Мои женщины. 1961

Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)

МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1961. Новые ощущения.

Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.

Продолжение первой книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1957. Любопытство.

Продолжение второй книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1958. Осознание.

Продолжение третьей книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1959. Знакомство.

Продолжение четвёртой книги МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1960. Пробуждение.


(Иллюстрации: сайт "Все девушки "Плейбой" с 1953 по 2010 годы").

Изо всего того, чем люди дышат,
Что не даёт качнуться и упасть,
Есть красота.
Она из благ всех выше,
А выше красоты
Лишь страсть.

Василий Фёдоров.

 
Мои женщины. Январь 1961. Теле-фея.

Первого января 1961 года в Советском союзе началась денежная реформа. Ввели новые деньги.

Вместо больших и красивых старых послевоенных бумажных денег стали давать маленькие, но тоже симпатичные серо-жёлтые рубли, серо-зелёные «трёшки», серо-фиолетовые «пятёрки», серо-красные «десятки», а также 25-рублёвые, 50-рублёвые и жёлто-зелёные 100-рублёвые бумажные деньги.

Мне новые деньги очень понравились.

Рубль был какой-то солнечный, весёлый и разноцветный, хотя его сразу почему-то прозвали «деревянным».

Три рубля, которые стали называть «трёшкой», тоже были симпатичными с красивой вязью и торжественным изображением московского Кремля.

Мама почему-то «трёшку» назвала «зелёным змием»…

Брат мне пояснил, что с «трёшкой» удобно «соображать на троих», то есть выпивать пива или водки, или того и другого вместе.

Пять рублей тоже были очень красивыми и торжественными. С одной стороны они были голубовато-красными, а с другой стороны на них была нарисована кремлёвская Спасская башня.

Только от «пятёрки» веяло какой-то холодностью, строгостью и официальностью.

Пять рублей уже просто так потратить было сложно и жалко. Это уже была уважаемая денежка…
 
Самая большая денежная купюра, которую я видел в это время, была «десятка».

О, это была красивая купюра!

Красного цвета с переливами, узорами, вязью, красивым шрифтом и барельефом В.И.Ленина в овальной рамке.

«Десятка» вызывала уважение и уверенность.

С «десяткой» можно было решить большинство проблем в любом месте.

Когда отец приносил «получку» и торжественно отдавал её маме, то он особенно значительно отсчитывал именно десятирублёвые купюры.

Я с завистью смотрел на брата, которому в день получки также торжественно вручали три рубля на карманные расходы.

Он с нарочито безразличным видом брал «трёшку», засовывал глубоко в карман брюк, но руку из кармана не вынимал.

Я тоже хотел иметь свою тайную шкатулочку, в которой лежали бы мои рубли и «трёшки»…

Вместо них у меня лежали монетки: копеечные, двухкопеечные, трёхкопеечные, «пятаки», «десюнчики», пятнадцатикопеечные и несколько двадцатикопеечных монеток. Всего 2 рубля 63 копейки.

Это было моё личное богатство…

Мама относилась к деньгам очень просто и одновременно очень строго. Она считала деньги до копейки.

Делала она это незаметно, в уме и всегда точно.

Отец иногда считал так, чтобы у него что-то оставалось, но мама неизменно мягко ему говорила, чтобы он ещё раз пересчитал наши затраты и всегда получалось, что мама считает деньги точнее папы.

Такое отношение к счёту денег приводило к тому, что у нас в семье всегда были деньги.

Немного, но были.

При этом мама никогда не отказывала ни папе, ни брату, ни мне в каких либо покупках.

Она только говорила, что «сейчас или в этом месяце у нас на это денег не хватает, но в следующий раз мы обязательно купим то, что нам хочется».

Брат всегда хотел что-то купить…

Модную куртку, кепку, брючки, рубашку, туфли или ещё что-нибудь ультрамодное.

Отец тоже иногда высказывал свои пожелания, но они касались его увлечения фотографией, мотоциклом или домашним ремонтом.

Он всегда что-то делал по дому, усовершенствовал, ремонтировал, прокладывал, чинил и т.д. Для этого ему нужны были материалы и инструменты, которые стоили сравнительно дорого. Поэтому многое он делал сам.

Я не требовал и не клянчил ничего…

Я давно заметил, что наша мама тоже никогда ничего не просит. Она даже не намекает на то, что ей хочется купить…

Даже на праздники она в первую очередь покупала всем нам, а так же всем родным и родственникам гостинцы и подарки, но всегда оказывалось, что для себя у неё денег для подарка или гостинца не оказывалось…

Тогда все мы, радостные и довольные, но со стыдом и досадой мягко упрекали маму, что она «не подсказала нам, что ей хочется купить».

Мама смущалась и говорила, что очень хотела себе что-то купить из вещей, украшений или «безделушек», но ничего не могла найти «стоящего»…

Нам было неловко и стыдно, но такой у нас была наша мама.

При этом мама всегда имела такие вещи, которых не было ни у кого из наших родных или знакомых.

У мамы была очень красивая шляпка из тонкой-тонкой соломки.

Соломинки были очень плотно свиты в красивую полукруглую шляпку-шапочку с плетёными бортиками, гребнем и даже плетёными цветами.

Эта шляпка была привезена кем-то из Италии в давние времена и была нашей семейной ценностью.

У мамы была очень красивая прорезная брошь из слоновой кости.

Брошь изображала джунгли и боевых слонов с беседкой на спине. Она была такой тонкой работы, что мы с братом даже рассматривали её в лупу. На ней были вырезаны все древесные листочки, цветы и ажурный индийский прорезной орнамент. Слоны были как живые с буграми мускулов и складками на коже.

У мамы были очень тонкие духи, которыми она душилась только на праздники или на выходы в гости. Она очень долго копила денег на эти духи, но купила их только на этот Новый 1961 год.

Также на Новый год мама явилась перед нами в шикарном красивом коричневом платье с ажурным белым кружевным воротничком.

Белая брошь из слоновой кости на этом платье выглядела как волшебный знак волшебной красавицы.

В этот Новый Год мама была не просто красивой, а самой красивой из всех женщин, которые были в округе и встречались нам на пути!

Как ей это удавалось – было загадкой…

Я тоже никогда не капризничал и не настаивал на покупке чего-либо для себя.

Я ждал…

Я знал, я чувствовал, что мама ничего не забывает из того, что говорит о покупках отец или брат.

Проходило время и желание отца или брата куда-то уходило, появлялись другие желания и запросы, и необходимость в покупке отпадала сама собой. Если же желание крепло и проявлялось в сдержанном и молчаливом мечтании, то через некоторое время вдруг мама объявляла, что ей надо пойти в магазин, и ей нужен помощник.

Домой она возвращалась с радостным и возбуждённым сопровождающим, который нёс в руках пакет или коробку с желанной покупкой. Так она исполняла наши глубокие желания и мечты, но подавляла наши капризы.

Благодаря такому отношению к деньгам в нашей семье, маме удавалось делать так, что все мы были обуты и одеты, да ещё так, что выглядели всегда опрятно, чисто, скромно, но с достоинством.

Вообще этот стиль «скромного достоинства» стал «фирменным стилем» нашей семьи.

Так выразился однажды мой отец и поцеловал при этом маме руку.

Мешало нам только одно – дефицит…

Это слово я услышал давно, ещё год тому назад. Потому что всё вокруг было в дефиците.

Все только и говорили о «дефиците».

Отец объяснил мне, что дефицит – это нехватка товаров. Деньги есть, а товаров нет. Поэтому всё теперь надо было «доставать».

Хлеб, мясо, рыба, сливочное или растительное масло, крупы и мука, вязаные (трикотажные) вещи, мебель, стройматериалы, посуда, радиотовары – практически всё было в дефиците.

В магазинах цены сразу стали выше. Поэтому, хоть и объявили, что теперь советские рубли имеют золотое обеспечение, но нам от этого стало как-то не по себе.

Смущало то, что за 10 старых рублей давали только один новый рубль…

Однако мне вся эта денежная реформа не показалась страшной.

Мне новые рубли понравились. Они были маленькие и красивые, как конфетные фантики, которые я усиленно собирал.

Вокруг в магазинах было мало товаров, но у нас дома было всё, что нужно для скромной, но достоянной жизни.

Отец и мама часто хмуро и озабоченно шептались на кухне о денежных делах, но неизменно отец говорил, что «всё образуется» и «мы со всем справимся».
 
Я знал, что мы справимся, потому что верил маме и отцу.

Мне очень понравился наш семейный девиз: «Скромное достоинство».

Я видел, как сдержанно, достойно и значительно держит себя отец в общении с нашими соседями и родными.
Дядя Толя, его средний брат, даже называл моего отца по имени отчеству.

Это сдержанное достойное поведение отца всегда вызвало уважение у наших соседей.

Моего отца всегда выбирали старшим на нашей улице.

Это случалось, когда возникала нужда что-то ремонтировать, рыть траншеи, прокладывать трубы, провода, собирать деньги или развозить продукты.

Мама вообще была воплощением немногословного мягкого скромного достоинства.

В своих платьях, костюмах, пальто и плаще, шляпке или платочке она выглядела как королева.

Она умела так ходить, стоять, сидеть,  смотреть, разговаривать и выглядеть, что молодые соседки-девушки старались подражать ей, учили её походку и манеры.

Бабы-соседки маму несколько недолюбливали и боялись. Некоторые говорили, что она «воображает» или что она «из бывших благородных», но чаще всего высказывалось укоренившееся мнение о том, что «военные медсёстры милосердия» все такие, потому что их этому специально учат.

Не знаю, учили ли этому мою маму, но она действительно была милосердной, очень доброй и справедливой.

Поэтому я старался походить на отца и маму и сдерживал свои денежные хотения и желания.

Только одно хотение-желание было нашим общим семейным в этом январе 1961 года.

Это хотение-желание – телевизор…

Мы все очень хотели купить новый телевизор.

Наученные маминой денежной стратегией и тактикой, мы терпеливо ждали, когда мама позовёт отца в магазин…

По всей видимости, маму сдерживал только этот странный «дефицит».

Иногда мне казалось, что дефицит это какое-то страшное сказочное чудовище, которое вредит нам, стране и всем людям.

Папа, правда, говорил, что у «этого дефицита вполне человеческая физиономия», но мама его мягко, но строго одёргивала и загадочно улыбалась.

Мама умела ждать и обладала железной выдержкой. Она нам ничего не говорила о своих планах и расчётах, поэтому её покупки всегда были волшебными счастливыми событиями. Так случилось и в начале января на мой день рождения…

С утра 7 января 1961 года отец, мама и даже мой брат хранили молчание.

Я проснулся с трепещущим восторженным ожиданием чего-то необычного, волшебного, торжественного…

Ещё вчера вечером я слышал их осторожное шептание, перемещения по комнатам короткими перебежками, но я хранил «скромное достоинство» и старался занять себя так, чтобы не мешать их приготовлениям.

Однако утром 7 января у меня сильно билось сердце. От волнения даже немного болела голова.

Мама налила ванну горячей воды и сказала мне, чтобы я искупался и переоделся в чистое бельё.

Я очень любил купаться в ванне.

Наша новая ванна была самой большой во всём доме и на нашей улице.

Папа по знакомству «достал» её в ближайшем санатории. В этих ваннах в санатории лечились больные люди, поэтому ванны были глубокими и длинными, как бассейн.

Я даже пускал в этой ванне кораблики, которые мой старший брат меня научил складывать из бумаги.

Пока я мылся в ванне отец и мой брат что-то делали в большой комнате, передвигали мебель, бегали и топали по коридору.

Мне очень хотелось узнать, что они там делают, но я интуитивно понимал, что мне нельзя так скоро выходить.

Когда я вышел из ванной, то по привычке счастливо вскрикнул «Э-эх, м-ма, была бы денег тьма!», а затем, осторожно ступая по тёплым половицам босыми ногами, вошёл в большую комнату.

Отец и брат стояли по сторонам странной металлической этажерки на колёсиках, на которой стоял новенький телевизор!

Это был не какой-то там допотопный телевизор с маленьким экраном и большой круглой линзой! Это был даже не такой телевизор, как у соседей с округлым кинескопом…

Это был настоящий, современный и красивый телевизор «Рекорд» самого последнего выпуска!

Ура! Наконец-то у нас был свой телевизор! Вот это был подарок, так подарок!..

Правда мама виновато сказала мне, что они долго думали о том, что мне можно было подарить и на семейном совете решили, что лучшим подарком мне и всем нам был бы новый телевизор.

Я горячо с мамой согласился и стал нетерпеливо просить включить телевизор.

Отец сказал, что надо протянуть с крыши какой-то кабель, припаять какой-то штекер, потом дождаться когда начнутся передачи и тогда только включать телевизор. Но я так его просил, умолял и канючил, что отец не выдержал и включил телевизор без антенны.

Мы как зачарованные смотрели на мерцающий экран, слушали шум помех и любовались нашим новым приобретением.

Потом мама стала протирать телевизор салфеткой, а папа строго сказал, что «этого делать нельзя при включённом телевизоре, так как там напряжение 10 000 вольт».

Я не очень-то хорошо понимал, что такое «вольт», но цифра впечатляла и пугала.

Что такое 220 вольт в розетке я уже хорошо знал, когда присутствовал при попытке брата починить «пробки».

Вспышка была такой, что у меня ещё несколько минут болели глаза и в закрытых глазах плясали яркие зелёно-фиолетовые «зайчики»…

Днём 7 января было гуляние на улице, праздничный обед, уборка своего рабочего места, подлизывание к маме, папе и брату и наконец, включение телевизора.

На это событие собрались не только мы, но и наши соседи.

Мама приготовила крепкий чай, испекла замечательные пирожки с повидлом, варенье, мёд, конфеты и мы все уселись за нашим круглым столом.

Все наперебой хвалили меня и поздравляли с днём рождения, пили красное вино за «рождество», но все мысли и взгляды были устремлены на экран телевизора.

Отец с братом уже протянули с крыши кабель, припаяли штекер, подключили его к телевизору и крутили ручки управления, чтобы настроить каналы и изображение.

Пока ничего не получалось. Телевизор только громко шипел, рычал, трещал и никак не давался им в руки.

Мама и гости сначала шутили, а я сердился, что они своими шутками мешают папе и моему брату.

Потом уже я стал сердиться на отца и брата. Мне самому хотелось пощёлкать переключателем каналов.

Мне казалось, что они всё делают не так, что надо только чуть-чуть повернуть ручку настройки, что там уже сквозь шум и треск просвечивает изображение…

Моё нетерпение достигло предела. Я уже хотел было зареветь и убежать в свою комнату, как на очередной щелчок переключателя каналов вдруг совершенно чётко, громко и ясно появилось изображение!

На экране появилась прекрасная улыбчивая девушка…

Я её сразу узнал – это была моя Фея красоты и любви!

