Мои женщины. 1960

Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)

МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1960. Пробуждение.

Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.

Продолжение первой книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1957. Любопытство.

Продолжение второй книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1958. Осознание.

Продолжение третьей книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1959. Знакомство.


(Иллюстрации: сайт "Все девушки "Плейбой" с 1953 по 2010 годы").

Изо всего того, чем люди дышат,
Что не даёт качнуться и упасть,
Есть красота.
Она из благ всех выше,
А выше красоты
Лишь страсть.

Василий Фёдоров.

 
Мои женщины. Январь 1960. Кукла Барби.

7 января 1960 года мне исполнилось 7 лет.

Оказывается, по словам родителей, я уже стал «совсем взрослым мальчиком» и скоро пойду в школу.

На день рождения родители мне подарили школьный набор из грифельной доски, цветных и белых мелков, а также букварь, карандаши, стиральные резинки, коробочку со счётными палочками и другие школьные принадлежности.

На этот раз никаких кукол, игрушек, машинок, детских книжек и раскрасок мне не подарили.

Я очень обиделся и долго не мог понять, что от меня хотят с этой тяжёлой грифельной доской.

Мне уже было скучно играть «в школу», рисовать на грифельной доске какие-то буквы, цифры и рисовать крошащимся мелом, который пачкал руки и одежду.

Сначала родители и брат с азартом попытались играть со мной «в школу», но мне было неприятно, что они все наперебой поучают меня и заставляют писать мелом на фанерной неровной доске.

Самое главное мне было неприятно стирать мокрую тряпочку, которой вытирался мел с доски.

Почему-то все мне говорили, что «если любишь кататься, то люби и саночки возить».

При чем тут саночки и грифельная доска!?

Особенно неприятно было, когда мой брат терял терпение и орал на меня за то, что я не мог правильно написать на доске какую-нибудь букву.

Он показывал мне её в букваре, говорил, как она называется, потом ловко рисовал её мелом на доске, стирал и приказывал мне всё это повторить.

Я послушно повторял и пытался нарисовать эту букву по следам мела на доске.

У меня получалось не очень хорошо. Крошился мел, дрожала рука, и линии получались неровно, либо я забывал, как это надо правильно делать.

Брат орал на меня, больно щёлкал по голове пальцами, и всё его учение заканчивалось моим рёвом.

Мама говорила, что меня «надо оставить в покое и дать самому прийти к желанию учиться». Она боялась, что такое «учение» отобьёт у меня охоту учиться.

Я был ей очень благодарен ещё и потому, что в это время моим главным увлечением стала игра в куклы…

Играть с куклой Снегурочкой, подаренной моему брату его знакомой девочкой на Новый год, я не мог.

Эта кукла лежала в ящиках шкафа в родительской спальне под слоем постельного белья.

Эту куклу я мог доставать и играть с ней только в исключительных случаях, когда дома никого не было, и я был уверен, что в ближайшее время никто не придёт и не поймает меня за такой игрой.

Я играл в куклы, вырезанные из последней обложки журнала «Работница», которую выписывала мама.

На последней странице обложки журнала «Работница» были нарисованы девушки в купальниках, а вокруг разные платья, брюки, юбки, кофточки, рубашки, майки и костюмы.

Эти одежды и фигурки я наклеивал на плотную бумагу, а потом вырезал острыми парикмахерскими ножницами.

Одежды имели маленькие лепестки, которые загибались, и их можно было надеть на картонную фигурку куклы.

Мне было интересно комбинировать разные варианты одежды в зависимости от фантазии, сезонов года и воображаемой погоды.

Конечно, больше всего мне было интересно смотреть на куклу, одетую в купальник…
 
Иногда я быстро надевал на куклу много разных одежд, а потом медленно их снимал, обнажая всё больше и больше плоское полуобнажённое тело бумажной девушки.

При этом я испытывал странное волнение, от которого кровь бурлила в жилах, становилось жарко или холодно одновременно. И ещё у меня дрожали руки…

Конечно, в такие «игры» я играл тогда, когда меня никто не мог видеть. Эта игра в куклы была моей тайной, о которой, правда, знали или догадывались все домашние.

Отец строго поджимал губы и еле сдерживался, чтобы меня не «выдрать, как следует».

Мама его успокаивала и пыталась со мной поговорить на какие-то запутанные темы.

Она что-то путано говорила, объясняла, рассказывала, спрашивала, но я ничего не понимал и не мог ей ничего ответить.

Я сам не понимал, откуда у меня вдруг возник этот интерес к куклам…

Мой двенадцатилетний брат откровенно потешался надо мной, хотя я сам видел, как он втайне играл моими куклами, а также своей куклой Снегурочкой.
 
Кроме этого мой брат начал меня целовать…

Он бегал за мной. Я думал, что мы играем с ним «в салочки», но он ловил меня, скручивал «в бараний рог» и целовал.

Целовал сначала в лоб, в щёки, в нос, а потом стал целовать куда-то в губы.

Мне было до жути страшно и неприятно. Я брыкался, дёргался, орал, кричал, матерился…

Он отставал от меня только тогда, когда я кричал, что обо всём расскажу папе и маме.

После новогоднего праздника он ещё не раз приставал ко мне со своими мокрыми поцелуями, но я уже научился так брыкаться и отбиваться, что он перестал ко мне приставать.

Теперь он отрабатывал на мне приёмы рукопашного боя, которым научился у нашего дяди Коли и дяди Жоры.

Он заламывал мне руки так, что я вынужден был пищать, скулить и плакать.

Я плакал больше не от боли, а от обиды, что не мог ему ответить так же, как он заламывал мне руки.

Во-первых, он был сильнее, а во-вторых, я не мог так причинить боль своему родному брату.

Брат скручивал меня, подминал под себя, заламывал мне руку или ногу и, сопя, смотрел, как я пытаюсь высвободиться, корчусь и ору от боли.

Он отпускал меня только тогда, когда я уже терял контроль над собой и начинал брыкаться и дергаться, как дикое животное…

Конечно, я жаловался маме и папе.

Конечно, брат называл меня «плаксой» и «ябедой».

Конечно, мне было очень обидно и больно.

Брат даже иногда разрешал мне его ударить, заломить ему руку или ногу, чтобы «отомстить» за обиду, но я ничего не мог с собой поделать.

Не мог я бить своего родного брата».

Хотел, жаждал, но не мог. Не мог и все…

За это и за то, что я не мог драться и бороться, а так же за моё увлечение куклами, брат называл меня «девчонкой».

Я сам понимал, что это нехорошо – играть мальчику в куклы, но ничего не мог с собой поделать.

В детском саду мы часто вместе с девчонками играли в куклы.

Эти игры назывались по-разному, но всегда были очень интересными и весёлыми.

Воспитательницы сами разрешали нам, мальчишкам, участвовать в этих играх.

Причем всякий раз мы воображали себя шофёрами, которые подвозят на машинах куклы до нужного места.

Особенно мы любили воображать себя пожарными, которые спасают куклы из огня, либо милиционерами, которые спасают кукол девчонок от хулиганов.

Я хорошо помнил, как в раннем детстве, когда нам было по 4 года, мы все вместе играли «в дочки-матери».

Конечно, я не был мамой, но с интересом смотрел, как девчонки баюкают кукол, носят их на руках, кормят воображаемой пищей с ложечки или из соски.

Мы, мальчишки, невольно затихали, когда девчонки, уложив своих кукол «спать», шикали на нас и требовали тишины «в доме».

При этом мы, мальчишки, были за «пап» или «дядь».

Обычно все игры были с одним сюжетом – повторялся наш детсадовский режим дня: проснулись, умылись, позавтракали, пришли в ясли или в детский сад, поиграли, поели и спать.

Потом, когда нам исполнилось по пять с половиной лет, мы играли в «семью».

Теперь наши куклы не только копировали домашний режим дня детей, но были куклы, которые изображали родителей.

Эти куклы уходили «на работу». Одни ездили на машинках, строили из кубиков «дома», спасали детей при воображаемом пожаре.

Другие куклы «работали» в магазине и продавали еду и вещи. Третьи принимали детей «в больнице» и лечили их.

Некоторые куклы изображали из себя «хулиганов» и приставали к «родителям» и их «детям».

Я никогда не играл в «хулигана», но и «в милиционера» - тоже.
 
Моя любимая кукла «малышок-голышок», как правило, карабкалась в горы, преодолевала препятствия, перескакивала через пропасти.

Порой приключения моего «малышка-голыша» привлекали внимание всех детей в группе и тогда я, по ходу игры, придумывал такие невероятные приключения, что даже у меня самого захватывало дух.

Когда нам было по 6 лет, мы играли с девчонками «в мужа и жену».

Куклы при этом были нашими «детьми».

«Жёны» нас встречали после работы, посылали в «магазин» за хлебом и едой, заставляли нас убирать в «квартире», возить на машинках вещи, играть с «нашими детьми» и учить их «в школе».

Куклы для девчонок уже были не просто младенцами, за которыми нужно было ухаживать, а уже «взрослыми дочками», которых нужно было учить домашним делам, объяснять им правила поведения, учить их «уму-разуму».

Нас, мальчишек, уже особо не допускали к играм с куклами, да мы и не очень-то хотели.

У нас были свои игры. Мы все время играли-состязались. Выясняли кто сильнее, быстрее, ловчее или хитрее.

Девчонки со своими куклами только смотрели на наши «битвы» и нравоучительно говорили своим «дочкам», что «мальчишки дикие, грубые и некультурные».

Своих «дочек» девочки стали украшать.

Расчёсывали им волосы, завязывали банты, даже красили губы красными карандашами. Потом с куклами девочки стали танцевать, особенно перед нами, мальчишками.

Когда нам исполнилось по шесть с половиной лет, к нам снова вернулись игры с куклами.

Только теперь некоторые из нас, кто дружил между собой, немного иначе играли «в мужа и жену».

Таким мальчиками и девочкам мы орали: «Жених и невеста! Тили, тили тесто!».

Но такие игры были очень редки. Я только один раз принял участие в такой игре, когда меня с моей подружкой Ирой, с которой мы прятались под столом, объявили «мужем и женой», а все приходили к нам «в гости» с детьми.

Мы принимали «гостей», угощали их воображаемыми угощениями и организовывали игры для их «детей».

В этот период в моду входили не просто куклы «голыши» или пухлые пластмассовые куклы «младенцы», а богато одетые куклы «девочки».

Они имели даже трусики, маечки, красивые платья, пластмассовые туфельки-галоши. Их волосы были уложены в красивые прически или свиты в косички с бантиками. У них открывались и закрывались глаза, и некоторые куклы умели говорить «мама».
 
Девчонки чаще играли со своими куклами по отдельности. Одевали их, разговаривали с ними, о чём-то шептались.

Мы, мальчишки, больше только искоса смотрели на эти таинственные игры.

Особенно нас сердило то, что девчонки, глядя на нас, о чём-то загадочно шептались с куклами или между собой, а потом издевательски смеялись. Явно было, что они нас обсуждают и смеются над нами…

Сейчас в старшей подготовительной группе игры с куклами наших девчонок стали ещё более странными.

Теперь девчонки играли с куклами, как в настоящей жизни общаются с детьми и подружками.

Игры начинались, прерывались на ночь, а потом продолжались на следующий день, и так неделями.

Теперь девочки со своими куклами-подружками выбирали из нас, мальчишек, одного и играли с ним «в свидание».

Девочки чопорно знакомились с куклой-мальчиком, рассказывали о себе и своих кукольных «подружках», вместе играли. При этом непременно прихорашивались как девочки, так и куклы.

Потом назначалось настоящее свидание, где-нибудь в тайном месте, куда мы приходили все, чтобы смотреть на их свидание, как в кино.

Потом мы все вместе играли «в свадьбу».

Из дома приносились подарки и угощение «молодым», одного из которых играла кукла-девочка, а другого кукла-мальчик с нарисованными усами.

В этой игре были: «магазин», «больница», «парикмахерская», «пожарные», «хулиганы» и «милиционеры», «родители» и «гости».

После «свадьбы» появлялась кукла-ребёнок, «голышок»…

Сначала маленький «голышок», потом куклы побольше, а в конце игры – красивая настоящая дорогая кукла-ребёнок.
 
В такую игру мы играли только один раз и в ней участвовали даже наши воспитательницы и заведующая детским садом.

Даже мама помогла мне и принесла с работы трубочку с раструбом, которой она когда-то слушала сердца больных.

Я, естественно, играл роль «доктора».

Причём я «слушал» не только кукольных «дочек», но и их мам.

Все девочки нашей группы подставляли мне свои ребристые грудки и мальчишки мне страшно завидовали.

При этом я слышал только удары своего бешено стучавшего сердца…

От игр с куклами мы перешли к играм с девчонками.

В нашей старшей подготовительной группе к школе всё чаще стали образовываться и распадаться пары.

Теперь уже никто не играл с куклами, как с младенцами. Мы сами стали «куклами».

Девчонки наперебой стали сами прихорашиваться и красиво одеваться. Они часами сидели и заплетали свои волосы в косички, расчёсывали или делали себе причёски с начёсом.

Не только на праздники, но и в будние дни девочки стали приходить в детский сад в новых платьицах, кофточках и туфельках. Они стали наряжаться.
 
Мне тоже было интересно наряжать свои картонные фигурки в разные одежды.

Я приклеил к их туфелькам плоские картонные кружочки и они могли теперь стоять.

Я двигал куклами на своем столе и они «шагали, как манекенщицы», демонстрируя свои красивые одежды.

Мои кукольные девушки ёжились от воображаемого холода в пальто или плащах, бегали в лёгких курточках и коротких юбках, танцевали в длинных и коротких праздничных платьях, убирались по дому в домашних майках и шортах или загорали на солнышке в своих купальниках.

Я очень хотел примерить разные одежды на куклу Снегурочку, которая лежала в мамином бельевом шкафу под стопкой свежих и постиранных простыней и пододеяльников.

Однажды я не вытерпел. Пользуясь отсутствием родителей и брата, достал куклу Снегурочку из шкафа.

Она оказалась голой!..

На ней не было никакого платья, красной шубки и шапочки Снегурочки!

Мало того, она оказалась весьма потёртой, использованной и её волосы были в полном беспорядке.

Правда, волосы с правой стороны у неё были неумело заплетены в косу. По всему было видно, что с ней кто-то играл и играл здорово!

Отец играть в куклы не мог… Он ярый их противник.

Мама играть не могла, потому что ей это совсем ни к чему.

Я не мог, потому что всё это время страшно боялся.

Оставался брат…

Наверняка это он «тренировался» с этой куколкой!

Я был потрясён, спрятал куклу обратно в бельё, закрыл шкаф на ключ и побежал в свою комнату.

«Надо же, сам кричит и ругается, говорит обидные слова, а сам играет с куклой, да еще голой!» - лихорадочно думал я.

При этом я воображал, как брат играется с ней, тренируется в придании ей всяких поз и даже целуется с ней!

Такого я от брата не ожидал…

Я почувствовал, что нечаянно проник в его тайну, что он тоже чувствует что-то такое, что чувствую я.

Хотя нет, он чувствует что-то другое, если раздел её догола и играется с ней голой…

Мне жутко хотелось позлорадствовать и рассказать всем о том, что мой брат играет в куклы, да ещё не просто так, а как с живой девушкой.

Мне было только очень жутко оттого, что за этим последует.

Родители, конечно, расстроятся и будут его ругать и наказывать, ребята засмеют, а брат мне жестоко отомстит!

Когда родители и брат вернулись, я посмотрел на них так, что мама и папа встревожились и стали спрашивать, что случилось.

Я говорил, что «всё нормально», а сам со значением молча разглядывал вдруг откуда-то возникшее смущение на лице брата.

Он ещё пытался, как обычно, шутить, играть и даже опять тренировать на мне свои приёмы борьбы, но я даже не сопротивлялся.

Я молча позволял ему скручивать мои руки и ноги в захваты и узлы. От этого у брата опускались руки и он растерянно меня отпускал.

Он, видимо, не мог понять, почему я так переменился.

Просто я стал обладателем его интимного секрета или тайны.

Теперь я со значением, спокойно реагировал на его шутки, уколы, остроты, граничащие с издевательством, и спокойно доставал свои куклы и играл с ними.

Более того, я стал показывать маме свои комбинации их одеяний. Она меня похвалила за то, что я правильно подобрал одежду куклы по стилю и сезону.

Теперь эти бумажные девушки в купальниках меня не волновали. Я просто играл с ними и каждый раз они мне всё больше становились скучными.

Меня даже больше не привлекала пластмассовая кукла Снегурочка в мамином шкафу. Что-то произошло такое, чего я не мог объяснить…
 
Мне надоели эти плоские бумажные застывшие фигурки и их одежды.

Даже кукла Снегурочка меня больше не волновала, так как у неё стали вылезать из головы спутанные волосы.

Мне опять захотелось увидеть «мои куклы» живьём…

Я это понял, когда в очередной раз мне вдруг приснилась моя Фея красоты и страсти.

Я увидел её на фоне раскрытого маминого шкафа с одеждой.

Она стояла передо мной обнажённая и прижимала к груди красивое длинное платье.

Из-за платья я видел только её бедро и длинную худенькую ногу в красивых чёрных босоножках с бантиком.

Она отвернулась от меня и смотрела на себя в зеркало на дверце шкафа.

В этом зеркале отражалась голая спина, бугорчик груди, попка, бёдра и ноги феи.

Её глаза в зеркале смотрели прямо на меня.

Она улыбалась и кокетливо переминалась с ноги на ногу, играла бёдрами и любовалась собой.

Её пушистые белокурые тончайшие волосы были уложены в красивую пышную причёску, точно такую, как у куклы «Снегурочки», когда её принесли в первый раз.

Фея красоты и страсти ещё раз продемонстрировала мне себя в зеркале, улыбнулась, кокетливо приподняла плечо и подмигнула длинными ресницами.

После этого я услышал её звонкий уплывающий вдаль смех, и она исчезла…

На следующий день я собрал всех своих бумажных кукол вместе с «одеждой» и подарил их соседским девчонкам с нашей улицы.

Они были удивлены, что у меня есть такие игрушки и очень обрадовались.

Я сказал им, что это мама попросила меня вырезать этих кукол, чтобы отрабатывать на них варианты сезонной одежды для нас с братом.

Мне не было жалко этих кукол.

Я почему-то был уверен, что их время прошло, и мне вскоре предстоит познакомиться с живой Феей красоты и страсти.

Тем более что на нашей улице жили разные девчонки и девушки.

В конце января 1960 года я обнаружил, что кукла Снегурочка исчезла из маминого шкафа и вообще из дома.

Так закончились мои игры в куклы.

Много лет спустя в магазине игрушек я увидел нашу куклу Снегурочку...

Это оказалась знаменитая американская кукла «Барби».

Каким чудом она попала в наш маленький городок в далёком 1960 году?

Тогда 4 января 1960 года в Стокгольме было подписано Соглашение о свободной торговле между Австрией, Великобританией, Данией, Ирландией, Лихтенштейн, Норвегией, Португалией, Швейцарией и Швецией.

Это была ответная акция на отмену таможенных и торговых ограничений в странах ЕЭС.

Может быть так заокеанская игрушка «Барби» попала к нам.

Еще позже я узнал, что эта игрушка была сделана в США польской эмигранткой Рут Хэндлер, которая тоже очень любила играть с бумажными женскими силуэтами, вырезанными из женских журналов.

Эту куклу Рут сделала для своей дочери Барбары – Барби.

Прообразом ставшей легендарной куклы стала немецкая порнозвезда «Лилли».

Фото этой сексапильной грудастой блондинки до конца 50-х годов не сходили со страниц бульварной газеты «Бильд» и пользовались небывалой популярностью у мужчин.

В кукле «Барби» сохранены были все пропорции тела этой «порнодивы».

В 1958 году компания «Мателл», принадлежавшая семейству Хендлеров, закупила права на облик «Лилли».

Так немецкая проститутка превратилась в игрушечную американскую девушку-подростка с сексуальной фигурой.

Даже черты лица Лилли сохранились у «Барби».

Кукла превратилась в образец американской и западноевропейской красоты, критериями которой стали косметическая красота лица, высокий рост, стройность, граничащая с худобой и крутой резиновый бюст.

Если бы кукла «Барби» ожила, то она стала бы молоденькой женщиной ростом около 167 сантиметров, весом чуть менее 50 кг, объёмом груди 99 см, талии – около 46 см и бёдер – 84 см.

На её подростковом худеньком теле доминировали бы зрелые крутые куполообразные женские груди с острыми сосками.

Эти формы рано пробуждают сексуальное чувство у детей, играющих с «Барби».

Пробудили они эти чувства и у меня…

 
Мои женщины. Февраль 1960. Пробуждение либидо.

Весь январь и февраль 1960 года мы обживались в нашем новом доме, знакомились с соседями, потихоньку ремонтировали квартиру и приходили в себя после «приключений» на папиной бывшей работе.

Теперь он и мама с юмором вспоминали всё пережитое и радовались свободе, которую подарил нам наш новый дом.

Дело в том, что соседи были не за тонкими стенками соседних квартир, а на другой стороне улицы.

Мы были сами по себе и могли делать всё, что нам «заблагорассудится».

Такое слово сказала мама. Оно мне очень понравилось. Я долго думал, что это слово значит.

Сначала я разложил слово на составляющие «за», «благо», «рассудится» и решил для себя, что оно означает то, что мы «рассудим за благо».

Теперь осталось узнать, что такое «рассудить».

Судить, значит решать, кто прав, а кто виноват.

Рассудить – значит поразмыслить, подумать, разобраться и решить, что благо, а что нет.

Так я рассудил сам и сказал об этом маме.

Мама удивилась, обняла меня, заглянула мне в глаза и сказала, что я «хороший мальчик» и что мне «нужно хорошо учиться, чтобы стать «по-настоящему умным и рассудительным».

Она ласково потрепала мне чубчик на моей лысой голове и угостила карамельной конфеткой.

Вылизывая языком во рту сладкую твёрдую карамельку, я ждал, когда появится медовая начинка и думал, что хорошо быть умным и рассудительным, от этого не только можно получить конфетку, но и удовольствие от осознания своей разумности.

На всю жизнь мне стало интересно разбирать сложные слова и понятия, выискивать их тайный смысл и взаимосвязь с другими словами и понятиями.

Я вдруг увидел магическую волнующую красоту слов и понятий, как когда-то во сне я увидел красоту моей Феи любви и страсти.

Кстати, слово «страсть» впервые вошло в моё сознание именно в феврале 1960 года…

Это слово относилось к моему брату, когда родители обсуждали его поведение и отношение с девчонками.

Это слово пришло мне на ум, когда я в очередной раз отбивался от его цепких объятий и поцелуев мокрыми вывернутыми жаркими губами.

Он лез ко мне с этими поцелуями, а я чувствовал, что он просто тренируется на мне, чтобы целоваться со своими подружками, нашими соседками, которые стайками ходили за большими ребятами, задирали их, шутили, ссорились, играли, просто сидели на куче брёвен в углу улицы.

Брат целовал меня так, что его лицо становилось пунцовым, он жарко дышал мне в лицо, больно стискивал мне руки и всё лез и лез своими раскрытыми мокрыми слюнявыми губами.

Если это страсть, то она противна и ужасна…

Для себя я рассудил, что никогда в жизни не буду так целоваться.

Брат сказал, что я «дурак», что я ещё ничего не понимаю «в колбасных обрезках».

При чём тут «колбасные обрезки»!?

А вот слово «страсть» запало мне в душу.

Как ни противны были поцелуи брата, но мне очень хотелось самому почувствовать, что такое настоящий поцелуй.

До этого я тоже целовался…

Целовался с мамой, папой, родственниками, подружкой Ириной под столом в детском саду.

Очень хорошо помню, как мне хотелось поцеловать нашу воспитательницу Марину Сергеевну!

Влюблённые девчонки липли к ней, прижимались, целовали в щёчку и сами подставляли ей свои лбы для поцелуя.

Мне тоже хотелось поцеловать румяную щёчку Марины Сергеевны.

Очень хотелось.

Может быть, даже страстно хотелось.

Сейчас это хотение поцеловаться по-настоящему овладело мной, как «навязчивая идея».

Так мама сказала о папе, который ходил по комнатам нашего дома и планировал, что и как он будет делать весной и летом в нашем доме…

Брат постоянно пропадал в школе или на улице с ребятами.

Они уже все подружились и бегали ватагой по окрестностям, наводя страх и ужас на всех.

Мама жаловалась папе, что «его старший сын связался со шпаной и всё это кончится плохо».

Отец только усмехался и о чём-то секретничал с моим братом.

Вскоре брат стал привозить на санках хорошо обструганные доски, бруски и рейки.

Оказывается, они нашли дырку в заборе лесопилки, которая работала на окраине нашего района города и лазили туда за материалом.

Эти дощечки отец складывал в нашем сарае и всё что-то чертил, рисовал, планировал.

Я чувствовал, что брат делает что-то нехорошее, тайное.

Мама нервничала и просила отца прекратить эти «набеги».

Они постоянно что-то от меня скрывали.

Вскоре мне стало неинтересно следить за ними и пытаться вникнуть в их «взрослые дела»…

Я влюбился.

Влюбился окончательно и бесповоротно.

Безнадёжно и страстно.

Теперь, когда я сидел за письменным столом отца и рисовал в альбоме танки, самолёты, пушки, советских и немецких солдат, взрывы и пунктиры пулемётных очередей, я представлял себе то, что однажды увидел совершенно случайно.

Я увидел красоту!

Однажды в нашем детском саду давали концерт приглашённые артисты из области.

Какой-то толстый дядька пел арию из какой-то оперы.

Мы покатывались со смеху, когда с его накрашенного страшного лица сыпалась пудра.

Дядька страшно сверкал глазами, корчил рожи и пел таким густым басом, что наши девчонки испугались и таращили на него свои глупые круглые глаза.

Дядьке аккомпанировала дородная женщина с аккордеоном.

Она играла «мощно», «мастерски», «виртуозно».

Такие слова говорила заведующая нашего детского сада, когда представляла эту пожилую пару артистов и рассказывала нам какие это замечательные артисты.

Потом выступала певица, которая сначала тоже спела какую-то арию, а потом пела всем знакомые русские народные песни.

Этим артистам мы хлопали не очень-то бурно.

Мне понравилось, как тётенька пела песни. Я даже подпевал ей про себя и хлопал ей от души.

А потом случилось чудо…

Сначала тётка с аккордеоном заиграла какую-то красивую мелодию, а потом из комнаты воспитателей выпорхнула балерина.

Это была небольшого роста хрупкая тоненькая женщина, почти девушка.

Она была одета в странную одежду.

Её тоненькие стройные ноги были обтянуты ярко красными прозрачными чулками.

На ногах были странные тапочки. Она стояла на носках!

При этом её ноги постоянно двигались и она плавно, на носочках, выплыла в центр нашего игрового зала.

Вокруг её талии торчком торчала короткая юбка из сморщенной шуршащей материи красного цвета.

Сверху она была одета в красную майку с тоненькими лямками на плечах.

Майка плотно обтягивала её плечи, грудь и живот.

Руки балерина держала поверх своей юбки раскинутыми в разные стороны.

Её худенькое личико с острым подбородком было очень красивое и ярко раскрашено.

Чёрные короткие волосы были убраны под сверкающий стеклянными блёстками обруч.

Глаза сильно подведены чёрной тушью, а верхние веки были разноцветные.

Брови были чёрными и густыми. Особенно красивыми были её ярко красные губы, тоненькие, трепещущие.
 
Когда она «выплыла» в центр зала её глаза были закрыты.

Потом после небольшой паузы аккордеон быстро заиграл какую-то музыку и мы все позабыли.

Девушка начала танцевать…

Никогда я ещё не видел такого прекрасного танца!

Её руки порхали, как крылья птицы. Её ноги не просто танцевали, а пели под музыку. Её тело принимало немыслимые по красоте позы.

Она кружилась, стоя на одной ноге. Она прыгала так, что на минуту замирала в полёте и летела, как красная птица.

Она, дробно стуча, своими чудными тапочками весело танцевала какой-то чудесный сказочный танец.

При этом она сверкала своими прекрасными жгучими глазами то гневно, то весело, то призывно, то ласково.

Она танцевала так, что во мне загорелся пожар…

Стало невыносимо жарко и сердце стучало в такт её прыжков так, что вырывалось из груди.

Балерина танцевала по всему залу.

В дверях толпились все работники нашего детского сада и все артисты, которые выступали перед этой волшебной танцовщицей.

Все заворожённо смотрели, как невыразимо прекрасно танцевала эта девушка.

Тётка с аккордеоном даже вспотела, аккомпанируя ей.

Наконец прозвучали последние аккорды. Балерина склонилась в красивой последней позе.

Через секунду началось такое, что я с полным основанием назвал про себя словом «страсть».

Все одновременно орали, хлопали, кричали, говорили. Дети прыгали на месте, вопили и топали ногами.

Девушка много раз счастливо кланялась нам. Потом, когда к ней бросилась с поздравлениями заведующая детским садом, то будто прорвали плотину.

Мы все бросились к балерине, столпились вокруг неё и старались только поближе протиснуться, чтобы прикоснуться к её жесткой красной юбке, к её рукам и даже к этим чудным тапочкам, которые теперь уродливо торчали в разные стороны.

Я не стал прорываться к этой девушке.

Я молча смотрел со стороны на это страстное безумство восхищённых детей и взрослых.

Я чуть не плакал, потому что в самый первый момент я увидел, что это была моя живая Фея красоты и страсти…

Она пришла к нам. Она явилась мне. Она пришла, чтобы ответить на все мои жгучие вопросы, чтобы поджечь во мне пожар страсти…

Моё сердце билось так, что было больно.

Я всем телом чувствовал, что оно мечется в груди, бьётся о ребра и пытается вырваться наружу, навстречу этим прекрасным глазам, этой запыхавшейся улыбке, к этим ярко красным трепещущим губам.

Я вдруг ясно представил себе, как прикасаюсь к её губам. Я ясно ощутил пульсирующий жар в своих набухших губах.

Она была прекрасна… И я убежал…

Я протиснулся сквозь плотный строй нянечек и воспитателей в коридор, метнулся к выходу, но увидел там нашего дежурного на входе и повернул назад.

Я хотел поскорее спрятаться, чтобы там дать волю своим чувствам.

Мне хотелось плакать, рыдать, кричать и вопить от нахлынувших на меня чувств и ощущений.

Не видя дороги, я метнулся в первые открытые двери и попал в комнату нянечек, в которой они переодевались, хранили белье, раскладушки и другие необходимые в работе предметы.

Я пронёсся мимо каких-то больших коробок с разноцветной одеждой и спрятался за висящими на вешалке пальто и шубами нянечек.

Много раз, когда мы играли в прятки, я тайком от всех залезал в эту комнату и прятался за этими халатами и шубами. Это было моё тайное место…

Я твёрдо хранил свою тайну и меня никто не мог отыскать, пока я сам не появлялся, как привидение в общей комнате для игр.

Вот и теперь, я привычно спрятался в углу вешалки между шубами и стопкой брезентовых раскладушек.

Здесь было тихо, пыльно и уютно.

Тут я дал волю своим чувствам и потихоньку завыл, глотая хлынувшие слезы.

Пока я плакал, шум в зале немного поутих…

Там снова заиграл аккордеон. Я услышал стук носков тапочек балерины.

Она снова стала прыгать, танцевать и вертеться.

Вскоре снова раздались крики, аплодисменты, шум и гам.

Её долго не отпускали, что-то говорили, снова хлопали. Девчонки визжали тоненькими голосами, а потом все начали смеяться.

Я слушал все эти звуки и ясно представлял себе, как моя Фея крутится перед ними.

Она там, а я здесь.

Один.

Всеми забытый и никому не нужный.

Мне опять стало жарко, грустно и обидно. Я опять тихонько завыл, глотая теперь уже солёные жгучие слезы обиды.

Больше всего я не хотел появляться перед всеми с заплаканными глазами.

Через несколько минут все успокоилось, и я услышал, как к моему убежищу приближаются шаги и голоса.

Я замер…

В следующий миг в комнату впорхнула моя Фея красоты и страсти.

Она буквально влетела в комнату, опять дробно стуча своими тапочками.

Сразу пахнуло сильными запахами, в которых были запахи чудесной жёсткой ткани её костюма, косметики, сильный сладкий запах духов и запах пота.

Теперь я замер не от восхищения, а от ужаса, так как понял, что случайно попал в комнату, в которой эта девушка переодевалась в свой бальный костюм.

Теперь она будет раздеваться, а я тут застрял, как дурак или вор…

Теперь моё сердце билось от тревоги и страха так, что эта девушка должна была услышать эти гулкие сильные удары.

Девушка ничего не слышала.

Она что-то там делала, шуршала своей материей, тихонько напевала мелодию, под которую танцевала и всё время двигалась.

Я слышал, как она снимала свою шуршащую юбку, укладывала её в большую круглую коробку.

Как вытиралась полотенцем, как смотрелась в зеркало, как пыхтела, снимая с себя мокрую от пота майку.

Я слышал, как она передвигала стул и ставила свою ножку на край стула. Как поправляла свои прозрачные красные чулки и щёлкала какими-то резинками.

Я слышал, как она открывала крышку термоса и пила воду.

Я слышал, как она гибко потягивалась и разминала свои мышцы на ногах.

Потом я услышал её голос…

- Почему тебя не было в зале? Почему ты спрятался здесь? – сказала Фея красоты и страсти. - Как тебя зовут? Что ты тут делаешь?

Она говорила эти слова совершенно спокойно, ласково, без гнева и напряжения, даже чуть-чуть устало и лукаво.

Я не чувствовал в её голосе страха, гнева или обиды.

Я чувствовал, что она как бы согласна, что я здесь и приглашала меня поговорить с ней.

Мгновенно я вспотел от волнения и любопытства…

Если попался, то терять мне уже нечего. Все равно в дверь я могу выскочить только мимо нее. В любом случае появляться надо и я появился.

Конечно, я вылез из-под шуб и пальто с виноватым видом.

Конечно, я смотрел в пол, но всё равно всё видел.

Конечно, я ожидал увидеть что-то необычное, но то, что увидел, превзошло все мои ожидания.

Фея красоты и страсти стояла на одной ноге боком ко мне и снимала свои чудные бальные тапочки.

Она по пояс была совершенно голая.

Красная пушистая юбка лежала рядом с ней в круглой коробке.

Левой ножкой она опиралась на стул и расшнуровывала длинные ленточки вокруг голени.

Вместо чулок на ней, оказывается, были плотно облегающее тело колготки.

Один тапочек уже валялся возле стула и она шевелила пальцами ноги, на которой стояла.

У неё оказалась очень круглая, как резиновые мячики, попка и жилистая мускулистая спина, покрытая испариной.

Из-под мышки я видел её подрагивающее полушарие груди.

Она локтём слегка прикрывала её и продолжала ловко и быстро расшнуровывать ленточки.

Всё это я увидел мельком и сразу…

- Что ты молчишь? – сказала балерина низким грудным голосом и обернулась ко мне.

Я увидел её блестевшее от испарины лицо.

Теперь вблизи она была не такой красивой как в танце.

Её лицо было удлинённым, оно заканчивалось не приятной округлостью, а твёрдым прямоугольным, почти мужским подбородком.

Из-за чёрных стрелок возле глаз и жирной туши на ресницах её глаза казались огромными. Её взгляд был жгучим, почти опасным.

Она приветливо и насмешливо взглянула на меня, но я сразу почувствовал, что что-то не так…

- Как я танцевала? Тебе понравилось? Ну, что ты молчишь? – её вопросы сыпались один за другим и не давали мне время опомниться и придумать ответ.

Я только молча смотрел на неё и кивал головой.

Балерина рассмеялась и выпрямилась.

Она повернулась ко мне спиной и потянулась всем телом вверх. Потом она запрокинула руки за голову, прогнулась в спине и я увидел, как напряглись её мышцы под тонкой кожей, как округлились её бедра и напряглась попка.

Она приподнялась на носки и я понял, что в следующий миг она повернётся всем телом ко мне…

Мне опять мгновенно стало жарко и я почувствовал, что кто-то толкнул меня к этим стройным напряжённым ножкам и попке.

Я вдруг понял, что передо мной красивое женское тело, которое манит меня и притягивает, как магнит.

Я видел её всю, сразу и в отдельности всё до мельчайших подробностей.

Я видел морщинки и складочки на её теле, пульсирующие жилки и сосуды, пятнышки и бисеринки пота на коже.

Я страстно хотел прикоснуться к этим бисеринкам и жадно тянул носом её терпкий незнакомый запах.

В тот момент, когда она вот-вот должна была повернуться, я ринулся к двери…

- Не спеши! – остановил меня её голос. - Иди спокойно, а то все подумают, Бог знает что.

Я мгновенно представил себе что будет, если меня застукают здесь наедине с балериной и мне стало жутко и страшно.

Я осторожно приоткрыл дверь и, убедившись, что в мою сторону никто не смотрит, выскользнул в коридор.

Столпившиеся вокруг артистов воспитатели и нянечки не заметили, как я появился среди них, а когда заметили, то прогнали в общую комнату к детям.

Я насколько мог быстро и стремительно прошмыгнул в приоткрытую дверь зала и побежал к ребятам.

Друзья наперебой рассказывали мне о том, как танцевала балерина, показывали, пытались прыгать как она и крутиться на одной ноге.

Девчонки хохотали и тоже пытались ей подражать.

Все были в восторге…

Даже оперный певец теперь воспринимался нами как великий артист, а тётка с аккордеоном воспринималась как волшебница.

Концерт артистов нам всем очень понравился.

Только мой самый лучший друг с подозрением спросил, где я был.

Я промолчал, а мой самый главный недруг сказал, что «у него заболел живот и он весь концерт просидел в туалете».

Все засмеялись, и громче всех смеялся мой недруг.

Я молчал. Мне нельзя было рассказывать о моем секретном убежище и о том, что видел и испытал.

Вскоре все артисты вновь пришли в общую комнату для прощания.

Вместе с ними пришла и балерина.

Теперь она была без грима и оказалась просто красивой девушкой с лучистыми от радости и удовольствия глазами.

Взрослые наперебой хвалили артистов, благодарили и звали вновь приехать с концертом.

Заведующая детским садом подарила им подарки, в том числе и те, которые мы делали на занятиях по труду.

