все понимали – вблизи царя легко обжечься и весь род свой спалить, но и по-иному, вдалеке – замерзнуть недолго. Выбирали первое. Свой род поднять повыше любого дорогого стоит. Супротивникам извечным перейти и заслонить дорогу, а кто из обедневших, да захудалых, сам Бог велел. Не упускать же, коль государь велел все по иному в царстве переиначить! Сам зовет за собой, сам к себе приближает!   
Теперь одна забота – людей перебрать, связать поручными записями. Для верности. Каждый своих потащил. Чем сродственников, да преданных людишек будет больше, тем легче пред царем выслужиться, да и иных свалить напрочь. Князь Афанасий Долгой-Вяземский сильно встревожен был – где их столько набрать, супротив родовитых Басмановых-Плещеевых, что с Юрьевыми-Захарьиными, да с князем Черкасским в сродстве состоят. Вяземские, младшая ветвь смоленских князей, давно захудали, хоть и служили по дворовому списку, в именных посылках  не бывали, не говоря про думские чины. У большинства и титул княжеский упоминался лишь при имени отца. Вся надежа на Афанасия, он любимый оружничий царский. Он один ныне за род ответственен. Вот они, все вместе – Александр Глухов-Вяземский, Андрей Зайцев-Вяземский, Дмитрий Лисица-Вяземский, Юрий Волк-Вяземский, да с ними Василий, Семен и Тимофей. Кого ж еще? Кто верен? 
- Гришка Ловчиков, да дьяк Иван Реутов, этих по кошу  в полоцком походе знаю… кто еще? Михаил Безнин. Есаулом  был в полоцком походе. Государь привечает, кто на Полоцк ходил с ним. После я его приставом к послам литовским пристроил. Государь согласен был, припомнил, как Мишка под Полоцком подъезжал к воеводе Ивану Черемисову, что разговоры о сдаче вел с тамошним писарем Лукашем, кричал им: «Надоело-де сидеть сложа руки, почто государевой рати без дела томиться!». 
Алексей Данилович список царю подавал. Иоанн придирчиво заслушивал, переспрашивал почти о каждом.
- Очины-Плещеевы… - перво-наперво Басманов с родни начал, - Захарий, Андрей, Иван, да Никита Ивановичи, воеводы Ивана Григорьевича сыновья. Захарий, если помнишь, государь, в полоцком походе окольничим был.
Иоанн кивнул головой и припомнил:
- Опосля в полон угодил, когда из Полоцка на Литву ходили. Так?
- Да, государь. Третьим воеводой большого полка . – И в оправданье. – Выкупили его. Прошлый год вновь на Литву ходил первым воеводой полка правой руки мстить за поруганье полонное.
- Поручней много ль за сродственника набрал? Не соблазнит ли Литва? – Многозначительно протянул царь.
- За Захария двадцать шесть князей и детей боярских поручаются.
Иоанн усмехнулся:
- Дале чти, боярин.
- Иван в Великих Луках ныне, второй воевода передового полка.
Царь кивнул – дальше.
- Андрей в Алысте  со взятия крепости сидит вторым воеводой. Никита рындой при царевиче Иване Ивановиче, записан в поручни по брату Захарию.
Иоанн знаком показал – продолжай.
- Иные Плещеевы: Андрей Иванович Охотин-Плещеев – поручня по Захарию, Иван Дмитриевич Колодка…
Царь перебил вопросом:
- Это который? Сын окольничего Димитрия Плещеева?
- Каждого холопа своего помнишь! – Восхитился Алексей Данилович. – Токмо истинному государю такая память дана.
Иоанн усмехнулся – лесть была приятна. Басманов продолжил:
- Тимофей Федорович Плещеев. На Полоцк ходил, после в Феллине вторым воеводой… - Царь не проронил ни слова. Восприняв молчание государя за согласие, боярин читал дальше. – Иван да Осин Ивановичи Павлиновы, дети боярские по Рузе в Тысячной книге писаны, поручни по Захарию.
Царь молчал.
- Охлябинины, князья ярославские. Князь Иван Петрович Залупа…
- То ж сродственник? – Иоанн глаза прикрыл, спросил лениво.
Алексей Данилович склонил седую голову:
- Женат на моей троюродной племяннице, Марии Федоровой дочери, Плещеевой.
Царь приоткрыл один глаз:
- А не в полоне ли он литовском?