Это была какая-то спортивная передача. Показывали гимнасток. В тот момент, когда появилось изображение, одна из них задорно и весело уходила куда-то по залу. При этом она оглянулась как раз в тот момент, когда мой и её взгляды встретились!

Миг нашей встречи промелькнул. Пошли другие кадры телевизионных новостей.

Появилась красивая женщина-диктор и все собравшиеся хором стали называть её фамилию, восхищаться её красотой и правильной речью.

Потом стали показывать другие новости, кадры об успехах нашей промышленности, медицины и науки.

Всё это было очень интересно. Мы не сводили глаз с мерцающего экрана, но у меня осталось какое-то ощущение важной значимости той первой встречи с мимолётным взглядом спортсменки…
 
Конечно она мне сразу же приснилась поздно вечером, как только я коснулся щекой моей любимой пуховой мягкой подушки.

Ещё не успела пройти на щеке щекотка от маминого поцелуя на ночь, как ко мне явилась моя Фея красоты и страсти…
 
Она замерла в стремительном движении боком ко мне, почти спиной.

Вместо спортивного купальника на ней не было ничего…

Я отчётливо видел её гибкую тонкую шею, крепкие спортивные округлые плечи, острые лопатки, гибкий изгиб желобка спины, крутые полушария попки, упругие и крепкие ножки, тонкие лодыжки и маленькие-маленькие ступни в спортивных тапочках.

Её тело было таким загорелым, что не загоревшие места на теле отчётливо повторяли контуры спортивного купальника.

Фея красоты и страсти весело и искоса глядела на меня своими широко открытыми глазами с приподнятой бровью.

При этом она так задорно, по-спортивному, улыбалась, что я невольно заулыбался ей в ответ.

Фея красоты и страсти приснилась мне только на ту самую секунду, в которую она появилась и пропала на телевизионном экране…

Однако этого было достаточно, чтобы я взволновался и вспотел. У меня практически мгновенно внизу живота всё напряглось.

Моя писка стала твёрдой, как будто её включили поворотом переключателя...

Мне стало смешно. Я попытался рукой «переключить» мою писку «на другой канал»…

Не тут-то было… Ничего не получалось и писка торчала под одеялом в моих трусах, как комнатная телевизионная антенна.

Фея красоты и страсти давно уже исчезла из моего сна, а моя «антенна» чутко следила за её перемещением в телевизионном эфире.

Перед моим мысленным взором мелькали кадры телепередач, которые мы смотрели. Я видел лица телеведущих и дикторов, слышал их голоса, видел кадры новостей и передач, но все они были какие-то незапоминающиеся…

Словно калейдоскоп передо мной мелькали и мелькали различные кадры, среди которых на мгновение вспыхивал облик моей Феи красоты и страсти.

Вскоре я устал смотреть в своём сне этот телевизионный калейдоскоп и попытался зажмурить глаза.

Странно, пока я отвлекался на эти кадры из телепередач, моя писка сама собой расслабилась и стала привычно маленькой и смирной. Маленькой, но удаленькой… 

Перед тем, как провалиться в серебристо мерцающую пучину сна, я ещё успел заметить, как моя спортивная Фея красоты и страсти резко и шаловливо взметнула волной своих курчавых волос и упорхнула в свой телевизионный эфир. 

Теперь я точно знал, что моя Фея красоты и страсти живёт в телевизоре.

Об этом как-то вскользь сказал мой отец. Оказывается, он тоже заметил и запомнил эту мелькнувшую перед нами спортсменку…

Но больше всего каждый заметил и запомнил свою любимую телеведущую или диктора, как их называли.

О! Эти феи советского телеэфира были особенными женщинами!

Они были образцово-показательными…

Ими любовались, их встречали, как родных и близких людей, ими восхищались, их слушали, им верили, их любили.

Некоторых даже боготворили…

 
Мои женщины. Февраль. 1961. Людмила.

Телевизор «Рекорд» прочно вошёл в наш быт, сознание и семью. Телевизор стал нашим другом, вестником, развлекателем, учителем, источником разговоров, обсуждений, споров и разногласий.

Особенно много было разногласий по вопросу: «Что и когда смотреть по телевизору?». Программа была одна – Центральное телевидение, правда каналов в телевизоре было 12.

Пока мы довольствовались одним каналом.

Главной передачей для всей нашей семьи были телевизионные новости в 21:00. Смотрение и слушание новостей было почти священным ритуалом в нашей семье.

За минуту до девяти часов вечера вся наша семья собиралась в большой комнате и рассаживалась по своим излюбленным местам.

Отец сидел в углу дивана, подложив под спину жёсткую подушечку.

Брат садился рядом с папой, чтобы им было удобно комментировать новости и толкаться во время всяких неожиданностей.

Я сидел на стуле за нашим круглым семейным столом с альбомом и карандашами либо устраивался в другом конце дивана. Здесь мама устраивала мне из подушек и пледа уютное гнёздышко.

Позже всех усаживалась мама в большое кресло-кровать у задней стенки печки, на которой были развешаны фотографии в рамках всех членов нашей семьи и ближайших родственников.

Все мы считали своим долгом заботливо поинтересоваться – удобно ли ей. Мама всегда отвечала, что ей очень удобно и в свою очередь спрашивала, не нужно ли нам что-нибудь. Мы дружно отвечали «нет» и с этого мгновения всё наше внимание устремлялось в экран телевизора.

Телевизор показывал плохо.

Не потому, что был плохим, а потому, что наше телевидение было ещё не совсем развитым.

В 1957 году советское правительство приняло решение о скорейшем внедрении цветного телевидения, а у нас в городе ещё не было даже чёрно-белого телевидения. Тогда повсюду царило радио.

В том 1957 году отец «заболел» наукой и техникой, всякими изобретениями и усовершенствованиями и его любимой стала новая радиопередача «В мире науки и техники».

Особенно массовым средством информации радио стало во время подготовки и проведения шестого Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Москве.

Каждый день по радио транслировались новости и множество фестивальных передач. Фестивальные новости передавали из множества мест в Москве так, что мама, бывшая москвичка, живо представляла себе эти места и события. Она дополняла новости своими восторженными комментариями так, что я «видел» себя в гуще фестивальной толпы молодёжи на Красной площади, на Садовом кольце, в Большом театре, в парке имени Горького, на пароходике на Москве реке.

Потом в августе 1957 года радио начало цикл передач о союзных и автономных республиках. Эти передачи велись всю осень и были очень интересными.

В октябре 1957 года взамен передачи «Новости недели» появился первый радиожурнал «С микрофоном по родной стране».

Мама во время войны на поезде-госпитале поездила практически по всей нашей необъятной стране и побывала во множестве городов и других мест, поэтому она живо представляла себе места, откуда велись передачи.

Папа тоже во время войны побывал на Урале, в Сибири, в Средней Азии, в Монголии, а также в Белоруссии, Украине, Польше, Германии, Венгрии, Румынии и Молдавии.

Их рассказы научили меня и брата воспринимать радиопередачи не только на слух, но и образно, представлять места и обстановку.

Теперь телевидение открыло нам глаза – мы увидели воочию то, что уже давным-давно представляли себе в своём воображении и грёзах.

Но изображение на экране телевизора было ещё не чётким.

Барахлила строчная развёртка, с большим трудом можно было остановить стремительный бег кадров.

Сначала к нашему телевизору мог подходить только отец.

Он показал мне и брату наклейку на кинескопе, на которой было написано «Опасно!» и «20 000 вольт».

Я не мог себе представить эти вольты, но меня поразили внутренности телевизора: горячие радиолампы с таинственным красным светом внутри, гудящие трансформаторы, круглые цилиндрики конденсаторов, множество деталей и проводов.

Я проникся к телевизору опасливым уважением. Мне страстно захотелось узнать, как там всё работает.

Папа всегда настраивал телевизор обстоятельно, не спеша, чем вызывал наше нетерпеливое недовольство.

Конечно, я не признавался, что самовольно включал телевизор и уже давно знал назначение всех ручек на передней панели и даже настроечных винтов внутри телевизора. Поэтому я мысленно кричал и шептал ему, что надо было делать, чтобы вернуть сбившееся изображение на экран.

Мама терпеливо ждала, когда мужчины настроят телевизор и вволю натешатся криками, возгласами, советами и комментариями.

Когда «настройка» капризного телевизора затягивалась, мама молча уходила на кухню и возвращалась только после того, как мы дружно начинали её звать. Возвращалась она всегда с чем-нибудь вкусненьким и мы, мужчины, привыкли получать вкусную «награду» за победу над телевизором.

Однако со временем наш телевизор становился всё более капризным и тогда папа прибегнул к старинному русскому средству упорядочивания любых отношений…

Он стал легонько стукать телевизор.

Сначала телевизор шлёпали сбоку по стенке, потом стукали по крышке, а затем уже стучали со всех сторон.

Каждый раз, когда кадры изображения начинали стремительно бегать сверху вниз или снизу вверх, папа солидно и терпеливо вставал, подходил к телевизору и осторожно, но внушительно стучал по нему.

Телевизор некоторое время обиженно показывал всё как надо, а потом, при смене изображения снова начинал барахлить.

Когда папе надоедало вставать, за дело брался брат.

Он стремительно подскакивал к телевизору и звонко давал ему звонкую затрещину.

Телевизор мгновенно восстанавливал изображение и довольно долго показывал нормальную картинку.

Однако затрещины и удары становились всё более сильными и звонкими, но телевизор от этого всё чаще и чаще барахлил.

Я жалел наш телевизор, как живое существо, как члена семьи, как друга.

Я мысленно просил телевизор не капризничать и дать посмотреть интересную передачу.

Однажды, когда отец и брат устали подскакивать к капризному телевизору, я встал и с молчаливого разрешения присутствующих достал заранее выструганную из карандаша отвёртку и чуть-чуть поправил регулятор частоты кадров.

Изображение чудесным образом вернулось на место.

Ободрённый успехом, я немного поправил чёткость, контрастность и яркость, сделал картинку на экране более чёткой и, сгорая от горячего волнения, юркнул на своё место в уголок дивана.

Мама, папа и брат были по-настоящему ошеломлены моим успехом в деле настройки нашего телевизора.

Брат ревниво потребовал объяснить, что я там делал…

Я сказал, что просто отрегулировал частоту кадров, чёткость, контрастность и яркость.

Папа крякнул, переглянулся с мамой, одобрительно глянул на меня и с этого времени я стал признанным настройщиком телевизоров…

Не знаю почему, но я чувствовал телевизор, как самого себя.

Я ещё ничего не знал об электричестве, конденсаторах, радиолампах, трансформаторах, сопротивлениях, диодах и других деталях телевизора, но я чувствовал, как нагреваются его элементы, как где-то отходят провода и нарушаются контакты.

Я чувствовал его реакцию на малейшие повороты ручек настройки, когда малейшего толчка достаточно было для того, чтобы контакт возобновился, и изображение вернулось на экран.

Вскоре мы с телевизором вошли в такие отношения, что достаточно мне было чуть приподняться на стуле, чтобы идти к барахлившему телевизору, он тут же прекращал мельтешить кадрами и строчить помехами…

Мы тогда ещё не знали, что наша одежда могла заряжаться электричеством и влиять на приём телевизором электромагнитных волн.

Иногда в ответственные моменты папа и брат просили меня постоять в определённом положении в комнате, чтобы успеть, без помех увидеть что-то важное…

Слава обо мне стремительно разлетелась на нашей улице и в соседних домах.

Повсюду наши советские телевизоры капризничали. Практически у всех была одна и та же «болезнь»: срывались кадры, пропадало изображения, «уходила волна», активно мешали помехи.

Однажды мой друг Колька затащил меня к себе домой, чтобы я помог его отцу настроить телевизор.

В этот дом мечтали попасть все взрослые ребята с нашей улицы. Здесь жила его сестра Люда.

Мой брат «сохнул», мечтая об этой тихой, скромной и красивой девушке.

Странно, но я совершенно не находил её красавицей.

Людмила была худенькая, тихая, стройная, болезненная, с низко опущенной головой и робким взглядом.

Она всегда ходила по улице мелкими шажочками, робко, испуганно и всегда вздрагивала, когда мы, пацаны, пробегали мимо неё или случайно задевали её во время игр.

Она никогда не играла с нами и сторонилась нас. У неё были подружки по школе, но на улице она почти ни с кем не дружила.

Обычно Людмила сидела у себя в комнате с книжкой и выходила на улицу только по делам или в магазин.

Все беды и радости нашей мальчишеской и девчоночьей улицы проходили мимо неё. Мы привыкли к её незаметности.

Поэтому я никак не разделял восторги моего брата по поводу красоты Людмилы, хотя это имя мне нравилось.

Людмила – милая людям. Так объяснила мама значение этого имени.

Во всяком случае, я её никак не замечал и не отличал среди других девочек и девушек нашего двора и нашей улицы. Тем более неожиданно было мне увидеть Людмилу совершенно другой в её доме…

Колька нетерпеливо тащил меня из прихожей в комнату, где стоял их телевизор.

Это был такой же, как у нас «Рекорд». Я немного успокоился и привычно включил телевизор.

Пока телевизор нагревался, Колька умчался на кухню принести мне водички попить, а я стал осматриваться вокруг.

Колькин дом почти ничем не отличался от нашего дома. Такой же диван, круглый стол, стулья, этажерка с книгами, всякие статуэтки, салфетки, занавески, шторы в дверных проёмах, репродукции картин известных русских художников на стенах. Всё как у нас или в домах у других моих друзей.

Только книг у нас побольше, да кроме репродукций ещё фотографии родственников в рамочках.

Колька вернулся с большой кружкой холодной кипячёной воды и радушно, по-хозяйски, предложил мне попить.

Мы дружно и весело стали обсуждать работу телевизора, помехи и способы настройки изображения.

Я показал Кольке ручки управления, объяснил, что они делают. Потом достал свою заветную деревянную отвёртку, которой настраивал регуляторы частоты кадров и размера экрана по вертикали.

Пробуя разные варианты настройки, я крутил ручки, переключал каналы и настраивал изображение.

В один из моментов я почувствовал, что на меня кто-то смотрит…
 
Ощущение пристального взгляда не проходило. Я спросил Кольку, нет ли кого в доме.

- А! – отмахнулся Колька. - Сестра в соседней комнате уроки зубрит.

Тревожное наваждение прошло, но пришло странное горячее волнение, как будто я на глазах народа совершаю подвиг…

Я ещё жарче стал объяснять и показывать Николаю хитрости настройки телевизора.

То ли моё умение и опыт, то ли удачное стечение обстоятельств и погоды, но телевизор вдруг стал чётко показывать первую программу и мы с восторгом смотрели и слушали передачу «Здоровье», которую вела телеведущая-доктор Белянчикова.

Это была очень красивая молодая женщина, добрая, заботливая и очень похожая на мою маму.