Когда дарили рисунки, то называли их авторов. Когда дарили мой рисунок, я очень хотел, чтобы он достался балерине – моей Фее красоты и страсти, но мой рисунок подарили тётке с аккордеоном.

Балерине, почему-то не нашлось подарка от детей. Зато заведующая подарила ей от всех нас букет цветов и какую-то коробку, перевязанную завитой ленточкой.

Балерина красиво и скромно благодарила, как-то очень гибко и красиво присела и очень смущалась.

Потом мы начали хором кричать им «Спасибо!» и махать руками на прощание. Артисты в ответ говорили нам хорошие добрые слова и утирали слезы с глаз.

Когда очередь дошла до балерины, то она вышла на середину общего зала и всех поблагодарила «за прекрасный приём и чуткое восприятие её искусства».

Она сказала, что больше всего её «поразила реакция детей на её танец».

Видя наши зачарованные глаза и непосредственную реакцию, она поняла, что «искусство имеет волшебную магическую сказочную силу». Поэтому она тоже «хочет всех нас поблагодарить и подарить нам ещё один подарок».

С этими словами она вдруг подошла ко мне, наклонилась и поцеловала меня не в лоб, а в уголок моих губ…

На мгновение я почувствовал тепло от её рук и тела, запах её косметики, волос и духов, сладость её губной помады и жаркое трепетное прикосновение её тоже пульсирующих губ.

Я не успел ответить ей поцелуем!

Всё произошло настолько быстро, что я не успел её поцеловать!

Всю жизнь потом я горько жалел, что не смог поцеловать мою живую Фею красоты и страсти…

Она пришла ко мне, принесла с собой волшебство и красоту гибкого женского тела, её волшебную переменчивость и магическую притягательность, а я не поцеловал её за это…

Я растерялся…

Я будто видел нас с ней со стороны и видел реакцию моих друзей, девчонок, воспитателей, нянечек и изумление заведующей детским садом.

Я покраснел как рак и отпрянул от неё в испуге.

Не дёрнулся, а именно отпрянул с какой-то неуловимой задержкой.

Она это поняла и я вблизи увидел её понимающие глаза и улыбку…

Балерина вернулась к своим артистам.

Вокруг стоял невообразимый шум, гам, толчея.

Мелькали лица, руки, ноги, платья.

Меня толкали, теребили, что-то кричали в ухо, куда-то звали и тянули.

Я стоял, как заворожённый и ничего не чувствовал, кроме жжения в уголке губ…

Там, куда меня поцеловала моя Фея красоты и страсти…

Долго я ещё ничего не слышал и не понимал.

Когда дар речи ко мне вернулся, я что-то ответил моим друзьям и позволил им увести меня на диван, куда обычно забирались все, когда воспитательница читала нам сказки.

Теперь, то мальчишки, то девчонки, устраивались здесь, чтобы посекретничать и дружно гнали всех, кого не хотели в данный момент видеть.

В этот раз на диване были все и девчонки и мальчишки. Все жаждали моего рассказа о том, почему балерина поцеловала именно меня одного из всех…

У меня хватило ума не рассказать им о моём приключении в раздевалке нянечек, но подозрение всех от том, что я был как-то знаком с балериной не рассеивалось ещё очень и очень долго.

Меня подозревали все: заведующая, воспитатели, нянечки, ребята и девчонки.

Так или иначе, они пытались выяснить, что связывает меня с юной балериной. Всех мучил вопрос: «Почему она поцеловала Сашу, а не кого-то из девочек, например?».

Маме и папе эта история тоже стала известной…

Мама тоже пыталась расспросить меня о концерте, о балерине, о моих впечатлениях и её поцелуе.

Я охотно рассказывал и отвечал на все её вопросы, но когда речь заходила о поцелуе, то я говорил всегда одно и тоже: «Не знаю!».

Брата тоже заинтересовала эта история с поцелуем.

На улице соседские ребята и девчонки смотрели на меня, как на героя: «Ещё бы, он целовался с балериной!».

Почему-то все решили, что это не она меня целовала, а я её поцеловал…

Думаю, что так им рассказал эту историю мой брат.
 
С тех пор ко мне все относились как к необычному человеку.

Ребята в старшей детсадовской группе стали меня побаиваться, девчонки – завидовать, а воспитатели и нянечки – сторониться.

Может я действительно не такой как все, если эта балерина выбрала одного меня для своего подарка-поцелуя?

Хотя кто их поймёт, этих женщин?!

Я хорошо понял только самого себя, потому что впервые увидел красоту женщины не урывками, не тайно, а воочию, явно, подробно рассматривая её изменчивую красоту.

Я может быть, впервые почувствовал страстное желание обладать ею.

Только я, она и никто более…

 
Мои женщины. Март 1960. Буги-вуги.

В середине марта 1960 года произошло событие, в корне перевернувшее мою жизнь.

Вернее, всю нашу жизнь, потому что практически все люди, не только мама, папа и мой брат, были потрясены подвигом четырёх советских солдат волей случая попавших на баржу и 49 дней дрейфовавших в бурном Тихом океане.

Это были сержант Асхат Зиганшин, рядовые Филипп Поплавский, Анатолий Крючковский и Иван Федотов.
 
Ещё в январе на Курильских островах их самоходную баржу «Т-36» во время урагана сорвало с тросов и унесло в Тихий океан.

Из еды у ребят был только аварийный паёк на двое суток и два ведра картошки.

На шестнадцатый день кончились консервы, а в конце февраля все запасы продовольствия иссякли.

После этого солдаты начали варить кожаные ремни и подмётки от ботинок, которые они потом нарезали тонкими полосками и ели.

Была съедена даже кожа от гармошки. 

Только 7 марта 1960 года в 4 часа дня все четверо были подобраны экипажем американского авианосца в районе Гавайских островов.

За время 49-дневного дрейфа каждый из «пленников океана» потерял по 20-25 килограммов веса. Это был уникальный по длительности и условиям дрейф голодных людей в океане.

Этот случай обсуждали все – взрослые и дети, соседи и родители, ребята на улице и в школе, учители и ученики, по радио и по телевидению, в газетах и журналах.

Всех интересовали подробности этой жуткой истории. Как солдаты попали на баржу? Что они там делали ночью? Как они смогли выжить? Что они пили и ели?

Главный вопрос, который практически интересовал всех: «Как они не съели друг друга?».

Мне такой вопрос даже в голову не приходил, а вот взрослые то и дело об этом спрашивали друг друга.

Мы с ребятами страшно спорили на эту тему и доказывали друг другу, что это невозможно – есть друг друга.
 
Я лично был убеждён, что справиться с голодом и испытаниями ребятам помогло то, что они были советскими солдатами, наверняка комсомольцами, что среди них был их командир, что они надеялись на помощь, что их спасут.

- Спасти их сразу было невозможно, - авторитетно сказал папа. – Был ураган и ночь. Тем более эта баржа просто корыто с мотором, в котором размещается взвод солдат и всё.

- У неё даже палубы и трюма нет, только борта и дно, - продолжил рассказывать папа. – Во время боя практически это суда одноразового использования во время десантов. Эта баржа неминуемо должна была либо разбиться о камни, либо утонуть во время шторма в открытом океане.

Мы узнавали подробности о приключениях наших ребят практически каждый день. При этом рассказы о них становились всё более интересными и невероятными.

Когда я увидел в одном из журналов картинку бушующего океана, пенистых волн и среди них странное судёнышко с маленькой будкой на корме и каким-то косым щитом на носу, то зримо, как в кино, представил себе ребят в этом аду.

Я смотрел на картинку, а у меня в ушах вдруг засвистел ветер, зашумели волны, в глазах всё поплыло, закачалось. Я услышал даже слабые человеческие крики и какой-то странный рёв, как будто тысячи людей одновременно кричали от ужаса…

На картинке баржу заливало водой и забрасывало пеной с волн. Внутри баржа, видимо, была уже полностью залита водой. На крыше будки была нарисована фигурка человека. Человек широко расставил ноги и цеплялся за поручни руками. Сзади человека на короткой мачте дугой натянулись под ветром какие-то провода. Художник здорово нарисовал бушующий океан и эту баржу.

Странно, но я не испытывал страха, а только зависть и горечь от того, что сам не нахожусь на этой барже.

Я бы тоже стоял, цепко держась за поручни, и солёные брызги кидались бы мне в лицо. Я бы мужественно смотрел в бушующий океан и крутил штурвал. Правда, на рисунке никакого штурвала не было.

Мы с братом играли «в Зиганшина».

Я бегал вокруг брата и изображал бурю, гудел, стонал, кричал чайкой и буревестником, выл и свистел ветром, шумел волнами, накатывался на брата, а он мужественно изображал ребят, как они сопротивляются накатам волн, как выныривают из нахлынувшей воды, как смахивают с себя солёные брызги.

Мы даже отказывались от еды, чтобы почувствовать, что значит голодать.

В такие игры играли практически все мои друзья по улице и в школе.

Мама сначала приветствовала наши игры, но наотрез отказалась играть в голод.

- Не дай Бог познать вам голод, - говорила она нам. – Пусть будет что угодно, только не голод. Голод – это страшно. Из-за голода люди перестают быть людьми.

- Я не могу представить себе, как могли эти двадцатилетние ребята 49 дней провести в открытом море без еды, - говорила мама. -  Как они могли пить солёную морскую воду, как могли есть технический вазелин, варить кожу ремней и сапог и есть её? Как могли вытерпеть эти мучения? Ведь это страшные боли в животе, кишках. Слабость, головокружение, галлюцинации, обезвоживание, язвы и болячки. В таких условиях болит всё – тело, руки, ноги, голова…. Страшно!

Мама говорила как медик-специалист, а отец – как бывший фронтовик. Он сравнивал испытания, выпавшие на долю этих молодых бойцов с испытаниями, которые он пережил на фронте.

Именно в эти дни мы с братом узнали много нового из папиной фронтовой жизни.

Мы узнали, а папа скупо рассказал нам и маме, как он с друзьями ходил в кавалерийские рейды по тылам врага во время обороны Москвы. Как глубокой предзимней и холодной осенью артиллерия и танки пробивали брешь в немецкой линии фронта, и они конной лавой устремлялись в тыл врага.
 
В рейд набирали только добровольцев. Отец с друзьями дважды ходил в такие рейды.

С собой они брали только несколько банок тушёнки, буханку хлеба и флягу с водкой. Остальное место в вещмешке занимали обоймы с патронами и гранаты.

Больше всего в рейдах берегли лошадей, потому что только лошадь, боевой конь, могли вывезти или вытащить бойца из пекла боя. Без лошади человек практически был обречён.

Он мог отстать от своих, потеряться, не догнать, не успеть. Поэтому каждый берёг своего коня и друзья всегда держались вместе, рядом.

Они даже спали вместе с лошадьми. Клали их на землю, укладывались рядом с лошадьми и так спали прямо на голой заледенелой земле.

Во время рейдов кавалеристов по тылам врага некогда было отдыхать. Всё было направлено на то, чтобы нанести фашистам как можно больше ущерба.

Надолго нигде не задерживались. Наскочили на село или городок, накидали гранат в штабы или казармы немцев, постреляли гадов, пожгли награбленное ими добро или быстренько раздали их жителям, а сами дальше, вперёд.

Надо было всё время перемещаться, чтобы немцы не очухались и не организовали мощное сопротивление.

Вот так конники Доватора или Белова делали многокилометровый крюк и выходили в назначенное место к линии фронта.

Там опять артиллерия, танки и пехота пробивали брешь и оставшиеся в живых возвращались к своим.

Отец говорил, что из 10-12 тысяч конников возвращались 3-4 тысячи…

Я слушал папины рассказы с замиранием сердца.

Я тоже представлял себя конником, лихим чапаевцем, Мальчишом-Кибальчишом.

Я тоже мог мчаться на любимом коне и рубить шашкой фашистов!

Я вскакивал и начинал скакать вокруг отца и махать рукой, как будто у меня в руках острая папина шашка.

Правда, отец никогда не говорил нам, что он кого-то зарубил шашкой.

Шашка у него была, но он предпочитал маузер, большой такой пистолет с деревянным прикладом. Он мог стрелять одиночными выстрелами и очередью. С ним было удобнее.

Тем более, отец был командир. Ему приходилось организовывать и вести бой.

Тут стрелять было некогда. Стреляли и рубили шашками его друзья-бойцы. Он их только направлял и подбадривал.

Мне это не очень-то нравилось.

Про себя я думал, что «направлять и подбадривать» не ахти какое геройство…

Мой брат просто бредил подвигом солдат-моряков, переживших 49-дневный дрейф в океане.

Он со своими друзьями-товарищами постоянно обсуждал эту тему, собирал все материалы из газет и журналов о подвиге Зиганшина и его друзей.

Брат даже как-то узнал о том, что эти герои отметили день рождения Анатолия Крючковского, которому в конце января исполнился 21 год. Ему была предложена двойная порция скудной еды, но Анатолий отказался.

Отец сказал нам, что это настоящий мужской поступок.

«Сам погибай, а товарища выручай» - говорил нам отец и добавлял, что эта народная пословица не раз выручала его во время войны.

- Сам погибай, а товарища выручай! – с силой сказал папа. – Это главный принцип мужской дружбы.

- Если ты готов в любой момент отдать свою жизнь за товарища, - продолжал папа, - И он это видит и знает, если при этом твой товарищ тоже готов ценой жизни выручить тебя и ты это видишь и знаешь, то это и есть настоящая мужская дружба. Таким друзьям ничего не страшно. Такие ребята справятся с любыми испытаниями и трудностями.

- Такими были мои друзья-товарищи. – после паузы сказал отец. - Их было много. Нас таких было много.

Поэтому мы и побеждали, поэтому мы и победили фашистов. Мы все были, как один. Весь народ. Один за всех и все за одного!

И Сталин во время войны был для нас один за всех, и мы были все за него одного. Иначе не могло быть.

Была война, а война – это как стихийное бедствие, ужасное и огромное.

Это почти то же самое, что пережили эти четверо молоденьких солдат в бушующем океане. Та же смерть, тот же страх, та же боль и испытания.

Они победили. Они настоящие герои. Будьте такими, как они, сыны мои! – завершил свою взволнованную речь папа.

Маму особенно поразил сообщение моего брата о том, что 23 февраля в день Советской армии и военно-морского флота у ребят на барже оставалась только одна ложка крупы и одна картофелина.

Этот праздник они отметили перекуром, скрутив цигарку из остатков табака. За весь день одна цигарка и вместо еды горький табачный дым!

Мой брат и его друзья тоже попробовали курить…

Они, толкаясь и мешая друг другу, оторвали от газеты кусочек бумаги, насыпали на неё немного пахучей махорки, потом долго и неумело скручивали её.

Огонь спички сразу сжёг почти половину их цигарки и ребята испугались, что им ничего не достанется, но потом табак разгорелся и они стали курить.

Я смотрел как брат, прищурившись от едкого дыма, осторожно втягивает в себя дым, задерживает его во рту и выдыхает.

Мне тоже ужасно хотелось курнуть, но брат и ребята категорически были против.

Цигарка была маленькая и я ещё был маленький…

Постепенно ребята раскурились, повеселели и даже стали вести себя как пьяные.

Они мотали головами, хохотали, морщились, сплёвывали, громко делились своими ощущениями и крутили цигарку за цигаркой.

Они говорили, что дым действительно притупляет чувство голода, что дым табака бодрит, от него шумит в голове и всё кружится.

Я тоже хотел посмотреть, как всё вокруг кружится, но только глотал слюну.

Брат накурился так, что еле ворочал языком…

Его друзья тоже чувствовали себя не лучше. Всех тошнило, но они храбрились и говорили, что могут выкурить ещё одну цигарку.

Я тянул брата домой, но он не хотел идти. Наша мама сразу бы учуяла запах табака и тогда нам бы досталось «по полной программе».

Надо было переждать.

Меня делегировали сбегать домой и принести головки чеснока, чтобы перебить запах изо рта. Я побежал к нам домой и стащил на кухне несколько зубчиков чеснока. Кроме этого мама успела дать мне несколько ломтей чёрного хлеба и варёной колбасы.

Всё это я принёс на хозяйственный школьный двор, где прятались брат и его друзья.

Меня встретили рёвом восторга и несколько минут ребята только молча жевали и чавкали, разделив по-братски хлеб, колбасу и чеснок.

Я тоже жевал вместе со всеми горбушку, смазанную чесноком и кругляшок колбасы.

Ничего более вкусного и желанного мы ещё не ели!

Так сказали все ребята, и мы ещё раз сочувственно поговорили о том, как нашим солдатам в барже в океане хотелось есть.
 
Особенно всех поразила весть о том, как ребята ели кожу солдатских сапог, ботинок и ремней. Как они вываривали в морской воде эту кожу, чтобы вытопить весь гуталин.

Потом Филипп Поплавский последний раз сыграл на гармошке песню «Варяг». Гармошку разломали и сварили кожу с её деталей.

Мой брат и его друзья с чувством пели: «Наверх вы, товарищи, все по местам. Последний парад наступает. Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг». Пощады никто не желает».

В эти минуты я вместе с ними был готов на любой подвиг.

Мы даже пробовали на вкус технический вазелин или солидол. Он оказался противным и вонючим…

Нам было немного обидно и досадно, что обнаружили наших солдат на барже и спасли американские моряки и лётчики.

Они опустили ребятам с вертолёта специальную спасательную сетку и те смогли в неё забраться.

Баржу отвезли в Сан-Франциско, а наших ребят в Нью-Йорк.

Американцы были восхищены мужеством и выдержкой советских солдат, но их больше всего интересовало, как они не сошли с ума от голода и не стали людоедами.

Это сначала немного озадачивало всех нас, потом стало коробить.

Кроме этого на тему «приключений» наших солдат в Тихом океане стали распространяться разные анекдоты и куплеты.

Говорили, что ребята собрались ночью на барже с гармошкой, чтобы выпить и закусить, отпраздновать какой-то праздник. Мол, они напились и не заметили, как лопнул трос, и баржу вынесло в море. Говорили, что их было не четверо, а пятеро или даже шестеро. Мол, остальных они съели…

Однажды кто-то из ребят рассказал такой анекдот: Спрашивают Зиганшина: «А где пятый ваш товарищ?». «Волной смыло» - отвечает Зиганшин, ковыряясь спичкой в зубах.

Сначала ребята хохотнули, а потом дали по шее рассказчику…

Если бы я мог, я бы ему не так врезал!

Потом, когда весь народ узнал о подвиге четырёх советских солдат, выживших в суровых испытаниях во время дрейфа баржи «Т-36» по Тихому океану и их имена и фамилии героев были на слуху повсюду, наступило какое-то странное ощущение.

Подвиг ребят постепенно превратился в приключение.

О них писали все газеты и журналы, их храбростью и стойкостью восхищались знаменитые путешественники всего мира, в их честь писались поэмы и стихи, а народ отреагировал сочинением куплетов и анекдотов.

Девчонки в школе уже начали откровенно посмеиваться над геройством мальчишек и парней, которые строили из себя «Зиганшина» и его товарищей.

В это время стала распространяться новая модная танцевальная музыка.

Самым модным танцем были «буги-вуги».

Эти странные американские слова одновременно пугали и притягивали.

В школе девушки и парни, уже почти не стесняясь, танцевали на переменах и на школьных вечерах «буги-вуги».

Крутились, дёргались, шаркали быстро ногами и вели себя как стиляги.

Однажды кто-то из девчонок в такт этой модной музыке спел: «Зиганшин - рок, Зиганшин - буги, Зиганшин сорок дней на юге. Зиганшин - буги, Зиганшин - рок, Зиганшин слопал свой сапог».

Все засмеялись. Засмеялся и мой брат. А мне стало не смешно.

Я обиделся…

Вечером дома я рассказал об этом случае папе. Он выслушал меня и надолго задумался…

- Вот, что, сынок, - сказал он мне очень серьёзно. – Если молодёжь так начинает относиться к нашим героям, которые действительно выстояли в борьбе с самым страшным, что может быть в человеке – с животными инстинктами, то в мире что-то изменилось.
- Если вместо чувственного вальса, танго и фокстрота молодёжь танцует какое-то механическое дурацкое «буги-вуги», - продолжал папа, - То это ещё более тревожно. Молодёжь не хочет думать, она хочет просто хотеть и иметь себе удовольствие.

- Вот послушай, с какими словами обратился Никита Сергеевич Хрущёв к нашим солдатам-героям в своей телеграмме, - продолжал отец после паузы.

– «Дорогие товарищи! Мы гордимся и восхищаемся вашим славным подвигом, который представляет собой яркое проявление мужества и силы духа советских людей в борьбе с силами стихии.

Ваш героизм, стойкость и выносливость служат примером безупречного выполнения воинского долга.

Своим подвигом, беспримерной отвагой вы приумножили славу нашей Родины, воспитавшей таких мужественных людей, и советский народ по праву гордится своими отважными и верными сынами.

Желаю вам, дорогие соотечественники, доброго здоровья и скорейшего возвращения на Родину».

- Будь таким, как эти ребята. – сказал устало отец. - Никогда не забывай эти слова. Вот чем будут гордиться наши люди, наш народ, если ты победишь в себе свои животные инстинкты, научишься стойко и выносливо преодолевать все трудности и испытания.

- Пусть будут «буги-вуги» и другие удовольствия, продолжал папа. – Главное, ты сам будь готов в любой момент проявить мужество и силу духа советского человека. Не американца, не стиляги, не хулигана, а человека, сына своей Родины. Иначе мне и маме стыдно будет за тебя…

Когда отгремела мамина гроза над моим братом за тот эксперимент с цигарками, мама тоже как-то высказала нам перед сном своё мнение.

- Никотин – яд и ослабляет действие вкусовых рецепторов, - сказала мама, - от этого якобы не хочется есть.

- Главное значение для ребят в океане имела нервная выдержка, их духовная сила, их товарищеская спайка, взаимная помощь и поддержка в трудные минуты. – продолжала мама. - Они потеряли по 20 килограммов веса, ослабли физически, но не потеряли силы духа.

- Все разговоры о каннибализме на барже выдумка и вздор. – твёрдо сказала мама. - Иначе они не были бы так истощены и отравлены морской водой и несъедобной пищей. Не слушайте вы эти анекдоты и песенки, все они от зависти и злобы. От того, что наши ребята оказались более человечными, чем они сами. Поэтому «они» и бесятся, потому что понимают, что они-то готовы сожрать друг друга…

Я не очень хорошо понял, кто это «они», но твёрдо усвоил папины и мамины слова…

Ребята вернулись из Америки на нашем самолёте и их встречали как Героев Советского Союза.

Ещё долго слава о них разлеталась по стране и миру, но вскоре новые события в стране и в мире завладели всеми нами.

Американцы снова стали готовиться к войне, а с ними и мы…

Ещё раз мы с братом и ребятами вспомнили о подвиге Зиганшина и его друзей на барже в бурном море, когда по школе распространилось переписанное от руки стихотворение какого-то Владимира Высоцкого.

Это стихотворение ребята передавали друг другу почему-то тайно, стараясь не показывать учителям и взрослым.

Мне это стихотворение очень понравилось. Оно очень точно ложилось на моё представление о том, как всё было по-настоящему.

 
Суров же ты, климат охотский, -

Уже третий день ураган.

Встаёт у руля сам Крючковский,

На отдых - Федотов Иван.


Стихия реветь продолжала –

И Тихий шумел океан.
Зиганшин стоял у штурвала

И глаз ни на миг не смыкал.


Суровей, ужасней лишенья,

Ни лодки не видно, ни зги, -

И принято было решенье -

И начали есть сапоги.


Последнюю съели картошку,

Взглянули друг другу в глаза...

Когда ел Поплавский гармошку,

Крутая скатилась слеза.


Доедена банка консервов

И суп из картошки одной, -

Все меньше здоровья и нервов,

Все больше желанье домой.


Сердца продолжали работу,

Но реже становится стук,

Спокойный, но слабый Федотов

Глотал предпоследний каблук.


Лежали все четверо в лёжку,

Ни лодки, ни крошки вокруг,

Зиганшин скрутил козью ножку

Слабевшими пальцами рук.


На службе он воин заправский,

И штурман заправский он тут.

Зиганшин, Крючковский, Поплавский

Под палубой песни поют.


Зиганшин крепился, держался,

Бодрил, сам был бледный, как тень,

И то, что сказать собирался,

Сказал лишь на следующий день.


«Друзья!..» Через час: «Дорогие!..»

«Ребята!» - Ещё через час. -

«Ведь нас не сломила стихия,

Так голод ли сломит ли нас!»


«Забудем про пищу - чего там! -

А вспомним про наших солдат...»

«Узнать бы, - стал бредить Федотов, -

Что у нас в части едят».


И вдруг: не мираж ли, не миф ли -

Какое-то судно идёт!

К биноклю все сразу приникли,

А с судна летит вертолёт.


...Окончены все переплёты -

Вновь служат, - что, взял, океан?! -

Крючковский, Поплавский, Федотов,

А с ними Зиганшин Асхан.


Много позже кто-то из ребят принёс другое стихотворение о солдатах-героях.


Как на Тихом океане

Тонет баржа с «чуваками».

«Чуваки» не унывают,

Под гармошку рок «кидают».


Доедена банка консервов

И суп из картошки одной.

Все меньше здоровья и нервов,

Все больше желанье домой.


Страшнее, ужасней лишенья,

Ни лодки не видно, ни зги.

И принято было решенье -

И начали есть сапоги.


Последнюю съели картошку,

Взглянули друг другу в глаза...

Когда ел Поплавский гармошку,

Крутая скатилась слеза.


Затем ещё пели такое:


«...А мимо проплывали корабли,

Все против течения гребли.

Смельчаки им вслед кричали

И кальсонами махали,

Но привлечь вниманье не смогли».


В этой песенке были ещё такие слова:


«...Кверху все подняли рыла,

Всех улыбка осенила -

Помощь из Америки приплыла…»


После этого я уже относился ко всем этим модным «чувакам» и «буги-вуги» с Запада, как к чему-то потустороннему, несерьёзному, спокойно, но с любопытством.

Мне даже нравилось иногда пошалить и самому подёргаться с ребятами и девчонками в стиле «буги-вуги».

При этом я внутренне усмехался и знал, что в любой момент могу сменить это вихляние ногами на чеканный воинский шаг.

Слова отца иногда стали почему-то звучать у меня в голове, как будто их говорил мне какой-то внутренний голос.

С этого момента во мне как бы возникли два человека: один такой весёлый, озорной, взбалмошный Сашка, а другой – серьёзный, спокойный и мужественный Александр Сергеевич.

Папа и мама тоже заметили эту перемену во мне.

Только мой брат продолжал относиться ко мне несерьёзно.

Интересно, а как после всего пережитого ко мне отнесётся моя Фея красоты и страсти?

Однажды она мне явилась во сне. Такой я её не видел ни разу…

Она лежала на кожаном диване более похожем на больничную кушетку в приёмном покое.

Фея лежала голая на животе и была сильно «на веселе»…

Рядом с диваном стояла бутылка красного вина. Высокий стакан и фужер, наполовину наполненный вином.

Рядом пепельница с окурками.

Повсюду были разбросаны пластинки, журналы, обёртки от конфет.

Фея одной рукой пыталась поставить на пластинку рычаг звукоснимателя.

Проигрыватель не слушался и раз за разом всё пытался проиграть начало танцевальной мелодии «буги-вуги».
 
- Буги-вуги! Буги-вуги! - глупо ухмыляясь, пыталась петь фея.

На ней была надета белая мужская рубашка с подвёрнутыми рукавами. Она бесстыдно задралась на спине, обнажив задницу Феи.

Её правая нога, согнутая в колене, свисала с дивана до самого пола.

Фея еле-еле цеплялась ступнёй за диван и от этого её задница всё время пьяно колыхалась.

Было такое ощущение, что я чувствую густой запах табака, вина и ещё чего-то странного, незнакомого.

Мне показалось, что Фея красоты и страсти обкурилась и напилась до «чёртиков»…

- Буги-вуги! Буги-вуги! – повторяла Фея и косо поглядывала на меня сквозь спутанные волосы, падавшие ей на глаза.

Другой рукой она всё пыталась поправить свои волосы, чтобы они не лезли ей в глаза, но это ей плохо удавалось.

Смотрела она странно – немного сонно, прищурив глаза, но хитро и лукаво.

Последнее, что я успел увидеть, прежде чем сурово захлопнуть и прекратить свой сон, это её американскую ухмылку…

- Буги-вуги! Буги-вуги! – пропела Фея красоты и страсти мне на прощанье…
 
В этот раз она мне не понравилась…

 
Мои женщины. 8 марта 1960. Нагота.

Восьмого марта 1960 года мы с отцом и братом поздравляли маму с Международным женским днём и желали ей всего самого хорошего.

Брат написал маме красивую открытку, в которой каллиграфическим почерком, но с ошибками написал, как он любит её и гордится мамой.

Отец подарил маме флакон настоящих московских духов и букет из веточек мимозы, а я из разноцветных листочков бумаги склеил целую картину, на которой изобразил наш дом, папу, маму, брата и себя.

Сверху картины были написаны слова: «Поздравляю с 8 марта».

Вообще-то я хотел подарить маме свой набор конфетных фантиков, которых у меня скопилось очень много, но папа сказал, что «они ей ни к чему».

Странно, детсадовские и соседские девчонки на улице очень просили меня отдать им эти фантики. Они использовали их в качестве денег в своих играх.

Мама была очень рада нашим подаркам. Она щедро наградила нас всех праздничным обедом и ужином, конфетами к чаю и вечером на кухне они с папой долго ещё тихонько пели свои задушевные песни.

Правда, я был недоволен своим подарком. Что толку от пустой картинки?

Поэтому на следующий день я вызвался помочь маме по хозяйству.

Мама сначала доверила мне мыть посуду. Я быстро справился с этим заданием. Я мыл, а она вытирала тарелки, вилки и ложки. Потом она стала гладить белье и доверила мне утюг.

Утюг был тяжёлым и очень горячим. От него жутко веяло жарким теплом. Я даже видел на просвет, как колышется горячий воздух над утюгом.

Мама гладила белье на нашем круглом обеденном столе.

Она заворачивала ярко жёлтую бархатную скатерть, стелила детское одеяло и гладила.

Белья было много: простыни, пододеяльники, наволочки, полотенца, рубашки, майки, трусы и носовые платки.

Сначала мама доверила мне гладить полотенца и носовые платки.

Я усердно сопел и когда она пыталась мне помочь, нетерпеливо кричал: «Я сам!».

Сначала у меня не очень-то хорошо получалось, но потом я приноровился и уже почти совсем не касался жалящих краёв утюга.

Скоро платки и полотенца кончились. Тогда мама доверила мне гладить наволочки и простыни.

Она расстилала их на столе, потом складывала их пополам, потом ещё пополам и ещё, и ещё, пока они не становились красивыми поглаженными стопками вкусно пахнущего тёплого постельного белья.

Я уже сильно вспотел, но не бросал этого трудного занятия.

Вскоре простыни и наволочки кончились, и мама стала подсовывать мне трусы и майки.

Чёрные сатиновые папины трусы и белые майки гладились легко, хотя их надо было все время поправлять.

Особенно сложно было гладить мои трусы и трусы моего брата. Они были меньше, поэтому тяжелый утюг все время застревал в их складках.

Я все время боялся сжечь материю. Потом мама разложила для глажки свои женские трусы.

Я смотрел на большие странные мамины трусы, и меня охватила какая-то робость.

Они отличались от наших мужских трусов.

Они были скроены не как короткие штаны, а как плавки, только белые с каким-то вкладышем на нижней перемычке.

Я медленно водил по этим трусам утюгом и боялся поднять на маму глаза.

Всё мое оживление и азарт мгновенно улетучились.

Руки не слушались. Утюг всё время натыкался на складки и резиновый пояс трусов.

Мама сказала мне в затылок, что «ничего странного тут нет, трусы, как трусы, они есть у всех».

Она сказала, что «стесняться тут нечего», ведь она стирает и гладит всем белье, в том числе и мои «описанные трусики».

Я об этом подумал тоже… Мне стало ещё более стыдно и неловко…

Странно, но я никогда не задумывался о том, что маме приходится стирать наши мокрые пахнущие писками и какашками трусы…

Я закончил гладить мамины трусы, поставил горячий утюг на подставку и молча помчался к себе в спальню.

Забившись в свой угол между диваном брата и шифоньером, я уткнулся горячим лбом в коленки и подумал, что теперь я буду сам стирать и гладить свои трусы.

Иногда ночью, по старой детской привычке, мне снился какой-нибудь сон, и я не успевал проснуться и добежать до туалета…

Приходилось менять трусы, майку и переворачивать простыни, чтобы остаток ночи проспать в сухой постели.

Брат насмехался надо мной, называл меня «писуном», но отец всякий раз напоминал ему, до какого возраста тот сам писался и брат замолкал. Мне от этого не становилось легче…

В своем углу я сидел долго, пока мама не позвала меня опять на кухню.

Стараясь не смотреть в её внимательные ласковые глаза, я старательно помогал ей по хозяйству.

Я смог отвлечься от своих горестных переживаний только когда она доверила мне чистить картошку.

Картошку надо было чистить тонкими лепестками шершавой кожуры.

У мамы это получалось быстро и ловко. У меня ничего не получалось и я все внимание нацелил на то, чтобы нож, во-первых, не сорвался и не поранил мне пальцы, а во-вторых, срезал только самые тонкие очистки.

Это было настоящее мужское испытание.

Вскоре мои пальцы от напряжения заболели. Я сопел, напрягался, ерзал, но дочистил целую миску картошки и получил от мамы горячий благодарственный поцелуй в лоб и отпускание «на все четыре стороны».

Она сказала то, ради чего я всё это затеял: «Ты мой настоящий помощник! Сегодня ты мне сделал лучший подарок в своей жизни».

Вечером мама рассказала папе и брату, как я весь день помогал ей по хозяйству, и я сказал, что «это был мой подарок на 8 марта».

С тех пор я стал изредка помогать маме «по хозяйству».

Мне было интересно смотреть, как она шьёт на машинке, штопает носки, вышивает гладью красивые разноцветные цветы на салфетках, готовит супы, борщ и рассольник, ловко шинкует овощи на салат, печёт блины или сырники  и варит вкуснейший компот.

Мне стало интересно. Я старался вникнуть во все мамины секреты. Только теперь я уже никогда не гладил мамины трусы и ночные рубашки. Я начал стесняться…

Одним из самых наших семейных развлечений были субботние походы в баню.

По субботам в бане работала парная. Мама собирала нас, мужчин, в баню. Это был целый ритуал.

В специальную корзинку с крышкой, которую отец сплёл сам, укладывались завёрнутые в газету персональные наборы чистого белья для каждого из нас.

Затем отдельно укладывались три персональных полотенца для вытирания и три белых вафельных полотенца для того, чтобы на них сидеть или лежать после парной.

Отец тщательно выбирал из заранее заготовленных берёзовых веников самый пушистый. Брат заботливо укладывал свою заветную чемпионскую шерстяную вязаную шапочку, в которой ходил в парную.

Моей заботой был набор из двух мочалок, двух кусков мыла – хозяйственного и пахучего туалетного, расчёски и зеркальца. Ещё в мои обязанности входил контроль, чтобы отец или брат ничего не забыли в бане.

Я не очень-то любил ходить с отцом и братом в баню.

Я любил купаться в нашей детской ванне. Эта жестяная ванна с высокими бортами была нашим любимым, но редким развлечением.
 
Как я в детстве любил купаться в этой ванне!

Как только мама объявляла, что будет меня купать, я начинал беситься и радоваться.

Бегал по комнатам, кричал, торопил маму, сбрасывал с себя майку, колготки, трусики и нетерпеливо лез в ванну.

Мама обливала меня тёплой водой и усердно намыливала всего меня душистым мылом.

Потом её ласковые руки гладили меня по спине, плесам, животу, попке и ножкам. Это было так приятно, что я замирал в немом восторге.

Потом мама намыливала мне голову…

Каждый раз мыло попадало мне в глаза, резко щипало и я орал, чтобы мне поскорее вылили на голову ковшик горячей воды.

Мама щедро обливала меня сначала горячей, потом тёплой, а потом прохладной водой и всякий раз приговаривала: «Как с гуся-лебедя вода, так с моего Сашеньки худоба».

Я не знал, что эта поговорка значит, но догадывался, что мама желает мне здоровья и добра.

После купания я в одних трусах с восторгом носился по комнатам, визжал, смеялся и прыгал на пружинистом диване, за что получал от брата и отца нагоняй.

Сегодня тоже должно было быть купание в детской ванной, но почему-то я отказался от купания.

Я стеснялся…

Не знаю почему, но я вдруг застеснялся своей наготы.

Мне стало неловко от того, что мама будет намыливать меня, в том числе и мою писку.

Раньше я этого не замечал, а теперь только от одной мысли, что мама будет меня трогать везде и видеть меня голым, мне становилось не по себе.

Я решительно отказался оставаться дома и напросился идти в баню с отцом и братом.

Мама как-то странно с улыбкой посмотрела на меня, переглянулась с отцом и стала собирать нам белье и банные принадлежности.

Мы шли в баню чинно, не торопясь.

По дороге отец часто останавливался, здоровался с мужиками, заговаривал с ними о бане, о парной и холодном пиве.

Пиво продавалось в деревянном домике-палатке напротив городской бани.

Мужики охотно делились своими ощущениями, и мы шли в радостном предвкушении от ожидающего нас удовольствия.

Отец степенно с шутками и прибаутками купил в кассе билеты и мы, торжественно сопровождаемые знакомой кассиршей, гуськом шли к дверям бани.

Уже на пороге нас встречал влажный густой пахучий дух бани.

Пахло вениками, мокрым бельём, простынями, мылом и ещё чем-то таким, что безошибочно говорило о том, что впереди баня.

В предбаннике на мокрой лавке сидели краснотелые мужики по пояс завёрнутые в белые простыни. Они молча курили и лениво судачили обо всем на свете.

Мы чинно здоровались с ними, а они по очереди также чинно отвечали нам: «Здорово живёте!».
 
Раздевалка встречала нас сыростью, мокрыми запахами, к которым примешивался запах рабочей или долго не стираной одежды и разноголосым гулом мужских голосов.

Обязательно в раздевалке находились мужики, которые были знакомыми или друзьями моего отца.

Пока мы искали свободные места, они громко здоровались с нами, хвалили за то, что мы пришли всей семьёй. Каждый раз находился кто-то из папиных знакомых, который неизменно говорил, что я «подрос на целую голову».