- Верно, государь. – Сокрушенно покачал головой боярин. И в собственное оправдание. – Не век же ему там… Выкупим, обменяем…
- Небось и поручней ему сыскал? – Иоанн по-прежнему смотрел лукаво одним глазом.
Басманов заторопился, перечисляя:
- Савелий Наумов, Иван Мишурин, Димитрий Кашкарев, Замятня Горбатов, Павел Варнавин, Семен да Товарищ Григорьевы сыны Велины Головины, Андрей Жданов сын Яковлев, Петр Хворостинин…
Внимательно слушавший, царь открыл второй глаз, остановил боярина:
- Петра, помнится, посылал к тебе, Алексей Данилович, с золотыми, жалованными за битых под Рязанью татар.
- Милостью твоей, государь, не обижен. – Поклонился Басманов.
- Петр – сын окольничего князя Ивана Михайловича. Не забудь, Данилович, прочих братьев вписать - старшего Димитрия, что на Полоцк ходил головой в царском полку, а ныне вторым воеводой сторожевого полка в Великих Луках, там же где сродственник твой Иван Очин-Плещеев.
 Басманов понял – ничто не выпадало из памяти царской, ничто не ускользало от внимания. Поспешил и собственную осведомленность показать:
- Два прочих брата Хворостининых, князь Андрей Иванович при брате Димитрии, а младший, Федор, рындой у пищалей.
- Пиши всех! – Затвердил царь Хворостининых и принялся далее указывать. – Телятевских не забудь. Князя Василия Ивановича, наместника брянского, что в полоцком походе есаулом был. Племянника его, князя Андрея Петровича, что посылали мы в Юрьев обыск учинить про кончину собаки Алешки Адашева. Брата Андреева младшего туда ж – князя Ивана Зубана Петровича. – Иоанн прервался, вспомнил про Охлябининых. – Кто там окромя Ивана Петровича Залупы?
- Князь Василий Андреевич Борец, троюродный брат князя Ивана, он же поручня ему. Князь Роман Васильевич Охлябинин, воевода в Полоцке. Князь Михаил Дмитриевич – поручня по князю Ивану…
- Князей Василия и Михаила рындами в опричнину запишешь, князя Романа покуда не нужно . Князя Ивана Залупу сперва из полона вызволи, после видно будет. Ясельничего Петра Васильева сына Зайцева-Бирдюкина пиши в дворовые воеводы. Василия Григорьева сына Зюзина, из тверских бояр. Помню его по Полоцку. До выхода с Литвы местничал с Евстафием Воловичем , от того обиды у него на Литву.
Басманов восхищенно покрутил головой. Изумлению боярина не было предела. Государь неожиданно припомнил такие, казалось, пустяки, что диву даешься. Что за дело царю до местничества Зюзина с подканцлером литовским. В беглом Курбском загвоздка!  Волович сманивал князя Андрея, письмами прельщал. На голое место Курбский бежать не рискнул бы. Чрез Воловича с королем разговоры вел, а тот ему чины да поместья у короля выпрашивал. Ничего не забыл, Иоанн Васильевич! То не Зюзина обиды на Литву - у царя!
- По Юрьевым… - Царь продолжил рассуждения. – Ты ж в родстве и с ними? Твоя мать Елена дочерью приходилась Якову Иванову сыну Казаку Захарьину-Кошкину, да и Федор твой женат на Варваре, дочери князя Василия Андреевича Сицкого и Анны, сестры моей Анастасии, упокой Господь ее безгрешную душу. – Перекрестились оба. Боярин внимательно смотрел на государя, стараясь быстрее уловить, что умыслил царь.
- Василия Михайловича с Никитой Романовичем велим в земщине оставить. Окромя князя Ивана Мстиславского нам еще потребны будет верные слуги в Москве. Нельзя Ваньку на первых порах бросать. О сем самолично им объявим, дабы не думали, будто опала на них легла. Тебе молчать. Протасия Васильева сына Юрьева пиши рындой с саадаком к царевичу Ивану. Братья они троюродные. Князя Василия Сицкого с тремя сыновьями пиши. Пусть Василий боярином будет при царевиче Иване, сыновья рындами.
Басманов смекнул, что государь уже строит в уме новый двор и будущее новое опричное войско. Ждал, что еще велит.
- У князя Афанасия список возьми, я смотрел.
Боярин не удержался, спросил:
- Вяземский како прежде оружничим будет?