Я вскользь сказал об этом и Колька стал вопить, что сам это давно заметил, но никак не мог вспомнить на кого же Белянчикова так похожа.

При этом я краем глаза заметил, как качнулась штора на дверном проёме в соседнюю комнату…

Мне стало жгуче любопытно. Я вдруг страшно захотел заглянуть за эту штору и взглянуть на Колькину сестру Людмилу в домашней обстановке.

Волнение не проходило. Я почему-то вспомнил мою Фею красоты и страсти.

Я был уверен, что за шторой меня ждёт какое-то приключение.

Тем более мне хотелось заглянуть в комнату Колькиной сестры, потому что ни брат, ни другие взрослые ребята с нашей улицы этого сделать не могли…

Телевизор работал чётко и устойчиво, изображение было в меру ярким и контрастным, кадры не бегали и помехи строчной развёртки не искажали картинку.

Мне уже совсем нечего было делать, мне пора было уходить, так как скоро с работы должны были прийти Колькина мама и бабушка. Я снова попросил кружку холодной воды.

Колька, теперь уже почти не спеша, удалился на кухню.

Я сначала робко и осторожно, как разведчик в тылу врага, с гулко бьющимся сердцем потихоньку подкрался к шторам, закрывавшим дверной проём между комнатами, взялся дрожащими руками за края и раздвинул их.

В комнате спиной к окну возле распахнутого шифоньера стояла лицом ко мне Людмила.

Она словно ждала меня и, как всегда, слегка пригнув голову, исподлобья смотрела прямо на меня!

Только теперь её взгляд был не робким, не испуганным, скорее настороженно лукавым.

Я вдруг увидел её огромные выпуклые блестящие глаза, окаймлённые чёрными пушистыми ресницами.

Такие ресницы я видел только у мамы, когда изредка она подкрашивала их специальной тушью для ресниц.

Я увидел тонкий прямой носик Людмилы. На его кончике играл солнечный зайчик, и от этого казалось, что это он отражается искорками в её глазах.

Тоненькие губки Людмилы были подкрашены ярко красной губной помадой и выглядели как два розовых лепестка. При этом уголки её губ сложились в ту еле заметную лукавую усмешку, которая мгновенно пронзила меня, как стрела.

Щека Людмилы, обращённая к окну, чётким светящимся контуром переходила в маленький красивый подбородок, и я вдруг в один миг осознал, что её лицо умопомрачительно красиво!

Людмила была почти не причёсана. На голове у неё был живой беспорядок прядей тёмно коричневых, почти чёрных волос.

Только на висках и на лбу были длинные тонкие пряди, которые превращали её лицо в нечто мальчишеское, юное, задорное.

Мне ещё понравились её брови. Они были не такие как всегда незаметные. Наоборот, её бровки были чётко обозначены не тонкой выщипанной линией, а гибким пушистым валиком.

Только увидев всё это в мгновение ока, я вдруг опять осознал, что Людмила стоит передо мной почти обнажённая!..

Людмила стояла передо мной одетая в тёплую красно-бардовую кофту с длинными рукавами. Её ворот и борта были расстёгнуты…

Люда гибкими пальчиками своих тонких рук расстёгивала последнюю нижнюю пуговицу. Пуговица не поддавалась и Людмила, увидев меня, так и застыла с судорожно сжатыми на пуговице пальцами.

В распахнутый ворот и борта кофточки были видны полушарии её груди…

Мой взгляд вонзился в эти два тесно сжатых полушария идеально полукруглой формы.

Эти выпуклые полушария были светлее по цвету и словно светились в тени кофточки. Людмилины грудки соприкасались друг с другом в верхней части и вместе составляли идеально симметричную фигуру.

Я с немым удивлением увидел на одной из грудок бледный рисунок кровяных сосудов и поразился прозрачности кожи.

Между бортами кофточки светилась талия и животик Людмилы. Меня поразила гладкость её кожи, волнующая мягкость выпуклых теней талии, переходящей в бедро.

Из-под полы кофточки, которую приподняла и теребила Людмила, гибким изгибом виднелись её ножки.

Людмила стояла, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, да так и застыла в этой позе. Поэтому я увидел её ножки сомкнутыми в единое целое с гладкими бёдрами, худеньким коленом, стройной голенью и высокими ступнями с маленькими, как у куклы пальчиками.

Да, это была живая кукла Барби, только с Людмилиным лицом!

Всё это я увидел и запомнил в одно мгновение.

В следующий миг я увидел таки испуг в глазах Людмила и испугался сам.

Я задёрнул шторы двери и отшатнулся назад к телевизору.

Я был настолько ошеломлён увиденным, что не сразу опомнился и не откликнулся на призывы Кольки.

Колька кричал мне, чтобы я шёл к нему на кухню, где он приготовил мне чай.

Не сводя глаз с колышущихся штор, пятясь, я помчался к Кольке на кухню.

Отказавшись от чая, я потащил его в прихожую и дальше на улицу.

Только отбежав от их дома на приличное расстояние, я немного расслабился и перевёл дух.

Я снова видел это! Снова моя Фея красоты и страсти подарила мне случай увидеть то, о чём втайне мечтали и шептались все мальчишки с нашего двора.

Волнение, страх и гордость распирали меня. Я радовался как помешанный и даже шатался от счастья, которое мне привалило.

Единственно, что тревожило меня, так это реакция Людмилы на моё нахальство. Я без разрешения сунул нос в её комнату и увидел её почти голой. Какой девушке это понравится!?

Я решил никому не рассказывать об этом и делать вид, что это был не я, а кто-то другой.

Я дал себе клятву, что ни Кольке, ни брату, ни кому либо ещё я не расскажу об увиденном и не проболтаюсь.

Пусть это будет моим испытанием от Феи красоты и страсти.

Пусть это будет моей тайной, которую я сохраню, не смотря ни на что.

Пусть это будет моё, только моё и больше ничьё.

Я не знал ещё, как трудно сохранять свою тайну, когда она жжёт и требует вырваться на свободу…

 
Мои женщины. Март. 1961. Шляпа.

25 марта 1961 года начались мои первые в жизни весенние каникулы.

С 11 января я отучился 60 учебных дней. Учёба в эти дни давалась мне легко. Многое, что рассказывала нам на уроках учительница, мне уже было известно из рассказов брата, мамы и папы. Многому из программы первого класса я научился самостоятельно.

Мне нравились все предметы в школе: русский язык, чтение, арифметика (математика), пение и природоведение.

Например, я уже мог различать все буквы, читать и считать, рассказывать стихи, пересказывать своими словами услышанное или прочитанное. Поэтому на уроках, когда класс старательно повторял за учительницей буквы и слоги, я тоже старался не отставать, но для меня это была уже почти наскучившая игра.

Пока одни старательно читали по слогам стихотворение Агнии Барто про то, как «зайку бросила хозяйка - под дождем остался зайка, зайка со скамейки слезть не мог, весь до ниточки промок», я самостоятельно прочитал и выучил наизусть стихотворение Ольги Высоцкой «Одуванчик».

Уронило солнце

Лучик золотой.

Вырос одуванчик,

Первый, молодой.

У него чудесный

Золотистый цвет.

Он большого солнца

Маленький портрет.


Началась весна.

Я очень часто задумчиво смотрел не на учительницу и отвечавших у доски ребят, а на голые ветки тополей и облачное небо за окнами класса.

Наша любимая учительница сначала делала мне обидные замечания, но потом уже просто устало спрашивала, сколько ворон я насчитал за окном.

Ворон за окном никаких не было, поэтому я сначала терялся и не знал, что ей ответить.

Ребята и девчонки смеялись надо мной и даже прозвали меня «вороной», но эта кличка ко мне не пристала.

Когда мама и папа каким-то образом узнали, что я на уроках «считаю ворон», они каждый по своему сделали мне внушение…

После этого я стал прилежно вместе со всеми учениками читать, декламировать, считать и писать палочки и крючочки.

Более того, меня стали чаще вызывать к доске, чтобы я повторил всем только что прочитанный урок или домашнее задание.

В отличие от многих в нашем классе я делал это с удовольствием и стихи, например, читал с выражением, как учила меня мама.

Большинство девчонок заученно тараторили стихи без всякого выражения, как пулемёты.

Я так не любил читать стихи.

Мне почему-то хотелось вникнуть в смысл стихов. Мне становилось то радостно, то грустно, то непонятно оттого, что я читал, заучивал или декламировал.

Очень чувственно и вдохновенно читала стихи моя мама. В её прочтении самые обычные стихи становились вдруг видимыми, как кино…

Мы с ней часто и долго говорили о том, что было высказано или скрыто в различных стихах. Я очень хотел научиться сочинять стихи.

Желание сочинять стихи пришло ко мне после случая с Колькиной сестрой Людмилой, которую я увидел почти голой через щель в дверной портьере…
 
После того случая я надолго онемел. Не мог сказать ни одного слова. Только мычал, хмыкал, говорил «да» или «нет», неопределённо пожимал плечами и вообще общался со всеми знаками.

Мне самому было удивительно ощущать эту потерю речи.

Наверно я боялся проговориться или как-либо иначе выдать себя. Я очень боялся и трусил, оттого, что окружающие узнают, как я подглядывал за голой девушкой.

Дар речи возвращался ко мне только в школе и только на уроках.

Может быть, поэтому я всё начало весны был нелюдимым и замкнутым.

Однако желание высказаться и выплеснуть наружу всю накопившуюся энергию, клокотавшую во мне, жгло мне сердце и мне то хотелось плакать, то ругаться и драться, то, забившись в угол, сочинять стихи.

Теперь часто перед сном ко мне являлась в сумерках моя Фея красоты и страсти…

Она смотрела на меня из сумрака блестящими выпуклыми глазами и улыбалась уголками тонко очерченных губ.

Ниже в сумерках светились полушария её грудок, а ещё ниже угадывались плавные изгибы её талии, бёдер и стройных ножек.

Она плавно проявлялась сквозь туман вечерних сумерек и также плавно таяла в них…

В эти минуты моё сердце выпрыгивало из груди. Жилка, прижатая к подушке, с шумом толчками пропускала горячую кровь. Мне становилось одновременно сладостно горько, грустно и невыразимо хорошо от этой грусти…

Странно, но я всё это хорошо понимал, чувствовал и говорил сам себе мысленно, внутри самого себя.

Я упивался словами и выражениями, которыми сам себе описывал своё состояние, но произнести их вслух самому себе или, не дай Бог, кому-либо ещё я не мог.

Слова как будто исчезали…

Вместо красивых и точных выражений я только мычал, смущался, потел и пытался косноязычно говорить совсем не то, что я хотел сказать.

Мне не хватало слов…

Вернее умения говорить и выражаться.

Вот почему я стал усиленно учиться в классе и охотно выходить к доске.

Не умея выразить свои чувства и мысли своими словами, я учил стихи и предложения из учебников и старался прочитать и произнести их с выражением так, чтобы с их помощью выразить свои горячие и бурные чувства.

Одно только стихотворение Бориса Заходера я не смел прочитать вслух в классе, хотя ребята на улице просто заливались смехом на то, как я с выражением читал:

Плачет Киска в коридоре.

У неё большое горе:

Злые люди бедной Киске

Не дают украсть

Сосиски!


Мальчишки почему-то слово «сосиски» переиначивали в слово «сиськи».

Я смущался, хотя сам с первого раза прочитал это стихотворение именно так и долго мучился, подбирая рифму, чтобы увязать слово «сиськи» со злыми людьми, которые не дают «Киске» что-то сделать со своими сиськами.

Что она могла сделать с ними такое, чего не позволяли злые люди?
 
Многие в нашем 1-ом «А» классе так же как и я ещё с детского сада умели различать буквы, читать и считать, но некоторые не умели этого делать.

Наша первая учительница изначально не разрешила нам смеяться над такими детьми. Наоборот, она потребовала от нас помощи им.

Мы наперебой старались на переменах объяснить и показать этим ребятам, как надо правильно читать, писать и отвечать.

Я сам страдал от своего неумения подобрать подходящие слова, поэтому хорошо понимал отстающих.

Более того, мне даже лучше и быстрее запоминались задания уроков, когда я помогал другим ребятам их выполнить.

Уже к этой весне школа для меня перестала быть пугающим местом, в котором бесновались ребята всех возрастов.

Я перестал робко входить в школьный туалет и столовую, красться по лестнице, прижавшись спиной к стене, чтобы не получить пендаля под зад.

Я сам чувствовал, как у меня развилось умение писать буквы, рисовать картинки, правильно говорить и нацеливать всё своё внимание на задание урока.

Я научился думать, рассуждать, изучать и общаться как со сверстниками, так и со взрослыми.

Я научился делать открытия, замечать и фиксировать в памяти всё интересное и полезное для меня.

Я научился вставлять в свои мысли знания, полученные на уроках.

Этой весной я впервые осознал, что школа и учёба совсем не то, что мы делали в детском саду.

Там мы играли и баловались, а здесь мы учились и работали, выполняли к нужному сроку трудные задания и проходили трудные испытания.

Мне и всем нам было очень трудно преодолеть желание продолжать учиться, как играть.

Наши девчонки из класса даже носили с собой кукол в портфелях и на переменах играли с ними.

Мне было не до кукол и не до девчонок. Мне было интересно учиться и в первую очередь учиться владеть собой.

Этому учила нас наша первая учительница. Она с чувством, почти как моя мама, однажды прочитала нам стихотворение Е.Елагиной «Посидим в тишине»:


Мама спит, она устала...

Ну и я играть не стала!

Я волчка не завожу,

А уселась и сижу.


Не шумят мои игрушки,

Тихо в комнате пустой,

А по маминой подушке

Луч крадётся золотой.


И сказала я лучу: 

- Я тоже двигаться хочу.

Я бы многого хотела:

Вслух читать и мяч катать.


Я бы песенку пропела,

Я б могла похохотать.

Да мало ль я чего хочу!

Но мама спит, и я молчу.
 
 
Луч метнулся по стене

А потом скользнул ко мне.

- Ничего,- шепнул он будто,-

Посидим и в тишине!..


Восьмого марта в день женского праздника весны я порадовал маму, нарисовав ей цветными карандашами в подарок красивую картинку с цветами. Самое главное, что я самостоятельно написал ей поздравление с праздником.

Правда, сначала поздравление вслух продиктовал отец, а я запомнил и написал.

Отец потом проверил моё поздравление и сказал, что я всё написал правильно, грамотно, без искажений очертаний букв, пропусков, с большими буквами в начале и точкой в конце предложения.

Самым трудным оказалось писать по шершавой рисовальной бумаге пером. Перо постоянно цеплялось за ворсинки и какие-то щепочки в бумаге.

Чернил на пере то не хватало, то было много, и поэтому толщина букв получалась неровной. В одном месте не хватило бумаги и мне пришлось переносить часть слова на другую строчку. Из-за этого размер букв в слове оказался разным.