Я не любил повышенного внимания к своей особе, но втайне гордился тем, что действительно с каждым годом я вырастал все выше и выше.

Всякий раз, когда мы ходили в баню я, конечно, замечал, что мужики бывают разными, пожилыми и молодыми, толстыми и тонкими, сильными и слабыми.

У всех были разные «причиндалы», которые они называли почему-то «мужским достоинством».

Те, у кого эти «достоинства» были огромных размеров, вели себя спокойно и солидно.

Перед ними другие мужики даже двери открывали…

Увидев такого мужика, батя делал значительные глаза и кивком показывал нам на его «достоинства».

У нашего бати, у брата, а тем более у меня, писки были весьма среднего «достоинства».

Когда очередной обладатель внушительных «достоинств» вразвалочку проходил мимо нас, отец поворачивался к нам и говорил загадочную фразу: «Ничего, ребята, маленький ездок в езде королёк!».

При этом он хитро хмыкал, а рядом сидящие мокрые мужики неизменно переиначивали эту папину поговорку, заменяя слова «ездок» и «в езде» на матерные слова…

Когда речь заходила о мужских достоинствах, отец неизменно говорил мужикам, что дело «не в величине, а в умении».

«Я своим ездоком двух молодцов сыновей сделал!» - говорил гордо отец и мужики соглашались с ним, что действительно «побеждают не числом, а умением».

Так что мы особо не переживали за величину наших писок, но в этот день мне стало как-то очень неловко…

Я разделся быстрее всех и ждал, когда брат и отец разденутся, попутно наговорившись с окружающими нас мужиками.

Я же, пользуясь случаем, украдкой наблюдал за ними.

Одни мужики тоже раздевались, другие, мокрые и краснотелые, отдыхали после парной, третьи уже собирались домой.

Если у отца вокруг его писки были курчавые пегие волосы, а у брата - чёрные волнистые, то у других мужиков поросль внизу живота была разной.

У одних грудь и живот густо заросли чёрной сплошной волосяной растительностью так, что из густых волос торчали либо маленькие пипки, либо толстые колбаски их писок.

У других наоборот, ничего не росло и только внизу живота росли редкие курчавые волосы.

У одних писки были закрытыми, а у других с обнажёнными толстыми головками.

Я слушал разговоры взрослых и украдкой смотрел на свою писку…

Она торчала маленьким стебельком, похожим на морковку, с закрытой головкой.

Я однажды пытался оттянуть кожу вокруг головки, чтобы посмотреть, что там внутри, но открылась только вершинка с маленькими-маленькими розовыми губками, из которых я писал.

Никаких волосиков вокруг своей писки я не видел. Были, правда, какие-то пушистые белёсые волоски, но это было совсем не то, что у отца или у брата.

Мой брат даже иногда гордо вставал передо мной так, чтобы я видел его писку в окружении пушистых волнистых тонких волосков.

Да, писка брата была красивой, в меру длинной и толстенькой с утолщением на конце. Он даже немного приоткрывал свою головку, чтобы она по-взрослому выглядывала.

Его писка располагалась точно посередине ложбинки между двух свисающих в мошонке яичек.

Такую писку я видел на картинке в альбоме. Она была у статуи какого-то древнего греческого бога с телом гимнаста.

Брат гордился своей пиской и дома часто её мыл, чем-то смазывал и даже расчёсывал ей волосики расчёской.

Наконец мы отправились в моечное отделение…

Здесь было ещё более шумно и влажно.

С шипением острых струй шумел душ с постоянно открытыми кранами.

В зале гремели жестяные тазики, ухали мужики, хлопали мочалки, журчала вода в кранах.

Отец быстро и ловко тщательно промывал широкие мраморные лавки, наливал в тазики горячей воды, занимал для нас места, а мы тем временем с наслаждением мылись с братом под острыми тугими струями душа.

Потом отец мочил в кипятке берёзовый веник. Мы дружно и опять гуськом шли в парную…

В парной было горячо.

Не просто горячо, а очень горячо.

В тёмной комнате с тусклой лампочкой под чёрным потолком, на крутых ступеньках полков лежали и сидели мужики и парни.

Обязательно кто-то самый крутой и сердитый орал на входящих, чтобы они тщательнее закрывали дверь, иначе упустят пар.

Те, кто послабее, сидели на нижних полках, те, кто посильнее, лежали на самой верхней полке.

Мы с братом жались пока внизу, привыкая к жаре, а отец сразу лез на третью полку.

Там он садился, свешивал голову вниз и начинал потихоньку ухать, тяжело дышать и постанывать. У него болели старые фронтовые раны, и он паром лечил их…

О военных заслугах моего отца мужики знали, тем более, что на его теле было немало отметин от пуль и осколков.

Поэтому все мужики и парни, как правило, сразу сторонились и давали ему и нам, заодно, места на полках.

Отец распаривал веник в тазике с кипятком, встряхивал его и начинал медленно и ласково похлопывать себя по рукам, коленям, ногам, бокам и спине.

К этому времени мы с братом уже осваивались и подбирались к нему поближе.
 
Кто-то из «старичков» спускался с полков, наливал горячей воды в маленький тазик, надевал брезентовую рукавицу, открывал скрипучую серую дверцу печки и примерившись, бросал струю воды в дальний уголок кучи серых камней, лежащих в печке.

Оттуда со свистом и страшным шипением вырывался жаркий невидимый пар…

Через несколько мгновений этот жар приходил к нам на полки и все пригибали с кряхтением головы к коленям.

Иногда жар был таким сильным, что верхние не выдерживали и кубарем падали вниз на нижние ступеньки. В эти минуты все дружно ухали и говорили, что «вот это добрый пар».

После того, как сходила эта волна жуткого жара, все начинали хлопать себя вениками и вокруг поднималась жаркая буря.

Отец хлестал и нас с братом, приговаривая, что «нечего орать, пар костей не ломит».

Мы с братом терпели, сколько могли, соревновались друг с другом сколько каждый выдержит в парилке, а потом весело выскакивали вместе со всеми в моечное отделение.

Действительно, после парной всё казалось не таким уж влажным, мокрым и душным.

Наоборот, тело приобретало какую-то лёгкость, воздушность.

Хотелось летать, прыгать, порхать…

Отец обливал нас заранее подготовленной прохладной водой из тазиков и мы шли в раздевалку отдыхать.

Странно, но в парилке и моечном отделении я совершенно не стеснялся, что совершенно голый и что у меня маленькая писка.

Наверно потому, что здесь некогда было об этом думать, да и не хотелось.

Все были голыми, а я был как все, только ещё маленький…

В раздевалке мы остывали, пили мамин чай из термоса и вытирали свои потные тела старыми майками.

Полотенца мы берегли «на потом», когда помоемся…

Здесь взрослые опять затевали свои разговоры, делились новостями, рассказывали и пересказывали слухи, анекдоты, бывальщины.

На любую вспыхнувшую тему разговора у кого-то обязательно находился подобный или такой же случай в жизни.

Нам с братом было очень интересно слушать эти разговоры, и мы старались запомнить их как можно лучше, чтобы также рассказать их ребятам на нашей улице.

Когда речь заходила о политике, мужики, как правило, в конце концов обращались к моему отцу за последней оценкой или разъяснением.

Почему-то все считали, что мой отец не простой человек и хорошо разбирается в государственной и партийной политике.

В таких случаях отец становился серьёзным и сдержанным.

Он никогда не отказывался ответить на любой, даже самый неприятный вопрос, но его ответ всегда был не прямой, а направляющий, подсказывающий остальным правильный ответ.

Мужики часто в конце разговоров соглашались с моим отцом и часто уважительно открывали перед ним дверь в моечное отделение, когда кончался наш перерыв на отдых…

Небольшого роста, не атлетического телосложения и без ужасающих своими размерами причиндалов, мой отец скромно, но с достоинством принимал эти знаки уважения и мы все дружной компанией снова шли в парную.

Здесь уже отец кидал порцию горячей воды в свой заветный уголок в печи и лез на верхнюю полку. Мы с братом по очереди молотили его веником, а он блаженствовал, пока мы с братом с веником баловались над его красным, растерзанным войной телом.

Через пятнадцать минут мы выходили в моечное отделение.

Ошалевшие от пара и жгучих ударов измочаленного берёзового веника, мы мылись, тёрли друг другу спины жёсткой мочалкой, мыли головы и смывали все прохладной водой из душа.

Отец не разрешал нам ходить третий раз в парную. Он считал, что хорошего можно «по чуть-чуть», иначе будет «перебор».

Действительно, идти в парную больше не хотелось…

Голова становилась тяжёлой от запахов и влажности, сердце бешено стучало, тело ослабевало и ноги начинали чаще подкашиваться.

Мы долго сидели на лавках, остывали, вытирались полотенцами, а тело всё покрывалось и покрывалось бисеринками пота.

Отец поил нас чаем, а сам пил из бутылок холодное «Жигулёвское» пиво…

Я тоже попробовал это пиво, но оно оказалось очень горьким и с таким странным вкусом, что меня сначала передёрнуло.

Отец с братом посмеялись надо мной и не стали больше предлагать мне пива.

Тем более, что у меня в голове зашумело, в глазах всё поплыло и я стал проситься домой

Всякий раз наш поход в баню начинался бойким восторгом, а заканчивался сонливой разморённостью…
 
Теперь мы брели домой не спеша.

Дышали весенним воздухом, щурились от яркого солнца и глазели по сторонам.

Навстречу нам шли другие мужики в баню.

Мы охотно останавливались. Отец степенно рассказывал им о том, какой пар в бане, куда надо бросать воду «на камешки».

Все встречные люди, мужчины и женщины, говорили нам: «С лёгким паром!», а мы дружно хором отвечали «Спасибо!».

Когда мы шли по улице, то почти все встречные соседи нам улыбались и поздравляли нас «с лёгким паром». Мы тоже желали им всего самого хорошего.

Дома нас ждала мама…

На круглом столе в большой комнате уже стоял большой пузатый чайник, подарок от родственников из Алма-Аты, вазочка с вареньем, плошка с мёдом и большая тарелка с блинами.

Блинов было столько, что можно было пить чай целой улице!

Мама тоже встречала нас чистой, после своей «бани».

Пока нас не было, она мылась в нашей детской ванночке…

Как она умудрялась это делать одна, я не знаю до сих пор.

Мы вместе садилась за стол и пили чай.

Пот опять выступал у нас на лицах. Мама давала каждому белые салфетки, с вышитыми ею красивыми цветами. Этими салфетками мы осторожно промокали капли пота на лбу, щёках и шее.

После этого мы все шли спать по своим комнатам и спальным местам…

Мама ещё несколько времени возилась на кухне, убирая наше пиршество и разбирая наше мокрое белье после бани, а мы уже счастливо сопели носами в свои подушки с новыми, до слез радостно пахнущими наволочками.

Тело медленно остывало после бани. Я чувствовал, как оно поскрипывает и постанывает, как горячая машина после долгой дороги.

Мне было так хорошо, что хотелось с кем-то поделиться этим сонливым счастьем чистоты, спокойствия, сытости и умиротворения…

Уже окончательно засыпая, я мысленно обратился к моей Фее красоты и страсти.

Она явилась мне так, как я и хотел её увидеть. Я увидел её нагой и моющейся в ванне…

На этот раз фея явилась ко мне в облике папиной знакомой кассирши из бани.

У неё было молодое круглое красивое лицо с пухлыми щёчками и такими же пухлыми ярко красными улыбающимися губками.

Её чёрные глаза глубоко запали под верхние веки и часто моргали длинными чёрными ресницами.

У неё были круто изогнутые с изломом густые соболиные брови. Рядом с уголком её левого глаза точно в конце бровки виднелось пятнышко маленькой родинки.

Её носик и лоб покрывали бисеринки пота.

Она сидела боком ко мне на коленках в небольшой ванне наполненной мыльной пеной и опиралась левой рукой на край ванны.

Правой рукой она обнимала себя и пыталась пористой мочалкой потереть себе спину.

Я видел её мокрую гибкую спину, на которую струйкой стекала мыльная вода с мочалки и её круглые блестящие дольки большой попки.

Спереди под локтем правой руки также круто возвышалось полушарие её левой груди. Она была большая с большим розовым пятном вокруг соска.

Все её тело покрывали хлопья мыльной пены. Бугорок розового соска просвечивал сквозь воздушные мыльные пузырьки.

Фея красоты и страсти ласково смотрела на меня и взглядом просила потереть ей спинку…

Её короткие взбитые волосы тонкими мокрыми прядями лезли ей в глаза, она часто моргала. Я чувствовал, что она ждёт от меня помощи.

Мне очень хотелось помочь ей, но я почему-то сдерживался и только с восторгом и волнением любовался её беззащитной нагой красотой.

Фея ничуть меня не стеснялась, но всё же я чувствовал, что что-то мешало ей повернуться ко мне всем телом…

Я мысленно сказал ей, что «я сейчас, вот только капельку передохну и приду к ней на помощь», но в тот же миг сладко вздохнул, улыбнулся и мгновенно заснул…

Проснувшись, я недолго горевал, что не успел помочь моей Фее красоты и страсти помыться.

Почему-то я уверенно знал, что теперь она часто будет являться ко мне, рождаясь из пушистой мыльной пены моих фантазий.

Так оно потом и случилось.

И не один раз…

С тех пор нагая женская красота для меня обязательно сопровождается ощущением чистоты, помытости, уюта, расслабленности, сытости, вкуса и аромата букета запахов хлеба, мёда, молока и умопомрачительной пряной кислинки, исходящей от чисто помытого женского тела.

Только проснувшись и вдруг бросившись в объятия мамы, я понял, что она пахнет так, как пахла во сне моя Фея красоты и страсти.

Может быть, моя мама и есть Фея красоты и страсти?

Тогда почему фея смеялась и выглядела, как кассирша в бане?..

 
Мои женщины. Апрель 1960. Обманчивый апрель.

В начале апреля 1960 года я вдруг заинтересовался всем на свете.

Я стал спрашивать. Спрашивать обо всём и обо всех…

Отец, мама, брат, соседи, воспитатели в детском саду – все стали просто бегать от меня, чтобы не слышать моих вопросов.

Меня поминутно занимали одни только вопросы.

Ещё не выслушав толком ответ, я тут же задавал новый вопрос, иногда, прямо противоположный предыдущему.

Вопросы роились в мне, как стая гудящих пчёл.

К вечеру моя голова становилась тяжёлой от впечатлений, обрывков ответов и новых вопросов.

Мама говорила, что во мне «нет усидчивости», что я как юла кручусь вокруг своей оси и «не успеваю заметить ничего стоящего».

Она как-то поймала меня, и строго глядя в глаза, сказала: «Саша, соберись! Не разбрасывайся по пустякам! Выясни всё досконально о чём-то важном и у тебя не будет больше сумбура в голове от твоих вопросов!».

Что значит «соберись»?

Как я могу «разбросаться», если я одно целое, одно тело?

Что значит «по пустякам»? Для кого пустяки, а для кого вопрос жизни и смерти!

Что значит «досконально»?

До доски или до канала? Какого канала?

И что значит «важное»? Что важное, а что нет?

Что ещё за «сумбур»? Сумма буров, которые буравят мою голову?

Похоже сумбур от моих вопросов у них в голове, а не у меня…

Так я думал по поводу маминого веского – глаза в глаза – внушения.

Думал, сопел и обижался.

Никто не хотел мне помочь. Никто!

А ведь я ещё не задал ни одного вопроса по поводу моих странных ощущений…

Я почувствовал эти ощущения сразу, когда вышел на крыльцо нашего дома и увидел яркое апрельское Солнышко.

Увидел, прищурился и вдруг ощутил, как оно сначала ласково, а потом всё жарче и жарче стало обнимать мои щёки, лоб, нос и губы.

Было такое ощущение, будто Солнце целует меня…

Мне стало жарко. У меня даже в трусиках всё вспотело от волнения.

Весна…

Снежные сугробы, в которых зимой в феврале мы рыли наши пещеры и гроты, уже обрушились, просели и почернели.

Ручьи проторили свои русла по улице.

На нашем садовом участке образовалось целое топкое озеро со снежными берегами.

Дальний лес на ближнем горизонте с каждым днём превращался из тёмно-серого в сиренево-дымчатый.

Холодный воздух был насыщен вкусными весенними запахами.

С края крыши нашего дома свисали острые дружно капающие сосульки.

Самой вкусной была самая большая сосулька, от которой ломило зубы и приятно холодело разгоряченное горло.

Я ещё успел подумать, что мама была права, когда запрещала мне глотать холодную талую воду.

Горло не хотело глотать, оно сопротивлялось, и я насильно преодолел сопротивление моего горла.

Я почувствовал, что кто-то во мне недобро усмехнулся...

Через несколько минут я почувствовал, что острое жало уходящей зимы вонзилось мне в горло и у меня противно, но привычно заныли мои гланды. Я опять заболел…

Снова я лежал один на родительской кровати под их пуховым мягким и тёплым одеялом.

Снова за моей головой были родительские пуховые мягкие подушки.

Снова у меня на животе лежал плоский фанерный щит из буфета, на котором как на столе я рисовал, кушал и играл в свои игрушки.

Снова родители спали на нашем диване, а брат перешёл на мою постель и возмущённо ночью скрипел её пружинами.

Он любил спать, разбросав вокруг себя свои руки и ноги, а раскладушка требовала спать калачиком.

Я глотал горькие лекарства и витамины. Снова у меня сильно болело горло, голова и мне трудно было дышать. Снова у меня был такой насморк, что мама стала давать мне не носовые платки, а целые «простыни».

Я сильно заболел, но теперь моя ангина меня мало тревожила.

Я почему-то знал, что она скоро пройдёт и я снова стану здоровым.

Теперь я сам точно знал ответы на вопросы, что мне можно, а что нельзя.

Теперь я стал «разговаривать» общаться со своим организмом, с любым его органом.

Теперь я стал задавать вопросы самому себе и своему организму, и ответы стали сами приходить ко мне в моих ощущениях и мыслях.

Болеть вообще-то очень здорово.

Все тебя опекают. О тебе заботятся, жалеют тебя, угощают вкусненьким.

Мама, например, варила куриный бульон. Я очень любил этот вкусный горячий-горячий бульон с морковкой.

Только варёный лук я не любил. Меня от него воротило, как от пенки в кипячёном молоке.

Отец тоже меня баловал.

Он чаще, чем обычно садился рядом со мной на кровати и рассказывал мне разные истории или читал «взрослые» книги.

У меня сразу возникало множество вопросов, но я старался их не задавать, чтобы не нарушить терпение моего всезнающего отца.

Однажды отец стал рассказывать о своём детстве в деревне и о том, как они, деревенские мальчишки, в апреле встречали весну, играли и собирали берёзовый сок.

Он называл апрель какими-то чудными именами. Вспоминал какие-то пословицы, приметы, поговорки и чудные праздники.

Мне стало жутко интересно. Я осторожно попросил отца рассказать поподробнее об апреле, о весне и о древних народных праздниках. Отец согласился.

Вечером мама, папа и брат собрались у моей кровати, и отец стал рассказывать.

Оказывается, слово апрель не русское, а латинское. Априлис – так назывался этот месяц в Византии. Это слово означает «открывать», «раскрывать», «расцветать».

В этом месяце года наступает весна – раскрываются почки на деревьях и распускаются первые цветы – голубые подснежники. Та сиреневая дымка, которую я видел на горизонте, была от распускающихся почек на множестве лесных деревьях.

Апрель посвящен богине любви и красоты Афродите, которая олицетворяла собой силы природы и считалась богиней плодородия.

Я немедленно встрепенулся и разволновался, так как Афродита была похожа на мою Фею красоты и страсти.

Странно только, почему Афродита – она, а Апрель – он?

Я не стал спрашивать, потому что боялся пропустить хоть слово в рассказе папы.

- Наши русские предки, - продолжал отец, - называли этот весенний месяц «берёзово», то есть «злой для берёз».

В начале этого месяца начинали заготовлять берёзовый сок, «соковницу».

Вместо ледяной воды из сосулек, тебе, Сашок, надо было попить берёзового сока, тогда ты бы не заболел, а наоборот, был бы крепок и силен, как богатырь.

В тебя вошли бы соки матушки-земли и сестрички-берёзоньки.

Вместо этого, ты попался на слезы злой Зимы, которая плачет и не хочет терять свою холодную власть над миром.

На Руси апрель называли ещё «капельник», «снегогон», «солнечник», «парник», «водолей», «цветень». – продолжал рассказывать папа. - В древней русской истории апрель был вторым месяцем после марта – начала весны и года.

Когда год стали начинать с сентября, то апрель стал «осьмым», то есть восьмым по счёту. Когда Пётр I ввёл в 1700 году новый календарь и год стал начинаться с первого января, то апрель стал четвертым месяцем года.

В старину говорили так: «В апреле земля преет, ветрено и теплом веет», «С апреля тёплым ветром веет», «Апрель ветром дует, небо синит – тепло сулит», Апрель водою славен».

В апреле люди все очень радовались приходу весны: «Дождались полой водицы, ай да батюшка Апрель!».

В старину говорили: «Апрельские ручьи землю будят», «Мокрый апрель – хорошая пашня».

Вода в апреле самое важное для крестьянина. В апреле начинается «большая вода», ледолом на реках.

Наши предки вятичи говорили: «Играй, матушка Ока, пока апрель на дворе».

В апреле журчат весенние ручьи, рождается музыка весны.

Давно люди приметили, если «апрель с водой, то май с травой», «где в апреле река, том в июле лужица», «апрель с водою, октябрь с брагой».
 
На последних папиных словах вмешалась мама и сделала ему замечание по поводу «браги». Она сказала, что апрель очень обманчив. Он весёлый, но лукавый, он «зиму с летом сплетает».
 
- Не бойся зимы, бойся отзимка (заморозка) в апреле» - сказала мама и добавила – В апреле ясные ночи кончаются заморозками.

Так что, не только вы, крестьяне, знаете приметы, но и мы – городские кое-что помним. За изменчивый характер погоды в апреле его ещё прозвали «обманщик», «капризник», «плут» или «лукавец». «Апрель сипит да дует, бабе тепло сулит, а мужик глядит: что-то ещё будет?».

Отец очень удивился познаниям мамы в народном календаре и знанию народных поговорок.

Он оживился и стал рассказывать всё более интересно.

Он сказал, что действительно, в апреле солнце, снег, ветер и дождь – всё вперемешку.

Народ назвал это «апрельскими забавами» погоды, но Солнце в апреле своё берет.

В апреле природа словно просыпается и стремительно хорошеет.

Начинается движение сока у деревьев, зацветает красная верба, орешник, мать и мачеха. Этот солнечный желтый «апрельский цветок ломает снежок».

В апреле на солнцепёке начинает расти первая зелёная трава.

Муравейники в апреле оживают, вылетают первые бабочки, прилетают весенние птицы и начинает куковать кукушка.

Апрель настоящий «птичий месяц», начинается массовый прилёт птиц. Птицы возвращаются и несут на своих крыльях весну и будущее лето. В апреле леса оглашаются птичьим разноголосым хором.

В апреле пробуждаются пчёлы и начинают трудиться, собирая с первых подснежников нектар.

Апрель всегда не холоднее марта, но не теплее мая.

В апреле начинаются сельскохозяйственные работы, «апрель ленивого не любит, а проворного голубит».

В старину говорили: «С апреля земля преет, ветром и теплом веет, апрель-батюшка с печи гонит, в поле зовёт».

Мама добавила, что апрель имеет четкие приметы: если в апреле синие тёмные облака, то это к теплу и дождю, если первый гром в апреле, значит тепло не за горами, если лед и вешняя вода сходят сразу и вдруг, то лето и весь год будут лёгкими, хорошими.

- Апрельский скворец – весны гонец - сказала мама и потрепала мне вихор на голове.

Да, не получился из меня весенний гонец, скорее - вестник зимы…

Ещё мама добавила, что в апреле начинают сбор лекарственных растений: почки берёзы, древесный гриб чагу, цветки бессмертника и ромашки, листья брусники, кору калины и крушины, плоды калины и корни одуванчика.

Отец опять удивился и мы с братом ещё долго, затаив дыхание, слушали их сбивчивые рассказы о старой жизни, о секретах врачевания весенними растениями.

Весь апрель в нашей семье была интересная игра.

Отец вечером рассказывал о том или ином событии апреля с точки зрения старинных обычаев и традиций, а мама вдруг оказалась знатоком церковных праздников и событий.

Каждые вечер для нас с братом превращался в удивительное действие, во время которого в моей фантазии рождались сказочные образы и персонажи.

Я настолько увлёкся этой игрой, что перестал задавать всем вопросы, потому что всё время, пока родителей не было, я обдумывал и представлял ранее услышанное.

Эти истории и фантазии навсегда запали мне в память и пробудили интерес ко всему старинному, историческому и народному.

Лёжа в родительской мягкой постели, окружённый родительской заботой, я проникся каким-то глубинным духом, апрельской весенней энергией и быстро выздоравливал.

Правда я с удивлением узнал, что существует два календаря: «новый» и «старый».

По новому календарю 1 апреля было ещё 19 марта из «старого» церковного календаря. В свою очередь, на каждый день старого и нового календаря был свой день по народному природному календарю.

Например, 1 апреля по новому календарю или 19 марта по старому приходился церковный день мучеников Хрисанфа, Дарии, Клавдии, день преподобного Иннокентия Комельского, вологодского чудотворца и ученика преподобного Нила Сорского.

Я ничего не знал об этих стародавних людях и не знал, что такое «преподобный».

Оказалось, что это люди, прославившиеся своей духовной жизнью в монастырях, которые жили, «избегая ссор и споров, и хранили любовь во Христе и мир духовный».

Изменчивый, переменчивый озорник Апрель в этот первый свой день любит шутить…

Видимо, поэтому ветреная, морозно-солнечная погода, обманчиво манила людей теплом, но озорно прихватывала морозцем.

На Руси обычно говаривали: «Коль первого апреля не соврёшь, когда ещё времечко найдёшь?».

Была присказка на этот день, которую ежегодно говорили в нашей семье: «Первый апрель – никому не верь».

Брат в этот день строил мне разные козни, шутил, задирал, подначивал и разыгрывал.

Папа шутил над нами. Иногда шутила мама.

Когда я обижался и жаловался маме, что брат меня обманул, мама говорила: «Шутка хороша своей мимолётностью, повторенная дважды, трижды или многократно она становится издевательством».

Глотая слезы от обиды, я запомнил эти мамины слова на всю жизнь.

В этот апрель я узнал, что раньше существовали молитвы – специальные слова-обращения к святым или Богу.

Я много раз слышал слова: «Слава Богу», «Ох, Господи» или «Не дай Бог», но никогда не задумывался для чего и кому их говорят.

Отец говорил, что так принято издавна и это «пережитки прошлого».

Теперь, после того как ко мне в детстве начала являться фея красоты и страсти, я для себя решил, что существуют некие существа, образы или, как сказал брат, «духи» давно ушедших из жизни людей.

Фотографии или картины закрепляют эти образы, и когда мы смотрим на них, то вспоминаем, и они являются нам во сне или в нашем воображении. Поэтому я и рисую в альбоме то, что мне представляется.

Я, например, очень хорошо помню нашего дядю и его подружек и тех его знакомых тётенек, которых мы с братом видели. Я их неоднократно видел во сне.

Теперь, после начала нашей увлекательной ежевечерней игры в апрельские природные и церковные праздники, моя фантазия разбушевалась.

Чудные стародавние имена преподобных и мучеников переплелись с образами тёплого весеннего Солнца, ручьями, деревьями, птицами и весенней разнотравной землёй.

Я выздоравливал, и во мне бурно начинали расти мои «травы и цветы», мои чувства и страсти.

Я очень любил мою маму, отца и даже брата, который по-своему тоже заботился обо мне.

Когда я болел, он не шумел, не приставал с поцелуями, не дразнил и не баловался. Его тоже заинтересовала наша игра, и он даже стал писать какое-то сочинение в школе на тему старорусских природных примет и праздников.

18 апреля была ветреная тёплая погода и у меня на губе образовалась болячка.

Папа сказал, что это «Федул губы надул».

Болячка мокла, покрылась коркой, очень болела, я не мог открыть рот и только пил бульон, чай или молоко из маленького заварного фарфорового чайничка.

Оказывается в этот день так и должно было быть…

Отец сказал, что «до Федула дует северяк (северный ветер), а с Федула теплынью подуло».

Он убрал на кухне вторую зимнюю раму в окне, а мама растворила «оконницу». Между рамами было множество мух, паутины и остатков всякой сушёной живности. Брат сказал, что это все «остатки от пиршества домового».

Пугал, наверно…

В конце апреля берёза уже давала светло-зелёные листья.

Когда отец рассказал, что мне надо было пить берёзовый сок, а не сосать сосульки, я попросил принести мне этого сока.

Брат с ребятами сходил в лес и принёс домой несколько бутылок мутной жидкости.

Она оказалась чуточку сладковатой и кисленькой на вкус.

Одновременно этот берёзовый сок приятно сковывал мой язык и сначала я ничего не ощутил, когда выпил целую чашку сока. Вода, как вода, ничего необычного. Мама поила меня этим соком как лекарством.

Может быть, от этого сока, может быть, от лекарств или от того, что мне надоело болеть, но я стал быстро поправляться.

Я даже жалел, что быстро поправляюсь, и что у меня уже нет высокой температуры.

Ко мне реже стали приходить родители, и все реже мы играли в нашу весеннюю игру.

Отец и мама начали работать на нашем огороде, копать грядки и высаживать семена и рассаду.

В последний день апреля пошёл дождь, и отец бурно радовался.

- Первый апрельский дождь воза золота стоит - сказал он и добавил, - Что в апреле зародится, взойдёт, то в мае взрастёт, в июне – июле расцветёт, созреет, в августе в закрома и амбары схоронится, в долгую зиму дотла подберётся.

Я запомнил эти последние апрельские слова моего отца, но понял их по-своему…

Во мне тоже что-то зародилось, и вот-вот должно было «взойти».

Я знал, я чувствовал, что во мне что-то шевелится, буровит, струится, как берёзовый сок, по дереву.

Я как переменчивый апрель, постоянно менял настроение.

То весёлый, то сразу грустный, то активный, то сонный, то внимательный, то совершенно тупой и непонятливый – я менялся.

Дело в том, что мне опять приснилась моя Фея красоты и страсти…
 
В этот раз она была какая-то странная – не здоровая и не больная, не хорошая и не плохая, не раздетая и не одетая.

Она была чудесно чудная…

Она приснилась мне шаловливой обнажённой женщиной, укутанной в снежно-белую прозрачную, как весенний воздух, материю.

Она стояла боком передо мной на коленях и озорно улыбаясь, оглядывалась на меня. При этом, как нашкодившая девчонка в детском саду, она вытянула перед собой руки, сжала смущённо плечи и сплела свои пальцы, вывернув ладошки.

Её глаза лучились обманчивой шутливой красотой и в уголках глаз блестели капельки влаги или счастливых слезинок.

Она широко улыбалась своими алыми цветущими губами и её беленькие зубки ровными рядами сверкали, как сосульки над нашим крыльцом.

Её тонкие лучистые бровки высоко поднялись над глазами и её глаза были так распахнуты, что реснички веером распушились над её верхними веками.

Всё лицо феи светилось красотой и шаловливой смущённой страстью.

Даже прозрачная снежно-белая материя, которая укутывала её талию, бедра и ножки, тоже участвовала в её шутке.

Крепко сжатыми руками она прихватила край скомканной материи и чуть-чуть приподняла её, обнажая свои круглые коленки.

Я не видел в складках её прозрачного одеяния сокровенного тайного места, но оно угадывалось, как угадывался весенний ручеёк сквозь слой блестящего снега.
 
Её весёлое шаловливое настроение выдавала грудь.

Она свисала двумя большими полупрозрачными полушариями у неё между сжатыми локтями, и всё время взволнованно дышала, волновалась и колыхалась.

Также трепетали её шикарные завитые волосы, которые разбрасывали вокруг себя светлые блики и волны чудесного свежего запаха.

Единственно, что меня смущало в облике моей Феи красоты и страсти, это был цвет её кожи.

Она была очень бледной, прозрачной, с голубыми жилками.

Казалось, что Фее красоты и страсти одновременно тепло и прохладно.

Она одновременно радовалась и смущалась своей наготы. Поэтому её взгляд был направлен не совсем на меня, а на кого-то сбоку и сзади от меня.

Кто-то другой сейчас смотрел на неё, и я впервые ощутил горечь от такой перемены в настроении моей феи.

Видимо, не я один вижу её во сне, и не мне одному она строит свои глазки…

Я выздоравливал, в том числе от моей феи и от самого себя. Мне было одновременно страшно и интересно, что ждёт меня этой весной.

Кстати в этот последний день апреля отец при мне сказал маме, что какая-то китайская газета с чудным названием «Женьминь жибао» опубликовала большую статью с обвинениями в адрес «югославских ревизионистов».

При этом отец сказал, что обвинения в ревизионизме адресованы нам, Советскому Союзу.

Отец сказал маме, что «нам нельзя ссориться с коммунистическим Китаем, иначе может быть война».

Они сидели на кухне, говорили тихо и очень тревожно.

Во мне снова стали возникать тысячи вопросов…

Я не знал и не понимал, что такое «ревизионисты», но одно я знал твёрдо – если буржуи вновь пойдут на нас войной и попытаются обидеть моего папу, маму и брата, то я, как Мальчиш-Кибальчиш, встану на защиту нашей советской Родины и буду биться с врагами до последней капли крови.

 
Мои женщины. Май 1960. Напряжённая весна.

Первого мая 1960 года мы всей семьёй были на общегородской первомайской демонстрации.

Мои родители шли в своих колоннах, а я с братом шёл в колонне средней школы № 1 вместе со своими друзьями с нашей улицы.

Я весело прыгал рядом с ними и горланил радостные праздничные первомайские песни: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля! Просыпается с рассветом вся советская земля!».

Брат в шутку вместе с ребятами орал праздничные приветствия во славу их класса и классного руководителя.

Учительница строго на них шикала, испуганно озиралась, но при этом улыбалась и краснела.

Я гордо шествовал вместе с братом и держал шершавую палку с фанерным голубем и проволочными ветками с разноцветными бумажными цветками. Эти проволочные цветы ученики делали в школе на уроках труда и прилежания.

Мы прошли в колонне учащихся школы по городской площади, потом побросали свои флаги, транспаранты и лозунги в кузов грузовика и побежали обратно на площадь, чтобы посмотреть, как идут колонны других школ города, заводов, организаций и маминой больницы.

Вокруг была праздничная суета.

Громко гремели музыкой и лозунгами громкоговорители на столбах.

Люди толкались, куда-то стремились, гуляли, разговаривали, а мы шныряли между ними и булавками кололи воздушные шарики у девчонок.

Шарики громко лопались, девчонки пугались, а взрослые ругались и гонялись за нами в толпе.

Было очень весело и жутко интересно. 

Мы с братом и его друзьями сначала присоединились к колонне средней школы № 2, где гордо вышагивал мое отец.

Он был уже слегка навеселе и о чём-то весело переговаривался с директором школы, с которым дружил.

Отец увидел нас с братом, позвал к себе и на ходу представил своим товарищам.

Мы с братом сначала оробели, а потом, гордо поглядывая на наших друзей, которые изумлённо глазели на нас из толпы, прошли несколько метров вместе с руководством школы.

Потом мы убежали искать маму.

Мама, как всегда, скромно шла в одной шеренге со своими подругами в колонне городской больницы.

Женщины дружно взяли друг друга под локотки и красиво, как в балете, одновременно шагали.

Они дружно пели какую-то песню и их лица были счастливыми.

Мама была в центре шеренги и выделялась своим ростом, статью и красотой.

Мама сегодня была удивительно красива. От неё веяло спокойствием, уверенностью, мягкостью, скромностью и в то же время удивительным достоинством.

Она уверенно, задорно и весело шла в шеренге. Было видно, как все женщины рядом с ней поглядывают на неё с любовью и уважением.

Мы с братом и все наши друзья весело заорали «Ура!» в ответ на очередной лозунг из громкоговорителя и наша мама нас увидела.

Она помахала нам рукой и показала, где надлежит её ждать.

Мы ещё долго смотрели, как шли праздничные колонны по городской площади, потом пили лимонад и ели вкусные пирожки с повидлом, а потом побежали искать маму и отца.

Маму мы нашли в условленном месте. Она стояла с нашими соседками по улице и с беспокойством искала нас в толпе.

Мы появились, как всегда неожиданно, вынырнув из-за спин людей и бросились в мамины объятия.

Потом пришёл отец и его знакомые.

Некоторое время мы ещё смотрели на праздничный концерт, который шёл на большом помосте – сцене на краю городской площади.

Потом все устали и пошли по домам.

Дома мы дружно всей семьёй накрыли большой круглый стол и очень здорово пообедали.

Мама заранее приготовила праздничный борщ с мясом, жареную картошку с рыбой, винегрет, селёдку в маринаде, а на сладкое праздничный торт с чаем и вареньем.

Отец и мама выпили красного вина.

Мне тоже перед борщом дали выпить большую ложку вкусного красного вина «Кагор» в качестве лечебного средства и мне стало удивительно хорошо и радостно.

От всех этих праздничных первомайских событий, сытости и выпитого вина я немного осоловел и стал клевать носом.

Вскоре мама вывела меня из-за стола и я, не обращая внимания на обидные шутки отца и моего брата, которые продолжали принимать «по тринадцать капель» красного вина, послушно поплёлся к своей кровати-раскладушке.

Больше всего на свете я сейчас хотел уткнуться в мою пахнущую мамиными руками подушку и поплыть по волнам моих сновидений и грёз…

Однако на этот раз мама повела меня к себе в родительскую спальню и раскрыла свою постель.

Нам с братом строго-настрого было запрещено спать в родительской спальне и их постели.

Это было заведено ещё с давних времён, когда мы жили в квартире, и мы даже не думали, почему нам запрещено без дела находиться в родительской спальне.

Так было заведено с самого начала, сказано нам просто и в то же время весьма строго и внушительно и мы не задавали лишних вопросов.

Раз нельзя, значит нельзя.

У каждого из нас были свои тайны, секреты и право на личную жизнь.