Иоанн усмехнулся, сказал, как отрезал:
- Келарем!  И не забудь гнездо Черкасское вписать! Под рукой быть должны. – И добавил многозначительно. – Покуда. -  Вспомнилась Ягеллонка, спросил. – Послы свейские покинули мои уделы?
- Месяца два минуло, государь. В сентябре подписали грамоту с боярином Михайло Яковлевичем, печати повесили, крест целовали. После отъехали.
- Ведаешь ли – добрались до Стекольны?
- По всем срокам должны были. Но... – Развел руками Басманов.
Царь покачал головой задумчиво и молвил:
- Скажи окольничему Василию Умного-Колычеву и Ивану Воронцову, как с делами нынешними сладим, поедут в Стекольну, к королю Ирику о Катерине разговоры разговаривать. После сами им все обскажем. Ныне иди, устал я. – Махнул было рукой, но остановил собравшегося уходить Басманова. – Вот еще, всем, кто по нашему выбору в других городах обретается, велим быть к декабрю здесь. Без женок и детей, но с холопами и служебным нарядом. Иди, Данилович! – Отпустил, наконец.   
Иные мысли нахлынули. Удел себе опричный назначу… А возопят ли, а не скажут ли – коль удумал, так твоя воля, государь, вот Бог, а вот порог – слобода Александровская… Кому есть дело до великих жалостей сердца царева, кои вынудили царство оставить… Пойдут ли упрашивать? А коли нет…
Опричнина – доля вдовья, даром, что сам рек, будто игуменом сделаюсь, по скудоумию уразумеют – царь в чернецы подался. На одних гнев возложил, на прочих нет. Посадский мужик бунтует токмо на пожарах великих, кровью боярской потушить их хочет. Может, поджечь Москву, да на бояр – крамольщиков вину возложить? Токмо глазом моргнуть - Басмановы вмиг исполнят, да и слух нужный распустят… Вспомнился великий пожар московский, случившийся опосля венчания на царство, да женитьбы, как шли посадские к Воробьеву, как упрашивали выдать Глинских им на правеж. Сколь уж лет минуло, а все, как день вчерашний. Страх пред морем-окияном гнева людского вдруг обуял. На бояр-княжат оборотить его надобно. Иной пожар нужен. Царь отъехал – то горестнее, нежели крыша над головой сгорит. Анастасия любима в народе, оттого сродственники ее Захарьины-Юрьевы в земщине говорить станут – без царя, яко без Бога. А как жить без Бога, без церкви, без образов? Юрьевым поверят… Все заберу с собой из храмов. Священство думами пусть исходит, коль все образа почитаемые – лики Божьи, да с царем – помазанником отъедут, каким святым иконам народу прикладываться, кому поклоны бить, пред кем осеняться крестом, у кого милость выпрашивать – нет более ни царя, ни Бога, ни образов святых.
Охватил голову руками, закрыл глаза. Показалось царю, что взобрался он в ночи на стену кремлевскую, стоит во тьме на краю самом, пред ним Москва должна быть, ан нет, ни зги не видно, только ветер свистит в ушах и пустота бездонная разверзлась.  Еще не падаешь, но знаешь, что столкнут неминуемо.  Дыханье короткое, а полной грудью не вздохнуть. Нет ни единой мысли, а если и есть, то не ухватить, несутся быстрее ветра, быстрее взгляда человеческого. Ощутил дрожь в коленях, а ноги окаменели, то душа в пятках спряталась. Страшно! Был царь и не станет его. Хочется разорвать время в клочья, нет сил ждать толчка в спину. Плоть беспомощно раскачивается, только налитые тяжестью ноги удерживают на краю, душа же рвется шагнуть вперед, заглянуть в бездну, в бесконечность предстоящего падения, торопит покончить со страхом ожидания. Шагнуть самому? Отмучаться быстрее. Нет, страх смерти страшнее ее ожидания. Он удерживает, дабы растянуть мучения. Открыл глаза, обвел помутневшим взглядом палату. Пустота одиночества…               
Третьего декабря выступили из Москвы. В день отъезда царь отстоял обедню в Успенском соборе, всех благословил и попрощался. С Мстиславским отдельно. Снова, как тогда в палате, обнял за шею, нашептал в ухо:
- Жди, князь, вестей из Александровской. Сам никуда не езди, даже ко мне, даже ежели митрополит или бояре или люд московский позовут. Пущай сами едут, ты на Москве останешься.