Мне было очень горько и обидно, что я не смог рассчитать расстояние между буквами и словами так, чтобы все они были в одной строчке. И всё же я гордился тем, что в результате упорного труда сам сделал эту картинку-поздравление маме.

Среди всех подарков, которыми одаривали маму в этот день папа и брат, коллеги по работе и благодарные соседи, мамины пациенты, она выделила мою картинку-поздравление.

Мама почему-то прослезилась, когда я её вручал и читал поздравительное стихотворение. Потом горячо поцеловала меня и поставила мою картинку-поздравление на ребро за стекло в книжный шкаф.

В ответ на ревность моего брата она достала из семейного фотоальбома похожую картинку-поздравление, которую нарисовал и написал брат, когда сам учился в первом классе.

Они оказались очень похожими. Теперь мне от этого стало немного досадно.

Я думал, что только я один придумал это поздравление: «Дорогая мама! Поздравляю тебя с праздником 8 марта! Желаю тебе счастья. Твой сын, Саша».

Слово «марта» мне пришлось переносить на другую строчку.

Успокаивало только одно, что в своё время мой брат сделал ошибку в своём поздравлении, а я всё написал без ошибок!

Мне было очень приятно, когда мама целовала меня в обе щёки и лоб. Я чувствовал тепло и странное щекотание от этих поцелуев.

Я даже потёр щеки и лоб, чтобы избавиться от этого щекотания, похожего на зуд.

Тогда вдруг ко мне пришла мысль о том, что неплохо было бы получить поцелуй моей Феи красоты и страсти.

От этой горячей мысли я сразу вспотел и весь праздничный вечер 8 марта старательно убегал от маминых ласк и поцелуев.

В тот день мама тоже сделала всем нам – мужчинам – подарки.

Я получил новый альбом для рисования, брат – широкий кожаный ремень на брюки, а отец – шляпу.

Это были замечательные подарки.

Листы в альбоме были не шершавые, а гладкие, как стекло. Я сразу на последнем листе попробовал написать пером несколько букв и поразился, как легко скользит перо по бумаге и как красиво выводятся буквы с тонкими хвостиками и утолщёнными боками.

Широкий кожаный ремень был несбыточной мечтой моего брата. Он сразу сложил ремень вдвое и начал им громко щёлкать.

Потом он стал примерять его себе на пояс и протыкать шилом дырочку.

С этим ремнём на поясе брат выглядел настоящим солдатом.

Отец сдержанно примерял перед зеркалом шляпу. Было видно, что это тоже исполнение его мечты.

Шляпа светло-серого цвета действительно была замечательная, с широкими чуть загнутыми вверх полями, специальной вмятиной сверху и двумя вмятинами спереди, чтобы удобно было браться рукой.

Вокруг тульи шляпы была наклеена серая пёстрая ленточка, которая придавала шляпе праздничный вид.

Я сразу подумал, что за эту ленточку удобно втыкать шикарное перо страуса и тогда шляпа становилась мушкетёрским головным убором.

Брат сказал, что это настоящая ковбойская шляпа и когда-нибудь у него будет такая же или даже ещё лучше.

Действительно, когда он надел свою китайскую клетчатую рубашку, заправился новым широким кожаным ремнём и нахлобучил на свои уши папину шляпу, то действительно превратился в настоящего ковбоя.

Не хватало только револьвера системы Смит и Виссон…

Но особенно шляпа шла нашему папе.

Он сдержанно, но гордо красовался перед зеркалом в новой шляпе, а мы любовались им.

Мама сказала, что «шляпа придаёт папе уверенности и значимости» и мы с братом были полностью с ним согласны.

Как мне хотелось быть уверенным и значимым!

Как мне хотелось быть взрослым, чтобы тоже носить широкие ремни, клетчатые ковбойские рубахи и широкополые шляпы, чтобы так же презрительно усмехаться и мужественно хмурить брови, чтобы так же искоса взглядывать на женщин, как это мастерски умеет делать мой папа…

Эта шляпа не давала мне покоя.

Сам не знаю почему, но я всё время думал об этой шляпе, вернее о том, как я выгляжу в шляпе.

Конечно, я тайком её надевал, но на моей голове она не держалась.

Я в ней сразу утопал, и шляпа висла на моих оттопыренных ушах.

Я выглядел в этой шляпе как пугало.

Эх, если бы были такие же шляпы для детей!

Я бы тогда гордо и мужественно взглянул искоса на Колькину сестру Людмилу, послюнявил пальцы и провёл ими по краю полей шляпы, медленно надвинул бы ёё на лоб и смачно бы цыкнул сквозь зубы плевком на землю.

Тогда бы она бы сразу бы затрепетала бы, как осиновый лист…

Мой брат умел так плеваться мастерски…

Ни у кого из ребят с нашей улицы не получалось так выглядеть в шляпе и так по-ковбойски цыкать плевком сквозь зубы.

Мои мечты и переживания о ковбойской шляпе, о себе и Людмиле достигли предела и однажды, под утро, ко мне явилась моя Фея красоты и страсти…

Не знаю как, но во сне я очутился перед старым трухлявым сараем с большими скрипучими воротами…

Ворота медленно распахнулись.

В пыльном полумраке я увидел столбы, балки и стропила из брёвен.

Пол сарая был устлан старой соломой. В глубине сарая навалом лежали тюки душистого сена.

На среднем столбе, на гвозде висела красивая широкополая ковбойская шляпа моей мечты.

За ней на этом же гвозде висел широкий кожаный ремень.

Из-за столба показались чьи-то пальцы. Там кто-то был…

У меня всё внутри замерло от сладкого предчувствия. Я мужественно шагнул ещё ближе.

Вдруг из-за столба качнулась и выглянула девушка.

Она сделала одной ножкой шаг в сторону и наполовину выглянула из-за своего укрытия. Это была она – Фея красоты и страсти!..

Она выглядела как Людмила.

Только теперь её брови, глаза, носик и губы озорно улыбались и даже смеялись над моим изумлением.

Я видел её острые белые зубки, которые сверкали как звёздочки.

На ней была накинута красно-чёрная в клетку ковбойская рубашка с высоко закатанными рукавами. Рубашка прикрывала только её плечи, всё тело было обнажённым.

Одной рукой она цепко держалась за деревянный столб, чтобы не упасть, а другой рукой слегка прикрывала полушарие своей груди.

Эти полушария снова по цвету отличались от тела, они были светлее. Они снова касались друг друга посередине груди и были идеально полукруглыми.

Я даже видел краешки тёмных пятнышек сосков!

Из-за края столба были видны и открыты только часть её талии, живота и полностью одна нога.

Эту ножку она отставила в сторону и вытянула в одну стройную линию так, что опиралась в землю только кончиками пальцев.

Ножка Людмилы была напряжена. Это выглядело очень красиво.

В следующее мгновение фея-Людмила сняла шляпу с гвоздя и прикрыла ею свою обнажённую грудь.

Я даже не успел ничего увидеть и поэтому досадливо вздохнул.

От этого судорожного вздоха я проснулся и долго ещё не мог унять бешено стучавшего сердца…

Я был счастлив!

Моя фея красоты и страсти пришла ко мне в обличье моей мечты.

Она хотела того же, что и я!

Она была заодно со мной и показала мне, как это здорово выглядеть в ковбойской шляпе!

В буре восторга, который я ощущал, было одно маленькое тревожное ощущение…

С каким-то непонятным трепетом внутри живота я подумал, что столб помешал мне рассмотреть то, что должно было быть у феи-Людмилы между её ножек.

Она мне этого так и не показала, отчего я ощутил жгучую досаду, стыд и даже страх.

Что-то тут не так, если до сих пор я так и не увидел, что же у них там есть…

Может быть я какой-то дефектный или дефективный?

В это утро во мне что-то проснулось нечто такое, чего я ещё не знал и не ощущал.

Я почувствовал в себе какую-то тайну…

 
Мои женщины. Апрель. 1961. Саечку?

1 апреля 1961 года мы пришли в школу после весенних каникул. Летняя четверть началась с розыгрышей.

В школе все играли «в саечку»…

Более взрослый и сильный старшеклассник подходил к более слабому ученику и говорил ему: «Саечку!?». При этом он немедленно брал тремя пальцами за подбородок жертвы и пружинисто дергал пальцами вверх.

Получался щелчок – «саечка».

Этого можно было избежать, если вовремя успеть прижать подбородок низко к шее или вовремя оттолкнуть руку обидчика.

Играть «в саечку» можно было по-дружески, не обидно. Это была игра на ловкость и быстроту реакции.

Но, как правило, взрослые ребята играли с маленькими «в саечку» очень обидно.

Обступив растерявшегося ученика, парни наперебой дёргали его за подбородок, делали «саечку» и при этом издевательски смеялись.

В такие минуты я ужасно злился и мне хотелось наброситься на них и дать сдачи, проколотить, повалить их на пол и потом «саечку!», «саечку!», «саечку!»…

Однако я не хотел и не умел драться. Зато это хорошо умел делать мой брат…

Поэтому, когда незнакомые парни приставали ко мне с «саечкой», я молча выдерживал испытание, пристально глядел в глаза обидчика, запоминая его облик, а потом просто показывал его моему старшему брату.

Мой брат вразвалочку с ленцой, засунув руки в карманы, подходил к присмиревшему моему обидчику. Потом мой брат медленно вынимал руку из кармана. Складывал пальцы в «саечку». Потом он молча прикладывал их к подбородку оробевшей жертвы и делал звонкую «саечку».

После этого, как правило, голова парня опускалась вниз, окружающие сдержанно смеялись и мы с братом, молча и гордо удалялись прочь…

В такие минуты я любил брата и гордился им.

Втайне я мечтал научиться так же значительно и гордо двигаться, уверенно и мужественно держаться, ловко и сильно драться.

Мечтал, но не хотел…

Что-то в поведении брата мне не нравилось…

В его фигуре и манере держаться было что-то нехорошее, бандитское, хулиганское. Ведь он сам любил играть в «саечку» со мной и другими попадающимися под руку малышами.

Так поступали все парни, и он старался быть таким как все, вернее первым среди всех.

На самом деле, дома, мой брат был не таким жестоким, ухарски сильным и нагловатым. Дома он был красивым, строгим, мужественным и справедливым бойцом.

Дома он был героем, сражавшимся за добро и справедливость.

Дома он был мушкетёром, ковбоем, другом индейцев, борцом против колонизаторов, капитаном «сорви-головой».

В школе мой брат становился атаманом, вожаком, главарём. Вокруг него всё время кучковались его соратники и подвижники. Они подражали ему и вместе они вразвалочку ходили по школьным коридорам так широко, что всем мальчишкам и девчонкам приходилась протискиваться между ними и стенками.

Другой распространённой игрой в нашей школе была игра «в жопку к стенке».

Если зазевавшийся пацан не успевал прижаться спиной к стенке, то соседи давали ему ногой плашмя «пендаль» под зад.

Эта игра тоже была иногда дружеской, а иногда издевательской…

Жертву окружали парни. Он вертелся, осыпаемый со всех сторон ударами по попе.

Я несколько раз попадался в такое окружение, но после того, как брат «пообщался» с моими обидчиками, меня больше никто не трогал.
 
Практически все ребята «играли» в эти игры. Кто в роли жертвы, кто в роли нападающего.

Даже девчонки поддались общему повальному увлечению этими играми и тоже иногда получали по попе, крались по стенкам и даже пробовали играть между собой.

Мне это очень не нравилось. Я считал эти «игры» верхом глупости, хотя было очень весело в шутку поймать друга и неожиданно по-дружески дать ему несильную «саечку» или «пендаля» под зад.

Дома брат попытался меня научить некоторым приёмам этой игры, но после этих «уроков» и моего плача от боли и обиды он сказал, что я «не боец»…

Эти слова брата сильно задели меня.

Я действительно не ощущал себя бойцом.

Вернее я не ощущал себя способным на грубую драку, но я был не согласен, что не готов вступить в бой. Ведь я давал сдачи брату, когда он меня обижал, боролся со мной, отрабатывал на мне свои приёмчики.

Я боролся и даже дрался иногда с ребятами на улице, дрался ещё в детском саду из-за игрушек или каких-то обид.

Я искренне играл «в Мальчиша-Кибальчиша» и смело «рубил» буржуев и фашистов.

Я азартно играл с ребятами на улице «в войну». Мы смело шли в атаку на воображаемого врага и швыряли сухие комья земли, как гранаты. Они эффектно разрывались сухим пыльным облаком.

Я ощущал себя бойцом, когда громко и весело пел: «Смело мы в бой пойдём, за власть Советов, и как один умрём в борьбе за это»…. Так почему же я «не боец»?

- Мам, - спросил я маму, готовившую на кухне ужин. - Я боец?

- Вот те раз, - опешила она. – С какой стати? До бойца тебе ещё расти и расти!

- Нет, я в смысле смелости и способности воевать или драться, – осторожно пояснил я маме свой вопрос.

- Драться, - сразу насторожилась мама. – С кем драться? За что драться? Зачем драться?!

Мама крайне сердито относилась к любым сообщениям о том, что её старший сын с кем-то подрался или вел себя вызывающе, по-хулигански.

Она строго говорила с моим братом, наказывала его за это, запрещала выходить на улицу к дружкам.

Она очень боялась, что он «свяжется с дурной компанией» и «загремит во все тяжкие»…

Что это такое я ещё не знал, но догадывался.

Парни в нашем дворе и на улице нередко общались с милицией и даже враждовали с нашим участковым милиционером за то, что он мешал им «кучковаться» по вечерам на самодельных лавках в колючих кустах шиповника.

Здесь теперь был наш «уличный штаб», где мы обсуждали всё и всех, играли в карты, «в ножичек», выжигали солнечным зайчиком через увеличительное стекло разные слова и картинки на досках лавки.

Взрослые парни по вечерам иногда здесь тайком курили и даже пробовали по «чуть-чуть» вино и водку.

Женщины-соседки и участковый милиционер гоняли своих и чужих ребят, но почти каждый вечер на лавках «уличного штаба» всё равно проходили посиделки. Иногда в них участвовали и девушки.

Наверно для взрослых все, кто кучковался в «уличном штабе» штабе были «дурной компанией»…

- Ну, как ты не понимаешь?! – рассердился я на своё неумение выразить словами то, что меня мучает. – Как ты считаешь, могу я быть настоящим бойцом? В смысле могу ли я бороться, воевать, в том числе и драться?!

- Ты хочешь сказать, есть ли в тебе такие волевые качества, как смелость, мужество, стойкость, самообладание? – немного успокоившись спросила мама.

- Да, - неуверенно согласился я с мамиными словами, хотя толком не понимал, о чём она говорит.

- Видишь ли, - с сомнением сказала мама, - Эти волевые качества возможно ещё не проявились в тебе полностью, так как ты ещё недостаточно взрослый.

Она погладила меня по голове и, заметив, что я недовольно насупился, поспешно сказала то, что я хотел от неё услышать.