Тем более наша мама, которая была единственной женщиной в нашем мужском мальчишнике и мы свято хранили это правило…

Я послушно поплёлся за мамой в их с папой спальню, безвольно позволил себя раздеть и с огромным облегчением рухнул на мягкую мамину половину большой двуспальной кровати, которую сделал мой отец.

Он делал эту кровать сам.

Несколько недель он сваривал из уголков каркас, гнул и ковал металлические детали крепежа, делал кружевные металлические спинки из стальных полос и трубочек разного диаметра. Он точил на токарном станке шары, шайбы и шарики, которыми украшались концы этих трубочек. Он делал из дерева конусообразные заготовки для навивания пружин и гнул на этом приспособлении пружины из твёрдой стальной проволоки.

Отец сам связал верёвочками все эти пружины в деревянном каркасе матраца кровати, потом покрыл их многими слоями разной материи и обшил всё это сверху красивым полотном.

Получился великолепный пружинистый матрац, на котором мы с братом, втихаря, любили прыгать, как на батуте.

Вся эта работа сопровождалась разговорами, обсуждениями, шутками и прибаутками, от которых мама краснела и убегала в дом.

Мы с братом помогали отцу, но практически всю работу он сделал сам и, в конце концов, с большой гордостью он наконец-то водрузил в родительской спальне это огромное сооружение – семейную кровать.

Я чувствовал, что изготовление их общей кровати не простая работа для отца и мамы, что здесь кроется какая-то тайна…

Мама терпеливо ждала, когда отец с трудом пробираясь среди незнакомой технологии, упрямо и настойчиво искал технические решения и способы преодолеть возникающие трудности в изготовлении этой кровати.

Все соседи на улице знали, что мой отец делает для своей жены чудо-кровать: большую, мягкую и красивую.

Ни у кого не было такой кровати, сделанной своими руками.

Все тихонько говорили, что отец «задумал что-то очень важное, если делает для жены такую кровать».

Я даже однажды услышал, как одна из взрослых соседских девушек с завистью сказала, что «Сергей Иванович для своей жены делает шикарное «ложе любви».

Эти слова меня вдруг сильно взволновали…

Я стал воображать себе всякие разные картины, в которых видел, как моя мама и папа лежат вместе в этой огромной постели и что-то делают друг с другом под одеялом.
 
Мне было ужасно стыдно это воображать и видеть во сне…

Я понимал, что делаю что-то очень нехорошее, постыдное и запрещённое, но эти видения приходили ко мне перед сном все чаще и чаще.

Я помню, как однажды, чутко прислушиваясь, что делается там, в родительской спальне, я услышал какие-то странные вздохи, будто кому-то было трудно дышать или кто-то от кого-то отбивался.

Мой брат спал, как всегда пускал слюнку на подушку, а я напряжённо пялился в темноту и слушал эти странные звуки из родительской спальни.

Наконец я не выдержал и стремительно побежал к родителям.

Родители не спали…

Я с разбега прыгнул к ним на постель, быстро перелез через их ноги и улёгся поверх одеяла между ними…

Отец лежал молча на спине и не шевелился.

Мама мягко отстранилась, давая мне место, и тихо ласково спросила у меня: «Что случилось?».

Я молчал и только тяжело сопел носом…

Я не знал, что случилось со мной и чего я должен был им говорить.

Теперь я очень жалел, что прибежал к родителям и помешал им, наверно, заниматься «любовью».

Мне было одновременно стыдно, грустно и очень тяжело оттого, что я не сдержался и прибежал, чтобы подсмотреть, чем они тут занимаются на этом «ложе любви».

Мама и отец, наверно, меня поняли…

Сначала они напряжённо молчали, так же, как и я, но потом мама сказала, что я «испугался чего-то», что мне «приснился страшный сон» и я радостно ухватился за эту идею.

Я теснее прижался к маминым рукам.

Теперь отец повернулся к нам, чтобы погладить меня по голове.

Его шершавые, как наждак, пальцы и ладонь выдирали мне волосы из головы, но мне было приятно, что он тоже успокаивает меня и не сердится на моё преступное любопытство.

Вскоре я также внезапно и стремительно вскочил и убежал к себе на свою раскладушку.
 
Больше я никогда не нарушал покой родителей и святость родительской спальни…

Только по праздникам мы с братом в отсутствие родителей забирались на их постель, бились диванными маленькими подушками и прыгали на мягких гибких пружинах.

Мама всегда каким-то образом узнавала, что мы «опять прыгали на кровати» и мягко ругала нас, а отец грозился, что в следующий раз мы с братом сами будем «вить из стальной пружинной проволоки пружины для матраца».

Теперь же мама сама привела меня к их постели и уложила на свое место…
 
Больше никогда в жизни я не спал так светло, мягко, тепло и безмятежно, как в тот солнечный майский день.

В этот момент я был счастлив так, как никогда до этого…

Я лежал под мягким пуховым невесомым и очень тёплым, но нежарким одеялом, на воздушной пуховой подушке, которая пахла мамой и подо мной чутко волнами неслышно колебались папины пружины, которые словно его руки жестко, но уверенно поддерживали всего меня.

Я чувствовал себя одновременно в объятиях мамы и на руках моего отца.

Мне стало так хорошо, что я тихонько заплакал…

Заплакал не так, как плачут от боли, а так, как плачут от счастья.

Слезы текли из под моих ресниц и я не останавливал их.

Пусть они капают на мамину подушку.

Пусть она тоже будет чуть-чуть пахнуть мной и моими слезами.

Пусть мама и папа тоже почувствуют, как я люблю их и как они мне дороги…

Я чуть-чуть приоткрыл глаза, чтобы проверить, нет ли кого-нибудь в спальне и не подглядывает ли кто-нибудь за мной.

Я чуть-чуть приподнял голову и обернулся к выходу из спальни и в тот же миг обомлел…

Через гнутые прутья спинки кровати за мной наблюдала лежащая на боку обнажённая прекрасная женщина…

Она лежала на правом боку поверх покрывала, которым мама накрывала постель.

Женщина опиралась на левый локоть, прижалась грудью к прутьям спинки кровати, а правой рукой тихонько гладила гнутые украшения спинки кровати и блестящие никелированные шары на кончиках гнутых трубочек.

У неё были пушистые светло каштановые блестящие волосы.

Она лежала на фоне занавесок окна, сквозь которые просвечивал яркий солнечный майский свет.

Её волосы тоже светились.

Над её блестящим выпуклым лбом качались, словно пушинки, светлые волосики и они вздрагивали, когда женщина моргала своими длинными чёрным ресницами.

Она искоса смотрела на меня, вернее наблюдала за моим изумлением и лукаво улыбалась своими тонкими блестящими и в цвет волос почти коричневыми губами.

Я видел, как нервно подрагивают её длинные тонкие пальчики, которыми она гладила украшения кровати.

Я видел, как чутко  меняются светлые тени на выпуклости её небольшой грудки и как она прижимается грудью к своей руке и её сосок в окружении небольшого коричневого кружка упирается ей в руку.

Я видел, как круто и гибко воздымается изгиб её бедра, переходя в длинную гладкую ногу, которая заканчивалась маленькой ступней с шевелящимися пальчиками.

Я видел, как эти пальчики шевелились на ярком фоне зашторенного окна спальни.
 
Я увидел всё это вдруг и сразу. Увидел всё в целом и каждую деталь в отдельности.

Единственное, что я опять не увидел, это её «сокровенное тайное место».

Она лежала так, что её правая нога, согнутая в колене, прикрывала это «сокровенное тайное место». Я видел только гладкий живот и складки, которые образуются между животом и ногами.

Моё изумление прошло и я, было, открыл рот, чтобы что-то сказать, но на ум не пришло ни одного путного слова.

Одновременно, женщина лукаво улыбнулась, молча показала мне глазами на дверь спальни, и быстро приподняв указательный пальчик, прижала его к своим губам.

В тот же миг портьера, отделявшая спальню родителей от коридора, колыхнулась, и показалось весёлое пьяненькое лицо моего отца.

Он лукаво улыбался мне и глазами спрашивал: «Не спишь?».

Я в ужасе взглянул на него: «Неужели он не видит этой голой женщины в спальне?!».

Я боялся оглянуться и посмотреть на мою Фею красоты и страсти.

«Надо же, в родительской спальне в постели с чужой голой женщиной! – я в ужасе вскочил.

Хотелось бежать куда-нибудь без оглядки.

Ужас и стыд сковали моё тело, я не мог пошевелиться. Я сильно зажмурился.

Моё сердце стучало, как бешеное.

Наконец я вскочил и оглянулся.

В спальне никого, кроме меня и отца не было.

Моя фея исчезла. Я снова упал на мягкую подушку и закрыл глаза…

Через мгновения я снова очнулся и открыл глаза.

В спальне вообще никого не было. Ни женщины, ни отца. Даже свет уже немного померк. Наступил вечер.

Ещё через мгновение я увидел, как повторение только, что происходившего, как в складках портьеры появилось лукавое и пьяненькое лицо моего отца.

Он хитро и вопросительно смотрел на меня и потом сказал, чуть чётче, чем обычно выговаривая слова: «Ваше сиятельство выспалось? Тогда марш в свою постель. Власть меняется!».

С этими словами он торжественно вступил в спальню, весело стал меня тормошить и подталкивать вон из комнаты.

Я заторопился, собрал свои пожитки и с огромным облегчением побежал сначала в нашу большую комнату, в которой спал мой брат ночью, а потом, одевшись, на кухню.

Там меня ждала мама.

Она налила мне большую кружку сливок, дала большой кусок белого хлеба, и я с аппетитом стал есть хлеб, запивая его прохладным густым молоком.

Мама спросила меня, что мне снилось.

Я поперхнулся. Мне показалась, что мама догадалась и узнала, кто ко мне приходил во сне.

Я лихорадочно придумывал, что ей ответить и ничего не мог придумать. Не рассказывать же ей, в самом деле, кто ко мне явился и в каком виде?!

Позже вечером, лёжа на своей скрипучей, но уютной и родной, как гнездо, раскладушке, я снова и снова смотрел мой дивный сон.

Теперь я уже говорил с моей Феей красоты и страсти.

Она молча слушала меня, мои сбивчивые мысли и только лукаво улыбалась, изредка поднося свой пальчик к губам.

Я почему-то знал, что ещё не пришло время ей со мной говорить…

Странно, я только сейчас подумал, что никогда не слышал её голоса.

Я только видел её в разных обликах, но не слышал, как она говорит.

Может быть, у неё грубый визгливый голос?

Хотя нет, у такой красивой и нежной, как мама, феи не может быть грубого голоса и плохих манер.

Она Фея красоты и страсти и голос у неё должно быть сказочно красивый.

С такими мыслями я уснул в первую праздничную майскую ночь.

Через несколько дней отец пришёл домой страшно возбуждённым.

Он сразу прошёл в родительскую спальню, что-то долго искал, потом шушукался с мамой, а потом они оба строгие и сосредоточенные оделись и ушли в город.

Через несколько часов они пришли нагруженные сумками, пакетами, коробками.

Они потратили все наши деньги, которые были в запасе.

Мы с братом с восторгом мерили обновки, курточки, кепки, ботинки, в том числе и мою будущую школьную одежду, листали новые книги и учебники, тетради, затачивали новые цветные карандаши и мяли новый разноцветный пластилин.

Мама и отец пихали на антресоли пакеты с крупой, солью и спичками.

При этом они строго по нескольку раз тревожно предупреждали нас, чтобы мы никому не говорили, что и где у нас лежит из запасов.

Нам было это не интересно и не важно, поэтому мама сердилась и снова и снова повторяла нам, чтобы мы были осторожнее в общении с чужими людьми и соседями.

Наконец тревога родителей дошла и до нас и мы теперь молча с каким-то тайным чувством страха и неловкости слушали, как он вполголоса рассказывал, что где-то над Уралом наша советская ракета сбила американский самолёт-шпион «У-2».

Лётчик катапультировался, его поймали, доставили в Москву.

Этот самолёт без разрешения летел от самой южной границы вглубь нашей страны и мог нести с собой атомную бомбу.

Отец сказал, что за этим последует «скачок напряжённости и может быть все, что угодно, даже война».

Мама заплакала. Отец стал её утешать. Потом они ушли в спальню. Мама еще очень долго не могла успокоиться.

Они очень хорошо знали, что такое война и очень не хотели вновь пережить ужасы войны и военного времени...
Вечером мама вышла к нам на кухню.

Мы с отцом приготовили ужин: пожарили картошки и сделали яичницу.

Мама смотрела, как мы едим и все время повторяла: «Только бы не было войны. Если бы вы знали, какая она страшная эта война!».

Мы с братом знали о войне только по рассказам папы и мамы, которые воевали на фронте и были офицерами.

Отец был кавалеристом, а мама фельдшером в поезде-госпитале.

Скоро должен был быть День Победы. Мы снова должны были приставать к родителям, чтобы они рассказали нам о войне.

Они не любили рассказывать о войне.

Отец иногда рассказывал нам забавные истории, но они не были такими страшными, как сейчас эти мамины тихие слова: «Только бы не было войны!».

В её голосе и тоне слышалось что-то такое жуткое, безнадёжное, страшное, что нам с братом стало не по себе…

Потом 9 мая наступил День Победы.

Всеобщее ликование в городе смешалось с тяжёлым гневным общим подъёмом настроения.

Все горели ненавистью к Соединённым Штатам Америки и Западу, которые сначала были нашими союзниками во время войны с немцами, а теперь окружали нас своими военными базами и оказывается, готовились напасть на нас и сбросить на Москву и на наши города свои ядерные бомбы.

Я не знал ещё, что такое «ядерная бомба» и как она взрывается, но я чувствовал, что это очень страшно.

Брат говорил, что если бомба взорвётся над нашей ГРЭС, то будет разрушен весь наш город, в том числе сметёт наши дома, всю улицу и вместо домов будут только кучи обгорелого мусора.

Люди при этом испарятся от жара и вместо нас останутся только кучки пепла или пятна чёрной тени на обгорелых развалинах стен…

Я защищался тем, что старался не верить в эти ужасы и говорил, что наш отец не даст нам погибнуть.

Отец тоже это говорил и запрещал моему брату меня пугать.

При этом он говорил, что «наша партия и советское руководство сумеет достойно ответить американской угрозе».

«У нас есть чем ответить американцам, – говорил отец, - Наши ракеты быстрее их самолётов и нацелены на все их военные базы. Если что, то им не поздоровится!».

При этом он хмурился и заставлял нас усиленно работать в саду.

В эту весну мы начали обустраивать наш сад и огород.

В центре сада отец стал копать глубокую яму, выкладывать стенки из кирпича и брёвен и стал рассказывать нам, какую летнюю дачку он построит над погребом.

Мама называла его «деревенским куркулём», а мы с братом с восторгом ему помогали строить погреб и фундамент летней дачки.

Погреб оказался таким широким, что в нём можно было жить.

Скоро мы с братом и ребятами играли в погребе в партизаны.

Теперь это был наш блиндаж. Мы делали вылазки, чтобы бороться с американскими оккупантами.

За наиболее удачные операции мы награждали друг друга отцовскими наградами: медалью «За отвагу» и орденом «Красной звезды».
 
Мама страшно ругала нас за то, что мы без разрешения брали отцовские награды.

Она с криком гонялась за нами и со шлепками и подзатыльниками отнимала у нас «наши завоёванные ордена».

Мы ревели, кричали, что «отражали атаки американцев», что «она ничего не понимает», но мама упорно прятала папины награды.

Потом оказалось, что мы ничего не понимали…

Где-то в земле под фундаментом летней дачки остались лежать в тайнике отцовские награды, которые мы дружно потеряли и забыли в наших «партизанских играх»…

Отец хмуро встретил это известие и долго смотрел на наши повинные головы.

Потом тяжело вздохнул, потрепал нас с братом по вихрам так, что кожа на голове «загорелась» от боли и сказал: «Ничего, мать, новые медали завоюем! А вам, ребята, пора взрослеть. Время не ждёт, время торопит! Пора становится мужчинами и настоящими войнами. Пора не терять, а находить, не разрушать, а защищать. Пора, сыны, пора!».

Так я стал сразу взрослым и у меня на многое теперь открылись глаза…

Я вдруг ощутил, что мой мир, это только капелька в море окружающего меня мира, где происходят масса различных событий, в которых я не только сторонний наблюдатель, но и непосредственный участник.

Это не мы с братом «заиграли» отцовские награды, это я их потерял…

Я не сберег отцовские награды и медаль «За Отвагу», о которой он переживал больше всего.

Много позже отец рассказал мне, за что он её получил, сколько в том бою погибло его солдат и друзей и мне стало ещё более горько и обидно за моё позднее прозрение и взросление.

Теперь я чувствовал, что в ответе за мою маму, отца, брата, мою фею красоты и страсти, за всю нашу счастливую дружную жизнь в семье, за наш дом, сад и огород, за наших соседей, за моих друзей, за наш город, за наши леса, поля и речку, за нашу страну, за нашу Родину.

Я снова стал «Мальчишом-Кибальчишом» и уже твёрдо знал, что моя судьба – это защита моей Родины от всех и любых врагов.

Теперь я страшно хотел воевать с американцами или спасать людей, пострадавших от землетрясения в Чили.

В конце мая в Южной Америке произошла серия землетрясений, извержения вулканов и гигантские волны «цунами».

Как говорил мой отец «многим чилийцам эти бедствия показались «концом света».

Народ охватила паника.

Доведённые голодом и лишениями до отчаяния из-за куска хлеба люди шли на убийства.

Были случаи каннибализма…

Отец, потихоньку от мамы, объяснил мне, что каннибализм – это когда «люди едят друг друга».
 
Тогда в Чили погибло 10 000 человек. Почти вся сельская местность страны была опустошена.

Города Консепсьон, Вальдивия, Осорно и Пуэрто-Монтт были разрушены полностью.

На прибрежную линию Чили обрушилась гигантская волна цунами.

Землетрясение пробудило 6 потухших чилийских вулканов.

Озеро Ранко оказалось затопленным лавой.

Многочисленные оползни погубили сотни людей.

После землетрясения над разорённой территорией прошли дожди со снегом.

Серия землетрясений разрушила большую часть промышленности Чили.

100 000 человек остались без крова.

Землетрясения нанесли ущерб в размере 400 000 000 долларов.

Многомиллионная денежная и материальная помощь поступила в Чили из 35 стран мира.

Однако сразу после землетрясения страдания людей доводили до крайности (каннибализма).

Гигантская волна цунами, порождённая землетрясением в Чили, достигла Японии и погубила 150 человек.

Мы в нашей семье очень переживали за бедных чилийцев и японцев.
 
Тогда же в конце мая 1960 года произошло землетрясение в африканском Марокко в городе-порте Агадир.

Там на помощь пострадавшим пришли военные моряки 6-го Американского флота.

Но одновременно американцы прекратили всякую помощь Кубе и Фиделю Кастро и стали готовить его свержение.

Отец сказал, что «будет вторжение американцев на Кубу и это может привести к большой войне».

Я очень хотел попасть в эту гущу событий, чтобы помочь пострадавшим от землетрясения и защитить революционную Кубу.

Я лежал на диване, смотрел географический атлас мира и планировал свой маршрут плавания на Кубу и в Чили.

Потом отец сказал, что «израильтяне выкрали в Аргентине бывшего нацистского преступника Адольфа Эйхмана, ответственного за организацию уничтожения евреев во время Второй Мировой войны».

Тогда я впервые узнал о существовании фашистских концлагерей и о том, сколько в них погибло людей.

Я никак не мог осознать, как можно было сжигать людей в печах, морить их голодом, травить газом и собаками.

Я даже боялся думать на эту тему…

Потом отец сообщил нам, что «смертная казнь в Советском Союзе распространяется теперь только за некоторые экономические преступления». Он не уточнил, за какие преступления, но это было неважно.

Важно было то, что все ненавидели спекулянтов, которые наживались на дефиците. А дефицитом было все: одежда, обувь, продукты, мебель, телевизоры.
 
У нас дома ещё не было телевизора. Мы иногда ходили в гости к нашему соседу дяде Коле, милицейскому начальнику.

Дома он вечно был «под шафе», угощал рюмочкой вина отца и маму, дарил нам с братом по шоколадной конфете и мы вместе смотрели телепередачи.

Ему было скучно одному.

Они с отцом оживлённо обсуждали происходящее на экране, причём мама всякий раз сердилась и говорила отцу, чтобы он «свои колкие замечания засунул куда ни будь поглубже».

Она боялась, что «болтливый отцовский язык заведёт нас за Можай»…

Все равно эти «культпоходы к дяде Коле на телевизор» были самым интересными и остро желанными приключениями.

Мама, таким образом, старалась отвлечь меня и брата от улицы и уличных развлечений.

Мы как зачарованные смотрели в мерцающий бледный серо-голубой маленький экран телевизора «Рекорд» и старались ничего не пропустить из увиденного.

Мы смотрели всё: кино, новости, передачи, концерты, спектакли. Всё нам было интересно и в диковинку.

В мае мы, например, узнали, что из Ленинградского электротехнического института связи имени М.А. Бонч-Бруевича была передана первая в СССР цветная программа телевидения.

Мы все, и даже дядя Коля, загорелись желанием достать цветной телевизор.

Для нас это было как волшебство…

Из телевизора мы узнали о смерти 30 мая 1960 года поэта Бориса Пастернака.

Про него никто ничего не знал, но мама очень опечалилась и как-то вечером за ужином прочитала нам одно его стихотворение, которое сразу запало мне в душу.

Я его плохо запомнил, но там было что-то о свече, которая горела и от пламени свечи на стены бревенчатого домика ложились тени скрещённых рук и скрещённых ног…

Я не мог себе представить, как это может быть, но колышущуюся тень от пламени свечи представлял очень отчетливо.

Мы часто пользовались свечами, когда случалась авария на подстанции.

Отцу тоже понравилось это стихотворение, и он спешно закончив ужин, увёл маму в их спальню.

На следующий день началось лето и совершенно новая жизнь…

 
Мои женщины. Июнь 1960. Мат-перемат.

Первого июня 1960 года мои родители почему-то особенно празднично отметили праздник «День защиты детей».

Центром внимания вдруг оказался я.

В этот день с утра, сразу после того, как я проснулся, мама подарила мне новую майку, новые чёрные сатиновые трусы, новые носочки, клетчатую байковую рубаху, короткие вельветовые штаны и новые ботинки со шнурками.

При этом, надевая на меня незнакомо пахнущие вещи, она почему-то грустила и улыбалась одновременно.

Брат независимо и сердито поглядывал на моё преображение в новую одежду и молчал.

Ему в этот день подарки уже не полагались…

Мама сказала, что «он должен это понять, так как его детство кончилось несколько лет тому назад».

Так вот в чём дело!

Сегодня кончается моё детство!

Странно, но я ничего не чувствую…

Что должно было кончиться, и как это должно было произойти?

С этими вопросами в моей празднично гудящей голове я побежал к отцу.

Отец встретил меня на кухне за приготовлением завтрака. Он нарезал на разделочной доске вареную картошку, свеклу, лук и морковь для винегрета.

Винегрет был самым любимым салатом в нашей семье.

Отец виртуозно нарезал мелкими кубинками овощи и лук, все тщательно перемешивал, сдабривал маслом, посыпал солью и ещё какими-то порошками из пахучих трав и этот винегрет становился красивым, разноцветным и очень вкусным.

Я похвалился отцу своими обновками и спросил его: «Мама сказала, что сегодня кончается моё детство. А что тогда начинается?».

- Отрочество, - коротко ответил отец. - Теперь ты не дитя, а отрок.

Я ничего не понял и почувствовал, что папа шутит или немного издевается надо мной.

Я ещё немного подождал разъяснений отца, сглотнул набежавшую от вида и запаха винегрета слюну, и побежал назад к маме.


Мама убирала мою постель в шкаф и складывала раскладушку.

Я задал ей тот же вопрос и спросил: «Что такое отрочество?».

При этом я уже внутренне приготовился к тому, что брат будет смеяться, ухмыляться и теперь весь день будет меня звать не иначе, как «отрок».

Мне показалось, что это слово похоже на слово «окорок» или «баран», короче – «свинтус».

Поэтому я уже был готов немного пореветь и моё радостное праздничное настроение потихоньку сменялось мрачным предчувствием очередного семейного балагурства надо мной.

Я уже привык к этой роли всеобщего «несмышлёныша», «балаша», объекта для незлобивых насмешек и шуток.

Хотя, конечно, было немного обидно и грустно…

Мама сказала, что отрочество, это «период в развитии человека, когда он переходит из мира детства в мир обучения в школе, то есть от игр и баловства к учёбе и образованию». Она сказала, что мне в этом году исполнилось ровно 7 лет, и что осенью я пойду в первый класс средней школы, в которой мне предстоит учиться ровно 10 лет.

- Теперь, - сказала мама, - Тебе предстоит относиться к своей жизни очень серьёзно, почти по-взрослому.

Оттого, как ты будешь учиться, набираться знания и опыта зависит твоя будущая жизнь взрослого человека.

Чем больше ты будешь знать, тем легче тебе будет устроиться в жизни, найти хорошую работу, зарабатывать большие деньги, содержать свою семью, растить детей и не забывать нас с папой, твоих родителей.

Отрочество, - сказала мама, – Это как раз тот период, когда ребенок переходит грань между беззаботным детством и молодостью. Твой брат уже перешёл эту грань и стал молодым человеком. Он уже влюбляется в девушек и девушки влюбляются в него.

- А я могу влюбиться? – спросил я маму, заворожено слушая её мягкий спокойный и очень добрый голос.

Мне сразу всё стало ясно и понятно, только я всё ещё не понимал, почему моё сегодняшнее состояние называется словом «отрочество».

Мама засмеялась и сказала, что «любви все возрасты покорны, но мне ещё рано влюбляться, потому что… рано».

Она смущённо потупилась и перевела разговор на другие темы.

Потом мама стала гнать меня и брата на кухню помогать отцу накрывать на стол, а сама ласково потрепала мне волосы на голове.

При этом она потянулась и посмотрела на себя в зеркало на стене.

Моя мама была стройной, красивой и очень доброй женщиной.

Если бы мне можно было влюбиться, я бы влюбился именно в маму.

Она была красивее даже моей феи красоты и страсти. Не знаю почему, но красивее и лучше.

Я это знал точно и наверняка…

За завтраком отец, мама и даже подобревший брат поздравили меня с праздником «День защиты детей» и даже подняли за меня рюмочки красного вкусного вина.

Налили и мне рюмочку, как взрослому, хотя мама и возражала…

После вина, винегрета и жареной картошки с яичницей нам всем, а мне тем более, стало совсем хорошо и радостно.

Мы с аппетитом кушали и дружно веселились, обсуждая планы на сегодняшний день.

Отец говорил, что продолжит строительство дачи в саду, мама должна была заняться уборкой и стиркой, брат сразу сказал, что его ждут дополнительные занятия в школе, а я не знал, что мне делать.

Играть в привычные игры с ребятами на улице мне не хотелось.

Хотелось заняться чем-то взрослым, но не таким уж взрослым, как, например, стирка и глажка белья, а чем-то интересным.

Я пошёл к отцу, который всё свободное время проводил на строительстве нашей дачи в саду.

Вот и теперь он с азартом прилаживал входную дверь к столбам каркаса дачи.

Дверь была тяжелой и не хотела садиться на петли.

Отец, всегда сдержанный в эмоциях, пыхтел и тихонько матерился…

Я ещё в далёком детстве услышал первые матерные слова.

На улице, в деревне и в городе взрослые и ребята постарше часто употребляли разные матерные слова.

В нашей семье они были под запретом и не использовались даже в случае крайней нужды.

Мама при любом намёке на матерное слово или выражение сразу хмурилась, поджимала губы и тихо говорила нам, что слова бывают добрыми, светлыми и чёрными, злыми.
 
- Доброе слово лечит, а злое калечит – говорила она. - Слова обладают магической силой воздействия на людей.

Недаром говорится, что слово «пожалуйста» и «спасибо» волшебные и открывают любые двери.

Добрые слова, как и добрые дела, помогают человеку, приносят счастье, а чёрные, злые слова отравляют жизнь и влекут за собой беду и горе.

Самые страшные слова – это слова проклятия.

Помните это, дети, - говорила строго мама, - И никогда без нужды не говорите «чёрных» слов.

Я не очень хорошо понимал что такое «чёрные» слова, но зато хорошо их чувствовал, когда, например, мой брат в сердцах ругал меня и обзывал всякими нехорошими «чёрными» обидными словами.

При этом он дышал и сопел с такой яростной ненавистью ко мне, что мне становилось страшно.

Я ясно видел, как эти «чёрные» слова отравляют его, делают нечеловечески злым и нехорошим.

Конечно, я уступал ему, ведь он был сильнее и старше меня, ведь он был моим братом, а он только напитывался силой своих «чёрных» слов и использовал их всё чаще и чаще.

Теперь он стал добавлять к ним матерные слова…

На улице среди ребят матерные слова были не обидными, а смешными.

Их часто произносили старшие ребята, чтобы походить на взрослых и добавить «перцу» в разговоры.

Когда кто-нибудь хвалился или рассказывал о своих приключениях, то обязательно добавлял для связки пару-тройку матерных слов.

В деревне или на стройке, например, люди вообще говорили между собой только на матерном языке.

При этом были такие словесные выкрутасы, что становилось очень смешно, как от анекдотов.

Особенно мне нравилось выражение, которое я услышал однажды от каменщиков на строительстве дома…
 
Мы лазили по стройке и искали поломанные чугунные батареи, чтобы их своровать, разбить и наколоть из них чугунных кусочков для стрельбы из рогаток.

Один из старых мастеров–каменщиков после бурного выяснения отношений с другим рабочим вдруг заорал ему: «Ах ты буй стоеросовый! Ты на буя до буя набуярил! Отбурянивай на буй эту буйню!».

Когда мы услышали эту тираду, то вся ребяческая компания дружно стала ржать и гоготать.

За нами засмеялись каменщики, малярши, штукатуры и плотники.

Вскоре вся стройка повторяла в захлёб эту знаменитую матерную фразу, в основе которого было самое короткое русское ругательное слово.

Это слово я слышал чаще всего и знал, что оно означает писку.

Его использовали в разных комбинациях с другими словами и обычно этим словом «посылали далеко и надолго».

Оно было самым распространённым и самым обидным, судя по реакции на него людей.

Я иногда мысленно сам его произносил и шёпотом, про себя, повторял за другими услышанные матерные ругательства.

При этом мне было очень стыдно, неловко и волнительно, будто я делал что-то запрещённое, нехорошее, плохое.

Теперь же отец, пыхтя и шатаясь вместе с дверью, вполголоса ругался, пытаясь вставить дверные петли на штифты.

Я подскочил к нему и помог направить дверь точно по осям петель. После двух-трёх качков дверь встала на место.

Отец выпрямился, вытер пот, улыбнулся мне и с уважением значительно сказал: «Молодец, мой мальчик! Спасибо, помог папе. Ты теперь мой настоящий помощник!».

Я очень обрадовался и загорелся желанием ещё чего-нибудь сделать, помочь отцу.

Я стал подавать ему инструменты, гвозди, шурупы, придерживать доски, когда он их пилил или строгал.

При этом отец всегда входил в будущую дачу только через дверь…

Ему доставляло особенное удовольствие открывать и закрывать её, хотя кроме двери и каркаса из столбов ещё ничего не было.

Мы дружно работали вместе, вместе отдыхали, когда отец присаживался покурить и вместе пили холодный квас, который иногда приносила нам мама.
 
Во время работы случалось всякое.

Иногда я ронял тяжёлую доску или отпускал её, когда от сильного удара молотком или топором отдача больно била мне по рукам.

Иногда я подавал не тот инструмент, так как не знал их чудных специальных названий.

Постепенно отец научил меня различать все инструменты, дал попробовать работать топором, пилой, молотком, стамеской, ручной дрелью, отвёртками, рубанком и другими инструментами.

Мне было очень интересно. Я с упоением вертелся вокруг него, требуя от отца дать попробовать любое дело.

Он показывал мне, как надо работать, пытался помочь, направлял мне руки, но я в азарте кричал ему: «Я сам!».

«Сам, конечно сам, а кто же ещё, кроме тебя, мой мальчик» - отвечал отец и давал мне возможность неумело забивать гвозди и пилить доски.

С малых лет выражение «я сам» было девизом моего детства, отрочества и юности.

С этого праздничного дня «День защиты детей» 1960 года я всё теперь делал сам.

Сам всё пробовал, испытывал, постигал, учил, открывал и исследовал.

После того, как я помог отцу поставить на место дверь дачки и она свободно и легко стала открываться передо мной, я почувствовал, что вот так теперь смогу открыть любую дверь.

Ставя точку в этой мысли, я последний раз стукнул по гвоздю, промахнулся и попал прямо по большому пальцу левой руки.

Мгновенно все мои умные и радужные мысли исчезли.

Всё моё существо пронзила страшная жгучая острая боль.

Не помня себя от боли, я невольно вскрикнул и выругался: «Ёп твою мать!».

В момент удара я уже досадовал на самого себя за промах и оплошность, за то, что отвлёкся от дела, не послушался отца и поспешил эффектным ударом забить гвоздь с третьего удара.
 
Инстинктивно я зажал большой палец в кулак и сильно сжал, превозмогая жгучую боль.

Только тут я услышал недоуменный и взволнованный вопрос отца: «Ты что сказал!?».

Я поднял голову и увидел его насмешливые округлившиеся от удивления глаза…

Я понял, что теперь батя меня накажет и за палец и за матерную ругань.

Я поник головой и на минуту даже забыл о боли в ушибленном пальце.

Отец взял меня за плечи, повернул к себе, приподнял мою голову и как-то особенно внимательно взглянул мне в глаза.

- Никогда, слышишь, никогда ни при каких обстоятельствах как бы ни было тебе больно, страшно или весело, не говори этих слов, – веско сказал мой отец.

- Можешь говорить какие угодно другие, но не эти. Не то сам себя проклянёшь, - сказал отец, - А теперь покажи палец…

Он посмотрел на мой распухший палец, который теперь пульсировал сильной ноющей болью и отправил меня домой к маме.

Только теперь, я почувствовал, как сильно устал, помогая отцу. Как ныли мои ноги и руки, как саднили мои ссадины и царапины, как мешала колючая заноза в моей ладони.

Но больше всего мне было неловко и стыдно за мое неосторожно вырвавшееся ругательство…
 
Я не знал, что означает слово «ёп», но догадывался, что оно ещё более обидное и страшное, чем слово из трёх букв.

Мне было так стыдно, что я даже не плакал от боли, когда мама быстро помыла мне руки с мылом, потом смазала ушиб какой-то мазью и туго забинтовала.

После её ловких действий палец почти успокоился и только обиженно ныл тупой жаркой болью.

Оказав мне медицинскую помощь, мама налила мне большую кружку молока, дала большой кусок чёрного хлеба, погладила меня по голове, а потом пошла в сад к отцу.

После этого я услышал её голос и подумал, что мама и без ругательных слов умеет высказать человеку всё, что она о нём думает…

Отец тихо оправдывался, но больше молчал и только успокаивал маму.

Потом они затихли, и я почувствовал, что он ей что-то рассказывает.

Мне стало грустно и в ожидании маминой порции сердитых слов теперь в мой адрес, я поплёлся в большую комнату на диван.

Как обречённый преступник я лёг на диван, отвернулся к стенке, накрылся пледом и стал ждать своей участи.


Вернулась мама.

Присела ко мне на краешек дивана. Поправила подушку и плед, погладила меня по голов и задумчиво посмотрела прямо мне в глаза.

- Растёшь, сынок, - разделяя каждое слово, сказала мама.

- Уже разговаривать научился.

- Как попугай.

- Когда думать научишься?

- Как человек?.

С этими словами она ушла на кухню, а я весь, сгорая от стыда, закрыл глаза, уткнулся в душистую подушку и стал лихорадочно думать.

Мысли путались, метались, и среди них мелькала маленькая тёмненькая мысль: «Что же все-таки означает это слово «ёп»?..

Ответ на этот вопрос я получил, вернее, увидел на улице.

Однажды мы играли в «догонялки» с ребятами и увидели, как две дворовые собачки бегали друг за другом, а потом одна из них вскочила на другую сзади и стала быстро-быстро дёргаться задом.

Ребята засмеялись. Мы с любопытством стали наблюдать, как собаки занимались «этим» в бурьяне у забора.

Кто-то из ребят вполголоса матерно сказал, чем занимаются собаки. Так вот, что значит это слово «ёп»!

Как зачарованный я смотрел на то, как дёргались собаки, и мне было не по себе оттого, что я тогда в минуту острой боли произнес жуткие слова, в котором было слово «мать»…

Теперь я осознал, как мог понять мои слова мой отец!

Мне стало страшно, стыдно и очень неловко.

Я поднял камешек и бросил им в собак.

Ребята сразу последовали моему примеру и вскоре все мы бросали в визжащих собак всем, что попадало нам в руки.

Собаки с визгом и лаем стали удирать.

При этом они как-то сцепились своими задами и неуклюже, но, быстро перебирая ногами, вдвоём пустились наутёк.

У меня горели щеки, ныло сердце и щемило в груди от непонятной злости, стыда и отчаяния.

Я чувствовал себя великим грешником…

К стыду и досаде за мои «чёрные» слова добавился стыд и досада за то, что я помешал собакам заниматься своим делом, обидел их, вмешался во что-то тайное, интимное, непонятное.

Настроение испортилось совсем.

Я даже не стал участвовать во всеобщем ребяческом обсуждении происшедшего.

Я ещё немного молча постоял с галдящими друзьями и побежал к себе домой.

Конечно, я не раз в деревне видел, как собаки занимались «этим».

Всякий раз деревенские мальчишки кидались в них палками, камнями, сухим навозом.

Особенно почиталось так испугать собак, чтобы они сцепились друг с другом и так либо бегали по деревне, либо долго смирно стояли, ожидая, когда их что-то отпустит.

Тогда это меня особенно не интересовало. Было просто любопытно и немного страшно, потому что деревенские собаки были злые, независимые и кусачие.

Теперь мне стало не по себе не потому, что было страшно или любопытно, а потому, что стало интересно…

Глядя на то, как кобель вскочил на спину сучки и быстро-быстро стал дёргаться, я вдруг ощутил странное волнение внизу живота.

Меня обдало жаром, кровь застучала так же, как в те разы, когда я видел обнажённых женщин.

Я чувствовал, что мне тоже хочется так же быстро-быстро двигать животом, попой, ногами.