 Народу и думе было объявлено – царь вновь на богомолье отправляется. Дело обычное, только выезд был не похож на прежние. Бегство не напоминал, скорее поход военный. Назначенным московским боярам да прочим ближним велено было взять с собой женок и детей, иные, по выбору из других городов, ехали без семей, но со слугами и служебным нарядом – в доспехах, с оружием и припасами. Шли верхами и боевым порядком, сверкая кольчугами из-под шуб. У седел приторочены шлемы, на поясах – сабли, за спинами – луки и колчаны со стрелами, у одних топор подле стремени или сулица, у иных шестопер. Посадка высокая, татарская, стремена укорочены. Всадник легок, подвижен, крутись во все стороны в седле, словно маслом смазан. Лук выхватил, пустил стрелу, за ней вторую, третью, закинул саадак за спину, обнажил саблю, руби со свистом, с окриком молодецким.
Впереди алели кафтаны стрельцов, нагруженных пищалями и бердышами. На санях везли припас – муку, сухари, рыбу вяленую и мороженую – пост рождественский, отдельно свинец для пуль и с особым сбережением – порох. Долго шагать с полным снаряжением было тяжко, да и конные сзади поджимали, вынуждали шаг ускорять, оттого велено было пищали сгрузить на сани.
В конце тянулся пушечный наряд. Посошные мужики суетились вокруг орудий, помогали лошадям, на подъемах сами впрягались. Мастера – пушкари по большей части басурмане – немцы, ливонцы из пленных или перебежчиков, все едино белая кость, развалившись, ехали в санях. Для них война – привычная работа, но таскать пушки, потом исходя, дело мужичье, не пушкарское.
В середине походной колонны, ехал царь с царицей и детьми, везли казну. Забрали все, что было ценным не только в царских палатах, но и самые дорогие иконы из кремлевских соборов. Иоанн отмалчивался, погруженный в думы. То, что ждало его впереди, по-прежнему виделось тьмой кромешной. Исчез из видений град небесный, Иерусалим новый, русский. Вспоминались слова покойного митрополита Макария: «Опалы клади не поспешая, по рассуждению, не яростью!». Отвечал ему вопросом: «Сколь же ждать, владыка, не поспешая? Покуда на шею не сядут, покуда государство Богом врученное не изведут своими крамолами, да изменами, не разорят воровством?». Оттого сам впадал в ярость, вздувались жилы на шее. Опомнившись,  прогонял гнев от себя. Делал несколько глубоких вздохов-выдохов, чувствовал, как остывает вспенившаяся кровь, оглядывался по сторонам, ловил озабоченные взгляды ближних бояр. Выдавливал подобие кривой улыбки, качал головой. Вид войска успокаивал. Вот он, государев полк. Все по чину – рядом рынды, одни с большим саадаком , другие с копьем, со вторым саадаком, с сулицей, с третьим саадаком, с рогатиной и самопалом . Воеводы, головы и есаулы, все дворовые - дворецкий, кравчий, окольничий, оружничий, постельничий, стряпчие и прочие. Пока один государев полк с нарядом, посохой и кошем, а скоро войско полное будет – все полки с ертаулом.         
Еще не дошли до Коломенского, вместо морозов началась оттепель, вместо снегопадов зарядил дождь. Царь пересел с коня в возок, мысли потекли под однообразный стук капель по кожаному верху. Дышалось тяжело. Воздух наполнился сырой прелостью. Дорогу развезло окончательно. Стрельцы еле передвигали ноги, выдергивая сапоги из чавкающей грязи. Полозья саней отчаянно скрипели по обнажившимся пескам вперемежку с суглинками, переваливались через корни деревьев, выползшие из-под растаявших снегов прямо на дорогу. Посошных мужиков загоняли. То стрелецкие сани толкают, то обозные, после обратно к пушкам бегут. Выбившиеся из сил ложились и помирали тут же, на обочинах. Рынды спешились вместе с поддатнями, чуть не на руках несли сани с царем, царицей и царевичами. Так с превеликими трудами доползли до Коломенского.   
Оттепель задержала в селе на две недели. Семнадцатого, как вновь ударили морозы, да снега малость выпало, выехали в село Тайницкое. К двадцать первому декабря добрались лишь до Троице-Сергиева монастыря. Отметили память Святителя Петра, митрополита Московского, тщением которого пращур Иоанновский великий князь Иоанн Данилович Калита возвел на Москве церкву во имя Успения Пресвятой Богородицы. Митрополит Петр поддержал Калиту и перенес кафедру из Владимира в Москву. Добрый знак, верный момент выбран для великого почина. Царь поспешил в Александровскую. С дороги велел Юрьевым заворачивать коней обратно. Долго шептался с ними, отъехав в сторону. Бояре слушали, внимали. Качались высокие горлатные шапки.   