- Боец ты или не боец можно узнать только в минуты боя. Я сама когда-то во время войны задавала себе этот вопрос. Сумею ли я не бояться? Сумею ли преодолеть свой страх во время бомбёжки или артобстрела? Сумею ли я делать своё дело, когда вокруг всё ревёт, рушится, горит, стонет и плачет?

- Знаешь, когда и как я узнала ответы на эти вопросы? Когда попала вместе с нашим поездом-госпиталем под Харьковом под бомбёжку.

- Бомбы взрывались рядом с нашими вагонами. Одна бомба попала в вагон с лошадьми, и это было очень страшно.

- Жутко визжали немецкие пикирующие самолёты. Стреляли по ним наши пулемёты.

- В кузовах машин кричали раненые, которых подвезли к нашему поезду-госпиталю. Орали командиры и бойцы, железнодорожники и санитары. Было очень страшно.

- Хотелось спрятаться под колёсами вагонов, зарыться головой в землю и спрятаться от этого ужаса.

- Но я была старшей операционной медсестрой. Надо было срочно грузить раненых в вагоны. Мне надо было их принимать и распределять по вагонам в соответствии с их ранениями.

- И вот, преодолевая страх, я заставила себя быть спокойной.

- Начала командовать, помогать заносить раненых в тесные тамбуры вагонов, осматривать их раны, повязки, оформлять документы и так далее.

- Странно, но грохот бомбёжки и боя стал куда-то уходить.

- Всё происходящее вокруг стало нереальным, потусторонним.

- Главное было принять всех раненых и поскорее увезти их из этого хаоса. Это было главное, всё остальное не в счёт.
 
Мама говорила мне эти слова, а сама будто смотрела куда-то вдаль, в ту далёкую войну.

- Мне думается, что смелым бойцом становишься тогда, когда перестаёшь бояться. При этом забываешь о страхе и о себе, весь подчиняешься цели, и упорно делаешь то, что от тебя требуется в данный момент.

- Но учти, - добавила она строго, - это происходит только тогда, когда эта цель добрая и благородная. Если дело неправое, то это не смелость, а что-то другое.

- Лучше тебе папа объяснит, - спохватилась мама и вернулась к газовой плите.

Вечером, когда папа пришёл с работы, я долго ждал удобного момента и когда он занял своё любимое место в углу дивана и обложился сегодняшними газетами, я ласковым котёнком подсел под его правую руку и спросил: «Пап, как ты думаешь, я могу быть бойцом?».

Отец задумался, косо, но внимательно взглянул на меня, слегка прижал к себе и начал медленно говорить, тщательно подбирая каждое слово.

Эта его манера говорить важно, значительно и тщательно взвешивая каждое слово, меня несколько раздражала.

Я сразу, с ходу, с лёту понимал то, что он хотел сказать. Он ещё только развивал свою мысль, а я уже понимал, что он хотел сказать и убегал в своих рассуждениях дальше.

- Быть бойцом, это в первую очередь быть смелым, - сказал папа, - А быть смелым – значит преодолеть в себе чувство страха, неуверенности в успехе, опасения перед трудностями и возможными плохими последствиями.

- Смелость – значит решительность в действиях.

- Быть бойцом – значит смело и решительно действовать ради достижения поставленной цели.

- Быть бойцом – значит быть верным своим идеалам и принципам, которыми ты живёшь. Быть верным и стойким в этой вере даже вопреки враждебному окружению, обстоятельствам и давлению со стороны других людей.

- Быть бойцом – это не только действовать кулаками или оружием.

- Быть бойцом – это смело и твёрдо выражать своё собственное мнение, особенно когда оно противоречит обывательскому или навязанному властью порядку.

- Быть бойцом – это значит проявлять непримиримость в отношении всякого зла и несправедливости.

- Быть бойцом – это значит быть готовым в любой момент совершить подвиг, смело возглавить почин, выступить с праведной инициативой.

- Быть бойцом – это значит мужественно и терпеливо переносить трудности и испытания, стойко и принципиально делать порученное дело или во что бы то ни стало выполнить приказ командира.

- Быть бойцом – это значит владеть своими ощущениями, чувствами, управлять ими, хладнокровно и чётко принимать решения в любой ситуации, особенно в мгновения боя или различных конфликтов.

- Быть бойцом, - папа уже говорил с вдохновением, будто выступал перед кем-то, - Это значит подавить в себе страх, трусость и малодушие.

- Быть бойцом – это значит не быть приспособленцем, не пресмыкаться, не лебезить и ползать в ногах у более сильного.

- Быть бойцом – это значит быть человеком, личностью.

Отец говорил, постепенно загораясь, с силой и страстью. Последние слова он уже говорил, как декламировал стихи Маяковского, поэтому из кухни пришла мама и одним только взглядом осекла папины тирады.

Папа смутился и уже более спокойно стал читать мне нравоучения.

- Понимаешь, сынок. Смелость и боевитость оправдана, когда они подчиняются гуманным и справедливым целям. Например, защитой более слабого перед более сильным, когда этот сильный третирует слабого.

Отец сам запутался в своих словах, особенно под немым взглядом мамы.

- Если ты будешь бойцом не для добра и справедливости, а для зла и несправедливости, то ты будешь преступником. Ты преступишь общепринятые правила поведения и законы, и тебя будут судить. В смысле не тебя, а того, кем ты себя проявишь.

Отец опять запутался и жар его слов поутих.

После долгой паузы он продолжил рассуждать, стараясь как можно нежнее гладить меня по голове своей шершавой ладонью.

-  Понимаешь, если ты будешь просто смелым сам для себя, только для того, чтобы показать всем и себе самому какой ты смелый боец, то это будет выглядеть как отчаяние, попытка показаться смелым, действовать вопреки необходимости, логики или здравого смысла.

- Тогда это будет не смелость, а бравада, представление, показное фрондёрство, анархия и бунт.

- Тебя в таком случае назовут либо авантюристом или позёром.

- Тогда твоя смелость будет красивой, но глупой.

- Ты будешь нравиться всем, но тебя не будет ни уважать, ни бояться.

- А теперь беги, играй, дай мне почитать газеты.

Многие папины слова я не понял, но в общем мне всё стало ясно и понятно…

- Пап, а Мальчиш-Кибальчиш боец? – спросил я напоследок.

- Ещё какой боец! Настоящий боец! Вот именно он и есть настоящий боец, смелый, решительный, твёрдый, принципиальный, верный.

- Да ты сам это знаешь, раз играл в садике в Мальчиша-Кибальчиша. Чего тогда спрашиваешь? – уже чуточку раздражённо спросил папа.

- Да, в школе ребята дерутся, а я не дерусь. Вот мне и сказали, что я «не боец».

- Какие глупости! – воскликнул с тревогой папа. – Ничего они не понимают!

- Правильно, что не дерёшься. Драться тоже надо с умом и только ради благородной цели. И вообще драться не надо.

- Я тебе запрещаю драться!

- И вообще, иди к маме, она тебе лучше скажет, почему нельзя драться. Иди, иди, - отец подтолкнул меня пониже спины и взялся за газеты.

Я не пошёл к маме на кухню…

Мне хотелось побыть одному и подумать над папиными словами.

Теперь я отчётливо понимал, что мой брат имел в виду «не бойца за правое дело», а просто дуболома, умеющего без разбора бить направо и налево, крушить черепа и кости, выбивать зубы и ставить «фонари» под глазами.

Таким «бойцом» мне не хотелось быть ни за что и никогда…
 
После разговора с родителями игры «в саечку» и «в жопку к стенке» показались мне чересчур глупыми, дурацкими и нечестными.

Что хорошего в том, что ты исподтишка подло застаёшь другого человека в растерянности или нападешь сзади? Да и ради чего?

Чтобы посмеяться над смущением и слабостью человека? Чтобы почувствовать себя более ловким и находчивым?

Не находчивость это, а …. Я не знал, чем обозвать эти ощущения и чувства, которые сам испытывал, когда играл в эти игры, но я больше не ощущал себя героем.
 
«Позёр, позёр», - я мысленно повторял это незнакомое папино слово и пытался догадаться, что бы оно значило.

Похоже на слово «позор», только с какой-то издёвкой или усмешкой.

Почему «по-зёр»? Может это от слова «поза»? Позорная поза?

Позирует, в смысле показывает себя, какой он герой? Наверно так…

От всех этих разговоров и размышлений заболела голова. Стало трудно думать и мне захотелось перестать думать и вернуться к моим любимым домашним занятиям и играм.

Тем более, что с кухни уже доносились вкусные запахи, в животе заурчало и мне захотелось убежать от всех моих мучительных дум и проблем к маме. К моей милой и доброй маме, которая всё знает, всё понимает без слов и разговоров.

Я побежал к маме на кухню, но внутри меня кто-то остался неудовлетворённый и задумчивый…
 
- Завтра, я обо всём подумаю завтра, - сказал я сам себе вполголоса.

Вечером, как только моя голова коснулась подушки, ко мне явилась моя Фея красоты и страсти. Такой я её ещё никогда не видел…

Она стояла передо мной по пояс обнажённая с растрёпанными волосами и встревоженным выражением лица.

Она снова была в облике Колькиной сестры Людмилы, но выглядела гораздо старше, почти взрослой женщиной.

Её брови превратились в два густых вздыбленных чёрных крыла. Глаза глядели исподлобья и зрачки тоже сплошь были чёрными.

Растопыренными пальцами она поправляла и распушивала свои волосы, а локтями прикрывала полушария груди.

На этот раз её груди были большими, выпуклыми и тяжёлыми. Талию бедра и ноги феи прикрывала красная, как флаг, длинная юбка.

Позади феи вспыхивали огни и искры, будто за её спиной шёл бой, взрывались бомбы, снаряды и строчили пулемёты.

Фея красоты и страсти смотрела на меня напряжённым и тревожным взглядом и будто спрашивала меня о чём-то.

Её губы не улыбались, а сложились в обиженную гримасу. Она чего-то боялась, и мне захотелось её успокоить.

- Ничего, ничего, - сказал я тающей во тьме Фее красоты и страсти. – Всё будет нормально. Вот наступит утро, завтра и всё будет хорошо. Не «боись»!

Я произнёс любимое слов-присказку моего папы с уверенностью и спокойствием, удивившим меня самого.

Я как будто знал, что действительно завтра всё будет нормально и хорошо. Не только в отношении моей Феи красоты и страсти, но и в школе, и дома, и в отношениях с моим братом.

Я вдруг ощутил уверенность и спокойствие, ощущение того, что в нужный момент времени я смогу быть сильным, смелым, стойким, верным, хладнокровным и умным, то есть настоящим бойцом, как Мальчиш-Кибальчиш.

12 апреля 1961 года случилось событие, которое в один миг показало мне, брату, папе и маме, всем моим школьным товарищам и друзьям на улице, всему советскому народу и всему миру, что такое настоящий герой и настоящий боец.

В этот день в полдень вышел экстренный выпуск «Телевизионных новостей».

Диктор с волнением сообщил, что сегодня в 10 часов совершён первый полёт человека в космос на космическом корабле «Восток-1».

По телевизору показали портрет первого советского космонавта Юрия Алексеевича Гагарина.

Первый полёт в космос длился 108 минут.

Началось освоение космического пространства с участием человека.

Весь день всеобщее ликование было взрывным…

Счастье, гордость и радость переполняли меня, вырывались наружу. Я кричал, вопил и прыгал вместе с братом, который тоже радовался и ликовал.

Мы, как сумасшедшие, носились по нашему дому, подбегали к маме, обнимали её, кружились вокруг нашего семейного стола и радовались.

В 12 часов 22 минуты по радио объявили о благополучной посадке корабля-спутника «Восток» и благополучном приземлении советского космонавта Ю.А.Гагарина после выполнения программы полёта в космос.

Мы были первые в космосе!

Отец особо выделил это событие и сказал, что «американцам не удалось нас обогнать в битве за космос».

- Пап, - спросил я отца, - а Гагарин боец?

- Гагарин, сынок, настоящий боец и я очень бы хотел, чтобы ты был таким же смелым, честным, умным и мужественным, как этот герой. – ответил со значением папа. - Он летел первым туда, где человеку существовать невозможно. Он мог погибнуть, но он полетел, всё выдержал, со всем справился, всё победил, в том числе и свой страх. Он настоящий боец.

14 апреля 1961 года в 12 часов дня мы всей семьёй смотрели по телевизору репортаж о встрече первого в мире космонавта Ю.А. Гагарина во Внуковском аэродроме в Москве.

Самолёт подрулил к ковровой дорожке.

К самолёту подъехал трап.

Когда напряжение достигло предела, показался Гагарин в шапке и шинели.

Он шёл по ковровой дорожке широко, чётко, по-военному.

Я сидел на полу близко к экрану телевизора  и первый заметил, что у него развязался шнурок…

- У Гагарина шнурок развязался, - крикнул я домашним и мы все с тревогой стали смотреть, не споткнётся ли он.

Гагарин чётко дошёл до трибуны, подошёл к микрофонам и звонким молодым и мужественным голосом отдал рапорт Коммунистической партии и Советскому правительству.

Потом его стали поздравлять и целовать. Первым его поцеловал Никита Сергеевич Хрущёв, другие руководители, потом родители и жена.

Гремела музыка, все хлопали, кричали.

Мы впитывали каждую мелочь, каждое движение каждого человека, которого показывали на экране.

Когда репортаж закончился, все перевели дух. Мама с нашей бурной помощью накрыла праздничный стол.

Ровно в два часа дня по радио и телевидению началась трансляция митинга трудящихся Москвы на Красной площади, посвящённого успешному завершению полёта Гагарина в космос.

Дикторы говорили, что миллионы телезрителей разных стран видят сейчас, как советская столица чествовала Ю.А.Гагарина.

Эта международная телепередача из Москвы осуществлялась через Таллинн, Хельсинки, Стокгольм и Лондон. Комментарий передавался на русском и английском языках.

Мы смотрели и слушали репортаж, вместе со всеми радостно кричали лозунги, любовались Гагариным и с любопытством рассматривали государственных руководителей, стоявших на трибуне мавзолея В.И. Ленина.

В этот день было учреждено звание «Лётчик-космонавт СССР».

На следующий день по радио и телевидению транслировали из Москвы пресс-конференцию первого советского космонавта, первого землянина побывавшего в космосе Ю.А. Гагарина.

Меня поразило то, что он вёл себя очень скромно, сдержанно, рассказывал и отвечал на вопросы как-то скупо.

Может быть, оттого, что всё связанное с космосом было сверхсекретным?

Когда потом мы с ребятами делились впечатлениями от этих бурных событиях, Колька сказал, что его бабушка во время пресс-конференции спрашивала в телевизор у Гагарина: «Сынок, ты в космосе Бога не видел?». Мы хохотали до «упаду»…

17 апреля 1961 года по Центральному телевидению выступил первый советский космонавт Ю.А. Гагарин.