Может быть, поэтому я так быстро убежал и спрятался в своём любимом углу под столиком торшера между диваном и стенкой шифоньера.

Здесь я скорчился в три погибели и уткнул свой горящий лоб в свои колени. Мне было очень страшно.

Страшно оттого, что во мне, я чувствовал это, бурлили грешные мысли…
 
Теперь я сам догадался, почему у девочек и женщин вместо писки, как у нас, пухлая щель.

Туда вставляется наша писка и ходит туда-сюда быстро-быстро…

Непонятно было только одно, зачем это делается?

У меня перед закрытыми глазами было видение двух уличных собак, которые занимались «этим».

Сучка стояла смирно и только повизгивала, а кобелёк быстро-быстро ёрзал задом. Он был напрягшийся с застывшим взглядом и грозно порыкивал на сучку.

Что они чувствовали при «этом» я не знал, но, судя по всему, обоим это доставляло удовольствие, иначе они бы этого не делали.

У меня в голове роились тысячи мыслей, они путались, перескакивали друг через друга, обрывались, исчезали и появлялись вновь…

Я вдруг вспомнил тот давний случай, когда впервые увидел картинку из журнала с моей Феей красоты и страсти.

Я отчётливо вспомнил, как судорожно дёргался Васька Григорьян, когда он также быстро-быстро терзал свою напрягшуюся большую писку, которая теперь называлась коротким матерным словом из трёх букв.

Я вспомнил, как из неё брызнула мутная белая жидкость.

Я вспомнил Васькины сбивчивые горячие слова, когда он описывал свои ощущения.

Мне захотелось испытать то же самое…

Это желание пришло ко мне внезапно, быстро и неотвратимо, как волна, которая захлестнула меня всего.

Голова загудела, как колокол, щёки и уши запылали жарким огнём, руки и ноги задрожали так, что я испугался и подумал, что опять заболел.

Шатаясь от нахлынувшей усталости, я вылез из-под столика торшера и пошёл на кухню к маме.

Мама сразу увидела, что я не в себе.

Она потрогала мне лоб, пощупала пульс, заглянула в глаза и сказала, чтобы я показал ей язык.

Затем напоила меня чаем с вареньем и уложила в постель.

Я лежал в постели и мой жар всё ещё не проходил. Только к ужину у меня всё прошло. Я даже понемногу забыл о происшествии днём.
 
Вечером отец и мама позвали меня в ванную комнату и неожиданно приказали мне показать им мою писку.

От неожиданности я даже не сопротивлялся и покорно позволил им спустить с меня трусы и рассмотреть мою писку.

При этом они о чём-то тихонько совещались. Лица у них были серьёзными и тревожными.

Я подумал, что заболел и что они это увидели или как-то узнали.

Отец осторожно попробовал оттянуть у меня кожу вокруг головки писки, но у него ничего не получилось.

Из-под тонкой кожицы, по-прежнему, выглядывали только маленькие розовые губки, из которых я писал.

Мама и отец переглянулись.

Отец уверенно сказал маме, что у меня «всё нормально» и что «ещё рано делать какие-то выводы».

После этого они меня отпустили и больше никогда этим не тревожили…

От всего пережитого я, видимо, действительно заболел, потому что вдруг заскучал, сделался тихим, замкнутым, перестал прыгать и беспричинно веселиться.

Теперь я больше лежал на диване и смотрел картинки в журналах, газетах и учебниках моего брата.

Меня всё время мучили неясные мысли о том, что я видел и чувствовал.

Я перестал говорить матерные слова, даже про себя, мысленно или шёпотом.

Теперь они мне казались чудовищно грубыми, обидными и «чёрными».

Мама и отец ухаживали за мной, пытались развеселить.

Даже брат почувствовал общую тревогу и стал ко мне более добрым и внимательным.

Правда, он утешал меня на свой манер. То пытался со мной бороться, то рассказывал новые анекдоты, которые только добавляли мне неприязни к «солёным матерным» словечкам, то приставал с расспросами о моём состоянии.
 
Я ничего не мог поделать или рассказать. Я сам не знал, что со мной происходит.

Я знал только одно – стоит мне только представить обнажённую женщину или дёргающихся собак, как во мне опять начинало возникать странное жгучее волнение.

Мне чего-то хотелось такого, о чём я не знал и не понимал.

Как в той сказке: «поди туда, не знаю куда, принеси мне то, не знаю что».

От этих переживаний я уже сам на себя злился и хотел от них избавиться.

Особенно мучила неизвестность и непонимание происходящего.

Мне уже самому хотелось отвлечься и может быть, поэтому я стал внимательно слушать рассказы отца о политике.

Мне вдруг стало интересно узнавать, что происходит в дальних странах, как наша страна и наше правительство реагирует на возникшую вдруг угрозу со стороны Соединённых Штатов Америки.

Я хорошо помнил тот страх, который принёс с собой мой отец, когда рассказал нам о полёте американского самолёта-шпиона над нашей страной.

Мама тогда сказала, что «не дай Бог нам всем пережить то, что они пережили во время Великой Отечественной войны» и заплакала.

Отец тогда сказал, что «будущая война будет атомная» и что «её не переживет никто на Земле».

Тогда мы с братом переглянулись и сказали, что мы «не погибнем, а станем воевать и обязательно победим американцев».

На это отец сказал нам, что «для этого нам надо хорошо учиться, потому что теперь воюют не ружьями, а ракетами, которые требуют образованных офицеров, солдат и матросов».

После этих слов мой брат сразу заскучал, а мне вдруг захотелось учиться…

Лето 1960 года было не очень-то жаркое.

По небу неслись большие рваные кучевые облака, было ветрено и влажно.

Поэтому я много времени проводил дома, хлюпал носом, сморкался в необъятный платок, слушал радио и смотрел картинки в книжках и журналах.

Меня теперь интересовало буквально всё.

Я с жаром рассказывал маме и папе о своих новых открытиях, которые сделал за день.

Теперь я сообщал им много новых новостей.

Например, о том, что на севере Европы экстремально влажное лето (мне очень понравилось слово «экстремальное», хотя и не знал, что оно обозначает), что президент Франции Шарль де Голль предложил Временному правительству Алжира начать переговоры о прекращении боевых действий.

Фронт национального освобождения Алжира принял это предложение, но отверг выдвигаемые Францией условия.

Я рассказал родителям, что японские студенты начали акции протеста против американо-японского договора о сотрудничестве и совместной безопасности. Из-за этого отложили планировавшийся визит президента США Эйзенхауэра в Японию, но японский парламент всё равно утвердил этот договор с США.

Отец сказал, что «теперь и Япония будет воевать против нас».

По радио я узнал, что наш глава партии и правительства Никита Сергеевич Хрущев выступил в Бухаресте на съезде румынской компартии с осуждением китайской политики по отношению к Югославии и Советскому Союзу.

Мама пожалела, что наши отношения с китайцами ухудшились, потому что в магазинах сразу пропали китайские товары.

Зато Мадагаскар провозглашён независимой Малагасийской Республикой и вступил в ООН.

Брат с гордостью показал мне на карте этот четвёртый по площади остров мира и рассказал мне, что эта бедная страна славится уникальными видами животных и растений.

Оказалось, что остров Мадагаскар отделён от Африки Мозамбикским проливом шириной 400 км. С севера на юг остров пересекают нагорья, резко снижающиеся к востоку. Западные склоны гор плавно спускаются к прибрежным равнинам.

Почти весь остров в прошлом был покрыт лесами. Долины рек богаты плодородной почвой (краснозём).

Свыше 70% видов флоры и фауны острова Мадагаскар больше нигде не встречается в мире.

На острове обитает 40 различных видов лемуров – хвостатых полуобезьян отряда приматов.

Большая часть коренного населения острова малагасийцы – потомки индонезийцев, давних выходцев из Юго-Восточной Азии.

Подавляющее большинство населения занято в сельском хозяйстве и перерабатывающей промышленности.

На Мадагаскаре проживает 15 492 000 чел. Их основные языки: малагасийский и французский.

Основные религии: традиционные верования, католицизм, протестантизм и ислам. Денежная единица – малагасийский франк.

В столице Антананариву проживает 1 053 000 чел.

На острове выращивают кофе, ваниль, гвоздику, перец, сахарный тростник, табак.

Более 10 000 000 голов крупного рогатого скота пасётся на острове. Значительная часть этого поголовья – горбатые антилопы зебу.

Несмотря на уникальные природные условия Мадагаскар – одно из беднейших стран мира. Страна импортирует продовольствие, чтобы прокормить своё население.

Мне сразу захотелось туда поспасть и своими глазами увидеть мадагаскарцев, помочь им освободиться от капиталистов и построить социализм.

Потом все заразились моей игрой в воображаемые путешествия и теперь не только мы с братом, но и мама с отцом практически ежедневно участвовали в вечерних обсуждениях мировых новостей.

Даже для отца было интересно узнать о том, как британская колония Сомалиленд получила независимость и присоединилось к Итальянскому Сомали.

Брат теперь уже солидно, как лектор, рассказал нам, что практически вся Сомали представляет собой холмистую равнину.

Гора Шимбирис на побережье Аденского залива поднимается на 2416 м. Несмотря на открытость к Индийскому океану, климат здесь очень сухой. Количество осадков составляет от 50 мм на севере и востоке, до 600 мм в год на юге и западе страны.

Сомали населяют 10 097 000 человек. В столице Могадишо проживает 900 000 жителей.

На юго-западе страны выращивают бананы, кукурузу, сахарный тростник и хлопок. Более половины населения – кочевники-животноводы.

Промышленно перерабатываются только кожи и продовольственное сырье.

Положение населения в стране усугубляют межклановая борьба, жесточайшие засухи, вражда с Эфиопией, войны, военная диктатура, беженцы.

Основные языки: сомали и арабский. Основная религия – ислам суннитского толка. Денежная единица – сомалийский шиллинг. Сомали экспортирует овец, коз, верблюдов, крупный рогатый скот, баранов.

Мама очень похвалила моего брата, и он сразу заважничал…

Последней домашней лекцией стало сообщение брата о том, как Бельгийское Конго становится независимым государством Демократическая Республика Конго (до 1997 г. Заир).

Президентом страны избран Джозеф Касавубу, а премьер-министром назначен Патрис Лумумба.

Демократическая Республика Конго (Заир) третья по площади страна в Африке.

Она расположена в центре материка по обе стороны от экватора и на западе имеет выход к морю шириной всего в 40 км.

Почти 40 % территории страны лежит в плоской впадине Конго, ограниченной ступенчатыми горными плато. На восточной границе Демократической Республики Конго (Заира) протянулись горные хребты с наивысшей точкой – пиком Маргерита (5109 м).

В стране господствует экваториальный климат. Наибольшее количество осадков выпадает в центральной части страны.

Вдоль экватора растут густые дождевые тропические леса, занимающие более половины площади страны. На юге и на крайнем севере страны распространились высокотравные саванны и саванные леса.

Основное занятие населения республики – земледелие.

В стране проживает 51 654 000 человек. Столица – Киншаса (4 655 000 чел.). Сельские жители выращивают маниок, ямс, рис, арахис и фрукты.

Основные языки: французский, суахили, лингала, луба, монокутуба. Основные религии: католицизм, протестантизм, традиционные африканские верования. Денежная единица – конголезский франк.

Демократическая Республика Конго входит в число мировых лидеров по добыче кобальта, меди и алмазов.
Страна экспортирует алмазы, сырую нефть, кофе и медь.

Здесь одно из самых коррумпированных правительств в мире, поэтому по доходам на душу населения республика занимает одно из последних мест в мире.

На этом наша игра в политическую географию закончилась.

Однако я теперь навсегда «заразился» духом исследователя окружающего мира.

Теперь я вновь открыл для себя наш молодой сад и огород…

В конце июня погода наконец-то наладилась, было довольно солнечно и жарко.

Теперь можно было бегать на речку, в лес, загорать, купаться и играть в различные игры.

Моей самой любимой игрой стало исследование окружающей наш дом территории.

Я исследовал её как путешественник, как мореплаватель, охотник и учёный.

Я даже рисовал карты своих маршрутов и давал названия открытым неизвестным землям – участкам нашего сада и огорода.

Огород стараниями папы и мамы уже весь был покрыт грядками с посадками.

Повсюду зеленели лук, чеснок, щавель, укроп, петрушка, редис, пробивались морковь, свёкла и ещё масса различных растений, названия которых были аккуратно написаны мамой на фанерных флажках возле каждой посадки.

Большая часть огорода была отведена под картошку и капусту.

По границе забора в огороде буйно росла колючая малина и ещё маленькие вишни.

Перед самым домом была мамина гордость – плантация различных цветов.

Здесь были цветы всех сортов и видов: желтые нарциссы, красные тюльпаны, разноцветные высокие цветы, похожие на ромашки,  ярко красные мохнатые низкие цветочки и кустистые пышные шары астр.
 
Цветов было настолько много, что все соседки приходили к маме полюбоваться их красотой и попросить семян, рассады или цветов на свои семейные праздники.

Мама никому не отказывала и вскоре во всех домах на нашей улице появились чудесные цветистые палисадники.

Отец сначала ворчал, а потом вдруг принёс откуда-то кустик сирени и посадил возле нашего крыльца.

Мама была несказанно удивлена такой «непрактичностью» папы и вечером приготовила нам всем праздничный ужин с «тринадцатью каплями» вина для папы.

Отец сказал, что «готов хоть каждый день приносить и сажать по новому цветку».

Вскоре наш огород стал цветущим в прямом и переносном смысле. Вот только полоть грядки надо было часто…

В саду «царствовал» отец.

Он решал, какие и куда сажать плодовые деревья и кусты.

Он спланировал сад, выбрал место для яблонь, вишен, слив, кустов белой, красной и чёрной смородины, крыжовника, малины и места для парников под помидоры и огурцы.

Он привёз из питомника много разных сортов яблонь, и мы весной торжественно их посадили на подготовленное место.

При этом отец настоял, чтобы каждый из нас посадил сам (от начала до конца) своё деревце.

Мне «достался» «Белый налив» – маленькое, худенькое, неказистое деревце. Эта яблоня, по словам отца, будет давать прекрасные белые сахарно-сладкие яблоки.

Брату досталась «Коричневка» - яблоня с небольшими, но сладкими и пестро окрашенными яблоками.

Мама посадила алма-атинский «Апорт» - с крупными тоже сладкими яблоками.

Отец в палисаднике перед домом посадил свою любимую яблоню «Антоновка» и ещё одну антоновку возле летнего туалета.

Там же на самом солнцепёке он посадил новый американский гибридный сорт яблонь «Мелба». Никто ещё не знал что это за сорт, но в питомнике его очень хвалили.

Кроме яблонь мы посадили много вишен, слив, груш и смородины.

Возле только что построенной дачи среди вишен и кустов смородины образовалась полянка, на которой отец планировал посадить клубнику (подальше от глаз соседских мальчишек).

Теперь на этой полянке мама ставила мою раскладушку, застилала её маленьким матрацем для гостей, чистой простынкой и, скрытая от любопытных глаз соседей, загорала.

Мы практически никогда не видели маму без одежды.

Она была очень строга в вопросах своего внешнего вида, и даже её домашние халаты всегда были красивыми, ухоженными и закрытыми.

Все её платья и костюмы были классического покроя с большими или маленькими воротничками и никогда с декольте, открывающими хоть чуть-чуть грудь.

Она всегда одевалась очень скромно, но очень красиво и все соседки и подруги по работе ей завидовали.

Они говорили, что мама «может надеть самую простую вещь, но всё равно будет выглядеть королевой».

Ещё они говорили, что у моей мамы «бездна вкуса и высокий стиль».

Однажды я спросил маму, что это значит «вкус» и «стиль».

Мама ответила, что стиль – это «средство выражения внутреннего содержания через внешнюю форму».

Например, манера выражаться, одеваться и вести себя отражает внутреннюю культуру человека, его воспитанность и интеллигентность.

Стиль нашей семьи – скромное достоинство, мы ведём себя во всем скромно, но с достоинством, то есть сдержанно, не грубо, культурно.
 
- Вкус, - сказала мама, - это чувство, способность человека к пониманию и оценке красоты во всем, что нас окружает».

Тот, кто имеет чувство вкуса, тот может увидеть и понять что красиво, культурно, достойно, а что – нет.

Вкус, это как чувство юмора – он или есть, или его нет.

Однако чувство вкуса и стиль можно в себе воспитать. Например, вырабатывая свою походку и манеры поведения.

Можно ходить вразвалочку на полусогнутых кривых ногах, размахивая руками, в стиле хулигана, а можно ходить в стиле элегантного и гордого офицера, прямо и достойно, не сгибаясь ни перед какими трудностями.

Можно, например, болтать без умолку, захлёбываясь и невнятно выражая свои мысли и чувства в стиле «кумушки-сплетницы», а можно говорить веско, с паузами, чётко и внятно, давая собеседнику и себе время на раздумье и понимание сказанного.

Это стиль интеллигентного, достойного и учёного человека – джентльмена.

Я слушал мамины объяснения с широко открытым ртом, и она легонько стукнула меня по подбородку, давая понять, что я некультурно «раззявил» свой рот.

С той поры я стал следить за собой и другими людьми и подмечать особенности своего и их поведения.

Я стал потихоньку вырабатывать свой собственный стиль поведения…

При этом мне хотелось быть таким же важным, достойным и сдержанным, как мой отец, лёгким, гибким и красивым, как моя мама, и быстрым, ловким и бесстрашным, как мой брат.

Сам себе я казался некрасивым, неуклюжим, неловким и нескладным.

Правда во время игр я представлял себя героем, путешественником, разведчиком или индейцем и был строен, ловок, быстр и неотразимо красив.

Вот и теперь, я медленно по-пластунски, полз по траве мимо зарослей крапивы, подорожников и одуванчиков к полянке у дачи, на которой загорала моя мама…

Мой путь пролегал среди жутких по густоте джунглей из трав, цветов и стеблей молодых вишен.

Особенно страшными были живые хищные жгучие стебли и листья крапивы. Они тянулись ко мне, жалили в локти и ноги, не хотели пускать меня на свою территорию.

Однако я упорно и медленно продвигался к развалинам древнего индийского замка.

Впереди среди травы возвышались две огромные башни из металлических бочек и живописные развалины стен и сводов замка из стопы деревянных ящиков и груды кирпичей возле бочек.

Там, в этих развалинах, я знал, лежат сокровища, среди которых «острый зуб Маугли» - нож, который он сделал сам, а я его стащил у него.

Этот нож был сделан из старого кухонного ножа в виде красивой «финки».

Лезвие ножа было обточено так, чтобы его форма приобрела хищную кривую форму.

Ручка была плотно обмотана чёрной липкой изоляционной лентой. Поверх ленты она была обмотана тонким разноцветным телефонным проводом так, чтобы ручка «финки» стала толстенькой, упругой и ловко лежала в руке.

Единственным недостатком этого ножа было то, что брату так и не удалось сделать выступ над ручкой, и острый край лезвия впивался в палец, когда нож втыкался во что-нибудь…
 
Нож типа «финки» был самым модным в это время на улице среди мальчишек, и все ребята мечтали иметь настоящую финку.

Когда мама увидела этот нож, она тут же запретила им пользоваться и с гневом, которого от неё никто не ожидал, приказала отцу немедленно избавиться от этого «холодного оружия».

Она долго и горячо говорила отцу о «каком-то ружье, которое висит на стене, но обязательно должно выстрелить», об опасности, которая «исходит от этого ножа с разноцветной ручкой и хищного лезвия».

На её доводы отец мягко и осторожно возражал, но в итоге дело решили мамины слезы.

Она молча заплакала, стала пить валерьянку, и отец хмуро приказал моему брату избавиться от ножа.

Так эта «финка» оказалась глубоко под землёй, похороненная братом в саду.

Потом она очутилась в моем тайнике, потому что я во время «похорон финки» лежал за кустами крыжовника и наблюдал, как мой брат тщательно отмечает место, где он зарыл свой любимый нож, заботливо укутанный в промасленную тряпку и твердую чёрную бумагу, которой отец покрывал крышу дачи.

Метку брата я переставил в другое место, и он потом вспахал большой участок сада, пытаясь её найти…

Вот за этим сокровищем я и полз в густой траве сада.

Когда я достиг груды развалин из ящиков и кирпича, я должен был, как всегда, осмотреться – не наблюдает ли кто-нибудь за мной.

Едва поднимая голову из травы, я искоса глянул налево, потом направо, потом назад. Вокруг никого не было.

Только гудели пчёлы и в траве ползали чёрные жуки и другая живность.

До моего тайника мне оставалось совсем чуть-чуть и я скомандовал себе: «Вперёд, Маугли!».

Приподнявшись на руках и подавшись вперёд к щели между двумя железными бочками, я вдруг мгновенно застыл в неподвижности…

В просвете между бочками, я увидел, как в кино на экране, маленькую лужайку между вишнёвыми деревьями и кустами смородины, на ней раскладушку, а на ней мою загорающую маму.

Голую… Вернее обнажённую…

Она лежала на животе, слегка расставив ноги, и спала, уронив голову на скрещённые руки.

В правой руке, которая свисала с края раскладушки, она всё ещё держала маленький томик её любимых стихов Марии Цветаевой.

Левую руку она подложила себе под щеку и спала. При этом мне показалось, что она спала очень спокойно, беззащитно, расслабленно и одновременно очень настороженно, опасливо, как чуткая лань в лесу.

Я видел её голую спину, бёдра, бугор попки и длинные красивые ноги с вытянутыми, как у балерины ступнями.

Меня поразила белизна её кожи. Её плечи, бедра и вершина попки светились от солнечного света…

Я осторожно перевёл дыхание и, еле сдерживая внезапное сильное сердцебиение и нахлынувшее вдруг волнение, стал медленно подниматься сначала на четвереньки, а потом в полу присед.

Мне вдруг захотелось увидеть мою маму всю, такую как она есть…

Я потихоньку поднимался, скрываясь за бочками и только изредка мгновенно заглядывал сквозь щель между ними.

Теперь моей целью было только желание увидеть мою маму полностью сверху вниз.

Я чувствовал, что этого нельзя было делать, но ничего не мог с собой поделать…

Во мне вдруг загорелся внутренний огонь, всё забурлило, затрепетало и меня охватило жгучее желание увидеть маму полностью голой.

Я почти выпрямился, когда в очередной раз заглянул в щель между бочками…

В следующее мгновение на меня обрушилась горячая волна стыда и страха.

Я увидел вскинутое лицо моей мамы, которая смотрела прямо на меня!

Страх сковал меня в монолит.

Я застыл и даже перестал дышать.

Я с ужасом смотрел на мамино лицо и в любое мгновение ждал взрыва маминых эмоций, гнева и ругани.

Однако мама смотрела прямо на меня и молчала.

Теперь она приподнялась и лежала, опираясь на локти. Правой рукой она продолжала держать томик стихов, а левой поддерживала голову.

Её лицо и взгляд были удивительно спокойными и излучали целую гамму различных чувств, мыслей и ощущений.

Её глаза из-под чуточку нахмуренных бровей исподлобья смотрели остро, внимательно и немного настороженно.

При этом её губы улыбались её знаменитой доброй, но лукавой и даже привлекательной игривой улыбкой.

Казалось, что она знает, что за ней подсматривают. Она лукаво улыбалась, будучи при этом настороже.

Из-под её левого локтя виднелось полушарие приплюснутой к простыне левой груди.

Меня опять поразила белизна и прозрачность её кожи.

Мама вся светилась в солнечном свете.

Свет её окутывал, играл на её коже, боках, спине, попке. Свет очерчивал её черты лица и улыбку, делал её похожей на мраморные древние скульптуры греческих богинь.

Я с немым восторгом ещё раз взглянул на богине-подобную маму и медленно по миллиметру отодвинул голову от щели за бочку.

Также медленно я опять лёг на траву, немного отдышался и начал пятиться назад, стараясь как можно меньше производить шума.

Такое отступление потребовало невероятного напряжения всех моих сил.

Когда я повернулся и пополз в обратный путь, то почти весь взмок от пота, страха и нахлынувшей жары.

Солнце теперь жарило так, будто мстило за то, что я подсматривал за мамой.

Я отползал все дальше и дальше пока не свернул за угол садовой дорожки и не выполз за пределы видимости и слышимости.

Здесь я перевёл дух, встал на четвереньки, ещё немного проскакал, как обезьяна, потом встал и побежал прочь что было мочи.

Я не стал забегать в дом, а сразу побежал на улицу, к ребятам.

Я играл с ними, бегал и участвовал в их обычных разговорах, а сам все время думал о том, что со мной приключилось.

Мне было страшно идти домой и говорить с мамой. Мне казалось, что она видела меня и по какой-то причине не стала меня обнаруживать.

Я сгорал от стыда и тревоги, от любопытства и желания разгадать эту загадку «почему мама меня не выдала?».

Я играл на улице до тех пор, пока мама, как обычно, не позвала меня домой.

Домой я бежал с чувством страстной тревоги. Мне одновременно хотелось скорее её увидеть и в тоже время хотелось как можно дальше оттянуть момент признания в содеянном.

Я был уверен, что мама меня видела там, в щели между бочками…

Мама встретила меня необычно ласково.

Она внимательно отсмотрела мои коленки, руки, потрепала волосы, отправила мыть руки и лицо, потом посадила за стол и налила мне большую кружку холодного молока и отрезала большой ломоть чёрного хлеба.

В нашей семье ещё со времён нашего домика в деревне завелась традиция пить молоко с чёрным хлебом.
Это было очень вкусно и полезно.

Я пил молоко и украдкой посматривал на маму.

На её лице все еще мелькали блики того солнечного света, который окутывал её там, на лужайке, на раскладушке.

Мама была слегка задумчива, легка в движениях.

Она поминутно молча улыбалась чему-то своему, своим мыслям и чувствам. Ей было хорошо. Она была удивительно хороша и красива.

- Мам, - сказал я внезапно для самого себя, - Я тебя люблю!

- А я тебя, - сразу легко откликнулась мама и потрепала меня за чубчик на голове.

В этот момент я был несказанно счастлив.

Я и раньше любил маму, но как «маму».

Теперь я увидел в ней красивую стройную женщину, которая стала живым воплощением моей ночной Феи красоты и страсти.

Теперь я замечал и любил в маме всё: тонкую игру улыбок и взглядов, красоту движений и поз, манеру говорить и держаться.

Я очень полюбил мою маму.

Полюбил страстно, эмоционально, волнующе и к тому же очень ревниво…





 
Мои женщины. Июль 1960. Полёты во сне.

После того, как я увидел мою маму обнажённой на раскладушке в саду, я влюбился в неё.

Конечно, я и раньше любил маму, но как «маму». Теперь я влюбился в неё, как в красивую женщину.

Я вдруг увидел в ней мою Фею красоты и страсти.

Я вдруг увидел, что моя мама удивительно красива. Она совершенно не похожа на всех известных мне женщин.

Все соседки были или маленькие и худенькие или здоровые и толстые.

Моя мама была очень стройной, высокой, с хорошей фигурой.

Она и одевалась не так как соседки. У неё были красивые строгие платья с маленькими белыми или кружевными воротничками и широкой волнистой юбкой.

Она носила красивые украшения: маленькие серёжки, маленькое колечко и обязательно какая-нибудь необычайно красивая брошь.

Одна брошь ручной работы была сделана из слоновой кости и изображала индийского слона в окружении резного кружева индийского орнамента.

Все женщины-соседки завидовали маме и «пытали» её на предмет выяснения адреса магазина или имени мужчины, подарившего ей эту красивую брошь.
 
Мама носила простые туфельки, всегда с очень небольшим каблучком, но почему-то эти туфельки всегда вызывали восхищение и зависть соседок.

Вообще они ей завидовали. Завидовали кто-как, кто «по-чёрному», кто «по белому», то есть по-доброму.

Я не раз слышал от соседских девчонок, что «твоя мама одевается, как королева».

Не знаю, как одевается королева, но моя мама многие платья, юбки, кофточки сшила сама.

Она внимательно рассматривала журналы «Работница» и «Крестьянка», вычерчивала и вырезала из газет выкройки, строчила на машинке, мерила, распарывала и вновь строчила до тех пор, пока вещь не получалась безупречной.

Только тогда мама скромно и буднично выходила в новом платье в общую комнату и как будто невзначай дефилировала перед нами.
 
Первым новое мамино платье замечал всегда папа.

Он сначала замирал, затаивал дыхание, несколько секунд изумлённо смотрел на маму, а потом щёлкал языком, резво вскакивал и начинал обхаживать маму кругами.

При этом он сдержанно, но всегда ярко и убедительно выражал своё восхищение маминым видом.

Мой старший брат тоже сдержанно хвалил мамин наряд. Только я безудержно прыгал вокруг неё и орал о том, что «наша мама самая красивая на свете».

Почему-то в это лето все мы: папа, брат и я особенно сильно выражали свою любовь к маме.

Может быть оттого, что она действительно была в это лето очень красива, добра и заботлива к нам, а может быть оттого, что вокруг была какая-то напряжённость.

Эта напряжённость чувствовалась буквально во всём.

Отец был постоянно озабочен, необычайно деятелен. Он всё время куда-то спешил, ездил, искал, приносил в дом сумки с продуктами, пакетами, коробками, инструментами, вещами и материалами.

Папа о чём-то всё время советовался с соседями, а те часто приходили к нему тоже за помощью и советом.
Особенно они хотели узнать подробности военной тайны о том, как наши советские вооружённые силы первого июля сбили американский военный самолёт над Баренцевым морем.

Об этом все говорили шёпотом, озираясь по сторонам…

Потом им интересно было мнение моего отца о том, как премьер-министр Республики Конго Патрис Лумумба назначил командующим «Форс Пюблик» - «колониальной Народной армии» - своего родного дядю Виктора Лундулу, бывшего военного санитара. При этом начальником штаба стал сержант Жозеф Мобуту.

Отец говорил, что мы окажем Республике Конго «техническую помощь», в том числе и нужными специалистами.

Он ничего не утверждал, но как-то очень уверенно и спокойно говорил о том, что «раз Советский Союз признал независимость Конго, то окажет помощь».

Мы не знали, что третьего июля в Конго были направлены советские грузовики, водители, автомеханики, оборудование для ремонта автотехники, а также оружие, солдаты и офицеры для обучения конголезской армии.

Из Кронштадта в направлении конголезского порта Матади вышли два военных корабля № 24 и № 26 с тремя тысячами солдат Советской Армии.

Перед отправкой всем прочитали приказ о том, что «советское правительство решило оказать техническую помощь независимой Республике Конго». Всем выдали комбинезоны из «чёртовой кожи», береты синего цвета и рубашки в клеточку – «канадки», как их тогда звали.

Личного оружия ни у кого не было, но в грузовых отсеках разместился целый арсенал - от ракетниц до зенитных орудий.

На борту кораблей был десяток бронеавтомобилей образца 1945 - 1950 годов. Над кораблями развевались флаги торгового флота СССР.

Всего этого мы тогда не знали и не могли знать, потому что такая была система общения в обществе и государстве. Те, кому было положено, те знали то, что им положено было знать, а мы могли только догадываться и строить предположения.
 
Мама, несмотря на её лёгкий добрый и весёлый нрав, тоже была чем-то озабочена.

Она стала вдруг опять сушить из обрезков и остатков чёрного и белого хлеба сухари, перебирать, стирать, гладить и штопать старое бельё, носки и одежду. Даже старую обувь они с папой всю пересмотрели и отдали в починку к соседу - сапожнику.

Брат вдруг стал усиленно заниматься спортом и постоянно бегал, прыгал, кидал старую чугунную гантель в огороде, как кидают гранаты.

Вместе со своими друзьями они устроили дворовые соревнования на сдачу норм ГТО.

Я тоже хотел быть готовым к труду и обороне и защищать нашу Родину от американских буржуинов-империалистов.

Поэтому я со своими друзьями не только смотрел, как старшие готовятся к войне, но также стал бегать, прыгать в длину и в высоту, лазить по деревьям и подтягиваться на турнике.

Правда, как я ни старался, больше двух с половиной раз подтянуться я не мог.

Как говорила мама, мешала хроническая слабость от хронических простудных заболеваний, которыми я часто болел.

Кроме этого заниматься спортом мешала постоянная гарь в воздухе, лёгкая дымка от лесных массовых пожаров в Подмосковье.

Эта гарь, как лёгкий туман, висела в небе, красиво заволакивала далёкие гребни лесов и горизонт, на которые я любил смотреть с высоты наших уличных тополей.

На одном из них мы с ребятами устроили из досок, палок, фанеры и старого кровельного железа новое гнездо-штаб.

В развилке между толстыми ветвями мы устроили площадку, сделали фанерные стенки, накрыли крышей.

Это был наш «штаб».

Здесь мы сидели, играли в карты и «ножичек», щелкали семечки, говорили о разном, свысока задирали девчонок, кидались в них и в прохожих желудями, смотрели в небо и на линию горизонта за городом.

После того, как один из нас упал с дерева, мой отец сделал нам настоящую верёвочную лестницу и мы теперь раз по несколько лихо то лазали вверх, то спускались вниз.

Девчонки нам жутко завидовали, но мы никого не пускали к себе в наш «штаб».

Здесь в этом тополином гнезде я впервые начал «летать».

Однажды ночью мне приснилось, что я лечу как птица сквозь тополиные ветки и листья.

Я сидел на краю помоста нашего «штаба» и мне вдруг стало легко и свободно.

Захотелось раскинуть широко руки, вздохнуть полной грудью пахнущий гарью воздух и кинуться вниз.

Я сделал это!

Сердце сладко замерло, дыхание перехватило, страх сковал мои руки и ноги, но я вдруг не упал, а плавно скользнул в воздухе.

При этом я чувствовал, как щёками задевал тополиные листья! Уже перед самой землёй я слабо взмахнул раскинутыми вширь руками и вдруг почувствовал, что лечу.

Я взмахнул руками сильнее и в этот миг на меня нахлынул жаркий восторг.

Я летел! Я летел, как хотел!

Я кувыркался в воздухе, падал, взлетал, парил, летел с креном, как самолёт, пикировал, взмывал ввысь, кружился, крутился на одном месте, подлетал к крышам домов, стремительно проносился между ветками деревьев и с жутким восторгом проскальзывал между электрическими проводами на уличных столбах.

Я даже подлетел к нашему уличному фонарю под ржавым жестяным абажуром.

Я видел, как вокруг яркой лампы вились мошки, и мог их потрогать рукой. Я чувствовал жар от раскалённой лампочки.

Я видел, как были грубо скручены провода, как почти вывалился ржавый гвоздь, на котором висел абажур фонаря.

Я всё это видел собственными глазами, чувствовал запах, тепло, упругость воздуха и ощущал высоту своего полёта.

Это было неописуемо здорово!

Налетавшись и насмотревшись на нашу улицу с высоты, я подлетел к нашему тополиному «штабу», ловко развернулся и сел на край помоста.

Я никак не мог поверить, что только что летал, как птица или самолёт.

Мои ноги болтались, а руки непривычно ныли, как после тяжёлой работы. Сердце билось, как после бега или игры.

Вне себя от счастья и радости я вдруг откинулся назад, упал спиной на доски помоста, закрыл глаза и почти мгновенно уснул.

Последнее что я чувствовал спиной, это были жёсткие края досок и торчащие шляпки гвоздей.

Проснулся я в своей постели, но ясно и чётко помнил все свои ощущения от ночного полёта во сне.

Когда я взахлёб рассказывал об этом ребятам, брату и отцу, мне никто не верил.

Только мама ласково погладила меня по голове и сказала, что это оттого, что я «стремительно расту и взрослею».
 
Я не стал обижаться на друзей, отца и брата.

Я ужасно гордился, что «взрослею» и теперь почти каждый вечер, засыпая, я мысленно влезал по верёвочной лестнице в наш тополиный «штаб», вставал на край помоста, сладко потягивался и с неизменным жутким восторгом кидался в небо, как в воду.

Странно, но теперь я мог летать не только над домами нашей улицы, но и над городом, над городскими окрестностями, над пригородными лесами и полями.

Я настолько чётко видел с высоты знакомые места, что безошибочно находил дорогу домой.

Когда я уже спокойно рассказывал отцу и маме о том, каким видел наш город с высоты, то они дивились точности моих описаний.

Особенно они поразились, когда я нарисовал им карту нашего города и пригородов.

Отец сказал, что так точно можно нарисовать, если видел всё это своими глазами или раньше видел настоящую карту. Но тогда подобных карт ещё не существовало.

Я летал во сне ещё очень долго и часто.

Теперь мне особенно нравилось летать между домами, подлетать к окнам, заглядывать в них и смотреть, что там делают люди.

Я понимал, что это нехорошо, что подсматривать нельзя, поэтому очень волновался, но ничего не мог с собой поделать.

Уговаривая себя этого не делать, я в то же время украдкой медленно подлетал к какому-нибудь ярко освещённому окну и заглядывал в комнату. Если форточка была открыта, а шторы и занавески мне мешали, то я подбирал веточку и с замиранием делал в занавеске щёлочку.

Как правило, я видел семьи то за ужином, то смотрящими телевизор, то что-то делающими или уже спящими. Ничего интересного. Я искал чего-то волнующего, трепещущего любопытством и опасностью.

Я искал свою фею красоты и страсти…

Когда я никого не находил или наоборот наконец-то видел то, чего жаждал, то либо в отчаянии, либо в стремительном восторге резко взлетал ввысь и мчался по воздуху так, что ветер свистел в ушах.

Тогда, чтобы остудить себя, я намеренно летел к высоковольтной линии и стремительно, как истребитель, проносился между толстыми, свитыми как канат, высоковольтными гудящими проводами.

Это меня останавливало, и я летел к себе домой.

В такие ночи я утром просыпался весь в испарине с уставшими руками и ногами и ноющей спиной.

Внутри меня было как-то неловко, тяжело и хотелось поскорее избавиться от этой тяжести.

Однажды в одном из своих ночных полётов я все-таки увидел мою фею красоты и страсти…

Мне уже надоело заглядывать на кухни, в которых сидели, пили, ели и горланили песни пьяные мужики и бабы.

Я уже научился безошибочно определять по звукам и запахам где люди спят, где просто сидят и разговаривают, а где тупо смотрят телевизоры.

Я просто, не спеша, летел вдоль одной из улиц нашего города и прислушивался к звукам. И тут до меня донеслись необычные весёлые танцевальные звуки музыки.