Рождество отпраздновали словно поминки чьи-то. Иоанн на все дни затворился с подьячим, грамоты для Москвы правил. Заслушивал и снова правил. Оттачивал, словно топор, что должен обрушиться на Москву, рассечь ее по воле царской на две половины, поставить их одна против другой. В одной грамоте ярость, как смола кипела, с обидой великой перемешанная, другая слезами жгучими истекала от жалости к простому люду, по нужде оставшемуся без заступника пред Богом и басурманами. 
 Закончил править, в глазах потемнело. Вновь глянул Иоанн в бездну разверзнутую, в жуткую черноту пропасти, наполненной ныне яростью, злобой, муками и болью. Бессмысленными и беспощадными. Ничего живого там не было, лишь кости человечьи белели обглоданные, да скалились голые черепа.  На дворе стоял январь лета 7073-го…   
Велел воеводе Константину Поливанову с дьяками Путилой Михайловым и Андреем Васильевым везти грамоты в Москву. Первому - ту, что с гневной опалой, отдать митрополиту и боярам, вторым - другую, с милостью, посадским зачитать. Наступило самое страшное – ожидание. Иоанн исхудал, иссох сильно. Тенью бродил по палатам. Если б не мех шубы собольей под черным бархатом, не ферязь  просторная поверх кафтана, все бы узрели, что кости торчат, яко жерди в заборе. Взор тлел в угольной черноте запавших глазниц. Скулы сильно выдавались, обтянутые серой кожей. Борода и волосы седели на глазах. Приказал выбрить голову начисто. Руки вытянул вперед, растопырил дрожащие персты, дрожали они прутиками беспомощными. Сжал кулаки изо всех сил, до ломоты в костяшках. Вот так лучше! Встряхнул себя, отогнал страхи. Вспомнил сказ о кесаре ромейском, что сказал «Жеребий брошен!» и речку перешел. Так и надобно. Сжать всего себя в кулак, ждать вестей. И молиться!
Митрополиту Афанасию и оставшимся в Москве боярам Поливанов зачитал первую грамоту со списком измен боярских, воеводских и всяких приказных людей:
- Кладу гнев свой и опалу на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на окольничих и на казначеев и на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей, ибо не токмо казну государеву тощили, но измены делали. Не хотя терпеть изменных дел множества, от великой жалости сердца мы оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь.
Дьяки Путила Михайлов и Андрей Васильев народу московскому в тоже время иное зачитывали:
- Посадским, торговым людям, всем тяглым – православному крестьянству града Москвы, чтобы сумнения они себе никоторого не держали, гнева на них и опалы никоторой нет.
Все замерло. Закрылись лавки мастеровые, опустели приказы, обезлюдел торг, исчезли коробейники с лотошниками, на город опустилась дневная ночь, только что рогатками улицы не перегораживали. Но постепенно стали появляться прохожие, сперва одиночками, потом все больше и больше, словно капельки дождя сливались они в ручейки, перерастали в речки, выплеснувшись в мощный поток человеческого осознания – те, перед кем простой человек всю жизнь должен был ломать шапку, кланяться и падать на колени – бояре и сыны боярские, дьяки и подьячие, весь приказный люд – они прогневали царя так, что он оставил государство. А выходит, что посадский мужик и есть опора царя-батюшки. Как жить без него? Как овцы без пастыря? – недоумевали, рыдали, рвали рубахи на груди, срывали шапки и оземь, оземь.
- Пущай царь укажет нам, сами потребим изменников и лиходеев бояр! Царь – един владыка, Богом данный! – Орали на площади пред Кремлем, бушевали у подворья митрополичьего.
Владыка Афанасий спешно собирал собор, призывал думу боярскую к совету. А люди Захарьиных-Юрьевых будоражили посадских, вот-вот, громить начнут. Вспыхнул пожар московский, всколыхнулось иное пламя – то огнем горели души людские, горе превращало сердца в головешки. Токмо кровью боярской затушить можно. Уже раздавался на улицах, проникал за высокие тыны боярских подворий, стучался в окна Благовещенского собора, где собрались князья церкви и дума, грозный призыв: «Пущай царь нам укажет, а мы уж казним!»