Его приветствовали лётчик Герой Советского Союза Алексей Маресьев, скульптор Сергей Конёнков и другие.

Диктор Всесоюзного радио Юрий Левитан вручил Гагарину магнитную плёнку с записью радиопередач о первом в истории полёте человека в космос.

Началось чествование Юрия Гагарина всем миром.

Его начали приглашать во все советские республики, в города, на заводы и в институты.

Его хотели все увидеть, послушать и даже потрогать. Гагарин стал нашим всенародным героем.

Странно, но этот улыбчивый и красивый человек не стал моим кумиром…

Мы даже не играли «в Гагарина».

Обычно мы играли «в запуск космического корабля» и «в переговоры с космонавтом», но не играли «в Гагарина».

Гагарин был недосягаем. Никто не мог быть на месте Гагарина.

Можно было быть похожим на Гагарина, но не самим Гагариным.

Мне очень нравилась открытая, искренняя и очень красивая улыбка Гагарина. Из всего того, что было образцом для подражания в фигуре, в манере держаться, в поведении Юрия Гагарина, мне больше всего нравилась его улыбка.

Я решил научиться улыбаться так, как улыбается Гагарин. Улыбка «делает его красавцем». Так сказала как-то моя мама.

Я запомнил эти слова…

Дело в том, что я был далеко не красавцем…

Это было моим тайным страданием…

 
Мои женщины. Май. 1961. В душе.

День 1 мая 1961 года запомнился мне на всю жизнь.

Мы, ученики 1-го «А» класса средней школы № 1, впервые участвовали в первомайской демонстрации по главной улице и площади нашего города.

Мы заранее получили задание срезать пушистые берёзовые веточки, поставить их дома в вазы с водой и добиться, чтобы на веточках распустились зелёные листочки.

Это было ответственное задание и мне помогали все в нашей семье.

Папа и брат срезали веточки с близлежащих от дома берёз. Мама вымыла вазу для цветов, расщепила концы берёзовых веточек, а я осторожно опустил веточки в воду.

Каждое утро, день и вечер я следил, как набухают почки и начинают распускаться листочки. Я очень боялся, что они не распустятся к сроку, то есть к началу демонстрации.
 
Каждую берёзовую веточку надо было украсить белыми и розовыми бумажными цветами. Как будто это распустившиеся веточки черёмухи или сирени.

Эти цветы мы делали в школе после уроков и даже во время уроков.

У меня эти бумажные цветы плохо получались в школе, но дома, под руководством мамы, мы с братом сделали их штук 20.

Когда я принёс их в класс, то мне все завидовали, а учительница меня очень хвалила.

Мне было очень приятно, но немного стыдно.

В конце концов, я всё же признался учительнице и ребятам, что цветы для украшения веточек делала моя мама и брат, а я только помогал.

Наша учительница ещё раз меня похвалила и поставила в пример остальным, теперь за честность и признание.

Однако слава моя в один миг померкла…

Демонстрация оглушила нас шумом и гамом, толкотнёй, рёвом репродукторов на столбах, разноцветьем флагов, транспарантов, воздушных шаров и других украшений колонн.

Мы шли сразу за руководством нашей школы и нас оберегали со всех сторон учителя, вожатые и комсомольская дружина.

Сначала мы шли тихие, испуганные и присмиревшие, почти как в детском саду, поближе друг к другу.

Потом мы освоились в этом гаме и уже с нетерпением ждали, когда в очередной раз возобновится движение колонн.

Народу вокруг было видимо-невидимо…

Я с трудом различал знакомые лица в толпе.

Больше всего мы глазели на участников демонстрации, другие колонны, обсуждали украшения других классов, спорили и даже пытались играть «в саечку».

Нас немедленно одёргивали. Наша учительница умоляла нас вести себя хорошо.

Но как можно вести себя прилично, когда голова вертелась как юла, реагируя на множество событий и приключений.

Ураганом откуда-то появлялся запыхавшийся мой брат. Он торопливо спрашивал «всё ли со мной в порядке», одобрительно хлопал меня по спине и снова исчезал в гуще учащихся нашей школы.

Наконец впереди послышались звуки духового оркестра, гул толпы, возгласы и лозунги с трибуны на площади.

Ближе к началу площади наши сердца забились весёлым торжеством и тревогой. Женщина-диктор из репродуктора говорила о нашей школе.

- А сейчас на площадь выходит колонна учителей и учащихся средней школы № 1. По итогам соревнования они заняли первое место по успеваемости. Открывают колонну учащиеся первого класса «а», в котором все ученики учатся только на «отлично» и «хорошо». Поприветствуем их, товарищи!

Вся площадь дружно зашумела криками «ура».

Мы растерялись, а наша учительница, раскрасневшаяся от удовольствия и гордости, сказала нам, что мы тоже можем крикнуть «ура».

Мы дружно заорали «Ура!».

Это разноголосое писклявое «ура» подхватили другие классы, следующие за нами, и мне показалось, что это мы зажгли этот праздничный хор голосов.

Потом мы уже свободно орали «ура» по всякому поводу и без повода пока не пришли к месту сбора флагов и транспарантов.

В кузов грузовой машины дружно их бросали или укладывали множество. Туда же стали кидать и наши зелёные берёзовые веточки с белами или розовыми цветами.

Я не захотел отдавать мою веточку…
 
Я шмыгнул мимо грузчиков и побежал разыскивать моего отца и маму.

Брата нигде не было видно. Видимо он уже «праздновал» со своими друзьями. По его поведению и запаху изо рта я понял, что он выпил вина или пива.

Протискиваясь между плотно стоявшими вдоль прохода людьми, я пробрался к тому месту, где на площадь выходили колонны демонстрантов.

Женщину-диктора сменил мужчина с бодрым голосом, походим на голос Левитана.

Он приветствовал входящие колонны коллективов заводов, учреждений, школ.

Наконец появилась колонна городской больницы.

На призыв диктора поприветствовать славных советских медиков, стоящих на страже здоровья народа, площадь дружно хором закричала «ура».

Я увидел в колонне мою маму.

Она шла в шеренге других женщин. Они тесно сомкнулись локтями и шли ровно в ногу, как военные, только мягко и красиво.

Они все были очень красивые, с красивыми причёсками и счастливыми лицами.

Я не выдержал и бросился внутрь колонны медиков, к маме.

Шеренга рассыпалась. Я гордо шествовал вместе с мамой и её подругами, весело размахивая зелёной берёзовой веточкой с белыми бумажными цветами.

Незаметно к нам присоединился отец, а потом я увидел лицо брата в толпе.

Он не рискнул к нам подойти, только помахал издали  рукой и снова исчез.

Мы ещё немного посмотрели на демонстрацию, повстречались с друзьями и знакомыми отца и мамы, а потом усталые, но довольные пошли домой.

Дома ждал наш друг телевизор и праздничный стол.

Я лихорадочно рассказывал родителям о том, как мы строились, как шли от школы по улице и стеснялись, как женщина-диктор сказала по радио о нашем классе и как мы неистово орали «ура» и люди нам отвечали радостными криками.

Моя зелёная веточка поблекла, бумажные цветы перестали быть пушистыми и объёмными, как на праздничной открытке, но я не жалел. Дома в вазе стоял целый букет из расцветших берёзовых веток.

Настроение было «суперски» праздничное.

Я был почти счастлив.

Мне срочно надо было с кем-нибудь поделиться моим настроением и счастьем…

Как мне хотелось рассказать моей Фее красоты и страсти о пережитом во время первомайской демонстрации!

Я бы рассказал ей о своих впечатлениях, страхах и сомнениях, радости и ликовании, которые испытал в эти весенние дни.

Я буквально горел желанием увидеть её во сне и показать ей в моих снах эту демонстрацию, людей, флаги, транспаранты, зелёные ветки, украшенные цветами.

Я уверен, что она бы меня поняла и порадовалась вместе со мной. Но она не пришла…

Наверно я или сильно устал, или немного заболел, простыл на этой демонстрации.

Только голова моя коснулась прохладной вкусно пахнущей мамиными руками подушки, как сон навалился на меня сладкой истомой и я мгновенно уснул.

Я даже не слышал, как ко мне подходила мама и ещё кто-то, трогал мой лоб рукой, поправлял одеяло и гладил меня по голове.

В густых сумерках засыпания я только услышал чей-то тихий говор, и я ощутил в груди слабую дрожь какой-то тревоги.

Однако радость и счастье пережитого убаюкивали меня. Я окончательно уснул…

Моё активное участие в первомайской демонстрации заметили и 9 мая в день Победы мне доверили вместе с другими учениками первых классов нашей школы вручение букетов цветов фронтовиков во время их прибытия в школу.

Среди участников Великой Отечественной войны был и мой папа.

Мы с ним договорились, что я не буду показывать, что он мой отец.

Участники войны разошлись по классам и рассказывали о войне.

Мой папа был в старших классах.

Позже ребята мне рассказывали, что из всех участников войны мой отец рассказывал лучше всех, интересно и с приключениями.

Другие только говорили, что такая-то часть такого-то числа форсировала рек и с боями освободила такой-то город.

Мой отец рассказывал, как он вместе с бойцами лежал на замёрзшем пшеничном поле и над их головами с воем летели снаряды «катюши» и некоторые падали и взрывались на этом поле.

Папа рассказывал как он и несколько бойцов с оружием держали немцев на мосту через Одер, чтобы могли проскочить санитарные машины с ранеными.

Отец рассказал, как кавалеристы Белова и Доватора делали глубокие рейды по тылам фашистов под Москвой.

Я знал эти истории.

Иногда он вспоминал войну и горько жалел павших товарищей.

По его рассказам в школе война выглядела трудным, страшным, но всё же приключением.

После его рассказа мальчишки и девчонки воодушевлялись и на переменах играли в кавалеристов, прыгали и скакали, рубили фашистов воображаемыми шашками.

Я это уже всё пережил, переиграл и только серьёзно усмехался.

Эти ребята не видели пьяных слёз моего отца, когда он рассказывал о том, как немецкий танковый десант прямой наводкой расстреливал санитарные машины с нашими ранеными бойцами и те страшно кричали, просили их не оставлять и добить…

Ребята не знали, что из 12 тысяч добровольно уходивших в рейд кавалеристов назад возвращалось 4-5 тысяч. Остальные либо погибали, либо отставали и терялись в этой бешеной разбойничьей скачке по тылам врага.

Отец считал чудом, что он остался жив после двух таких рейдов и после всех испытаний, которые он пережил на войне…

Войну помнили и женщины.

Однажды я пришёл к маме на работу и застал небольшой сабантуй. Чествовали какую-то пожилую женщину фронтовичку.

Во время войны она была санитаркой в госпитале почти на самой линии фронта.

В отделении в комнате медсестёр был накрыт стол с угощением.

Больных в отделении было мало и они не возражали против того, чтобы сёстры и врачи отметили юбилей одной из самых опытных медсестёр. Наоборот, больные сами несли в сестринскую комнату всякие вкусности из тех, что приносили им их родственники.

Все женщины помнили, как я весело шагал вместе с ними на демонстрации.

Меня усадили за стол, тормошили, расспрашивали, шутили и смеялись.

Среди общего веселья только моя мама сохраняла спокойствие и строгость.

Она разрешила женщинам угостить меня куском торта и чаем.

Мне отвалили почти половину очень вкусного торта и налили огромную кружку горячего крепкого чая.

Мама не знала, что перед этим я был с ребятами, и мы выпили по два стакана газировки. Однако мне не хотелось обижать приветливых и весёлых женщин.

Я съел кусок торта и выпил кружку чая. Через несколько минут мне очень захотелось в туалет…

Мама отошла по делам куда-то.

Я очень стеснялся спросить оставшихся сестёр и нянечек, где у них тут туалет и мужественно терпел, ожидая прихода мамы.

Мамы не было, а мне становилось невтерпёж. В животе всё напряглось, и я чувствовал, что ещё секунда и из меня с напором хлынет накопившаяся влага.

Почти с безразличным видом я осторожно вылез из-за стола, сказал женщинам, что поищу маму, и степенно вышел из сестринской комнаты.

В коридоре отделения никого не было.

На посту горела настольная лампа. За дверью перевязочной комнаты горел свет, слышались напряжённые голоса.

Я не рискнул мешать людям в этой комнате, и постепенно набирая скорость, пошёл-побежал по коридору туда, где должен был быть туалет.

Он должен был быть там или я пропал!

Я уже чувствовал, как набухает писка, и изо всех сил старался удержать рвущуюся из меня жидкость…

В конце коридора одна из дверей пропускала свет. Я знал, что за этой дверью находится бокс, в котором есть ванна, душ, специальные носилки, на которых обычно моют больных. Там должен был быть унитаз…

Приплясывая и извиваясь, как уж, я приоткрыл дверь и увидел то, чего жаждал больше всего на свете.

Я рванулся к унитазу, лихорадочно расстёгивая пуговицы на штанах.

Буквально в последнее мгновение я успел освободить из плена ремня, пояса штанов и сбившихся трусиков писку и тугая струя с огромным облегчением вонзилась в белый кафель унитаза.

От наслаждения и радости, что успел вовремя и не написал в штаны, я запрокинул голову вверх и только тут услышал и почувствовал, что в боксе я не один.

Продолжая с наслаждением писать, я оглянулся назад. Во мне разом всё расслабилось так, что я чуть не упал…

Позади меня за крашеной фанерной перегородкой-ширмой около распахнутых шкафчиков раздевалки стояла босиком на кафельном полу голая женщина…

Она была ещё мокрая после душа и собиралась вытираться полотенцем.

Обернувшись вполоборота, она стояла боком ко мне.

На её лице я не увидел ни страха, ни смущения, ни испуга. Наоборот, она смотрела на меня с пониманием и иронией.
 
Мы смотрели друг на друга и несколько мгновений показались мне минутами.

Не хватало дыхания, во мне как будто всё остановилось, но я продолжал писать и кровь, от стыда и неловкости постепенно заполняла мои щёки, уши, голову.

Всё же я успел хорошо увидеть и запомнить эту женщину. Она была почти взрослой, не девушкой после школы.

Свои белокурые волосы она заколола высоко на голове, чтобы не намочить их. Только сзади несколько длинных прядей намокли и прилипли к её влажной спине.

У неё были густые карие брови, не очень большие глубокие глаза, небольшой курносый носик, полные алые губы и румяные щёчки.

Она слегка улыбалась, и под щёчками возникли очень красивые маленькие складочки, которые сразу делали её лицо очень шутливым и приветливым. Эти щёчки поразили меня своей выпуклостью. Они были действительно, как румяные яблочки.

Такими же крутобокими были её груди. Они выделялись двумя тяжёлыми ядрами на её худеньком теле.

Отчётливо были видны были ряды рёбер, выпуклости косточек на боках бёдер и коленях.