Звучала пластинка.

Звуки доносились из почти открытого окна на третьем этаже большого дома.

Хотя время было очень позднее и практически все окна были тёмными, в этой квартире видимо гуляли, как говориться «до утра». Загоревшись идеей пошалить и прекратить этот шум, я подлетел к открытому окну, завис перед подоконником и чуть-чуть раздвинул оконные шторы.

На меня пахнула плотная и влажная смесь запахов.

Пахло едой и вином, нагретым металлом и пластмассой, табачным дымом, одеколонами и духами.

Пахло мужским и женским потом, причём я отчётливо распознавал почти каждый запах.

Музыка гремела так сильно, что я почти не слышал другие звуки. Впрочем, их и не было.

В комнате была только одна девушка. Она лежала на диване и вся дёргалась в ритме джаза.

На девушке из одежды были только прозрачные светло-жёлтые трусики. Её ночная рубашка из такой же жёлтой прозрачной материи лежала, небрежно брошенная, на спинке дивана.

Меня поразили её красивые кружевные рукава и оторочка. Таким же ажурным был пояс её трусиков.

Девушка видимо была сильно «на веселе».

Она лежала на левом боку, прижавшись спиной к спинке дивана, опираясь левым локтем на диванную подушку и откинув назад голову.

Её чёрные курчавые волосы трепетали в ритме джаза.

Её глаза были пьяно прищурены, она блаженно улыбалась и что-то ритмично пела в такт музыке.

Левой рукой она щёлкала пальцами, а правой прижимала к обнажённой полной груди большой конверт от пластинки.

Её бёдра и талия ритмично двигались, как будто она танцевала.

Стройные длинные ножки она поджала под себя, и я отчётливо видел, как открывается и прячется её закрытое трусиками «сокровенное тайное место».

Девушка была счастлива.

Она наслаждалась своим ощущением свободы, лёгкости, гибкости и комфорта.

Видно было, что сейчас ей очень хорошо, и она полностью отдавалась этой музыке.

Её тело, чуть-чуть влажное от стремительных движений, поблёскивало и искрилось.

Её грудь, плечи, талия, бёдра, крутые обводы попки и гибкие ножки играли, двигались, трепетали. Она лёжа танцевала и была очень счастлива!

Я зачарованно смотрел на неё, почти не дыша и не двигаясь.

Рядом с ней на столике стоял проигрыватель, и пластинка довольно быстро крутилась, мерно покачиваясь почти в ритме того же джаза.

Я и сам непроизвольно стал подёргиваться и двигать задом. Во мне тоже стала подниматься весёлая энергия и желание танцевать.

Я только-только вдохнул побольше воздуха, чтобы с восторгом последовать за танцующей на диване девушкой, как она вдруг открыла глаза и взглянула прямо на меня.

Это был взгляд моей Феи красоты и страсти!

Это была «она».

Фея перестала танцевать, поджала под себя ноги, чуть-чуть прикрыла конвертом свою грудь и задорно с прищуром посмотрела на меня.

Она улыбнулась мне легко и свободно, без всякого стеснения.

Её взгляд был немножко хитрым и одновременно всё понимающим, разрешающим, призывным, обещающим.

Она смотрела на меня как на давнего знакомца, который неожиданно застал её в минуту откровенности.

Она разрешала мне взглянуть не неё, любоваться собой, разделить с ней её настроение и чувства.

Она была одновременно открыта и закрыта, доступна и недосягаема.

Мне стало вдруг жарко и стыдно.

Только теперь я вдруг услышал, что никакой громкой музыки нет.

Я видел, как крутилась и покачивалась пластинка, но вокруг была густая знойная летняя ночная тишина. В этой тишине был только хитрый прищуренный взгляд и улыбка тонких алых губ моей обнажённой Феи красоты и страсти.

Я отшатнулся от окна и чуть не упал на землю с высоты третьего этажа.

Только перед самой землёй я вспомнил, что летаю и, задев животом асфальт, лихорадочно взлетел по дуге вверх и помчался к себе домой, в наше тополиное гнездо.

Только там я отдышался и успокоил, бешено стучащее сердце.

В ушах звенело, руки и ноги ныли от усталости, в животе до сих пор ещё сохранялось ощущение жуткого страха, неловкости и стыда.

В моих трусиках вдруг всё вспотело…

Мне было даже неудобно сидеть на голых досках платформы нашего тополиного «штаба».

В этот раз я больше не летал.

Я начал слезать с дерева и поскользнувшись на липкой ветке, вдруг проснулся.

Я проснулся у себя в постели.

Ещё долго я лежал и «пялился» широко открытыми глазами в темноту.

Тело постепенно остывало, проходила напряжённости и ломота в руках и ногах.

Только в трусиках по-прежнему было сыро и горячо.

Перед глазами всё ещё стояла застывшая картинка с улыбающейся обнажённой феей красоты и страсти, но и она уже стала затуманиваться, как дымный горизонт.

Последнее что я почувствовал перед тем, как провалиться в сон, это угасающий смех феи в ритме джаза.

Позже, когда я впервые смотрел американскую кинокомедию «В джазе только девушки» я с изумлением увидел мою Фею красоты и страсти. Это была Мэрилин Монро.

Мало того, когда она запела свою знаменитую песенку в поезде, я узнал эту мелодию и эти звуки!
 
Особенно, когда Мэрилин Монро в конце песенки неподражаемо произнесла: «Пью!».

Эту музыку и эти звуки я слышал тогда ночью, летая во сне!

Я испытал волшебное чувство ознобного ликования, счастья и удивления…

 
Мои женщины. Август 1960. Скромное достоинство.

В августе 1960 года я  снова играл «в школу», но не просто играл, а усиленно учился.

Родители постепенно, почти каждый день, приносили мне всё новые и новые школьные предметы и вещи: носочки, спортивные тапочки, трусики, маечки, тетрадки, цветные карандаши, стиральную резинку, мою собственную новенькую чернильницу-невыливайку, легкую деревянную ручку и блестящие острые перья, счётные палочки, азбуку, книжки-учебники с яркими картинками и наконец, новенький твёрдый как дерево, портфель.

Всё это я не только щупал, рассматривал, но и нюхал, гладил, даже украдкой лизал языком.

Мне всё это ужасно нравилось. Я часами внимательно рассматривал книжки-учебники, осторожно пробовал ручку и перо, макая его в чернильницу так, чтобы намочить только кончик пера.

В течение всего августа я уже прочитал все книжки-учебники, умел складывать буквы в азбуке, писать вместо каракулей настоящие буквы и уже не ставил кляксы и не царапал пером по шершавой тетрадной бумаге.

Отец радовался и гордился мной, а мама переживала, что с таким темпом любознательности мне будет скучно в школе.

Может быть, но пока я с упоением, забыв обо всем, играл «в школу»…

Брат тоже принимал участие в этой игре, но он «учил» меня взаимоотношению с ребятами в школе. Учил «на примере»…

Например, он пугал меня всякими подвохами, шутками и играми типа «жопку к стенке» или «саечку», а потом показывал, как этого избежать.

Мне было больно и обидно, когда он вдруг давал мне «пендаля» по заднице или поддевал пальцами мне подбородок, но я терпел и наконец, научился давать сдачи.
 
- Главное, - учил меня брат, - не подавать вида, что ты обиделся, испугался или трусишь. Они сами все трусы и берут только наглостью и хамством.
 
- Если им дать отпор и защищаться, нападая, то тебя никто не тронет, - говорил он.

Я не любил драться…

Я не мог заставить себя ударить человека и очень переживал от этого…

Много часов и дней я провёл в мучительных думах на эту тему. Я очень хотел быть таким же независимым, храбрым и отчаянным, как мой брат, но ничего не мог с собой поделать.

Это во сне или в моём воображении я был храбрым и сильным, хитрым и ловким, наблюдательным и твёрдым, а в жизни я оставался «мягкотелым плаксой»…

Отчасти это было правдой…

По любому обидному поводу у меня вдруг начинали наворачиваться на глаза слезы, неудержимо капать, а потом прорываться рыданиями.

Мама говорила, что это пройдёт, и о чем-то шепталась с папой о «моей повышенной гормональной чувственности».

Я очень хотел, чтобы это как можно скорее прошло, так как вместе с рыданиями и иногда не мог сдержаться и писался в постель…

Об этом знали папа, мама и брат, но старались никогда не говорить об этом.

Мне было очень стыдно и неловко. Поэтому я решил перед школой выработать у себя сильный характер.

Я стал сдерживаться…

Я начал сдерживаться во всём: в еде, в движениях, в поступках, в речи, в мыслях и желаниях.

Я хотел научиться владеть собой и, наконец-то, перестать плакать и писаться в самых неожиданных ситуациях.

В результате я замкнулся и замолчал…

Мама, папа и брат недоумевали.

Они пытались меня растормошить, заставить что-нибудь сказать или сделать, как-то проявить свои эмоции.

Я терпеливо и стойко выносил все их попытки вывести меня из сдержанного состояния.

Особенно маму пугало моё бессмысленное «тупое» выражение лица.

Она заглядывала мне в глаза, трогала запястье и считала пульс, трогала мне лоб и заставляла показать язык.

Отец понимающе искоса поглядывал на меня и говорил, что «это пройдёт, что Саша сам знает, когда и что ему сказать или сделать».

Он требовал оставить меня в покое, а сам изредка, как будто невзначай, звал меня и поручал какое-нибудь дело. Я молча помогал ему, а потом также молча уходил к себе, к своим школьным игрушкам.

Брат действовал иначе.

Он подстерегал меня в коридорах, в ванной, в туалете или в спальне, пугал меня, или пытался щекотать, или начинал бороться со мной.

Я не реагировал…

Мне доставляло огромное удовольствие выдержать все его шутливые пытки и потуги меня рассмешить или растормошить, заставить говорить.

Я держался как стойкий партизан на допросе у немцев, и только, если было очень больно, мычал как глухонемой.

У меня был пример…

Как-то отец под большим секретом рассказал маме о наших солдатах и офицерах, попавших в плен (он назвал странное слово «интернировали») в африканской республике Конго.

Он говорил, что «там не фашисты, но жизнь наших ребят в лагере «не сахар».

Особенно мучила неизвестность их положения. Но «наши» не сдаются, а борются до конца. Главное продержаться.

Вот и я держался, вырабатывал у себя терпение и стойкость, мужество и героизм, выдержку и умение владеть собой и своими чувствами.

Я часто гляделся в зеркало и внимательно рассматривал своё лицо.

Мне жутко не нравился мой курносый нос, оттопыренные уши, мохнатые длинные ресницы и глупые глаза.

Мне хотелось быть таким, как мой брат, с тонким прямым и длинным носом, крупными выпуклыми губами, чёрными вразлёт бровями и мужественным взглядом.

Особенно мне хотелось также играть желваками на скулах, как это делал он, когда был в ярости.

Я двигал челюстью, стискивал зубы, гримасничал, но желваки на моих круглых щеках так и не появлялись…

Тогда я хмурился, пытался выработать у себя «зверский взгляд», пучил или прищуривал глаза, глядел надменно, вызывающе, мужественно, стойко или просто очень спокойно, почти равнодушно.

Все эти гримасы заканчивались неизменно тем, что я, как меня в детстве научил дядя Коля, вставлял в сложной комбинации пальцы в ноздри, поднимал другими пальцами веки, широко растягивал третьими пальцами щёки, высовывал язык и делал «страшное лицо».

- Так тебе и надо, - говорил я своему отражению в зеркале и печально шёл к себе в свой уголок с игрушками, зализывать душевные раны.

Меня почему-то теперь ничего не интересовало.

Я бросил читать книжки, играть «в географические путешествия», слушать радио, петь песни, участвовать в общих семейных вечерних чтениях сказок, рассказов или в обсуждениях событий, что творились в окружающем мире.

Хотя, где-то в глубине моего дремлющего сознания теплился интерес к далёкой африканской стране Конго, которая захотела стать независимой от колонизаторов.

Эти колонизаторы представлялись мне как продолжатели фашистов, угнетающих бедных африканцев.

Мне даже не совсем было интересно узнать о состоявшемся в Москве суде над американским шпионом Фрэнсисом Гэри Пауэрсом, пилотом американского самолёта «U-2», сбитого советской зенитной ракетой над Уралом.

Единственное, что вывело меня из душевного ступора, это был запуск советской ракеты с собаками «Белка» и «Стрелка» и возвращение их на землю.

Все были в немыслимом восторге и я вместе с ними. Правда, все мои чувства бушевали внутри меня.

Однако я со всеми радовался, но внешне очень сдержанно, достойно.

Это слово «достойно» мне очень понравилось.

Это слово впервые произнесла моя мама, когда собирала отца на какое-то важное собрание.

Она гладила ему утюгом праздничный костюм, белую рубашку, долго подбирала галстук, чистила ботинки, потом одевала его, поправляла, оглаживала и, наконец, сказала, глядя на торжественно застывшего отца: «Скромное достоинство, - вот наш стиль».

Отец был очень доволен и горд.

Он поцеловал маму, погладил нас с братом по головам и быстро ушел.

Я снова спросил маму, что означает слово «стиль».

Мама ответила мне, что «стиль - это способ внешнего выражения внутреннего содержания». Например, ты надеваешь спортивный костюм и тапочки и ведёшь себя как спортсмен, свободно и раскованно. Или надеваешь военную форму и ведешь себя, как военный. Можно и наоборот, быть одетым в рванье, но вести себя как гранд, важный господин. Все зависит от стиля поведения, то есть манеры держаться, говорить, слушать, относиться к другим людям.
 
- Наш стиль, - говорила мама, - скромное достоинство.

- Мы не слишком богатые, чтобы кичиться своим богатством, дорогими вещами и нарядами, но и не слишком бедные, чтобы вести себя подобострастно, тихо и незаметно.

- Мы уважаем всех, кто с нами общается, и одновременно уважаем нашу семью, друг друга, себя.

- Мы никого не хотим обидеть, но и не дадим в обиду самих себя.

- Мы не высовываемся, ведём себя сдержанно, но когда надо, можем встать впереди всех, взять на себя ответственность и повести за собой других людей.
 
- Такой стиль поведения помог нам выжить во время войны, - добавила мама и прижала меня к себе.

Я обнял маму, прижался к ней всем телом и вдруг почувствовал, что наконец-то понял, почему я долгое время играл сам с собой в молчанку и сдержанность.

Во мне вырабатывался наш стиль «скромного достоинства»!

Он прорастал во мне, как стебелёк зелёной травки, как цветок, который набухал-набухал и, наконец, раскрылся.

Ночью во сне ко мне явилась моя Фея красоты и страсти.

Это была стройная обнажённая белокурая красивая женщина, одетая в прозрачный, как туман, балахон с воздушными, будто надутыми рукавами.

Она явилась мне в полный рост, стоя боком ко мне в независимой позе уверенной в себе женщины.

В руках у неё была большая горящая свеча в красивом бронзовом подсвечнике.

Такой подсвечник стоял у нас на буфете, это была одна из редких старинных вещей, оставшихся от маминого папы, моего дедушки.

Свеча горела трепещущим пламенем. Её свет освещал лицо феи, пространство между её широко расставленных ног, трепетал в складках прозрачного балахона.

Я чётко видел просвечивающийся контур её стройных ножек, крутой изгиб её спины, кокетливо приподнятое плечико, полупрозрачные выпуклости попки, ровную плоскость её животика.

Она была такая же, как та пластмассовая кукла «Барби», упругая, стройная и тонкая.

Волосы у неё были такие же пышные, волнистые, упругие и красиво убранные в причёску, как у «Барби».

Присмотревшись повнимательнее, я вдруг заметил, что она обута в немыслимо маленькие туфельки на тонком высоком каблучке.

Этот каблучок казался мне прозрачным, потому что на нём и через него играли блики света от пламени свечи.

Фея внимательно и по-доброму искоса смотрела на меня и понимающе улыбалась.

Она как бы приглашала меня посмотреть на неё, на её стать, фигуру, позу, выражение лица, взгляд.

Она была почти совсем не одета, стояла, широко расставив ноги, но весь её вид выражал благородство, красоту, манящую притягательность и в то же время ограничивающую сдержанность.

Это был стиль Феи красоты и страсти…

Стиль скромного достоинства, сдержанного трепетного огня, уверенности и скрытой игривости.

Когда я это понял и уже спокойно посмотрел на неё, фея красоты и страсти понимающе усмехнулась, дунула на свечу и растаяла в ночном мраке…

На следующий день нас, будущих первоклассников, вызвали в детский сад и стали готовить к походу в школу.

На улице уже было прохладно.

Я мужественно разнашивал новенькие скрипучие школьные ботинки и жёсткую колючую китайскую курточку.

Этой курточкой я сдержанно с достоинством гордился.

Ни у кого не было такой курточки-ковбойки с широкими плечами, карманами на груди и застёгивающимся на пуговицы пояском.

Я терпеливо таскал свой «деревянный» портфель, набитый нужными и ненужными школьными принадлежностями, и вместе со всеми участвовал в подготовительных занятиях.

Хотя все эти «считалки», «рисовалки», «читалки» и «игралки в школу» я уже переиграл у себя дома, но я «не высовывался», а сдержанно выполнял задания, правда быстрее и лучше всех.

Мне завидовали мальчишки и девчонки нашей группы, удивлялись и поражались воспитательницы, даже были чем-то недовольны и рассержены, но я не стал намеренно выглядеть глупее, чем есть на самом деле.

Я просто не выражал ничем свой восторг и гордость за быстрое и верное выполнение задания.

Я старался показать сам своё удивление, что у меня «как-то» само собой все получилось лучше всех.

Они же не знали, что я дома с помощью папы, мамы и брата прошёл все эти задания подготовительного периода и даже первого класса школы…

Я не стал об этом рассказывать и хвалиться, мне было интересно проверить себя в этой увлекательно интересной игре «в школу».

Вскоре ребята и воспитатели привыкли, что я почти все знаю, и я теперь был помощником воспитателей, показывал и рассказывал другим, как я выполнял задания, и наши успехи в группе были самыми громкими.

Может быть, поэтому меня поставили за ручку вместе с самой красивой девочкой старшей группы детского сада во главе нашей маленькой колонны и мы, после напутствия воспитателей и директора детского сада, сквозь толпу плачущих родных и близких, пошли по проезжей части центральной улицы нашего микрорайона города вверх к белеющему зданию средней школы № 1.

Там уже вовсю играл оркестр, на площади перед школой стояли толпы разновозрастных учеников в красивых одеждах.

Практически у всех были огромные букеты цветов. Все галдели, шумели, толкались, резвились и радовались.

Мы шли по улице и цепко держались за руки.

Я немного боялся, но мужественно не оглядывался и сдерживал шаг, чтобы маленькие не отставали.

Ира дёргала меня за руку, вертелась, пыталась куда-то отскочить в сторону, но я дёргал её обратно и «держал строй»…

Со стороны это выглядело, наверно, комично, но мне казалось, что я выгляжу мужественно, спокойно, достойно.

Наступало 1 сентября 1960 года. Начиналась школьная жизнь…


 
Мои женщины. Сентябрь 1960. Первая учительница.

1 сентября 1960 года я впервые в своей жизни пошёл в школу.

Этот холодный и солнечный день запомнился мне тем, что прошёл сумбурно, красочно и шумно.

Все вокруг почему-то очень шумели, суетились, веселились, кричали, толкались.

Гремела музыка, взрослые незнакомые люди о чём-то громко говорили, всё время обращались к нам, первоклассникам.

Какой-то длинный и худой парень схватил мою напарницу Иру и попытался одним махом поднять её к себе на плечо.

Ирина цепко держала меня за руку, а я также цепко держал её, так как нам было воспитательницей детского сада сказано, чтобы мы никуда друг от друга не отходили и держались вместе.

Мы с Ирой боролись с этим долговязым парнем, пока мне кто-то в ухо не приказал отпустить руку Ирины, так как ей выпала честь звонить большим колокольчиком «первый школьный звонок».

Ирина сидела на плече у долговязого парня «ни жива, ни мертва» и еле-еле удерживала одной рукой тяжёлый школьный колокол.

Он тихо звякал в её руке и все вокруг гоготали так, что у меня тоже зазвенело в ушах от стыда и испуга.

Наконец «долговязый» сообразил взять руку Ирины, и они вместе стали трезвонить на всю пришкольную площадь.

Все зашумели, оркестр заиграл бравурный марш и директор школы, высокая худая женщина в очках, пригласила всех в школу.

Ученики разных возрастов, их родители и какие-то другие люди из близлежащих домов обступили тротуары и газоны вокруг дорожки ведущей в школу.

На широком каменном крыльце перед дверью школы возвышались два постамента, на которых стояли два огромных каменных шара.

На шарах и вокруг них сидели и стояли мальчишки, и я ещё подумал, что эти шары могут под их тяжестью покатиться и придавить их и нас.

Шум вокруг стал непереносимым.

Мы в нашей детсадовской группе все были очень испуганы этими событиями. Многие из нас искали глазами своих родителей в окружающей толпе, некоторые уже готовы были заплакать.

Я тоже чувствовал себя одиноко в этом невообразимом шуме и этой толчее.

Однако я уже научился себя сдерживать и пока справлялся с комом в горле и щипанием в глазах.

В этот момент чья-то лёгкая и удивительно тёплая женская рука легла мне на лысую голову и мой ершистый чубчик.

Я подумал, что это моя Фея красоты и страсти, вскинул резко голову и увидел красивое улыбающееся и, главное, удивительно спокойное женское лицо.

Это была наша первая учительница.

Она легко, едва прикасаясь, держала свою руку у меня на голове и говорила нам всем какие-то ласковые тихие, но удивительно успокаивающие слова.

Мы немедленно, как цыплята, потянулись все к ней и, повинуясь её мягким командам, спотыкаясь и озираясь по сторонам, пошли внутрь школы.

В последний раз я увидел заплаканное лицо моей мамы и чуточку печальное – отца, успел заметить ободряющую улыбку брата и за нами, как бы отсекая весь этот шумный мир, закрылась большая высокая дверь класса…

Класс встретил нас холодной тишиной и плотными резкими незнакомыми запахами.

Пахло краской, побелкой, мелом, тряпками, цветами, клеем, пылью, бумагой и ещё чем-то незнакомым и неуютным.

Мы столпились перед партами и не решались без команды занимать места.

Учительница мягко и ласково почти каждого подвела к партам и усаживала на жёсткие скамейки.

Когда дошла и до меня очередь, я сам подошёл к указанной мне парте, откинул крышку, сунул портфель в нишу под крышкой парты и сел на холодную скамейку.

Парты нам не понравились.

Никому.

Было очень неуютно и холодно.

Особенно ёрзали девчонки в своих коротких школьных платьицах.

Наша удивительно красивая учительница стала с нами знакомиться и сказала нам, что она научит нас «читать и писать, считать и говорить на хорошем правильном литературном русском языке».

Её никто не перебивал, но слушали не слушая.

Все принюхивались, приглядывались друг к другу и прислушивались только к своим ощущениям.

Кроме нашей группы из детского сада, в классе были и другие ребята, видимо из другого детского садика.

Предстояло с ними разобраться и познакомиться, поэтому все немного вели себя сдержанно и скованно.

Учительница показала нам, как правильно сидеть за партой, как складывать руки перед собой, как поднимать руку, если хочешь задать вопрос, как вставать при входе в класс учителя, директора или гостей, как хором с ними здороваться, как выходить к доске, как доставать учебники, не хлопая крышкой парты.

При этом она говорила мягким неспешным низким «грудным» тёплым голосом и мы постепенно освоились.

Сидеть за партой так, как нам показала учительница, оказалось тяжело.

Держать ровно спину было очень больно. Прямая спинка парты врезалась в спину, а жёсткое сиденье быстро вызывало жжение в попе.

Очень хотелось встать и поправить сбившиеся трусики, но я боялся без разрешения даже пошевелиться.

Всё пришло в движение, когда Ира, моя подружка по детскому садику, вдруг встала, взяла свой портфель, поправила огромный бант на косичке и молча пошла к двери класса.

Учительница едва сумела её поймать уже перед самой дверью.

На вопрос учительницы, куда это она собралась, Ирина ответила, что «она устала и хочет домой».

Все вокруг вдруг тоже зашумели, заплакали и завопили, что они тоже хотят домой, к маме.

Я не вопил.

Я просто стал собираться домой.

В школе мне тоже ужасно не понравилось.

Учительница растерялась.

Она растерянно смотрела на орущее, бушующее и плачущее скопище детей и готова была само вот-вот разрыдаться.

Она металась от одного к другому, успокаивала, гладила по головкам, усаживала обратно на свои места, отбирала портфели и сумки, вытирала носы и слезы, удерживала наиболее рьяных, а потом, вдруг, как-то обмякла, села на своё место за своим учительским столом, потом позвала нас всех к себе и мы всем скопом ринулись к ней, стремясь прорваться к её тёплым ласковым рукам и приятно пахнущему телу.

Каждому хотелось хотя бы только дотронуться до неё, почувствовать её, передать ей свою тревогу, страх и беспокойство.

Я тоже подошёл молча к её столу, но пробраться к ней я не смог. Поэтому только смотрел на неё вблизи и вдыхал её запах.

Учительница очень приятно пахла.

От неё исходил запах каких-то немыслимо чудных духов.

Это был не запах цветов или одеколона, так не пахли духи моей мамы, так не пахла губная помада, которой иногда пользовалась моя мама, так не пахли другие женщины, с которыми мне приходилось встречаться.

Так не пахли даже наши воспитательницы в детском саду.

Учительница пахла так, как могла пахнуть только моя Фея красоты и страсти…

Девчонки ластились к ней и старались подставить под её гибкие красивые руки с маленькими пальчиками свои головки, спины, плечи, руки.

Теперь уже никто не плакал. Все наперебой отвечали на вопросы учительницы.
 
Она спрашивала нас обо всём: о детском садике, о том, что мы там изучали, во что играли, что учили, какие стихи и песни разучивали, что мы умеем и не умеем, кто наши родители, есть ли у нас братья и сестры, хотим или не хотим мы учиться.

Все старались ей угодить и перебивая друг друга, взахлёб рассказывали о пережитом и своих умениях.

- А ты чего молчишь? - спросила она, обращаясь ко мне. – Ты умеешь что ни будь делать? Как тебя зовут?

Я промолчал, а мои друзья по группе заорали, что «Сашка всё знает и всё умеет делать, что он уже всё выучил и что ему не место в нашем классе».

Те, кто был не из нашей детсадовской группы, с отчуждением стали смотреть на меня, коситься и потихоньку отодвигаться.

Я тоже насторожился, напрягся и приготовился дать отпор, как учил меня мой брат.

Однако учительница вдруг разорвала окружающий её тесный круг из девчонок и приглашающее протянула ко мне руку.

Я нехотя придвинулся к ней и вдруг, она сильным движением привлекла меня к себе, прижала к боку, и я плечом остро почувствовал упругость её груди.

В этот миг всё вокруг перестало существовать…

Я ничего не слышал, не видел и не чувствовал кроме того, что моё плечо упирается во что-то упругое, трепетное, волнующееся, дышащее.

Я ещё острее почувствовал запах учительницы, к которому примешивался запах её волос, помады на губах и запах её пота из-под мышек.

Всё это было настолько чудесным, волнующим и насыщенным, что я немного ошалел и затих, боясь спугнуть её неловким движением.

Однако моё счастье длилось недолго…

В то же мгновение девчонки и другие ребята ревниво двинулись на меня всей массой, и я вмиг оказался вне круга, окружающего нашу учительницу.

Мне стало одновременно очень хорошо, спокойно и грустно.

Я ещё раз втянул носом густой запах вокруг учительницы и пошёл на своё место.

Я сел за парту, потому что у меня подкашивались ноги. Не смотря на прохладную атмосферу в классе, мне стало жарко.

Мне хотелось уединиться и по привычке молча разобраться во всем, что бурлило внутри меня самого.

Учительница увидела, что я сел на своё место и приказала всем занять свои места.

Вскоре все чинно сидели за партами и с нетерпением и трепетом искали случая поднять руку вверх и ответить на вопрос нашей красивой и доброй учительницы.

Мы сразу влюбились в неё. Все. Без остатка.

Наша вдруг вспыхнувшая любовь могла бы длиться вечно, но её прервал резкий школьный звонок.

Все вздрогнули, застыли, и через минуту началась наша первая школьная перемена.

О, школьная перемена, - это что-то особенное…

Это взрыв, ураган, тайфун, война, игра, драка и каскад приключений одновременно.

За дверями класса на нас обрушился шквал шума, беготни, толчков, дёрганий за косички, пендалей под зад, «саичек», пиханий, тормошений и пугающих угроз.

Мы были настолько этим огорошены и ошарашены, что молча сносили все эти неприятные ощущения.

Терпел и я, пока твёрдая рука брата не схватила очередного моего «обидчика», не развернула его к себе и не врезала ему звонкий подзатыльник.

Как я в этот момент любил и жаждал брата!

Я прижался к его жёсткой ремесленной серой форме, к его знаменитому военному ремню с блестящей пряжкой со звездой, обнял его за талию и замер, отпихиваясь от его рук.

Я не хотел отцепляться от брата, а тот уже раздражённо шипел мне в ухо, что «здесь не место для щенячьих нежностей».

Правда он отбрыкивался от меня не так сильно, так что я ещё несколько минут мог держаться за него, пока не успокоилось сердце и не унялась дрожь страха в коленках.

Старшие ребята, друзья брата, понимающе смотрели на все это, а оптом, когда я оправился, повели меня и других ребят в школьный туалет, знакомиться.

Здесь писали, курили и разговаривали множество ребят.

Те, что постарше украдкой курили папиросы и выпускали струйки дыма либо в открытую форточку, либо к себе в рукава курток.

Те, что помоложе, стояли рядом и жадно вдыхали остатки табачного дыма.

Те, что ещё моложе, робко пытались пройти к писсуарам.

Старшие ребята после положенных ритуальных шуток и подначек пропускали жаждущих пописать и те, сделав своё дело, либо быстро бежали прочь, либо втискивались в кучки приближённых к общепризнанным лидерам.

А лидером в школе был знаменитый «Мамлюк» - гроза нашего «низовского» района города.

«Мамлюк» единственный среди ребят курил, не прячась и не пуская дым в форточку.

Он сидел на подоконнике, независимо качал ногой и изредка смачно сплёвывал длинной тонкой слюной через подпиленную щель в передних зубах.

Так уметь плевать мог только один «Мамлюк».

Мой брат вразвалочку подошёл к «Мамлюку», рукой подозвал меня и, когда я робко подошёл, представил меня «Мамлюку».

Я впервые вблизи видел этого высокого сильного жилистого парня.

До сих пор, когда он появлялся на наших улицах, все дети прятались, а мамаши и бабушки гнали детвору по домам.

Все боялись его, называли за глаза хулиганом и «Жиганом».

«Мамлюк» молча и с любопытством смотрел на меня и лениво качал ногами, обутыми в тяжёлые взрослые ботинки.

Я опустил глаза и мне, вдруг, неудержимо захотелось писать. Однако я уже мог сдерживаться, поэтому особенно не испугался, но насторожился.

Это отвлекло моё внимание, и я прослушал вопрос, заданный «Мамлюком» низким и хриплым голосом.

Под толчком брата я очнулся и взглянул на грозного «Мамлюка».

Тот опять цыкнул слюной над моей головой и снова спросил: «Это ты построил на вашем тополе гнездо?».

- Я, - ответил я, и почему-то добавил, - Я там летаю. По ночам.

Все присутствующие ребята дружно загоготали, в том числе и мой брат. Он смущённо смотрел на своих друзей и «Мамлюка» и громко смеялся вместе со всеми.

Надо мной…

- Ша! - хрипло и вполголоса сказал «Мамлюк». Все мгновенно замолчали.

Он ещё несколько секунд молча, внимательно и странно смотрел на меня, а потом разрешающе сказал: «Ну, лети!».

Я выскочил из школьного туалета. Мне совсем расхотелось писать…

Я вдруг почувствовал себя свободным и раскованным.

Я ничего не боялся…

Сам «Мамлюк» не смеялся надо мной и заставил всех замолкнуть!

Он сказал мне «лети»!

Он защитил меня и, видимо, что-то понял…

Наверно то, что я хотел ему сказать, неожиданно для самого себя, признавшись в том, что летаю во сне.

Я выдохнул, потом глубоко вздохнул и полетел, помчался по коридору в свой класс, к нашей вкусно пахнущей учительнице.

Странно, но теперь я не чувствовал стеснения и неловкости среди толп учащихся, которые под звуками резкого школьного звонка спешили в свои классы.

Старшие передо мной расступались, давая дорогу, а таких же, как я сам, я легко обходил или отталкивал со своего пути.

На последних трелях звонка я стремительно влетел в класс и, пробегая мимо учительницы, ещё успел вдохнуть в себя её чудесный, но уже чуть-чуть повядший запах.

Так началась моя жизнь в школе.

Впереди было 10 лет учёбы, приключений, страданий и испытаний.

Впереди было всё.

В том числе и неожиданная встреча с нашей красавицей учительницей и «Мамлюком» в осеннем лесу…

Вначале в школе для нас первоклашек было в день всего по 4 урока.

Правда ещё я оставался в школе после уроков, потому что начиналась так называемая «внеклассная работа».

Последними уроками всегда были: труд, пение, рисование или физическая культура.

Уроки всегда длились ровно 45 минут.

Учиться нам в первых трёх классах предстояло до 1 июня.

Учебный год делился на четыре четверти. Первая четверть – с 1го  сентября по 5-ое ноября (всего 56 учебных дней). Вторая – с 9-го ноября по 29-е декабря включительно (42 учебных дня). Третья – с 11-го января по 25-е марта включительно (49 учебных дней).

После каждой четверти давались свидетельства об успеваемости.

На уроках каждый раз давались домашние задания, которые мы должны были сделать сразу же после прихода из школы. Если пропускали, то наверстать было очень трудно.

Такой режим учёбы резко изменил всю нашу и мою жизнь.

Я учился с самого начала хорошо.

Быстро усваивал все, о чём рассказывала нам наша учительница.

Ещё на уроке или на переменах делал домашние задания.

Дома перевыполнял задания и учил впрок.

Мне было даже немного скучно на уроках, и я с удовольствием помогал учительнице в её работе с остальными ребятами и девчонками, которые на так быстро усваивали школьную премудрость по программе первого класса.

Хотя учёба давалась мне легко, я с нетерпением ждал выходных дней. Мне так не хватало наших уличных игр и приключений!

Наконец, 15 сентября наступило «бабье лето» и по-летнему тёплые денёчки стали разукрашивать лес в разноцветные лиственные одежды.

После прогулки всем классом по лесным городским окрестностям в поисках листьев для гербария, я страстно влюбился в лес.

Раньше мы с родителями или с ребятами часто ходили в лес по грибы и ягоды. Мне всегда нравилось быть в лесу, но теперь, когда с нами была наша учительница, всё стало по-иному.

Она так рассказывала о лесе, читала такие стихи, так показывала нам растения, листочки и кривые ветки, что мы были очарованы.

В её руках простые листья превращались в букеты прекрасных цветов, а ветки в живых существ: зверей и сказочных чудищ.

Она научила нас задирать голову вверх, смотреть на кроны деревьев, кружиться на месте и забывать, где мы находимся, где и в какой стороне наша школа.

Она научила нас слушать лес.

В лесу оказалось множество разных звуков: шум ветра в кронах деревьев, скрип древесных стволов, щебетание птиц и шорох пробирающегося в траве ежа.

Она научила нас ориентироваться в лесу и находить дорогу домой.

Она стала нашим самым близким товарищем и другом.

Её полюбил весь наш первый класс.

Но её любили не только мы…

Однажды тёплый и солнечный выходной день я с уличными друзьями пошёл в лес, на ту поляну, на которой мы всем классом собирали растения в школьный гербарий.

Я хотел показать моим друзьям те же чудеса, которым нас научила наша любимая учительница.

По дороге в лес, уже на опушке мы вдруг увидели людей, это были мужчина и женщина. Они тоже шли в лес по тропинке, о чем-то говорили и шли то приближаясь,  друг к другу, то отталкиваясь, будто пьяные.

Нам не хотелось с ними встречаться, и я повёл ребят другой дорогой в обход.

Мы забрели довольно далеко в чащу леса и было уже немного страшно, хотя лес был удивительно мирным и красивым.

Мы брели по осеннему лесу, ворошили ногами листья и траву, искали кривые ветки, листья и осенние цветы.

Изредка попадались грибы и мы горячо спорили какие из них съедобные, а какие ядовитые.

Правда мы побросали или оставили расти на месте все грибы. Нам они были ни к чему. Мы просто гуляли по лесу, собирали красивые листья, дышали чистым воздухом, но при этом чутко прислушивались к лесным звукам.

Я знал, что нам осталось совсем немного до той лесной полянке с богатейшим набором разноцветных листьев, трав и цветов.

Я решил пошутить над ребятами и незаметно юркнул под куст орешника, упал, прополз несколько метров и спрятался за давно упавшим стволом старой берёзы.

Мои друзья не сразу почуяли, что я пропал.

Я смотрел, как они удаляются всё дальше и дальше, слушал их голоса и всё ждал, что вот-вот они меня схватятся, закричат, испугаются, начнут искать, звать, «аукать». Но никто меня не искал, не звал и не «аукал».
 
Я лежал навзничь, смотрел на качающиеся вершины деревьев и всё ждал чего-то. Через минуту ожидания я испугался.

Я остался один.

Совсем один…
 
Один в лесу. Нет ничего страшнее и горше…

Лес сразу же мгновенно стал враждебным, шумным, пахучим, колючим и ершистым.

Он цеплялся за мои ноги скрюченными упавшими ветками, путал мне ноги сухой травой, лез в глаза ветками, швырял в меня пригоршни падающих листьев.

Вершины деревьев вдруг начали грозно раскачиваться и шуметь.

На небе появились рваные облака, которые стали быстро менять освещение в лесу.

В нём появились совершенно тёмные, густо заросшие участки, из которых стали доноситься какие-то странные звуки.

В траве что-то зашевелилось.

Я всё чаще и чаще переходил с быстрого шага на бег. Я не на шутку испугался…

Сначала я шёл по направлению за моими друзьями.

Потом, когда не увидел их в месте их вероятного нахождения, я решил пробираться поближе к опушке леса и той нашей поляне, на которой мы были всем классом.

