Фантомные боли по Киеву

               
            Жарко! Нестерпимо жарко!
            Огонь вот-вот достанет меня. Я бегу изо всех сил, босиком и задыхаясь.
            – Лорочка! Лора, Лорка! – слышу я строгий окрик своей киевской тётушки. – Немедленно вернись! Ты куда мчишься, как угорелая?
            – В Святошино! – кидаю я на бегу, ничуть не удивляясь ей, хотя знаю, что тётушки уже нет на свете, потому что она умерла почти три года назад, аккурат в день моего рождения. – Я забыла выключить патефон!
            – Какой ещё патефон? Незачем тебе в Святошино, там уже всё не то! – почему-то пугается тётушка. – И меня там давно нет…
            Но я ускоряю бег, и её голос тонет в чаду и в свисте пламени. Нет! В свисте метели! Я бегу сквозь метель по Крещатику и понимаю, что это февраль, и удивляюсь не тому, что мне совсем не холодно, а тому, что я вижу вход в метро – а этого не может быть! Ведь метро в Киеве ещё не построено, потому что мне всего одиннадцать лет…
            
            
            …Мне всего одиннадцать лет, я в Святошино у патефона и при полном параде: в белой блузочке и с красным галстуком на шее. Я слушаю «Танго соловья» и думаю о том, что мне совсем не хочется ехать в какой-то пионерский лагерь, куда меня пристроила тётушка, дабы никто не мешал её молодой холостяцкой жизни. Мне и тут нескучно! Летом в Святошино очень даже весело, можно смотреть у соседей телевизор с крохотным экраном и с увеличительной линзой, слушать музыку и мечтать или ходить купаться с ребятами на пруд…
            – Ты уже собралась?
            – Ага, – отвечаю я, не оборачиваясь, и ставлю пластинку заново.
            – Да, выключи ты эту бандуру! – командует тётушка. – Пойдём уже, а то на автобус опоздаем! И чего это тебе в такую рань патефон терзать приспичило?
            Я со вздохом выключаю «бандуру» и смотрю на командиршу. Что это? Что случилось с моей тётей Женей? Она какая-то неправдишная, будто прозрачная и глаза как-то странно светятся…
            – Ну, и чего ты застыла, как изваяние? Идём же, наконец, горе моё!
            Тётушка подхватывает мой чемоданчик и стремительно выходит из комнаты. Я спешу следом, умирая от неодолимого желания потрогать её крепдешиновое платье…
            
            
            …Платье тётушки самое что ни на есть всамделишнее – в этом я убеждаюсь, прижавшись к ней при встрече. Но сама она на удивление холодная, как снегурочка.
            – Как ты загорела! Форменная шоколадка! – слышу я восторженный возглас.
            – Ну, так за сорок дней на море кто угодно загорит, – несколько растерянно отвечаю я, – а ко мне загар липнет как мошка' на мёд: в три дня догоняю самых загорелых на пляже. А тут без малого месяц в студенческом лагере жарилась на солнце, потом две недели в Одессе…
            – А Зина? Зиночка где? – спохватывается тётушка. – Ты привезла с собой нашу одесситку?
            – Здесь я, тёть Жень, – откликается из-за моей спины четырнадцатилетняя сестрёнка.
            Я пытаюсь обнять Зиночку за плечи, чтобы поставить её пред искрящиеся очи нашей тёти – и руки мои тонут в пустоте. Ошарашено разворачиваюсь и с лёгким ознобом смотрю, как тётушка теряет ясные очертания и становится аморфным полупрозрачным силуэтом, колышущимся в унисон с биением моего пульса.
            Сквозняк хлопает форточкой, и я инстинктивно зажмуриваюсь: что это?! Где я? «Ты в Киеве», – будто издалека доносится до меня голос тётушки. Я закрываю ладонями уши, и перед глазами вертится калейдоскоп событий, а в голове – бессвязные мысли и перестук. Будто на сквозняке стою, в грохочущем тамбуре неведомо куда мчащегося поезда. Тук-тук, тук-тук-тук…
            