Мгновенным и лёгким движением торса и колена она прикрылась от меня бедром, и я отчётливо увидел два полушария её попки.

Они были такие же влажные и блестящие как полушария грудок.

Я закончил писать и тут впервые почувствовал, что мне опять хочется писать, но совсем по другому поводу.

В писке и в животе у меня что-то происходило.

Что-то щекотливое, жгучее стало рождаться в моём животе. Кровь жаркими толчками ударила мне в голову. Я очнулся.

Машинально стряхнув последние капельки, я мгновенно спрятал писку в трусики.

Не застёгивая штаны, я ринулся к двери. Уже в дверях я услышал насмешливый хохоток, а потом и смех этой молодой женщины.

Я нёсся по коридору отделения, подгоняемый этим смехом, который звучал во мне, как эхо.

Из перевязочной вышла мама. Я столкнулся с ней в коридоре. Она схватила меня за плечи, немного встряхнула, и только после этого я услышал её голос.

Через несколько минут мы вместе с мамой шли по территории больницы к остановке городского автобуса.

Мама спрашивала меня о чём-то. Я невпопад ей отвечал. Мои мысли и чувства были заняты новыми ощущениями, которые я испытал в жарком и влажном боксе.

Теперь я не столько переживал от того, что увидел случайно голую женщину, сколько страдал от стыда и неловкости.

Я не мог понять моих новых ощущений. Дело в том, что в моих трусиках я чувствовал липкую сырость. Как будто я всё-таки пописал в трусы.

В тоже время я точно знал, что не описался.

Мне неловко было заглянуть себе вниз на ширинку штанов, но я с ужасом думал, что она у меня мокрая и все это видят…

Мама сердилась на меня, дёргала за руку, настойчиво о чём-то спрашивала, но я был занят только одним – видно или не видно, что трусы у меня мокрые. Пропитались ли штаны?

Только дома я немного перевёл дух и успокоился. Штаны не промокли.

Только трусики были испачканы чем-то мокрым и скользким.

От волнения я ещё раз пописал в домашнем туалете, помыл с мылом писку и вытер её своим полотенцем.

Страх, стыд и неловкость постепенно прошли, и я вдруг почувствовал странную радость и гордость.

Теперь уже сам я внутренне смеялся над этой ситуацией и представлял себя на месте этой голой женщины.

Стою себе голая, вытираюсь после душа, а тут залетает мальчишка, достаёт писку и начинает на моих глазах писать. При этом ещё голову задирает от наслаждения…

Поздно вечером я хотел поделиться этой весёлой историей с моей Феей красоты и страсти, рассказать ей о моих странных ощущениях, но она не пришла….

Сначала я подумал, что она обиделась. Потом мне пришла в голову мысль, что эти туалетные «приключения» ей не интересны.

Потом мне самому расхотелось делиться с кем-либо своими приключениями. Действительно, гордиться тут нечем.

Опозорился. Чуть не описался. Поставил девушку в неловкое положение. Что-то нарушил в своём организме…

С этими тревожными, горькими и грустными мыслями я стал засыпать.

Последнее, что промелькнуло у меня в эту весеннюю ночь, было ощущение сладкой радости, которое я испытал, выбегая из бокса, в котором смеялась оставленная мной голая девушка…

 
Мои женщины. Июнь. 1961. Пластинка.

1 июня начались летние каникулы. С 1 апреля 1961 года мы отучились 49 учебных дней.

Я закончил первый класс с отличными оценками.

К этому времени наша первая учительница, у которой мы тоже были первые, научила нас думать, рассуждать, исследовать, общаться, как со сверстниками, так и со взрослыми.

Она учила нас играть «в учёных», каждый день открывать что-то новой в стране знаний.

Целый год мы изучали русский язык, занимались чтением, письмом, арифметикой (математикой), рисованием и природоведением.

Мы научились слушать и говорить, читать и писать.

Мы научились внутренней речи, умению говорить про себя, мысленно.

Мы научились различать предложения, видеть связь слов в предложении.

Мы научились составлять и записывать предложения, анализировать их.

Мы узнали, что такое тема, главная мысль, заголовок текста и его части.

Мы научились составлять устный текст, рассказывать и даже сочинять свои рассказы и сказки.

Мы научились сочинять рассказы по рисунку, и рисовать по сочинённому рассказу. Мы научились задавать вопросы…

Вопросы, вопросы, вопросы. Каждый день я приходил из школы и задавал папе, маме и брату сотни вопросов.

Я спрашивал: «кто?», «что?»,  «как?», «почему?», «зачем?» и т.д.

Сначала мои многочисленные вопросы нравились всем, и меня называли любознательным мальчиком. Мама, папа и брат охотно отвечали и даже пытались играть со мной дома «в школу».

Но потом, когда я в очередной раз тупо задавал очередной вопрос по любому поводу, мне стали говорить, что «много знаешь, скоро состаришься».

Потом все стали избегать моих вопросов, а позже и меня самого.

Я бегал за братом, чтобы задать ему вопрос, а он с воплями убегал либо в туалет, либо на улицу.

Только мама стойко переносила ураган моих вопросов и терпеливо пыталась на них ответить. Был даже момент, когда она сказала, что теперь я «лучше её знаю ответ на мой вопрос».

Я гордился своими результатами учёбы в первом классе.

Меня хвалили, особенно за моё умение всё схватывать «на лету», сосредоточится на выполнении поставленной задачи и умение владеть собой.

Вежливости научила меня мама, а показал приёмы вежливости мой папа.

Это они научили меня скромно, но с достоинством говорить слова благодарности, приветствия и прощания.

Это они своим примером научили меня выражать мысль, ощущение или чувство изменением смысла предложения в зависимости от интонации, выделением того или иного слова в предложении.

Это они научили пользоваться меня оружием лёгкой насмешки, сомнения и выражением типа: «Ты так думаешь? Ну-ну»…

В первом классе мы научились разбирать слова и слоги. Узнали о роли и значимости согласных и гласных звуков, словообразующих слогов. Мы научились правильно ставить ударение в словах и предложениях. Мы научились сверять свою устную и письменную речь со словариком.

Орфографический словарь стал моей настольной книгой на долгие годы учёбы.

Мы запомнили русский алфавит наизусть и даже выучили его шутливое воспроизведение, в котором «ё-кэ-лэ-мэ-нэ» и «ё-пэ-рэ-сэ-тэ» стало нашим тайным шутливым ругательством, почти как ругань матом.

Теперь я с тайной радостью отвечал брату на его просьбу назвать следующую букву по алфавиту, когда ему нужно было быстро найти её в энциклопедии.

Главное мы научились писать. При этом писать красиво.

Сколько слёз было м ною пролито над тетрадками и перед классной доской во время попыток красиво и правильно написать буквы.

Острое перо с чернилами не слушалось, рвало или впивалось в бумагу. Чернила расплывались и совершенно не хотели выписываться тонкие хвостики и толстенькие бока и спинки букв.

Однако терпение и упорство нашей первой учительницы дали результаты. Теперь я мог с уверенностью писать большие и маленькие буквы, оформлять поздравительные открытки.

Я очень гордился успехами в чистописании…

Начало лета и каникул мама отметила разрешением папе, брату и мне сходить в магазин и купить, что нам хочется.

Мы шли по улицам города и наперебой спорили о том, что же нам купить в качестве подарка-приза за хорошее поведение и успехи в школе.

Брат хотел велосипед, но денег на такую покупку было мало.

Папа предлагал всем пойти в кино, а на оставшиеся деньги сходить к бане…
 
Я знал, почему его туда тянет. Там был наш общегородской пивной ларёк.

Здесь всегда толпились распаренные мужики, стоял гомон, крики, шутки и даже небольшие пьяные потасовки.

Я сказал, что мама непременно спросит, что мы купили, и оценит это.

- Да, - согласился папа, - она нас за пиво не простит. Ну, а ты что предлагаешь?

- Пойдём в книжный магазин, купим интересную книгу, - предложил я. – Книга – лучший подарок.

- Это кто сказал? – спросил ревниво брат. – Я это уже где-то слышал.

- Книгу, так книгу, - почти бодрым голосом сказал папа. – Только не дорогую.

Мы пошли в самый лучший центральный книжный магазин города, где продавалось всё: учебники, художественная литература, научные книги, альбомы, календари и был целый отдел, в котором продавали пластинки.

Тугая дверь на сильной пружине хлопнула как выстрел из пушки.

С порога мне в ноздри ударили запахи новых книг. К ним примешивались дурманящие запахи одеколона или духов, которыми пользовались продавщицы в этом магазине.

Здесь работали самые красивые, надменные и недоступные красавицы города.

Я жадно смотрел на книжные полки и прилавки. Мне хотелось потрогать, полистать и пристально рассмотреть все книги.

Папа и брат застыли на месте, и я нетерпеливо дёрнул отца за руку. В следующее мгновение меня поразила перемена в выражении его лица и его взгляд…

Выражение лица отца стало одновременно напряжённым и приветливым. Его губы сложились в несколько растерянную и любезную улыбку. Взгляд стал каким-то туманным, встревоженным.

Кроме этого меня поразила перемена в моём брате. Он словно застыл в напряжённой стойке. Его взгляд был устремлён куда-то вперёд, поверх голов скопившихся у прилавка покупателей.

Я тоже посмотрел туда и увидел продавщицу…
 
Это была молодая улыбчивая женщина с открытым ясным лицом, приветливой, чуть-чуть кокетливой улыбкой и озорным быстрым взглядом.

У неё была красивая причёска. Светло коричневые волосы были уложены в причёску из крупных завитых прядей. Они были закреплены шпильками и не рассыпались при её быстрых поворотах головы.

Продавщица ни секунды не стояла на месте, он всё время двигалась, поворачивалась, гибко наклонялась, поправляла причёску, подавала и убирала книги и пластинки, которые наперебой просили показать многочисленные покупатели.

Все они были мужчины, и я удивился, что они тоже не стояли на месте, а словно приплясывали перед прилавком. Во всяком случае, каждый старался поближе пробраться к прилавку.

Отец и брат, не отрываясь, смотрели на эту женщину-продавца, а мне хотелось прорваться к прилавку, к книгам.

Бросив их, я ввинтился в толпу мужиков и с усилиями протиснулся к прилавку.

Глаза разбегались от обилия разложенных новинок. Здесь были сказки, стихи, романы, повести и сборники рассказов, новые альбомы с картинами и фотографиями, справочники, учебники и пособия, календари и открытки. Я сразу увидел набор открыток для детей, о котором мечтал всю свою жизнь…

Открытки собирали почти все в нашей школе.

Это было повальное увлечение.

Собирали разные открытки: поздравительные, праздничные, тематические, детские, художественные и почтовые.

У брата было великое множество открыток, и он берёг их, как свои сокровища.

Открытки меняли, покупали и продавали, и даже крали.

Открытки дарили друг другу, писали на них признания и поздравления.

Мама тоже увлекалась открытками и покупала их пачками, заполняла к праздникам и рассылала многочисленным родственникам, друзьям и соратникам по войне.

Много открыток приходило к нам из разных городов и мест. Поэтому все эти открытки, кроме самых важных и ценных, мама отдавала моему брату и его коллекция всё время пополнялась.

У меня было немного открыток и все они были, как правило, обычные поздравительные, от наших родственников. Мне хотелось чего-нибудь необычного, такого, чего у других нет.

Теперь передо мной были совершенно новые открытки, и я сразу загорелся идеей их купить.

Я поднял глаза и взглянул на продавщицу. Она в этот момент тоже внимательно и приветливо посмотрела прямо мне в глаза. Наши взгляды встретились, и я узнал её…

Это была моя Фея красоты и страсти.

Сначала я не понял, почему она моя фея, но когда кровь ударила мне в уши, щёки и голову я прозрел.

Дело в том, что на ней не было бюстгальтера…

Под полупрозрачной кофточкой явственно угадывалась и просвечивала голая грудь.

Её большие тяжёлые груди, более похожие на сиськи, колыхались в такт её движениям и вздохам.

С близкого расстояния я даже видел бугорки на месте сосков.

Груди феи были большие, острые и смотрели в разные стороны, как будто отвернулись друг от друга.

Я видел и ощущал широкую ложбинку между её грудями.

Продавщица смотрела на меня приветливо, но на шее у неё были напряжены тонкие острые жилки.

У неё были ярко коричневые брови, похожие на изгиб крыльев чаек, которые мы рисовали на уроках.

Её блестящие весёлые глаза окружали пушистые чёрные ресницы.

Тонкие губы были окрашены в ярко красный цвет.

Она светилась и её скулы, щёки и подбородок испускали какой-то мягкий пушистый свет…

Я почувствовал, что я тоже онемел и только теперь понял, почему так изменились в лице мой отец и брат.

На какой-то миг я тоже отрешился от всего происходящего. Звуки и мысли  куда-то пропали.

Я смотрел на мою фею, и до меня постепенно доходило, что я впервые за последнее время вижу её живьём…

Очнулся я, когда тяжёлые папины руки опустились мне на плечи, моя фея отпустила меня своим взглядом и продолжила обслуживать покупателей.

Теперь я с ужасом, стыдом и странным волнением внизу живота украдкой поглядывал на неё, на её колышущиеся под кофточкой груди.

Продавщица всё также приветливо и весело общалась с покупателями, и мы терпеливо ждали, когда она уделит нам минутку своего внимания.

Теперь она казалась мне царицей, которая властвовала в этом мужском круговороте. Постоянно кто-то её окликал, спрашивал, просил, требовал, и она терпеливо откликалась всем.
 
После долгих споров и исканий, мы, наконец, купили всё, что хотели.

Папа купил справочник изобретателя, брат – сборник произведений Джека Лондона, а я – набор детских открыток.

Перед нашим уходом, продавщица-фея вдруг неожиданно сама обратилась к нам и предложила купить подарок нашей маме…

Ослеплённые желанием заполучить себе то, что хотели, мы разом почувствовали неловкость и справедливость слов этой красивой женщины.

Мы с не меньшим накалом стали спорить о том, что же купить нашей маме. И тогда фея красоты и страсти, к виду которой мы уже немного привыкли, предложила нам купить новую пластинку сборник предвоенных и военных песен.

Она показала нам пластинку и отец, уже не раздумывая, немедленно её купил.

Мы шли домой.

Каждый нёс свой подарок, показывал и расхваливал его.

Справочник изобретателя мне был не интересен, но отец сказал, что это «до поры, до времени».

Брат хвастался книгой и говорил мне, что за её чтение он потребует от меня по одной моей картинки-открытки.

Я любовно нёс набор открыток и по одной показывал их отцу и брату.

Пластинка была в сером бумажном конверте, и мы про неё в дороге почти не вспоминали.

Отец с горечью подсчитал мелочь в кармане, купил всем по стакану «газировки». Мы дружно залпом выпили «газировку» и пришли домой.