Оттуда я уж наверняка найду дорогу домой.

От страха я не мог думать долго и кинулся бежать что есть духу из этого проклятого леса.

Как я жалел, что повёл ребят на нашу поляну!

На бегу я подумал, что это лес меня наказал за то, что я открыл секрет нашей поляны чужим людям.

Я бежал безостановочно до тех пор, пока не увидел в разрыве между деревьями знакомый пригорок, поросший чащей молодых березок, за которыми скрывалась наша поляна.

Сердце забилось чаще, скованность страха прошла и я устало, еле шевеля ногами, стал взбираться на пригорок.

Когда я тихонько, согнувшись, как разведчик в тылу врага, пробирался между молодыми берёзками, я вдруг отчётливо впереди услышал женский смех.

Я остановился как вкопанный. Так мог смеяться только один человек – наша любимая учительница!

Сначала я подумал, что она пришла сюда с новым классом, с другими учениками.

Но сегодня был выходной день. Школа не работала.

Потом я подумал, что она здесь потому, что это её любимое место, и что она вновь пришла сюда полюбоваться красотой осеннего леса.

Но её смех был не таким как всегда. Он отличался. Это был одновременно счастливый смех и какой-то странный стон.

Мне показалось, что она не столько смеётся, сколько поёт без слов.

Странный смех прервался. Всё стихло.

В этой тишине было столько напряжения, что я взмок от волнения.

Мне очень хотелось посмотреть, что там происходит.

Я тихонько, крадучись пошёл вперёд и теперь во мне проснулась какая-то звериная ловкость.

Впереди между листвой берёзок уже появился просвет.

Я уже передвигался на руках и коленях. Ещё немного и я мягко упал на сухую траву в некстати шуршащие листья.

Передо мной открылась наша полянка.

На краю полянки под низко нависшими густыми ветками большой берёзы в полный рост стояла наша учительница. Она была не одна…

У её ног на расстеленной куртке лежал на боку спиной ко мне мужчина.

Наша любимая учительница была не одета, вернее, не совсем одета…

Она стояла почему-то босиком на опавшей берёзовой листве широко расставив свои стройные ножки и заправляла в спортивные красные трико края распахнутой на груди белой рубашки.

Она только что подтянула пояс трико и эта мягкая шерстяная ткань плотно обтягивала её ножки, немного выпуклый живот и попку.

Учительница стояла гордо, достойно, слегка выгнув спину, выставив вперёд свои острые небольшие грудки и слегка втянув в себя живот.

Она была счастлива, довольна и вся светилась, как солнечный лучик в листве между деревьями.

Учительница остро выставила назад свои локти и что-то поправляла в поясе своего спортивного трико, может быть, она завязывала там какой-то узел, не знаю.

Её фигура и поза были истинно спортивными, стремительными, гибкими.

Она слегка пружинила на носках, шевелила плечами и головой и от этого её грудки всё время вырывались на свободу из складок распахнутой белой рубашки.

То ли от лесной прохлады, то ли от чего-то другого, но алые вершинки её грудок были ещё одними грудками, острыми и выпуклыми.

Лицо нашей учительницы было возбуждённым, как тогда на лесном уроке.

Она как-то странно улыбалась, и эта улыбка была одновременно и для лежащего на траве мужчины, и для окружающего сказочно красивого леса, и для неё самой.

Но не для меня. Я был чужим на этой поляне. Чужим и ненужным.

Ещё не осознавая, не ощущая никаких чувств, кроме неожиданного испуга и вдруг нахлынувшей неловкости за то, что я подсматриваю, я сделал движение, чтобы уползти в чащу и тут учительница взглянула в мою сторону.

Да, она смотрела в мою сторону и её брови стали вдруг из счастливых полуарок в пронзительные дуги, сдвинутые к переносице.

Она ещё улыбалась, но смотрела на меня уже совершенно другими глазами.

При этом она застыла, и в моей памяти навсегда отпечатался её прекрасный облик лесной феи красоты и страсти, которую застали за её интимным переодеванием.

Учительница тихо сказала что-то своему спутнику, и он повернулся ко мне лицом.

В этот миг я не только испугался, я помертвел. Это был «Мамлюк»…

Я закрыл глаза, медленно опустил голову на ладони, вжался в покрытую лесной травой и сухими листьями землю и замер так, что даже стук моего сердца и шум крови в жилах за ушами показались мне чересчур громкими.

Где-то уголком сознания я чувствовал, что стоит мне пошевелиться, как меня тут же обнаружат и раздавят как букашку.

Я лежал и ждал неминуемого конца.

Я прощался с жизнью и думал, что это справедливо. За то, что я увидел на этой поляне, меня нужно было казнить…

Однако ничего не происходило.

Через несколько минут я отважился открыть глаза и взглянуть на полянку. На ней никого не было.

«Мамлюк» и учительница исчезли…

Я снова был один.

Ещё несколько минут я лежал, постепенно остывая от испуга, потом медленно поднялся, огляделся и вдруг увидел моих ребят, которые выходили на нашу классную полянку из чащи молодых берёзок, но с другого конца леса.

Мы встретились в центре полянке недалеко от той берёзы, под которой я видел нашу учительницу и «Мамлюка».

Ребята стали рассказывать мне, как они видели моё прятанье за упавшей старой берёзой, но сделали вид, что не заметили.

Как в свою очередь, они спрятались в кустах и за деревьями, а потом смотрели, как я сначала брёл по лесу, а потом вдруг бросился бежать, да так, что они не смогли меня догнать.

Как они бежали вслед за мной, чтобы посмотреть, как я буду их искать, звать и «аукать».

Как потеряли меня.

Как держали совет, искали меня и решили идти в город к взрослым за помощью.

Как вышли сквозь чащу на эту красивую полянку и увидели меня.

Я сказал ребятам, что хотел пошутить на ними.

Что видел, как они бегали и искали меня.

Как пошёл к ним навстречу, когда они решились возвращаться домой.

Мы ещё немного побили друг друга, покатались в листве и траве, потом они стали восхищаться нашей классной полянкой и стали собирать листья и траву для школьного гербария.

Я тоже им помогал, но мои ноги всё время несли меня под ту берёзу, под которой были «Мамлюк» и наша учительница.

Я ничего не сказал о них моим друзьям. Это была не моя тайна.

Я только случайно подсмотрел то, чего не имел права видеть.

Позже, уже дома, я вспоминал увиденное в лесу.

Я вновь прочувствовал мои ощущения в лесу, в чаще березняка, на поляне и решил для себя, что этот случай - подарок моей феи красоты и страсти.

Это она привела меня на встречу с ней в облике нашей учительницы и дала возможность увидеть то, что наполнило меня каким-то новым чувством и ощущением своего я.

Когда я пришел на занятия в школу, то нам вдруг объявили, что теперь у нас в классе будет новая учительница...

Нам представили новую учительницу.

Это была красивая стройная улыбчивая молодая женщина в очках с красивой фамилией.

Она оказалось очень умной, доброй и заботливой.

Вскоре мы снова влюбились в неё, породнились с ней и по-своему стали уважать и опекать.

Больше всего мы боялись доставить ей неприятных переживаний по поводу наших школьных успехов.

Все мы старались учиться только на одни пятёрки.

Однако нашу самую первую учительницу мы так больше никогда и не видели.

Кстати «Мамлюк» тоже исчез из нашей школы.

Я почувствовал громадное облегчение…

 
Мои женщины. Октябрь 1960. Лера.

Я отучился в школе в 1-ом - «А» классе уже целый месяц.

За это время я настолько привык к школьной суете, что не хотел идти домой из школы.

Теперь меня не пугали школьные запахи и звуки, коридоры и учителя, старшие ребята и соратники по первым классам.

Теперь я изучал школу, как «терра инкогнито» - неизвестную землю или страну.

Хотя для нас первоклашек наш класс это и была наша страна, наша территория. Мы редко выходили за пределы этой территории, но нас всё чаще и чаще допускали в другие классы и кабинеты. Там было очень много интересного.

В большом зале на втором этаже, в котором во время непогоды проходили занятия по физкультуре, в центре у стены стоял огромный гипсовый бюст Сталина.

Справа рядом с выходом на широкую лестницу между этажами на стене над дверью в библиотеку висел большой парадный портрет Сталина в генеральской форме.

Напротив бюста Сталина в зале на стене висели картины, на которых были нарисованы школьники в различные моменты школьной и семейной жизни: встреча дома мальчика, получившего двойку; заседание школьной комсомольской группы; работа школьников в пришкольном саду; выступление школьников в художественной самодеятельности и спортивные состязания школьников.

Этот портрет Сталина и картины были написаны маслом. Я эти картины иногда подолгу рассматривал, так как дома у меня появились акварельные краски и гуашь и я, выполняя школьные задания, стал рисовать сам в своих картинах всё, что мне хотелось.

Всякий раз, маршируя или бегая на уроках физкультуры мимо бюста Сталина, я невольно робел, так как он пристально следил своими прищуренными глазами за нами, где бы мы ни были в пространстве зала.

Бюст Сталина был огромным, белым и от него веяло холодом.

Но больше всего меня впечатлил парадный портрет Сталина.

Он был огромным и висел слегка наклонённым в верхней части. Казалось, что он вот-вот должен был упасть и этот строгий человек в генеральской форме рухнет прямо на мою голову.

Я сказал об этом нашей библиотекарше. Она внимательно посмотрела мне в глаза, тяжело вздохнула и погладила меня по голове.

С этих пор у нас с этой тётей сложились настоящие дружеские отношения. На всю оставшуюся школьную жизнь я имел доступ в любое время к любой книге в нашей школьной библиотеке.

В начале октября 1960 года в нашем доме и во всех домах нашей улицы начался капитальный ремонт отопления.

Пришли рабочие и мастера, натоптали грязными сапогами в нашей квартире, заставили снять все занавески, сдвинуть мебель, убрать чистые вещи, посуду и книги в шкафы.

Потом они начали снимать старые батареи и трубы и устанавливать новые. При этом они громко матерились, охали, ухали, стучали кувалдами, сверлили стены, что-то долбили, пилили и главное, сваривали трубы.

На улице у порога лежали два длинных баллона: один с ацетиленом, а другой синий - с кислородом. От него крутились два резиновых шланга.

Рабочий держал горелку, спускал со лба черные очки, зажигал мощный факел чадящего пламени, потом крутил вентили, и пламя становилось тонким, узким и слепящее белым.

Мне очень нравилось смотреть, как работают эти сантехники и мастера.

Быстренько сделав уроки, я нёсся к ним и заворожено молча смотрел на их слаженную рабочую суету.

Сначала они меня прогоняли, а потом привыкли и даже позволяли им немного помогать.

Вскоре я совсем осмелел и даже стоял рядом со сварщиком, который, как истинный волшебник, значительно и молча показывал мне, как делать ровный сварной шов, как подставлять под пламя стальную проволоку, как осторожно, капельками, наваривать шов на трубе снизу вверх.

Он даже давал мне свои запасные черные очки, потому что на пламя горелки нельзя было смотреть открытыми глазами. Можно было ослепнуть.

Мама строго-настрого запретила мне смотреть на пламя сварки, но мне не всегда удавалось прикрыть глаза и я все равно «нахватался зайчиков».

Мне очень нравилось помогать сантехникам и сварщику. Я чувствовал себя совсем как они, взрослым и нужным.

Однако ремонт дома и квартир принёс только неудобства и хлопоты.

На улице было уже очень прохладно.

В квартирах дома жильцам невозможно было жить и все на время ремонта уезжали или уходили жить к своим родственникам.

Нам уходить было некуда, да и квартиру отец не хотел оставлять без присмотра, поэтому мы решили поселиться на время в нашем сарае.

Отец, мама, брат и я быстро, за один день, перенесли в наш сарай кровать, диван, раскладушку, кухонный стол, стулья, этажерку с книгами и массу разных вещей.

Все это разложили на папином верстаке, на полках, поставили вдоль стен сарая.

Мама чисто-чисто вымела утоптанный земляной пол в сарае, поставила в вазочках цветы, повесила на маленьком оконце занавески.

Отец привёз с работы разные железки.

Он и сварщик сделали замечательную печь-буржуйку.

Отец очень гордился тем, что в классическую конструкцию «буржуйки» он внёс усовершенствования и теперь из задней стенки печки можно было через краник наливать в тазик для мытья посуды горячую воду.

Печь-буржуйку поставили посередине сарая, недалеко от кухонного стола и буфета, а дымовую трубу вывели через специальное оконце на улицу в сад.

Удивительно, но печка почти не дымила.

Когда её затапливали, то через несколько минут в ее топке уютно потрескивал жаркий огонь, стрелял и плевался огненными языками и от стенок печки веяло жаром.

Помещение сарая быстро нагревалось и становилось даже жарко. Правда, если в топку вовремя не подбрасывать дров или куски угля, то тепло также быстро уходило и в сарае становилось сыро, неуютно, темно и холодно.

Я очень любил залезать в большую пружинистую родительскую кровать, подкладывать под голову большие мамины пуховые подушки, накрываться всеми одеялами и покрывалами, которые били на кровати и смотреть картинки в новых журналах, учебниках и книгах, которые появлялись или обнаруживались у нас в доме.

Во время ремонта вдруг обнаружилось, что у нас очень хорошая и интересная домашняя библиотека.

Особенно мне нравилось смотреть географический атлас мира и альбомы с картинами из музеев.

По картам я представлял себя моряком-путешественником, а в альбомах я придумывал героям картин разные приключения.

Так, однажды, я играл с альбомом картин из Третьяковской галереи, вполголоса разговаривал с героями или вместо героев картин, как тут дверь сарая заскрипела, и через порог переступили две пары стройных женских ножек.

Я поднял глаза и увидел двух наших самых красивых и бойких девушек-соседок, двух неразлучных подружек Леру и Людмилу.

Я знал, что мой брат, и не только он один, а почти все взрослые ребята с нашей улицы и с нашего двора, «неровно дышали» к этим девушкам.

Не раз мне приходилось быть свидетелем, как брат и его друзья приставали к ним, шутили, играли с ними в волейбол, сидели с ними на стройматериалах, которые навалили кучей в нашем дворе ремонтники.

Лера была одета в спортивный коричневый костюм, а Людмила в синюю мамину вязаную кофту и короткую юбку.

Обе с любопытством вошли в наш сарай и остановились возле печки-буржуйки.

Не давая мне опомниться, они весело и наперебой стали задавать мне вопросы: где мама и папа, где мой брат, как мы тут живём в холоде, где мы берём уголь для буржуйки, почему я в постели и почему я молчу.

Я молчал, потому что очень взволновался.

Я давно хотел писать, но терпел.

Мне хотелось досмотреть и доиграть с героями очередной картины, и теперь я хотел только одного, поскорее выскочить за дверь и добежать до нашего садового туалета.

Только сделать я этого не мог, потому что лежал в постели в байковой клетчатой рубахе и одних трусах.

Не буду же я при девчонках выскакивать в трусах и с голыми ногами!

Девчонки будто почувствовали и догадались о моем желании. Они нарочно обступили мою кровать с двух сторон и нагло стали меня рассматривать. При этом они начали как-то странно шутить.

-  Старшего брата нет, но и младший может сгодиться! - сказала Лера и странно засмеялась.

- Лера, как тебе не стыдно, он же ещё маленький, он может быть ещё в постель писается! – подхватила Людмила.

- Давай проверим, - сказала Лера. Она сделала движение, будто хочет забраться руками ко мне под одеяло. Я сжался в комочек, испугался и рассердился одновременно.

- Не боись, - сказала басом Лера, - Мы маленьких не трогаем. Нам молодцы нужны. Без молодцов нам скучно.

Лера потянулась всем телом и крутанулась на одном месте. При этом она оперлась согнутыми руками себе в талию, выпятила грудь и повела плечами. Её подружка только смущённо потупила глаза.

- Ты что так смотришь, - вдруг спросила меня Лера. – Ты что, тоже молодец? Ишь как вылупился, что не видел никогда сисек?

- Лера, перестань, - сказала Людмила. – Он же ещё маленький, что ты делаешь?

- Какой он маленький? – ответила ей Лера. – Видишь, как напрягся и покраснел. Да у него, наверно, уже перчик встаёт. Вот я сейчас проверю…

Лера слегка покраснела и стала медленно двигать вниз застёжку молнии на своей спортивной курточке.

В раскрытом вороте сначала показалась тонкая шея с острыми ключицами, потом впадинки между грудками, а потом и сами крутые полушария грудок.

Я от неожиданности и еле сдерживаемого напряжения совсем перестал дышать и замер, не отрывая взгляда от расширяющейся молнии на курточке Леры.

Людмила нервно хохотнула и тоже застыла в немом ошеломлении.

Она и я неотрывно смотрели как Лера плавно и гибко полностью расстегнула курточку, медленно распахнула её полы и выгнулась в спине, показывая нам свою грудь.

Потом началось что-то совсем странное…

Лера вдруг стала что-то напевать и медленно танцевать передо мной и Людмилой.

Танцуя, медленно кружась перед нами, она сняла полностью курточку и осталась перед нами по пояс обнажённой.

Она танцевала вокруг печки-буржуйки, приближалась к ней, отходила, поворачивалась то боком, то спиной, то приседала, упиралась руками в коленки, сжимала свои круглые шарообразные полные грудки и наклонялась к открытой топке.

Пламя из топки бликами также танцевало по её слегка влажному обнажённому телу.

Пламенные блики игриво и красиво оттеняли изгибы её плеч, рук, шеи, освещали лицо, глаза, губы, которые также трепетали, как языки пламени.

Особенно красиво она играла и танцевала своими грудями.

Её груди двумя полушариями колыхались, вздрагивали, играли у неё на груди. Её коричневые вершинки напряглись и превратились в острые пупрышки.

Наконец Лера подошла к косяку дверного проёма между отсеками сарая, невообразимо гибким и грациозным движением сорвала с маминого цветка в горошке ярко алый бутончик, оперлась локтём на дверной косяк и замерла, со значением, пристально всматриваясь в меня, как в зеркало.

Её выпуклые блестящие глаза расширились и взгляд стал пронзительным.

При этом другой рукой, она застенчиво прикрывала бутончиком цветка вершинку своей правой грудки.
Она с волнением дышала и последнее, что я успел заметить, это был её волнующийся плоский живот спортсменки, который то выпячивался красивым бугорком, то втягивался внутрь.

При этом между животом и пояском спортивного трико образовывалась щель.

Людмила также перевела дух, как и я, но я был уверен, что у неё не было моих проблем.

Дело в том, что от волнения я описался…

Пока Лера танцевала перед нами обнажённая, во мне что-то произошло.

Мне сначала стало жарко, потом озноб покрыл всё тело мелкими пупрышками, а потом вдруг на меня что-то нахлынуло такое, отчего внизу живота стало одновременно тесно и свободно. В какой-то момент ощущение счастья и восторга нахлынуло на меня, и я … описался.

Я лежал в постели на родительских простынях и из меня свободно и легко лилась горячая влага.

Она струилась у меня по тесно сжатым ногам, проникала под ноги, собиралась в ямках под попой, расплывалась широким озером подо мной на постели.

Я был в ужасе… Я не просто был в ужасе, а в диком ужасе. Я был потрясён…

Наверно что-то в моём лице показалось Лере тем, чего она ждала и хотела.

Лера вдруг счастливо засмеялась, встряхнула своими тёмно-коричневыми кудрями, стремительно и нервно оделась, что-то буркнула Людмиле на ушко и буквально выскочила за дверь.

Людмила тоже поспешно убежала и я ещё некоторое время, сквозь шум и звон в ушах, слышал, как они обидно хохоча, бежали по нашей садовой дорожке.

Я лежал в своей луже до тех пор, пока огонь в печке-буржуйке почти не погас, и в сарае не наступила предвечерняя мгла.

Скоро с работы должна была прийти мама, отец и брат должен был уже давно вернуться с тренировки.

Я с ужасом представлял себе, как родители и брат узнают, что я написал в родительскую постель, как они будут сердиться и смеяться надо мной.

В просветах между этими чёрными картинами я опять с замиранием сердца и дыхания вспоминал танец голой Леры.

Перед моим внутренним взором одна за другой вспыхивали картинки то сердитых родителей, то хохочущего брата, то загадочно смотрящей на меня Леры.

Последним кадром я увидел её стоящей у дверного косяка с обнажённой грудью и прикрывающей алым цветочком её коричневый маленький острый кружочек на вершине груди.

Меня ласково разбудила мама.

Она потрогала мой лоб рукой, потом быстро и умело нашарила холодную мокроту подо мной, легко перевернула меня на другой бок, быстро протёрла меня краем простыни и настойчиво, но ласково заставила меня подняться.

Я был сонным, как муха.

Я ничего не хотел, не желал, не боялся и не слышал.

Мне было всё равно.

Перед тем как заснуть я махнул на себя рукой и решил: «Будь, что будет».

Странно, но меня никто не ругал.

Наоборот, когда пришёл отец и брат, то они срочно были посланы в аптеку за лекарствами.

Оказалось, что я заболел.

«Как кстати», - подумал я и снова провалился в тяжёлый сон, но теперь уже без ужасных чёрно-белых картин, а с трепещущими, как огонь, видениями пляшущей обнажённой Леры в облике моей Феи красоты и страсти.

 
Мои женщины. Ноябрь 1960. Фея Сталина.

5 ноября начались мои первые в жизни каникулы, которые закончились быстро – 9 ноября.

Хорошо ещё, что было всего 4 урока в день…

Однако я оставался в школе после уроков, потому что начиналась так называемая «внеклассная работа».

Последними уроками всегда были: труд, пение, рисование или физическая культура.

Уроки длились ровно по 45 минут.

С 1 сентября по 5 ноября я отучился 56 учебных дней. Из них дней десять я проболел.

Последняя болезнь была какая-то странная…

Я был тихим, печальным, вялым и равнодушным.

Таким я казался окружающим.

На самом деле я был страшно возбуждён происшествием в конце октября с Лерой.

Её танец в сарае передо мной с обнажённой грудью меня потряс настолько, что я замкнулся в себе и осторожно изучал свои новые ощущения.

Во мне проснулась неведомая сила, идущая откуда-то из низа живота.

Она иногда толчками и волнами жара поднималась изнутри. Мне становилось то жарко, то зябко.

В эти минуты я замирал и с любопытством прислушивался к самому себе.

В такие минуты мама и папа особенно переживали за меня и все пытали-выпытывали, что со мной происходит.

Откуда я знаю, что со мной происходит!

Меня самого волновали эти странные перемены в моём организме.

Правда, за короткое время этого странного болезненного состояния я всё же (как мне показалось) сумел разобраться в себе.

Я вдруг полностью осознал свою «половую принадлежность»…

Эти слова я подслушал из разговора родителей в их спальне.

Я подкрался к шторам, закрывавшим дверной проём из зала в их спальню и стал подслушивать, как мама тихо объясняла папе «особенности полового развития ребёнка в возрасте шести - семи лет».

Оказывается, у меня возникло любопытство, направленное на какие-то «половые признаки», половые органы и у меня начинает формироваться «половое самосознание»…

То, что я отношусь к мальчикам, а потом стану мужчиной, я понял ещё в детском саду, когда мне было 4-5 лет.

Уже тогда наши воспитатели часто нам говорили, чтобы мы не обижали девочек, потому что «мы – мальчики, будущие мужчины и должны, наоборот, их защищать».

Я помню, как мы тогда играли, выискивая врагов, чтобы защитить наших девчонок.

Правда, защищать их не очень-то хотелось, потому что они были коварные: приставучие, а чуть их тронешь, – плаксивые.

Однако было нескольку случаев на игровой площадке в детском саду, когда мальчишки из других групп действительно обижали наших девчонок, отбирали у них игрушки, дёргали за волосы и они с рёвом бежали к нам за помощью.

Тогда мы дружно нападали на чужаков и отбирали у них не только девчоночьи игрушки, но и все остальные…

Я помню, как мы гордились этими победами. Я помню, как наши девочки восхищённо на нас смотрели, отчего мне, например, было очень приятно и горячо внутри.
 
А половое любопытство у меня проснулось ещё раньше!

Помню, как в бане я разглядывал писки у мужиков и сравнивал свою писку с их членами.

Ещё я помню, как мы в детском саду сидели на горшках вместе с девчонками.

Помню, как мы вдруг стали показывать друг другу писки и с любопытством смотреть на то, что у нас торчат писки-трубочки, а у девчонок вместо писок, какие-то пухлые щели между ног.

Тогда это было странным, но не так уж и важным.

Теперь всё было иначе…

Меня жгло любопытство.

Оно, как огонь, разгоралось от малейшего намёка, звука, скрипа в родительской спальне, от любой картинки, которую я видел в книгах и журналах.

Теперь я точно знал, что такое женщина и чем она отличается от нас, мужчин. Только теперь мне очень захотелось узнать как можно больше и подробнее об этих отличиях.

Я стал чувствовать свои яички. Они шевелились!..

Мои яички были в маленьком морщинистом мешочке под кожей. Они выступали под кожей снизу писки и шевелились внутри, как живые.

Я иногда трогал их рукой и ощущал, как они шевелятся. Тогда я сильно испугался и не знал, что мне делать, как к этому относиться.

Пойти к маме и спросить я почему-то очень стеснялся. Меня жгло и мучило странное волнение.

Спросить отца я тоже боялся. Не знаю почему, но боялся.

Может быть оттого, что отец не был таким мягким и нежным, как мама. Правда, он был со мной очень заботливым и добрым, но не таким, как мама.

Делать было нечего, и я спросил моего старшего брата…

- Слушай, - сказал я брату как можно небрежнее и независимее. - Почему у меня там между ног что-то шевелится?

- По кочану, - ответил брат. – Маленький ещё, подрастёшь – узнаешь.

Потом он, глядя, как я моментально обиделся, смягчился и сказал, что это у меня «яйца проснулись» и началось моё «половое созревание».

Последние слова он произнёс важно, со значением.

Я немедленно засыпал его вопросами по поводу, что такое «половое», но он наотрез отказался мне что-либо рассказывать и повторял только одно: «Подрастёшь, - узнаешь».

В конце концов, он меня стал успокаивать тем, что вполголоса рассказал о своих ощущениях, когда он был «маленьким»…
 
По его словам оказалось, что ничего страшного нет…

Всё естественно, нормально и так должно быть. А слово «половое» означает, что мы, люди разделяемся на два пола – мужской и женский.

Нужно это для того, чтобы рождались дети.

А почему и как это происходит, брат наотрез отказался мне рассказать.

Он твёрдо заявил, что «всему своё время» и, что если я буду приставать к нему с такими вопросами, то он «всё расскажет маме и папе и они тебе (то есть мне), дадут такого «дрозда», что я горько пожалею о своём любопытстве».

Я отстал от брата, но с этого времени я опять стал задавать вопросы…

Я задавал вопросы всем: папе, маме, брату, соседям, друзьям, учительнице, прохожим и даже самому себе.

Я стал «ходячим вопросом»…

Меня вдруг прорвало.

Я опять стал интересоваться всем, что меня окружает, что я вижу, слышу, чувствую, представляю или выдумываю.

От былой сонливости и вялости, болезненности и равнодушия не осталось и следа.

Я стал сверхактивным…

Я стал учиться так, что скоро был самым лучшим учеником в классе.

Я «схватывал» знания буквально на лету…

Учительница ещё не успевала закончить фразу или задание, а я уже либо знал, что она хочет сказать или выполнял это задание.

Я стал соображать с такой скоростью, что мои мысли неслись практически мгновенно.

Я захлёбывался в своих мыслях и ощущениях. Я даже ходить стал только бегом…
 
Если я оборачивался, то стремительно. Если что-то передавал другому, то так быстро, что это выглядело, как бросок, кидание.

Пока другие ребята и девчонки с трудом вникали в буквы, закорючки, которые мы, сопя носом, выписывали в своих тетрадках, я уже всё успевал сделать.

Я уже давно читал не только по слогам «мама мыла раму», но уже читал целыми предложениями, схватывая суть текста по первым фразам.

Иногда мне достаточно было только взглянуть на некоторые слова, как я уже знал их смысл и через несколько секунд мог их произнести вслух.

Стихи и «речёвки» я запоминал наизусть со второго или третьего раза. Особенно быстро запоминались мне песни.

Быстрее всего запоминались песни «про любовь»…

Когда мы 7 ноября 1960 года праздновали день Великой Октябрьской Социалистической революции и ходили на демонстрацию, то я весело пел вместе со всеми замечательные песни:
«Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой вести готов», и «Смело, товарищи в ногу! Духом окрепнем в борьбе, в царство свободы дорогу грудью проложим себе».

Особенно мне нравилась песня «Варшавянка»…

Я с чувством гордости, смело и мужественно пел, стоя на стуле перед восхищёнными нашими гостями и родственниками:
 

Вихри враждебные веют над нами,
 
Тёмные силы нас злобно гнетут,

В бой роковой  мы вступили с врагами,

Нас ещё судьбы безвестные ждут.

Но мы поднимем гордо и смело

Знамя борьбы за народное дело,

Знамя великой борьбы всех народом

За лучший мир, за святую свободу!


Особенно мне нравились эти слова: «тёмные силы нас злобно гнетут», «судьбы безвестные ждут», «гордо и смело», «знамя борьбы» и «за лучший мир, за святую свободу».

Отец, правда, говорил мне, что надо петь «за рабочее дело», но я пел «за народное дело».

Я чувствовал, что это моя песня, что она про меня и про то, что я сам чувствую и ощущаю…

Взрослые пели и другие революционные песни, но они часто были тягучие и печальные.

Я их с удовольствием слушал, даже запоминал, но петь не любил.

Мне больше нравилось подпевать им в песне: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куём мы счастия ключи…» или «Вперёд, заре навстречу, товарищи, в борьбе, штыками и картечью проложим путь себе».

Особенно мы с братом любили петь дуэтом: «Мы дети тех, кто выступал на белые отряды, кто паровозы оставлял, идя на баррикады». При этом я звонко пел куплет: «Наш паровоз, вперёд лети! В Коммуне остановка, иного нет у нас пути, - в руках у нас винтовка!».

После нас все гости дружно пели песню про Красную и Белую армию.


Белая армия, чёрный барон,

Снова готовят нам царский трон.

Но от тайги до британских морей

Красная Армия всех сильней.

Так пусть же Красная

Сжимает властно

Свой штык мозолистой рукой,

И все должны мы

Неудержимо

Идти в последний смертный бой!


После этой песни, как правило, отец, его друзья, их жены и другие соседи-гости начинали грустить и вспоминать другие песни о войне, о жизни, о судьбе и, наконец, о любви.

Отец, бывший кавалерист во время Великой Отечественной войны, всегда пел конармейские песни: «По военной дороге шёл в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год. Были сборы недолги, от Кубани и Волги мы коней поднимали в поход» или «Мы – красная кавалерия и про нас былинники речистые ведут рассказ о том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные мы гордо, мы смело в бой идём».

При этом отец действительно гордо осанивался, выпрямлялся на стуле, как будто он был в седле, и с чувством пел так, что все любовались им.

Я тоже представлял его в седле на резвом коне и сам с восторгом ёрзал на стуле.

Все песни, которые пели отец, мама и гости, были чудесные. Они сразу брали за душу, сжимали сердце, заставляли, чуть ли не плакать.

Я еле сдерживал слёзы, когда родители и гости дружно пели песни гражданской войны: «Там вдали за рекой, засверкали огни, в небе ясном заря догорала, - сотня юных бойцов их будёновских войск на разведку в поля поскакала»
или «Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону… Уходили комсомольцы на гражданскую войну»,
или «Каховка, Каховка – родная винтовка… Горячая пуля, лети!»,
или «Шёл отряд по берегу, шёл издалека, шёл под красным знаменем командир полка»,
или «Гулял по Уралу Чапаев герой, он соколом рвался с полками на бой!»,
или «Ты лети с дороги птица, зверь, с дороги уходи! Видишь, облако клубится, кони мчатся впереди»,
или «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, чтобы с бою взять Приморье – белой армии оплот».
 
Под эти песни я то начинал маршировать по комнате, то принимал геройские позы и строчил из воображаемого пулемёта, то махал воображаемой шашкой или падал «замертво» как Орлёнок.

«Орлёнок, орлёнок,

Взлети выше солнца

И степи с высот огляди.

Навеки умолкли весёлые хлопцы,

В живых я остался один»…

В этот момент я верил, что это я остался в живых, но мне до кома в горле жалко было мальчишку, которого в отряде называли Орлёнком.

Эти революционные песни наши родители и гости всегда заканчивали песней «Полюшко, поле»:


«Полюшко, поле,

Полюшко широко, поле!

Едут да по полю герои!

Эх, да Красной Армии герои»…

Я вскакивал с дивана и скакал вокруг нашего круглого стола, покрытого скатертью с вышитыми мамой разноцветными цветами.

Гости подбадривали меня громкими криками и обязательно после этого выпивали за наших отцов и дедов…

Потом очередь приходила советским песням:


«Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек»…

Эту песню пели дружно. Вспоминали старые советские кинофильмы, их героев, говорили о нашей стране, о нашем руководстве, при этом сетовали, иногда шёпотом ругали, но неизменно все сходились с тем, что:


«Забота наша простая,

Забота наша такая:

Жила бы страна родная

И нету других забот.

И снег, и ветер,

И звёзд ночной полёт.

Меня моё сердце

В тревожную даль зовёт!».

У меня тоже сладко и тревожно билось сердце и хотелось поскорее лечь спать, чтобы снова погрузиться в стремительный полёт во сне, как наяву.

А гости, как всегда к вечеру набрав определённый «градус» веселья, дружно пели:


«Родина,

Мои родные края,

Родина,

Весна и песня моя,

Гордою судьбою, светлою мечтою

Мы навеки связаны с тобой!»…

Дядя Георгий, младший папин брат, очень редкий наш гость, всегда после этого бурно запевал:


«В буднях великих строек,

В весёлом грохоте, в огнях и звонах.

Здравствуй, страна героев,

Страна мечтателей, страна учёных!

Ты по степи, ты по лесу,

Ты к тропикам, ты к полюсу

Легла, родимая, необозримая,

Несокрушимая моя!»…

Ему так же весело, но сдержанно, подпевал средний папин брат, дядя Толя:


«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор.

Нам разум дал стальные руки – крылья,

А вместо сердца пламенный мотор»…

Дядя Георгий служил в авиации, но техником по реактивным самолётам. Он очень хотел стать лётчиком, но он был склонен к полноте, и у него с детства сильно болело сердце. Теперь он работал на крупных московских стройках и гордился тем, что не боится высоты.

Жёны дяди Георгия и дяди Толи тоже участвовали в этом семейно-родственном праздничном концерте.

Они с удовольствием пели «женские» советские песни:


«Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Весёлому пенью гудка!»

или 

«Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля,

Просыпается с рассветом

Вся советская земля».

Особо душевно все пели военные песни.

Практически все родственники и гости прошли войну или пострадали от войны…

Война у всех оставила такие глубокие душевные раны, что практически все песни вызывали у них слёзы. Слёзы печали и слёзы грустной радости…

«Споёмте, друзья: ведь завтра в поход

Уйдём в предрассветный туман»… или

«Ой, туманы мои, растуманы,

Ой, родные леса и луга!

Уходили в поход партизаны,

Уходили в поход на врага», или

«Эх, дороги…

Пыль да туман…

Холода, тревоги,

Да степной бурьян», или

«Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои.

Где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои?»…


Моя мама всегда стеснялась, когда гости просили её спеть…

Петь она очень любила, но только вдвоём с папой или с нами, сыновьями. Поэтому она долго отнекивалась, а потом, поддавшись общему настроению, заводила своим ровным глубоким нежным голосом:

«Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег на крутой», или

«Не слышны в саду даже шорохи.

Всё здесь замерло до утра.

Если б знали вы, как мне дороги

Подмосковные вечера»…


Потом она запевала и все подхватывали:

«Хорошо над Москвою-рекой

Услыхать соловья на рассвете,

Только нам по душе непокой,

Мы сурового времени дети.

Комсомольцы-добровольцы!

Мы сильны нашей верною дружбой.

Сквозь огонь мы пройдём, если нужно,

Открывать молодые пути.

Комсомольцы-добровольцы!

Надо верить, любить беззваветно,

Видеть солнце порой предрассветной, -

Только так можно счастье найти».


Мама во время войны была фельдшером, старшей медсестрой и одновременно комсоргом московского военного поезда-госпиталя. В финскую войну и все четыре военных года Великой Отечественной войны она с подругами и руководством поезда-госпиталя вывозила с фронта и лечила раненых и даже однажды пленных немцев…

Я очень хотел быть комсомольцем-добровольцем, чтобы тоже совершать подвиги, не щадя своей жизни и, как Мальчиш-Кибальчиш, стойко стоять и держаться день и ночь, но не поддаться никаким врагам и буржуям.

В такие праздничные вечера я особенно гордился моими родителями, которые были участниками Великой Отечественной воны и офицерами советской Красной Армии.

Эти праздничные песни в нашей семье пелись не просто так…

Из разговоров взрослых я узнал, что в далёкой и враждебной нам Америке на выборах победил какой-то демократ Джон Фиджеральд Кеннеди.

Мне нравилось имя «Фиджеральд» и я долго про себя повторял его, пока не научился хорошо произносить это слово.

Отец говорил, что «это хорошо, что демократ Кеннеди победил республиканца Ричарда Никсона».

- Теперь демократ Кеннеди не пойдёт против американского народа, - говорил отец. - А народ Америки войны с нами не захочет и не даст президенту напасть на нас.

Но однажды, это было ещё в конце октября, отец буквально прибежал с работы домой весь взъерошенный, озабоченный и очень возбуждённый…

Они с мамой заперлись в спальне и строго-настрого приказали нам с братом не подходить к дверям в спальню.

О чём они там шептались, я не знал.

Мы только слышали, как вскрикнула мама, потом они о чём-то громко шептались, а потом слышно было, как мама заплакала.

Я тоже захотел зареветь от страха и тревоги, но брат не дал мне этого сделать.

Он тоже растерялся, топтался на одном месте и крепко держал меня за плечо.

Когда родители вышли из спальни, мама уже не плакала. Её лицо было напряжённым, скорбным и одновременно умиротворённым.

Отец сказал, что в стране произошли важные события, но это никак не повредит нам и нашей семье…

О том, что случилось в стране, я узнал на улице от друзей моего брата.