            
            …Тук-тук, тук-тук-тук – стучат каблучки моих восхитительных югославских туфелек.  Я бегу вниз по Крещатику и слышу несущийся с площади Калинина хор голосов: «Киев, Киев! Виват, Киев! Киеву – ура! Славутичу – слава!». Это скандируют студенты Всемирного фестиваля молодёжи и студентов,  на котором я побывала, будучи ещё пионеркой. Мысль «Это что же? Я возвращаюсь в детство?» настигает меня у метро и тут же разбивается о вешку времени: «Станция Площадь Октябрьской революции». Как это может быть? Ведь площадь и станцию переименовали аж в 1977 году! Вспыхивает догадка: «Это сама площадь помнит все события! Это её Дух проник в мою память! А я уже взрослая. Ведь пионеркой я не могла носить туфли на высоких каблуках?». Осознать бесполезность рассуждать логично в столь нелепой ситуации я не успеваю, поскольку, взглянув на свои ноги, обнаруживаю, что я босиком. «Разве Югославии уже нет?!». Растерянно озираюсь и вижу широкую улыбку мексиканки, которой я только что повязала свой пионерский галстук. Алые концы его поднимает ветер, и они превращаются в языки пламени…
            
            
            …Языки пламени гонят меня вниз по Крещатику, и на первом же перекрёстке я сворачиваю влево, к Михайловской площади. Не сбавляя скорости, я бегу дальше, к Днепру, но у собора меня что-то останавливает. Что? Скорбный взгляд княгини Ольги? О, матерь Древней Руси! О чём скорбишь ты? Что повидала ты, стоя тут, у собора, где покоятся останки нескольких поколений русских князей… да, да, русских! Твоих кровных детей, матушка! Это их потомки поставили тебя у собора, возведённого почти тысячу лет назад! Собора, который разрушали орды хана Батыя, взрывали безбожники, заполоняли одурманенные чужебесной заразой насельники земель твоих, поставившие пред твои очи фишку оголтелой политической игры вместо памятников русским князьям Олегу, Игорю и Святославу, как это замышлялось устроителями ещё до первой мировой войны.
            Молчит княгиня Ольга, видно сама не понимает, как чуждому вмешательству с запада удалось расколоть солнечный народ её. Молчат и «стражи» её: Кирилл и Мефодий вместе с апостолом Андреем...
            «Вот и я ничего не понимаю…», – согласно вздыхаю я. Оглядываю площадь и, скользнув взглядом по куполам Михайловского Златоверхого собора, смотрю на отрешённо сияющее навершие колокольни… и вижу, как из среднего окошка её вылетает голубка с обожжёнными крылами. Она летит ко мне и, кружа в воздухе, ведёт меня к Днепру…
            
            
            …К Днепру я иду по мостовой Андреевского спуска. Босые ноги мои ступают  неторопко, обнимая стопами каждый камень и впитывая тепло, хранимое ими немыслимо много лет. Тепло тех, кто любил Киев так же, как я. «Да, да, Киев – лучший город Союза», – шепчу я слова не раз сказанные мною тётушке.  И тут же усмехаюсь: «Союза?». Нет больше союза, причём далеко не формального объединения. Нет союза между расколовшимися не по своей воле племенами. Когда это случилось? Не со времён ли междоусобиц князей, ратующих за безграничную власть? Рьяно воевали они за власть, не брезгуя ничем, даже братоубийством. А то и просто бряцали оружием ради демонстрации своей силы и исключительной надобности народу. Зато нынешние князья…
            Словно спасая меня от ненужных размышлений,  голубка опускается на землю у ступеней Андреевской церкви. Перекрестившись на купол, я разглядываю обугленные перья горлинки и удивляюсь: «Как же она летает с такими крылами?». Снова осеняю себя крестом и внезапно принимаю решение изменить маршрут, дать голубке отдых.
            Огибаю церковь слева и спускаюсь вниз. «Зря, наверное, не пошла на Подол, – сожалею я, не меняя курса, – там всё самое интересное. Там особая аура великих созидателей. И домик Михаила Булгакова…».
            «Лора, возвращайся домой! – слышу я голос тётушки. – Сейчас надо как можно меньше торчать на улице, это очень опасно!».
            «Опасно?», –  недоверчиво переспрашиваю я, но ответ тонет в сгустившемся воздухе. Тревога разливается вокруг, и я останавливаюсь. Застывшая панорама Киева рассекается Днепром. Он фосфоресцирует как море в Абрау-Дюрсо, где девчонками в университетском лагере мы устраивали ночные купания в неглиже… купание, купели, крещение…
            Крещение водой и огнём? Вода – Днепр. А огонь? Едва я подумала об этом, моя мысль материализовалась пылающим заревом над Днепром. Огонь залил всё небо и отзеркалился в воде, и зарябил, и обернулся гребнями волн, и обуглил небо…
            И тут же чёрные закраины облаков оторвались от плоти своей и, слившись, превратились в тучи мошки'…
            