Князь Мстиславский вид имел печальный, сокрушался, как все. Когда спросили, ответил со слезой в голосе:
- Един выход вижу – челом бить государю, молить вернуться!
Юрьевы поддержали:
- Без царя, яко без Бога. Верно князь Иван Федорович молвил – молить государя о милости надобно. – Да на окна посмотрели, чрез которые глас народа посадского доносился.
С этим все согласились.  Владыка Афанасий хотел сам ехать, но порешили, что митрополит останется, а поедут иные: главными - Новгородский архиепископ Пимен и Чудовский архимандрит Левкий, с ними епископы - Ростовский Никандр, Суздальский Елевфрий, Рязанский Филофей, Крутицкий Матвей, архимандриты – Троицкий, Симоновский, Спасский, Андрониковский. От думы хотели послать князя Мстиславского и князя Ивана Дмитриевича Бельского с прочими боярами, но первый наотрез отказался, памятуя строгий царский наказ. Сослался на немощь. Прямо из собора и отправились. А за ними прочий люд московский увязался – челом бить государю и плакаться. 
До слободы их не допустили. Остановила застава в трех верстах. Выдержав, отделили первосвященников и выборных бояр, на кого указал государь, сопроводили под крепкой сторожей в Александровскую, где и допустили к царю. Вошли трепеща. Сам вид двора ошеломил приехавших. Все, до единого, включая Иоанна, были в смирной  одежде, несмотря на скоромные дни. Все в темном от сапог до шапок. На всех шубы под черным атласом, под шубами терлики  атласа гвоздичного или вишневого поверх темных кафтанов, сапоги сафьяновые черные. Ни тебе золота-серебра на воротах, подолах и рукавах, ни жемчугов с каменьями.
Царь сам был лицом черен, как одежда его. Даже глаза потемнели, и свет в них не отражался. Шапка тафтяная черная на брови надвинута, рука крепко посох сжимает, острием в пол уперев. Кайтесь в грехах своих, просите милости и прощения царских, а он и Господь воздаст по делам вашим. Прозвучал приговор:
- Согласны взять царство, коль невозбранно казнить будем изменников смертью и опалой, лишением достояний, без докуки от соборов церковных и митрополита. В свой удел, нарекаемый опричниной, берем города Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Медынь, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Руссу, Каргополь, Вагу, волости московские и другие. Отбираем тысячу лутчих людей и даем им поместья в сих городах, а тамошних вотчинников и помещиков в иные места сводим. Не желаем жить в Кремле, посему повелеваем строить новые палаты за Неглинной, да оградить их высокой стеной каменной. Окромя сто тысяч рублей на наш подъем. Все прочие земли так и останутся земщиной, а главными боярами там будут князь Иван Мстиславский и князь Иван Бельский. Такова воля наша!               
 И все со слезами славили государеву милость…
- Где князь Иван Мстиславский? – Спросил невзначай, не обращая внимания на смирение прибывших.
Архиепископ Пимен Новгородский поспешил с ответом:
- Занемог боярин. В Москве остался он, государь.
Чуть заметная усмешка тронула пересохшие губы царя:
- Даст Бог поправится. Архиереев зовем Богоявление праздновать. С ними князя Ивана Дмитриевича Бельского. Прочим вернуться в Москву, дабы дела в приказах не стояли. Князю Ивану Федоровичу грамоту отпишем, она поможет спешно от немощи избавиться, он и проследит за Москвой, покуда мы туда не въедем.
Отпущенные вернулись в Москву народ успокоить и сообща ожидать возвращение государя. Темные времена начинались на Руси. Кто на опричных землях оказался – вышибали прочь из уделов, у кого они еще сохранялись, из вотчин, да поместий, гнали в иные земли, еле дав срок собраться. На их место новые хозяева вселялись, облагая пожалованных вместе с землицей крестьян непомерными податями. Начались казни и опалы. На всех воля царская - кого на плаху, кого на кол, кого в монастырь, а кого в изгнанье, в земли казанские. Митрополит Афанасий занемог от перемен. Всюду появились новые выборные люди государевы. Страшен вид их был – кони вороные, кафтаны и шубы черные, к седлам метлы и головы собачьи приторочены. Опричники!
Земщине было сказано: «На них вины и суда нет!». В народе стали называть их «кромешники».