Они сидели на куче брёвен, которые привёз в наш двор один из наших соседей и вполголоса говорили, что «Сталина скинули».

Я не знал, что значит «скинули», ведь он уже давно умер. Кстати умер в тот год, когда я родился…

Кто-то из ребят сказал, что в Москве был съезд партии, на котором Н.С. Хрущёв «разоблачил преступления Сталина против народа», что Сталин сам «враг народа», что «теперь народ вздохнёт спокойно».

Кто-то добавил, что Хрущёв объявил о том, что «коммунизм будет построен в СССР к 1980 году».

После этого загалдели все и стали спорить о том, как будут жить при коммунизме.

Одни говорили, что «при коммунизме будет лафа, потому что всем всё будет по потребностям», что «перестанут воровать», что «зеков не будет», что «расстреливать теперь никого не будут»…

Мой брат молчал и сделал мне знак, чтобы я тоже держал язык за зубами.

Ребята, его друзья, не прогоняли меня, как обычно, а всё пытались втянуть в разговор брата или даже меня…

Им очень было интересно узнать, что думает и говорит о происходящем наш отец.

Мы с братом упорно молчали и только кивали или хмыкали в ответ.

Дело в том, что отец, как-то в сердцах, сказал маме на кухне: «Этот Никита заварил такую кашу, которую нам так просто не расхлебать».

- То, что развенчали культ личности Сталина, это правильно, - сказал отец. - Но то, что за этим последует, - перетряхнёт всю нашу систему, расстроит все наши отношения с соседними партиями и странами. Особенно не простят нам Сталина китайские товарищи-коммунисты. У них тоже культ личности Мао Дзедуна и удерживать в строю полмиллиарда китайцев без сильной личной власти, как было у Сталина, вряд ли получится. Да и империалисты обрадуются»…

Отец хмуро помотал головой, а мама сказала ему, чтобы он «молча ел суп и не болтал попусту при детях».

Отец всё сокрушался, что мы зря разорвали отношения с китайцами.

Я не знал, кто такие китайцы, хотя у меня была по наследству от брата очень тёплая красивая клетчатая байковая рубашка с кармашками на груди и своя собственная хитроумная большущая куртка с подкладкой из заячьего меха.

Куртка была с накладными карманами, капюшоном и рукавами на резинках, чтобы холодный ветер или снег не попадали в рукава.

На воротнике куртки была нашита прямоугольная тряпочка, на которой были вышиты китайские иероглифы и китайский государственный флаг. Такая же тряпочка была пришита и к китайской рубашке.

Рубашка была моей самой любимой, потому что была мягкая, тёплая, «не кусалась» и у неё были маленькие аккуратные карманчики. В этих карманчиках я хранил самое дорогое, - мою коллекцию конфетных фантиков.

Теперь дружбе с китайцами пришёл конец. Мама даже не разрешала мне надевать во двор эту китайскую куртку.

Увидев меня в китайской куртке, ребята дразнились и всё порывались что-то сделать этой куртке: запачкать, порвать, нарисовать или написать на ней что ни будь «непристойное».

Мама даже отпорола с куртки эту красивую китайскую тряпочку с иероглифами…

Вскоре в городе и в школе тоже наступили перемены…

На улицах города и во всём здании школы чувствовалось напряжение и тревога.

Погода тоже как бы хмурилась и обдавала всех холодным мелким дождём и пронизывающим ветром.

Со стен школьного зала на втором этаже исчезли картины со Сталиным.

Исчез и его громадный парадный портрет над входом в школьную библиотеку.

Я всегда съёживался под этим портретом, когда по заданию учительницы ходил в библиотеку за картами, плакатами и школьными пособиями.

Огромный бюст Сталина ещё стоял в зале, но теперь старшие мальчишки, пробегая мимо него на переменах, осмеливались то дёрнуть его за гипсовые холодные усы, то сунуть ему палец в ноздрю, а один, самый хулиганистый, даже смачно плюнул ему в широкий лоб.

Когда я это увидел, то онемел и застыл на месте от страха и внутреннего возмущения.

Мне казалось, что этого делать было нельзя, это плохо и стыдно. Ведь каменный бюст ничего не мог ответить, а человек, с которого лепили этот бюст, уже был мёртвый…
 
- С покойниками не шутят, - вполголоса сказала наша школьная уборщица, баба Шура. – Тем более с такими, как Сталин. Ой, парень, отрыгнётся тебе этот плевок!..

Баба Шура вытерла тряпкой лоб каменного Сталина и строго посмотрела на нас.

Этот хулиган побледнел, вполголоса ругнулся матом и вразвалочку, сунув руки в карманы, пошёл к себе в класс.

Нас и меня в том числе, как будто ветром сдунуло...

Я ничего не понимал. Мне было страшно, холодно и неуютно.

Я уже начал уставать от этой напряжённости в городе, в школе и дома. Мне хотелось освободиться от этой тревоги и холодного страха.

Я часто вспоминал, как мы хорошо сидели дома за праздничным столом и пели песни на праздник 7-го ноября.

Однажды поздно вечером брата условным свистом вызвали на улицу его друзья.

На улице снова шёл мелкий холодный дождь. Было сыро, мерзко и темно.

Фонари на улице почему-то не горели.

Брат схватил старую папину телогрейку, надел сапоги и быстро убежал к ребятам.

Я подумал-подумал и тоже быстро собрался, надел свою любимую китайскую куртку и выскочил из дома.

Я видел, как ребята заворачивали за угол нашей улицы. Они пошли в переулок, ведущей к нашей школе.

При этом они шли, пригнувшись, как разведчики.

У меня гулко забилось сердце, стало горячо и я побежал вслед за ними…

Ребята во главе с моим старшим братом уже один за другим лезли в щель школьного забора.

За этим лазом была тропинка, ведущая мимо трансформаторной будки через голые кусты сирени и черёмухи к школьному туалету.

Туалет был деревянный большой и разделённый на две половины: мужскую и женскую.

Во время перемен, занятий по труду и физкультуре в этом туалете часто собирались мальчишки и девчонки.

Здесь курили, обменивались предметами из своих коллекций, разговаривали, играли, прятались от учителей и, конечно, справляли нужду.

Причём, иногда ребята и девчонки переговаривались через стенку, громко нарочно пукали (пердели) или издавали пукающие звуки – кто громче и интереснее «пёрнет».

Это было одновременно весело и глупо до безобразия…

А ещё ребята всё время пытались провертеть в стенке туалета дырочки, чтобы можно было подсматривать за девчонками.

Стенку постоянно дырявили, но тут же школьный учитель по труду заделывал эти дырки и набивал новые толстые шершавые доски.

Ещё на стенах туалета писали, рисовали и вырезали...

Писали стихи, надписи, сообщения друг другу. Рисовали непристойные картинки, женские и мужские половые органы, какие-то гербы, формулы и даже примеры по математике и физике.

Даже то, что из туалетной ямы несло жутким запахом, не мешало ребятам и девчонкам весело проводить тут своё время.

Но этот туалет вначале осень закрыли…

Рабочие разрушили деревянное здание туалета, засыпали землёй выгребную яму и на всешкольном субботнике мы сделали на месте старого школьного туалета красивую клумбу из цветов.

Теперь здесь было как в парке: лавочки, клумбы, грядки, низкие стенки из молодых кустиков и даже свой цветочный лабиринт.

Только никто здесь не собирался…

Теперь девочки имели на первом этаже свой туалет, а ребята – в другом крыле школьного здания - свой.

Вот сюда, в этот школьный парк на месте бывшего туалета крались, как разведчики, старшие ребята и мой брат…

Когда последний из них нырнул в щель в заборе, я тоже подкрался к этому лазу.

Отодвинув вбок доску я увидел, как ребята уже полностью ползком медленно пробирались через кусты в глубь школьного парка.

Там, впереди, над большой клумбой горела яркая лампочка, подвешенная на шест.

Я последовал за ребятами, только ползти по мокрой и грязной земле я не мог. Я боялся испачкать мою китайскую куртку.

Поэтому я взял левее, обогнул трансформаторную будку и осторожно выглянул из-за её угла.

Я увидел наших учителей по труду и физкультуре, и ещё какого-то мужчину в чёрном блестящем плаще.

Они стояли рядом с клумбой, курили и о чём-то глухо советовались. Рядом с ними лицом ко мне стоял каменный бюст Сталина.

Цветочная клумба была разрыта. В центре клумбы была вырыта большая яма, так как возле бюста уже высились два больших холмика вынутой земли…
 
Дождь под порывами ветра хлестал меня по щёкам мелкими острыми брызгами. Я почти ослеп от этих холодных хлещущих струй.

Не знаю почему, но я вдруг понял, что мне нельзя было присутствовать при этом событии…

Я очень сильно испугался.

Я уже хотел было повернуть назад и бежать домой, но тут чья-то рука сильно стукнула меня по спине и заставила упасть прямо на голую мокрую грязную землю. Это был мой брат…
 
Брат был не просто сердит. Он был взбешён…

Его глаза сверкали бешеной злобой. Казалось, что он готов меня сейчас разорвать на части. Но ему этого не дали сделать.

Кто-то из старших ребят тоже ударил его по спине и он растянулся на земле рядом со мной.

Рядом с нами оказались почти все его друзья, которых я видел. Тут, за трансформаторной будкой оказалось лучшее место, с которого всё было хорошо видно.

Мы стали смотреть…

Трое мужиков стояли под дождём возле мокрого гордого, огромного и спокойного бюста Сталина.

Сталин смотрел куда-то вдаль, мимо них и мимо нас, лежащих в гуще мокрых ветвей кустов сирени.

Мужики о чём-то советовались, жались друг к другу и всё никак не могли на что-то решиться…

Наконец, самый пожилой среди них достал из-за пазухи бутылку водки. Они молча посмотрели на неё и также молча отошли к лавочкам, стоящим вокруг центральной клумбы.
 
Мужики сели спиной к нам на лавку в пяти шагах от нас.

Они поочерёдно прикладывались к бутылке, делали большие глотки и занюхивали водку рукавами. При этом они молчали и только ухали после каждого глотка.

Через несколько минут один из них глухо и зло произнёс: «Мерзкая погода, мерзкое задание и мерзопакостная жизнь».

- Всю жизнь старался жить, как все, - продолжал он уже почти пьяным голосом. - Старался всем угодить, никого не обидеть, никому не делать зла. Когда надо кричал «Ура!», когда надо – «Долой!». Когда все орали «Да здравствует наш любимый вождь, товарищ, - он помедлил и ожесточённым шёпотом произнёс, - Сталин», я тоже орал громче всех. Искренне орал. Ведь действительно он был нашим вождём, преемником Ленина. Даже когда требовали расстрела «врагов народа» верил, что он во всём справедливо разобрался и по справедливости наказывает скрытых врагов.

- А во время войны? - подхватил наш пожилой учитель труда. – Ведь с одной винтовкой на троих шли в бой с криком «За Сталина! За Родину!». С одной винтовкой… Бежишь за первым и ждёшь, когда же он упадёт… Он упал, а винтовку не выпускает. Я рву у него из пальцев тёплую винтовку, а он не отдаёт. Уже мёртвый, а не отдаёт…

- А у меня дядю в 37-м забрали, - сказал учитель физкультуры. – Мы только в 54-м узнали, за что и как. Оказалось ни за что, а по ошибке. Приехал в Москву в командировку, а в гостинице на его место по ошибке поселили другого человека. Дали ему другое забронированное место, а оказалось, что этот номер был забронирован на какого-то иностранца. Вот так дядю и взяли вместо того иностранца. Он начал права качать, крупный был начальник в Средней Азии. Видимо, наговорил лишнего и на 15 лет попал в лагеря на Колыму. Потом война, ранение, госпитали и в 1959 году он скоропостижно умер. Как же он его ненавидел!

Мужики дружно посмотрели на спокойный и отрешённый от мира бюст Сталина.

По нему стекали дождевые ручьи. Казалось, что Сталин плачет.

По его гипсовой голове стучали дождевые капли, а ему было всё равно.

Он был спокоен…

Он был удивительно спокоен…

Этот дождь ему был нипочём.

Ему всё было нипочём.

Он ничего не боялся, потому что был непоколебим, как скала, как камень.

Как большой огромный холодный камень-кремень…

Один из мужиков вдруг матерно выругался, схватил лежащий возле бюста молот с длинной рукояткой и вдруг со всего маху нанёс удар прямо по голове гипсового Сталина…

Удар молота ничего не изменил.

Также лил мелкий колючий дождь, также пронизывал ветки кустарника холодный ветер, также светила яркая лампочка, подвешенная на шесте над глубокой ямой в центре клумбы…

Человек в чёрном плаще стал неистово бить бюст Сталина молотом по голове.

Гулкие удары пересиливали шум дождя и ветра.

Только бюсту Сталина эти удары не приносили никакого вреда.

Бюст словно заколдованный излучал мокрое холодной спокойствие и равнодушие.

Теперь Сталин даже усмехался в свои пышные гипсовые усы…

Мужчина в чёрном плаще устал.

Молот взял учитель физкультуры и стал как-то неуверенно бить по голове бюста Сталина.

У него ничего не получалось…

Тогда вдруг вскочил пожилой учитель труда, на лету перехватил молот, ещё раз размахнулся и вдруг ударил бюст по носу.

Нос Сталина отскочил далеко в сторону, как маленький мячик.

Никто не ожидал этого…

Ни мужики, ни мы, лежащие в грязи за трансформаторной будкой…

Сталин дрогнул…

Теперь, без части своего толстого гипсового носа, он казался ошеломлённым.

Учитель труда вновь взмахнул молотом и от сталинского лица отскочил кусок уса и часть щеки.

Теперь на его гипсовом лице зияла большая рана…
 
Молот опять перехватил мужик в чёрном плаще и методично стал отбивать от бюста кусок за куском.

Вскоре лицо гипсового Сталина стало похожим на лик египетского Сфинкса.

Через минуту лопнула и голова…

Мужики, сменяя друг друга, лупили по гипсовым останкам всесильного вождя всех народов Советского Союза и уже без опаски, тяжело ухая, били и били по гипсовой глыбе.

Отколотые куски они сбрасывали в яму…
 
Нам становилось скучно, да и вода стала проникать сквозь ткань моей китайской куртки.

Мужики уже почти в ночной темноте устало закапывали яму с останками бюста Сталина.

Дождь прекратился.

Ветер порывами налетал на ветки страшного чёрного кустарника.

Становилось не просто скучно, становилось жутко холодно и совсем не весело…

Рука брата, которая всё это время крепко прижимала меня к земле, ослабла.

Ребята стали потихоньку отползать за угол трансформаторной будки.

Здесь мы тем же путём выскользнули через лаз на улицу и в свете уличных фонарей вдруг увидели, какие мы грязные.

Моя китайская куртка теперь была настолько грязной, что никто мне больше не завидовал…

Грязь впиталась глубоко в ткань и мама ничего не могла поделать.

Она отпорола меховую заячью подкладку и долго стирала куртку.

Серые грязные разводы на куртке так и остались навсегда.

Она потеряла форму, красоту и от частых стирок быстро истёрлась.

Нам очень попало с братом.

Отец и мама долго допытывались, где мы были, что делали и как могли так испачкать такую замечательную и практичную куртку…

Мы придумывали разные истории, но не говорили правды.

Тогда ноябрьской ночью мы дали друг другу клятву никогда и никому не рассказывать, что на школьном дворе, в глубине клумбы, вместо которой когда-то была выгребная яма школьного туалета, похоронены гипсовые останки бюста Сталина…

Той ночью, после слез и упрёков мамы, после грозных окриков и подзатыльников отца, мы с братом заснули так, как будто нас застрелили…

Я не знаю, что снилось брату, но мне вдруг приснилось, что я лечу низко над землёй.

Мокрый, тяжёлый, с еле шевелящимися руками, я летел над лужами, в которых пузырились ямки от частых ударов дождинок.

Я летел, пытаясь подняться выше, чтобы не путаться в круговерти чёрных веток кустарников, но не мог.

Не хватало сил.

Что-то гнетущее прижимало меня к земле, тянуло к тяжёлым комьям земли, которые холмом возвышались посередине круглой клумбы.

Этот земляной холм возвышался среди останков увядших цветов и сорной травы.

Мне даже показалось, что земляные комья шевелятся и осыпаются…

Я знал, что это мне снится.

Я мысленно обратился к моей Фее красоты и страсти, чтобы она освободила меня от этого кошмара.

Фея красоты и страсти явилась ко мне, как по заказу…

Я отчётливо видел, как порывом ветра распахнулось окно, заколыхались тяжёлые мамины шторы и лёгкая кисея тюля.

Тонкие гибкие руки раздвинули шторы, тюль и на подоконнике, на фоне пасмурного ночного неба в полный рост очутилась прекрасная женщина с чёрными, как ночь, волосами…

Её волосы были взбиты в самую новомодную причёску и завиты в многочисленные колечки.

Они окружали голову и лицо моей феи, как облако.

Несколько колечек красиво курчавились на лбу.

У феи были густые чёрные брови, которые красивой дугой взметнулись над огромными чёрными глазами.

Она смотрела на меня ласково, спокойно и слегка недоумённо, как будто спрашивая: «Ну, что такое? Чего ты испугался? Всё хорошо»…

Она была в тонкой прозрачной ночной рубашке, которая полностью обволакивала её руки, плечи, тело и ноги.

Правда, она была почему-то обута в очень красивые серебристо-муаровые туфельки.

Одну ножку фея согнула в колене так, чтобы складками ночной рубашки прикрыть своё «сокровенное тайное место» и одновременно показать мне свою чудесную волшебную туфельку.

Может быть, эти туфельки и принесли её ко мне?

Сквозь прозрачную ткань ночной рубашки отчётливо просвечивались две маленькие грудки феи.

Я видел округлые тени под грудками, тёмные вершинки сосков, красивые склоны между грудками, волнующийся выпуклый животик и тёмную тень внизу живота.

Что там темнеет, я разглядеть никак не мог, хотя очень хотелось…

Фея склонила немного голову набок. Её красивые губы сложились в виде бутончика, и она слегка укоризненно покачала головой.

Её коленка ещё более сдвинулась влево, сгущая тень складок ткани между ножками.

Мне стало немного стыдно.

Я прикрыл глаза, набрал воздуху, чтобы рассказать ей о бюсте Сталина и о нашем ночном приключении, но услышал только её предостерегающее: «Ш-ш-ш!»…

В тот же миг я крепко уснул.

Наутро я проснулся совершенно другим человеком.

Совсем другим…


 
Мои женщины. Декабрь 1960. Пионервожатая.

29 декабря 1960 года закончился мой первый год обучения в школе. Начались первые в моей жизни зимние каникулы.

Правда, мне пришлось участвовать в новогоднем утреннике.

С 9 ноября по 29 декабря мы отучились 60 учебных дней. Из них я дней десять-двенадцать проболел.

Последний раз я болел из-за простуды, полученной во время ночного лежания под дождём в грязи за трансформаторной будкой возле школьной цветочной клумбы, разбитой на месте школьного туалета.

В тот раз мы следили за тремя мужиками, которые разбили молотом школьный гипсовый бюст Сталина и закопали его в центре школьной клумбы.

В этот раз я переболел достаточно быстро. Почихал, покашлял, постонал для приличия пару раз, а потом быстро поправился.

Некогда было болеть. В школе происходили удивительные события…

Атмосфера страха и неуверенности, которая царила в момент объявления Сталина «врагом народа», закончилась.

Теперь постепенно всё приходило в норму.

На переменах опять забегали мальчишки, девчонки стали опять прыгать через скакалку, зубрить и обсуждать поведение мальчиков.

Учителя озабоченно суетились и подгоняли отстающих.

Часто объявляли о дополнительных занятиях.

Всем хотелось подойти к Новому году с успехами в учёбе.

Новый год решили встретить новогодним утренником для «первоклашек» и новогодним вечером для старшеклассников.

Эти два мероприятия готовили раздельно, но с участием одних и тех же учителей. Особенно молодых учителей и пионервожатых.

Эти юные девушки или молодые женщины «взяли нас в оборот» и мы только, как деревянные куклы, крутились и вертелись в их руках.

В новогоднем утреннике участвовали не только мы – «первоклашки», но и ученики вторых, третьих и четвёртых классов.

У каждого класса был свой номер в общем концерте и все старательно их готовили.

Иногда в общем зале на втором этаже в разных углах репетировали несколько групп учеников. Тогда в зале стоял такой гомон, грохот, топот, хохот, крики, визги, увещеваний учителей, песни, стихи и «речёвки», что неподготовленному человеку было бы совершенно непонятно, что можно делать в таком хаосе.

Но мы делали. Делали свой номер…

Мы репетировали с будущим Дедом Морозом: «новогодний хоровод», «зажигание ёлочки», «зов Снегурочки», «ответы на загадки и вопросы Деда Мороза», «противодействие Бабе Яге и Кощею Бессмертному», сольные выступления, танцы парами и стихотворные поздравления с Новым Годом.

За мою сообразительность и хорошую успеваемость мне досталась роль «храброго и умного Зайчика» - помощника Деда Мороза.

По сюжету новогоднего праздника я должен был юрко сновать между Дедом Морозом, Снегурочкой, Бабой Ягой, Кощеем Бессмертным и всякой «нечистью», которых играли мои товарищи по первому классу и расстраивать их коварные планы и козни.


Роль «храброго и умного Зайчика» мне нравилась. Я чувствовал себя «Мальчишем-Кибальчишем»…

Я с удовольствием подыгрывал могучему Деду Морозу, который больше походил на богатыря Илью Муромца и Снегурочке, которую изображала наша новая пионервожатая.

Это была удивительно живая, бойкая и хитрющая девушка. Она быстро завладела нами, привлекла к себе девчонок, влюбила в себя мальчишек и стала соперницей нашей учительнице.

Наша учительница ревновала нас к пионервожатой, неохотно, «со скрипом» пускала нас к ней на мероприятия. Пионервожатая же, как ни в чём ни бывало, не унывала, всегда была весёлая, быстрая, резкая, спортивная.

Она всем очень нравилась. Старшеклассники – те вообще ходили за ней табуном.

Не знаю, чем она их привлекала, только она мне напоминала мою давнюю знакомую «Американку» в деревне. Только эта была бойчее…

Так как я был «храбрым и умным Зайчиком», то мне мама сшила соответствующий маскарадный костюм.

Пригодилась подкладка от китайской куртки на заячьем меху, из которой мне сделали шапку в форме заячьей головы с длинными ушами.

Уши папа сделал из тонкой стальной проволоки. Они были каркасом заячьей головы и пружинили, когда за уши дергали или гладили.

Я ужасно гордился этой шапкой и этими ушами.

При этом всячески старался их уберечь до начала новогоднего представления. Уж больно много охотников находилось их потрогать, подёргать или прижать.

Я позволял только Снегурочке слегка приглаживать мои заячьи уши и то только потому, что это ей тоже ужасно нравилось.

Она с восторгом гладила мягкий белый настоящий заячий мех, и её ласка естественно передавалась по проволоке моей голове.

Я делал вид, что мне всё равно, но мне очень нравилось её внимание…

Играя роль «храброго и умного Зайчика», я выполнял все задания Деда Мороза, но при этом выдумывал всякие шалости, чтобы оказаться поближе к Снегурочке, бегал вокруг неё, касался подола её костюма, хватался за её руки в варежках, протискивался между Дедом Морозом и Снегурочкой.

При этом мне удавалось на мгновение почувствовать упругую твёрдость её боков, цепких и быстрых пальчиков, её запах и ещё что-то такое, что предельно волновало моё сердце…

Пионервожатая-Снегурочка чувствовала это, может быть, понимала причину моих таких тесных шалостей и иногда, в порыве чувств, тоже прижимала меня к себе и весело тискала, тормошила на зависть всем «снежинкам», «белочкам» и всякой «лесной сказочной нечисти»…
 
Другие участники новогоднего утренника и вечера тоже были в костюмах.

Здесь были «лесная сказочная нечисть», «дюймовочки», «медвежата», «волчата», «белочки», «снежинки» и даже один «снеговик», которого изображал самый толстый мальчик из соседнего первого класса.

Все очень ревниво относились к своим костюмам, но не берегли чужие.

Поэтому я всякий раз, пользуясь особым расположением Снегурочки, прятал свой костюм и заячью голову-шапку в специальной комнате за сценой зала, в которой хранились школьные баяны, аккордеон, гитары, горны, барабаны, плакаты, транспаранты, портреты руководителей партии и правительства и многое-многое другое.

Это была комната пионервожатых.

Здесь они собирались, писали сценарии, репетировали, рисовали стенгазеты и сатирические плакаты.

В этой комнате иногда творилось невообразимое и из неё доносились такие раскаты смеха и визга, что к её дверям сбегались десятки любопытных школьников.

Поэтому сюда мечтали и стремились попасть все старшеклассники, но попадали только единицы.

Мечтал побывать в этой комнате и я…

Однажды, во время одной из репетиций, у меня всё-таки сломали мои заячьи уши.

Кто-то из старших ребят в очередной раз склонил их к моей спине, чтобы посмотреть, как они пружинно поднимутся вверх, но в обруче что-то щёлкнуло и одно ухо осталось висеть за спиной.

Все окружающие замерли, виновник этой аварии убежал, а так расстроился, что мне неудержимо хотелось расплакаться…

Я крепился, кривил губами и сопел носом.

Наша школьная пионервожатая и по совместительству Снегурочка прибежала на крики девчонок.

Я стоял перед ней, опустив голову и не смея взглянуть её в глаза.

Дело в том, что пионервожатая сначала не разрешала мне брать на репетицию заячью голову. Она просила меня репетировать без неё, но мне очень хотелось вновь побегать и попрыгать, смешно махая заячьими ушами.

Вот и допрыгался…

Завтра должен был быть новогодний утренник, а у одного из главных героев сломалось ухо.

Дело было безнадёжным.

Надо было распарывать мех, добираться до проволочного каркаса и что-то там делать, чтобы восстановить гибкость ушей.

Все участники репетиции сгрудились возле пионервожатой и моей заячьей головы.

Починить голову никто не решался, да и не мог.

Пионервожатая строго посмотрела на меня своими открытыми черными глазами и сказала, чтобы я срочно бежал домой к отцу и попросил его починить заячью голову. Починить её нужно было именно сегодня.

Она сказала, что будет в школе меня ждать, пока мы не починим эту злосчастную заячью голову.

Я чувствовал себя очень виноватым, поэтому стремглав помчался домой…

Дома родителей ещё не было.

Брат посмотрел мою шапку-голову и наотрез отказался её ремонтировать. Надо было ждать отца.

Папа пришёл поздно с работы, но сразу сообразил из моего сбивчивого рассказа, что случилось, и приступил к делу.

Они с мамой осторожно отпороли подкладку шапки, вывернули её наизнанку на каркасе и нашли перелом проволоки.

Затем отец просто заменил проволоку новым куском, завернул обратно мех, а мама быстро пришила подкладку к краям шапки.

Дело оказалось не таким уж страшным, как я себе этот представлял.

Раз, два и всё.

Я и сам бы мог с этим справиться…

Папа и брат посмеялись надо мной и показали на часы.

В своём нетерпении я забыл о времени, а было уже почти близко к десяти часам вечера.

На улице была непроглядная темень, мороз и только уличные фонари поскрипывали на ветру.

Родители сказали, то в школу идти уже поздно, но я с рёвом настаивал, что мне надо, во что бы то ни стало отнести заячью голову-шапку в школу.

Я кричал, что там ждёт меня Снегурочка, то есть пионервожатая.

Родители не понимали меня, а я не мог им ничего объяснить.

Я сам не понимал, почему на меня вдруг нашла такая истерика и почему я так стремлюсь в школу.

Ведь достаточно было завтра, рано утром, пораньше прийти в школу, принести и отдать эту дурацкую заячью голову-шапку.

Однако я неистово требовал, чтобы меня отпустили в школу, так как я обещал принести её сегодня, как того просила пионервожатая.

Наконец, отец согласился. Он важно сказал, что «если наш сын дал слово, то выполнить своё обещание он просто обязан, иначе все подумают, что он не мужчина». Этот аргумент убедил маму, и она приказала брату сопровождать меня в школу.

Брат очень не хотел идти вместе со мной в школу. На улице было очень морозно, темно и ветрено.

Нас одели, как на Северный полюс и отправили на улицу…

Сначала мы брели по свежевыпавшему снегу молча и только отворачивали лица от метельного снегопада.

Потом, в переулке перед школой мы встретили знакомых брату ребят, которые затеяли какую-то каверзу с одним из ненавистных соседей.

Они ставили ему «стукалочку»…

Это была длинная суровая нитка с привязанной большой гайкой.

Её вешали над ставней окна так, чтобы гайка могла стукаться о стекло или о деревянный ставень.

Затем нитку растягивали подальше от окна и дома и тихонько за неё дёргали. Гайка стукалась.

Так продолжалось до тех пор, пока проживающие в этом доме или квартире жильцы с криком не выбегали на улицу, чтобы наказать хулиганов.

Это было очень весело смотреть из укрытия, как разъярённый мужик в домашней одежде слепо таращится в ночную темень и орёт матом, что «если кого поймает, то всех убьёт».

Кого он поймает, если хулиганы лежат дружной группой в сугробе за углом дома и готовы со смехом разбежаться в разные стороны…

Это хулиганство происходило совсем недалеко от школы.

Её здание было ярко освещено, так за окнами мелькали тени, доносились звуки музыки и брат отпустил меня одного в школу.

Он приказал мне «пулей лететь к своей пионервожатой, отдать её заячью голову-шапку и немедленно возвращаться назад».

Мне и самому было любопытно посмотреть, чем же закончится очередная игра в «стукалочку», поэтому я действительно помчался в школу…

Я вбежал в школу весь в испарине.

Моя большая шапка лезла мне на глаза. Я снял шапку, расстегнул пальто, размотал шарф, схватил сумку с заячьей головой-шапкой и с трудом стал бегом преодолевать ступени лестницы, ведущей на второй этаж школы.

Зал на втором этаже, где мы репетировали, был не освещён. Только из больших и широких окон в зал струился слабый уличный свет.

Мне надо было пересечь тёмный пустой зал и найти в темноте дверь в комнату пионервожатых.

Немного дрожа от страха и возбуждения, я стал медленно двигаться по пустому залу. Теперь он мне казался огромным, как футбольное поле. Я напряжённо вглядывался в темноту и чутко прислушивался.

Мне показалось, что там вереди, под томным прямоугольником двери просвечивается узкая полоска света.

Я пошёл на эту полоску и стал осторожно, крадучись приближаться к заветной двери.

На подходе к двери в комнату пионервожатых я подошёл к сцене и декорациям завтрашнего новогоднего утренника. Здесь я уже услышал голоса и музыку за дверью.

Я очень обрадовался, что за дверью есть люди, но и испугался, так как очень хотел, чтобы пионервожатая, моя Снегурочка, была одна.

Я подошёл ближе, спрятался за декорациями, затаился и стал прислушиваться к неясным звукам из-за двери.

Звуки были странными…

Там наверно кто-то боролся или танцевал, или занимался спортивной борьбой. При этом криков боли или страха не было, а доносились смешки, возгласы и девчачьи повизгивания. Словно кто-то кого-то щекотал.

Мне стало жутко неприятно. Я разозлился. Моя Снегурочка с кем-то там играла и смеялась…

Я пережил сегодня большое волнение, страх и горечь от того, что сломалась заячья голова-шапка и я подвёл пионервожатую и свой класс.

Я бежал домой к папе, чтобы он помог мне всё исправить.

Я уговорил маму и брата отпустить меня вечером в школу, чтобы выполнить задание пионервожатой.

Я пришёл, а она с кем-то там веселится!

Я пришёл по делу, поэтому решил постучаться в эту дверь.

Только я сделал один шаг из-за лесных фанерных зарослей на сцене, как дверь вдруг сначала тонкой щёлочкой, а потом почти наполовину открылась.

Из-за двери быстро выглянула Снегурочка…

Голая…

Полумрак за её дверью показался мне ярким светом, в котором я увидел сияющие рыжие волосы пионервожатой, завитые в частые пружинки.

Её маленькие ушки светились и просвечивались, как китайские бумажные фонарики.

Она как всегда улыбалась своей умопомрачительной почти кукольной улыбкой и её щёчки были круглыми, как яблочки.

Пионервожатая склонила на бок головку, выглянула в зал, и ещё продолжая по инерции улыбаться чему-то, стала лихорадочно выдёргивать из дверной замочной скважины ключ.

Ключ не поддавался и я ещё успел, как фотоаппарат мгновенно зафиксировать в памяти её облик.

Она была полностью голая!

Ну, не совсем голая, а обнажённая.

На её плечах еле-еле держалась какая-то длинная одежда из тонкой прозрачной материи, похожей на свадебную фату.

Наверно это был какой-нибудь тюль или покрывало, или ещё что-нибудь.

Край этой материи прикрывал её левую маленькую грудку, а край двери – правую.

Между её грудками было большое пространство, но меня поразило не это.

Вершины её маленьких грудок имели большие круглые кольцеобразные тёмные пятна.

Обычно я видел только небольшие тёмные пятнышки сосков, а здесь кольца.

Я краешком сознания удивился этому, а глаза уже видели её совершенно плоский животик, худенькие бёдра, тоненькие длинные ножки и маленькие ступни, обутые в туфельки Снегурочки. На подъёме туфельки были пришиты пушистые белые снежинки из меха.

Пионервожатая нетерпеливо стучала ножкой, покачивала бёдрами, терзала ключ в замочной скважине и всё время с лукавой улыбкой слепо смотрела в темноту школьного зала.

Она не видела и не могла видеть меня, но я видел всё…

Почти всё.

Видимо, машинально пионервожатая другой рукой прикрывала своё «сокровенное тайное место» краем этой прозрачной материи.

Я снова не мог увидеть это проклятое «сокровенное тайное место»!..

Я почувствовал, как во мне зажглась нетерпеливая искорка досады, но она быстро погасла под нахлынувшим чувством жгучей обиды, злости и недоумения.

Как она могла «предаваться разврату» с кем-то в то время, когда я из кожи вон лезу, чтобы выполнить обещанное, её требование, её приказ, её просьбу и принести мою заячью голову-шапку!

Меня душила обида.

Я с облегчением судорожно вздохнул, когда пионервожатая, наконец-то, вытащила ключ, мгновенно захлопнула дверь, и я остался в совершенной темноте в гулком школьном зале…

Уже никого и ничего не боясь, не таясь и не скрывая гулкого эха от моих шагов, я бросился вон из этого враждебного тёмного зала сначала на лестницу, а потом из школы.

Дежурный школьный сторож даже не успел ничего мне сказать, как я очутился на свободе.

Пришкольная площадь и улица встретила меня мерцающим светом морозного снега, проклюнувшимися через облака звёздами и ватагой хулиганов, среди которых был мой брат.

Они ждали меня у ворот школы и дружно гоготали на всю улицу, вспоминая, как их разъярённый недруг выскочил в одних кальсонах на крыльцо дома и стал так орать и ругаться матом, что разбудил соседей, и они все потом долго и дружно орали и ругались друг на друга.

Брат спросил меня, почему я не отдал свою заячью голову и я ответил, что «отдавать было некому, потому что все ушли по домам».
 
Я не стал рассказывать старшим ребятам о том, что увидел…

Хотя я был страшно возбуждён и мне было жарко на ночном морозе, я всё-таки решил оставить мой восторг и мою боль в себе.

Они ведь не знали о видениях мне моей Феи красоты и страсти…

Это была моя, и только моя тайна.

Может быть то, что со мной сегодня произошло, тоже является видением мне моей феи?

Может быть, она является мне, чтобы чему-то научить? Подсказать? Раскрыть на что-то глаза и мои уши?.
 
Я шёл вместе с братом по улице домой, и моё настроение стало меняться.

Странно, но я успокоился.

Почему-то я знал, что после этого Нового года произойдёт что-то значительное, не детское.

Я потерял интерес к новогоднему утреннику и своей роли «храброго и умного Зайчика»…

Утренник прошёл на славу.

Все актёры играли просто замечательно.

Дед Мороз был красив, могуч, добр и находчив. Он так умело раздавал задания, загадки и организовывал игры, что все, даже проигравшие, получили новогодние гостинцы.

Никто не был в обиде.

Снегурочка так старательно и весело помогала Деду Морозу, что все были просто ею очарованы.

Только один персонаж этого сказочного карнавального действия не уделял Снегурочке повышенного внимания.

Он увёртывался от её рук и объятий, выполнял все заученные сценки и трюки, успешно противодействовал «лесной сказочной нечисти», защищал от них «снежинок» и «белочек», но не мешал им строить козни против Снегурочки…

Это был «храбрый и умный Зайчишка», то есть я.

Снегурочка, то есть пионервожатая, с недоумением поглядывала на меня, пыталась приласкать и одарить дополнительными подарками.

Я улыбался ей, увёртывался от её цепких ручек и прятался от неё за огромный красный тулуп Деда Мороза.

Окружающие воспринимали всё это как игру, как задуманный сценарный ход, как дополнительную сцену в спектакле.

Такое моё поведение заставляло Снегурочку вести себя более живо и игриво.

Может быть, пионервожатая чувствовала, что я что-то знаю о вчерашнем ночном происшествии? Поэтому она старалась повышенным ко мне вниманием загладить свою вину?..

Мне было всё равно.

Это для зрителей и несведущих детей она была прекрасной и весёлой Снегурочкой, а для меня она была подвыпившей пионервожатой, которая нетерпеливо дёргала ключ из двери, чтобы закрыться с кем-то в тесной школьной кладовке.

Я научился видеть скрытое в человеке, его суть…

Может быть, в этом состояло моё прозрение и учение моей Феи красоты и страсти?

Я честно и старательно отыграл свою роль «храброго и умного Зайчишки».

Потом получил положенные мне аплодисменты и подарки, признание восхищённых друзей и хлопки по спине моих недругов, поздравления от родителей и от необычайно возбуждённого моего старшего брата.

Потом я переоделся и просто отдыхал, участвуя во всех без исключения играх, которые организовывал Дед Мороз и Снегурочка.

Больше я к Снегурочке, то есть пионервожатой, не подходил и не общался с ней.

Я разлюбил её…

Она перестала мне нравиться.

Мне вообще на всю оставшуюся жизнь перестали нравиться подвыпившие смазливые и чересчур весёлые девицы…

Я стал спокойным… Удивительно спокойным…

Конец четвёртой книги. Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый). МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1960. Пробуждение.