            – …Мошки' сколько в городе, прям, тучи! – возбуждённо делюсь я впечатлениями с впустившей меня в квартиру тётушкой.
            – Да, мошка' просто озверела, – хмурится та, – ни к чему было тебе ехать в командировку в такое время.
            – Но я впервые приехала именно в мае! – возражаю я хозяйке моего пристанища на Дорогожицкой. – Ты же знаешь, как давно я хотела увидеть цветущий Киев!
            – Вот и увидела. Мошкарой Киев цветёт этой весной. Вы там, в России, разве не знаете,  что случилось в Чернобыле?
            Тётушка откровенно сердится, и я теряюсь:
            – Да так, с пятое на десятое. Мельком сообщили в новостях…
            – Вот и нам также… мельком, – снова хмурится тётушка. – Даже майскую демонстрацию не отменили… – она вытягивается во фрунт и командует: – Немедленно всё снимай с себя – и в стирку! А сама – под душ! Там я для тебя повесила свой старенький халат…
            
             
            …Халат тётушки мне нравится: он не только пришёлся впору, но и разрисован цветущими магнолиями – о чём я и заявляю, войдя в комнату.
            – Каштаны, магнолии… А у нас в Одессе в это время не только каштаны, но и липы цветут… – доносится с кресла знакомый голос.
            – Тётя Вера! – радостно взвизгиваю я, кидаясь к креслу у окна.
            – Осторожней, Лора, убавь свой пыл! – предупреждает меня тётя Женя. – Незачем тебе с ней обниматься! Она всё-таки давно уже умерла, на целых шесть лет раньше меня. Мало ли что…
            Я с неохотой застываю посреди комнаты и разглядываю старшую сестру своей матери – вернее тот полупрозрачный силуэт, который  уютно угнездился в тётушкином кресле. Она тоже смотрит на меня и глаза её голубее, чем были при жизни – совсем как у бабушки! На чётко прорисованных тонких губах подрагивает добродушная улыбка:
            – Что ещё, кроме мошки', ты приметила? Где была?
            Ах, тётушка! Ну, как мне пересказать весь тот сумбур, где я незнамо сколько времени пребывала? Я тихонько смеюсь и начинаю со Святошино. Лица обеих слушательниц светятся вниманием и неуловимой печалью.
            – Да нет уже в Киеве никакой мошки', – замечает тётя Женя, когда я заканчиваю описывать своё днепровское видение, – времени с того мая прошло немало…
            Я бросаю взгляд в окно и без особого удивления констатирую: в Киеве багрянеет осень. Скорее всего, октябрь, и я приехала сюда на съезд экологов. Значит, я уже заграничная гостья?
            Пока я определяюсь во времени, тётя Вера впадает в задумчивость, а я в тревожный озноб. Предчувствия меня не обманывают.
            – Всё-таки как точен наш родной язык… – тянет она, и я вспоминаю, что моя одесская тётушка, как, впрочем, и бабушка, словесница по образованию. – Тебе, надеюсь, известно, что место, откуда ты начала свой бег сквозь огонь, когда-то, очень давно,  называлось Перевесищем?
            Не успевая удивиться тому, что она знает опущенные в моём рассказе подробности, я молча киваю – и как раз в тот момент, когда тётя Вера поворачивается ко мне лицом.
            – Ещё это была базарная площадь посреди Крещатика, и называли её Козьим Болотом. Были и другие прозвища: и Думская, и Советская, и Площадь революции, и Площадь Калинина… А по сути всё одно – торжище! Попросту, базар!
            – Ну и что ты хочешь этим сказать? – встревает с недоумением тётя Женя.
            – Сейчас поймёшь, сестрёнка, – с грустью роняет тётя Вера и спрашивает у меня:
            – Ты знаешь, что такое майдан? Что означает это слово?
            – Да! Это главная площадь у казако'в, – без раздумий отвечаю я, – там они собираются для проведения своих кругов и праздников. Это очень чтимое место, там ещё и Божий храм часто строили. И вообще там вся жизнь казачества как на ладони, на миру. В старину на Руси на майданах и судили, и славили, и жён выбирали. Да и сейчас там всё самое важное всем миром решают, договариваются…
            – А я слыхала, что это то ли арабское слово, то ли тюркское, – вставляет свою ремарку тётя Женя.
            – Да какое оно тюркское? – запаляюсь я. – Самое, что ни на есть русское слово! Разве вы не слышите в нём слова «Майе дань»? А Майя – мать всех славянских богов! И люди ей жертву приносили в определённом месте! Зерном и питьём.
            – Не горячись, племяшка, – ласково притормаживает меня тётя Вера. – По сути, все языки из единой языковой семьи, и часто выяснить кто у кого заимствовал и обжил новое слово невозможно. Кочевники должны были общаться и понимать друг друга.  Вот, например, у персов было слово «кази», что означало «судья». А у русских родилось слово «казнь»…
            – И причём тут казнь? – спрашиваю я, впадая в лёгкий озноб.
            – А ты прочти слово «майдан» справа налево, как это делают арабы.
            Я шевелю губами и озвучиваю прочитанное:
            – над йам… Над ямой?! – тётушка интригующе щурится и молчит. – Но ведь это… – я теряюсь. – Это же получается место казни! Холм над ямой, куда сбрасывают жертву!
            – А чему ты удивляешься? – тихо спрашивает тётя Вера. – Ведь всё сходится. Разве у вас в Москве лобное место не рядом с Храмом на главной площади? И кладбище рядом, пусть и закамуфлированное, и власти…
            Мы долго молчим и я вдруг добавляю:
            – Какое-то это слово… красное. Или оранжевое…
            

            – Оранжевое небо, оранжевые все мы, оранжевый майдан! – поёт тётя Женя и неожиданно заливается слезами.
            – Так и живём… – вздыхает тётя Вера, – меняем хорошее на плохое, плохое – на худшее, худшее на неподъёмное, отчего колем его в крошево. И всё-то не в согласии, и всё-то не по уму и сердцу. А в итоге имеем полный бардак…
            – О чём ты, сестра?
            – О том, что ломать – не строить… – роняет тётушка и поднимается с кресла. – Нам пора возвращаться, Женя. В Небесную Русь, где все едины. Оттуда мы сможем хоть кого-то вразумить, уберечь от братоубийственного кровопролития.
            – Ухо'дите? А как же мы? – пугаюсь я. – Что с нами будет дальше?! Мои дорогие, скажите! Ведь вы оттуда всё видите!
            Но тётушки, будто не слыша меня, обе идут, а вернее, плывут к выходу. У самой двери тётя Вера оборачивается:
            – Раскол и вражда. Или мир и единство. Что выберете, то и будет.
            – Хорошо, что я уже умерла, – добавляет тётя Женя и осенив пространство крестом, кланяется: –  Храни вас всех Господь!
            Взявшись за руки, сёстры исчезают у так и не отпиравшейся двери – только воздух курится ввысь, в тёмную дыру потолка.
            В состоянии полного отупения я несколько минут созерцаю лёгкое облачко дыхания времени, не пытаясь увязать всё произошедшее в единую суть и определиться, где я… и зачем. Удушье сдавливает грудь и щемит сердце. Я рывком открываю балкон давно проданной киевской квартиры почившей тётушки: за окном, в заиндевевших, спутанных, как мои мысли, ветвях, неистово полыхает калина. Спёкшиеся с первыми заморозками ягоды искрами падают оземь,  и, вспыхнув, лижут язычками пламени нетающий окаменевший снег.
            Жарко. Нестерпимо жарко…







Коллаж автора из фото-хроники интернета