Мама с радостью встретила нас и наши покупки.

Она серьёзно и с пониманием отнеслась к папиному справочнику, похвалила моего брата за покупку хорошей книги и внимательно посмотрела все мои открытки.

Потом наступил черёд вручения подарка маме…

Она почти не ожидала нашего подарка и была очень поражена и взволнована.

Обычно мама сама покупала нам и себе нужные вещи, распоряжалась всеми деньгами и покупками в нашей семье.

Мы привыкли, что она покупает себе всё самое необходимое и зачастую из уценённых товаров.

Мы привыкли маме дарить на праздники что-то сделанное своими руками или помогать ей по хозяйству.

Теперь мы купили ей подарок из тех денег, которые она дала нам для нас самих.

Мама взяла пластинку, прочитала названия песен и исполнителей и… заплакала.

Мы растерялись.

Радость от наших приобретений куда-то исчезла.

Мы не знали, что нам делать и как успокоить маму.

Вскоре мама вернулась из родительской спальни, спокойная, улыбчивая, довольная. Она крепко расцеловала нас всех, потрепала меня по голове и весело позвала всех обедать.

За обедом мы старались развеселить нашу маму, рассказывали ей о своих приключениях, о том, как спорили, что нам купить и куда пойти.

Мама слушала, улыбалась и удивилась, что мы так и не пошли к пивному ларьку.

Когда мы рассказывали маме о книжном магазине, я нечаянно упомянул красивую продавщицу и немедленно получил под столом два тумака – от отца и брата.

Я сначала ничего не понял и по инерции продолжал рассказывать, как увидел свои открытки, но потом сообразил, что маме будет неприятно услышать, что именно эта красивая продавщица предложила нам купить маме пластинку с её любимыми песнями.

После обеда мы все дружно пошли слушать эту пластинку, и это событие превратилось в настоящий концерт.

Сначала мы слушали незнакомые мне и брату довоенные песни: «Бейте с неба самолёты», «Бой у озера Хасан», «В путь-дорожку дальнюю», «Весёлое звено».

Слова песни «Бейте с неба самолёты»:

Вздумал Гитлер, пес кровавый, сунуть нос в наш край родной;

Вся Советская держава поднялась стальной стеной.

Бейте с неба самолёты, в бой, в бой, бойцы, во все штыки,

Застрочили пулемёты, пулемёты, в бой идут, идут, большевики».

Эти слова песни меня не очень вдохновили, а вот слова песни «Весёлое звено»:

По улицам шагает весёлое звено,

Никто кругом не знает, куда идёт оно.

Друзья шагают в ногу, никто не отстаёт,

И песню всю дорогу тот, кто хочет, тот поёт.

Если песенка всюду поётся, если песенка всюду слышна,

Значит, с песенкой легче живётся, значит, песенка эта нужна...


Эта песня напомнила нам наш поход по городу в магазины за подарками.

Мы сначала тихонько, а потом всё громче и веселее стали подпевать певцам-солистам и хорам, исполнявшим песни на пластинке.

Папа вспоминал давние песни и с бодростью пел песню о винтовке, дальневосточные частушки, знаменитую песню «Если завтра война, если завтра в поход…».

Мама с удовольствием вспомнила и подпевала песне «Идём, идём весёлые подруги» из кинофильма «Богатая невеста».

Потом они с папой пели «Песню о Родине» из кинофильма «Цирк». Эту песню мы с братом знали и с чувством запели:

 
Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!


Потом мы все дружно пели «Три танкиста, три весёлых друга – экипаж машины боевой!», потом любимую отцовскую песню «Эх, тачанка, ростовчанка, наша гордость и краса!», потом «Ой, вы, кони, вы, кони стальные, боевые друзья трактора!», затем «Не кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет как нет! А мы монтажники-высотники и с высоты вам шлём привет!».

Слово «привет» мы с братом кричали изо всех сил, и мама сдерживала наше ликование…

Мой брат тоже заразился общим желанием спеть всем известные песни, поэтому, как только зазвучала песня, он вскочил и стал мужественно петь:

 
Наверх вы, товарищи, все по местам!

Последний парад наступает!

Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает!

Мой брат хотел быть матросом. Он бредил морем, волнами, чайками, солёным ветром и вольным простором моря.

Потом мама и папа с некоторой печалью пели:


Плавно Амур свои волны несёт, ветер сибирские песни поёт,

Тихо шумит над Амуром тайга

Всходит белая луна, пенная волна - плещет, величава и вольна.

Там, где багряное солнце встаёт, песню матрос на Амуре поёт,

Песня летит над широкой рекой,

Льётся песня широко, льётся и несётся за рекой...


Потом они напели нам песню «Заветный камень»:


Холодные волны вздымает лавиной

Широкое Чёрное море.

Последний моряк Севастополь покинул,

Уходит он, с волнами споря.

И грозный, солёный, бушующий вал

О шлюпку волну за волной разбивал.

В туманной дали

Не видно земли,

Ушли далеко корабли.


Эта песня произвела на моего брата сильное впечатление. Он сделался задумчивым и оживился только тогда, когда мы стали все вместе петь:


Прощайте, скалистые горы,

На подвиг Отчизна зовёт!

Мы вышли в открытое море,

В суровый и дальний поход.


Потом мы с братом, молча и тихо слушали, как мама и папа пели по куплету известные им военные песни:


Эх, дороги...

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Знать не можешь

Доли своей:

Может, крылья сложишь

Посреди степей.



На позиции девушка провожала бойца,

Темной ночью простилася на ступеньках крыльца.

И пока за туманами видеть мог паренёк,

На окошке на девичьем все горел огонёк.



Тёмная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.

В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,

И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.


С берёз — неслышен, невесом —

Слетает жёлтый лист.

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет гармонист.


Под эту мелодию мама и папа даже станцевали вальс, и мы любовались плавными и чёткими движениями наших родителей…

Потом отец спел шутливо:

Ничего не говорила, только рядом до речки дошла –

Посмотрела – как будто рублём подарила,

Посмотрела – как будто огнём обожгла...


Мама сухо поинтересовалась «о ком это песня»…


Потом родители вполголоса пели песни: «Соловьи», «Где же ты, мой сад…», «Вот солдаты идут», «Я уходил тогда в поход в суровые края, платком взмахнула у ворот любимая моя…», «Горит свечи огарочек, гремит недальний бой, налей, дружок, по чарочке, по нашей фронтовой» и закончили песней «Где же вы теперь, друзья-однополчане».


Потом мы с братом потихоньку оставили  маму и папу одних и ещё долго слышали, как папа или мама пели:


Услышь меня, хорошая,

Услышь меня, красивая –

Заря моя вечерняя,

Любовь неугасимая!


Хороши весной в саду цветочки,

Ещё лучше девушки весной,

Встретишь вечерочком милую в садочке,

Сразу жизнь становится иной.

 
Не слышны в саду даже шорохи,

Все здесь замерло до утра.

Если б знали вы, как мне дороги

Подмосковные вечера.


Последнюю песню, которые мама и папа спели дуэтом, была любимая песня маминых родителей, которые рано, очень рано перед войной, ушли из жизни.

Мы с братом тихо сидели каждый в своей комнате, в своём тайном месте, перебирали свои «сокровища» и слушали печальные голоса наших родителей, которые пели:


Вечерний звон, вечерний звон,

Как много дум наводит он.

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом.

И как я с ним, навек простясь,

Там слышал звон в последний раз.


Я про себя повторял «бом, бом» и мне стало хорошо и грустно…

Наступил незаметно вечер.

Мама накрыла ужин.

Налила папе рюмочку коньяка.

Потом мы помогли маме помыть посуду и убрать со стола, и они с папой ушли в спальню.

День прошёл удивительно насыщенно, с приключениями, душевно и грустно-радостно.

Я засыпал с лёгким сердцем, и мне сразу приснилась моя Фея красоты и страсти.

Она приснилась мне в облике продавщицы из книжного магазина, такой же весёлой, озорной и чуточку напряжённой.

Она стояла передо мной у стеллажа с пластинками, где на полке был проигрыватель. В руках она держала конверт с пластинкой, который прикрывал её обнажённый живот и талию.

Я опять не увидел «сокровенное тайное место», хотя на этот раз Фея красоты и страсти стояла ко мне лицом, вся открытая моему взгляду.

Я отчётливо видел её локоны красивой причёски, взметнувшиеся крылом чайки густые брови, блестящие улыбчивые глаза, курносый носик и яркие тонкие губы.

Она приветливо и спокойно улыбалась мне и совсем не стеснялась того, что стоит передо мной почти полностью обнажённая.

Её плечи и бока прикрывала длинная до пят ночная рубашка, прозрачная и с короткими рукавами.

Складки рубашки прикрывали соски её больших грудей. Они также смотрели в разные стороны и тяжёлыми грушами спокойно вздымались под рубашкой вместе с дыханием.

Ножки феи, словно туманом, окутывались складками ночной рубашки, и я их не очень чётко видел.

Фея красоты и страсти молча показала мне краешек пластинки из конверта, и я понял, что она спрашивала меня о результатах вручения подарка.

При этом её вид был заговорщицким.

Она как бы дарила мне себя, одновременно строго спрашивая отчёта.

Я мысленно успел сказать фее, что её подарок всем понравился, пожелал ей спокойной ночи и мгновенно уснул…

Утром за завтраком мама объявила об их с папой  решении отправить нас с братом в музыкальную школу.

Брат воспринял это известие с восторгом, а я подумал:

«Только этого мне и не доставало»…

 
Мои женщины. Июль. 1961. На крыше с биноклем.

Только окунувшись с головой в первые летние школьные каникулы, я понял, как это хорошо и здорово, ничего не делать, отдыхать, играть и баловаться, как в детстве!

С ребятами с нашей улицы мы целыми днями сидели на лавочке в «уличном штабе», менялись своими карманными «сокровищами», разговаривали, обменивались впечатлениями.

Нам очень понравилось играть «в стихотворение Сергея Михалкова «А что у вас?» и я начинал игру словами:


Кто на лавочке сидел,

Кто на улицу глядел,

Толя пел,

Борис молчал,

Николай ногой качал.

Дело было вечером,

Делать было нечего.

Галка села на заборе,

Кот забрался на чердак.

Тут сказал ребятам Боря

Просто так:

- А у меня в кармане гвоздь.

А у вас?


Так совпало, что среди нас действительно были Толик, Борис и Колька.

Это стихотворение было почти про нас.

Поэтому дальше каждый должен был в рифму рассказать о том, что у него случилось нового.

В рифму часто не получалось, но новостей было много.

Жизнь мальчишечья бурлила…

Чаще всего днём мы гоняли на велосипедах, играли «в войну», «в ножичек» и в карты.

Карточная игра в «дурака» стала любимой игрой мальчишек.

Девчонки играли в «классики», прыгали на одной ножке и двигали плитку керамической черепицы или баночку из-под гуталина. Для тяжести в неё насыпали землю или песок.

Сначала мы тоже попробовали пинать баночку в границах «классиков», но нам быстро надоели «девчачьи» игры и кто-то принёс из дома карты.

Теперь мы, как взрослые, чинно сидели на лавках и дулись в «дурака».

Игра была простой. Мы быстро научились разбирать масти, сдавать и бить карты противника козырями.

Тот, кто оставался «дураком» должен был сделать что-то смешное: прокукарекать, заблеять козлом или бараном, совершить подвиг.

Самым дурацким подвигом считалось сделать девчонкам «солнце-клёш».

Для этого надо было незаметно подкрасться к девчонке, схватить подол её юбки и резко вздёрнуть вверх.

Девчонка инстинктивно приседала… Торжествующий шутник захватывал в узел подол её платья или юбки над её головой.

Беда в том, что юбки и платья у наших девчонок с каждым годом становились всё короче и короче. Поэтому теперь нужно было просто спереди или сзади задрать им подол.

Самое смешно было тогда, когда уже испытавшая это «приключение» девчонка или её подруги смело набрасывались на «шутника» и дёргали его за волосы, давали ему пинка под зад, валили на землю, пытались снять с него штаны и трусы и всячески его обижали.

Однажды девчонки подговорили друг друга и, поймав моего друга Кольку, расстегнули у него штаны и спустили их до земли.

Так он и стоял со спущенными штанами в чёрных трусах до колен, окружённый хохочущими девчонками и ребятами.

Кстати, после этого мы впервые приняли девчонок к себе в карточную компанию и стали играть с ними в «дурака».

Я редко играл с ребятами и девчонками в карты.

Во-первых, ребята были чуть-чуть старше меня и редко допускали в свои игры.

Во-вторых, мне не нравилось играть в карты и оставаться в «дураках».

Я не жульничал, не подсматривал в чужие карты и не прятал их в рукав.

Особенно мне не нравилось, что ребята выдумывали такие задания проигравшим, что это были уже не шутки, а издевательства.

Я помнил мамины слова, которые она говорила моему старшему брату, после очередной нашей игры, которая кончилась моим рёвом от боли и обиды.

- Шутка, сынок, - сказала моя мама, - хороша своей мимолётностью. Когда она повторяется дважды или трижды, то превращается в издевательство.

Мне понравились слова мамы, а мой брат насупился и обиделся. Было видно, что он упрямо не соглашался.

Тогда мама посадила нас рядом с собой на диване и стала говорить.

- Понимаете, нет ничего плохого в шутке, если она добрая, если нацелена на добрый смех, желание позабавиться так, чтобы от этой забавы не было ни больно, ни обидно другому человеку. Тогда это юмор, радость, смех, хорошее настроение и здоровье.

- Если шутка становится насмешкой, то это несчастье, горе, обида, плохое настроение и здоровье.

- В больнице, например, больные шутят над собой и другими, шутят с врачами, сёстрами и нянечками. Шутки им необходимы, так как больные нуждаются в радости, в смехе, в хорошем настроении, чтобы преодолеть страх, боль, отчаяние.

- Шутка – это весёлое, радостное общение, передача другому человеку заряда доброй энергии. Но шутка шутке рознь.

- Иногда шутка бывает неудачной или сказанной невпопад в тот момент, когда человек не готов эту шутку воспринять. Это неудачная шутка.

- Если неудачную шутку повторить или продолжить, то это уже прямая дорожка к издевательству над человеком.

- Тут нужна особая чуткость, то есть заботливое отношение к человеку, внимание к его чувствам и ощущениям. Тактичное, то есть чуткое и заботливое отношение к самолюбию человека, его гордости и чувству собственного достоинства, вежливое обращение с ним – вот отличительные качества нормального доброго, достойного и благородного человека.

- Вы мои сыновья, продолжала мама, - и вам пора знать, что вы потомки достойных и благородных предков.

- Ваш дедушка, мой папа, был очень достойным и добрым человеком. Папин отец, ваш другой дедушка, был очень уважаемым человеком в большом деревенском роде.

- Оба деда своей жизнью и поведением вызывали к себе большое уважение людей. Они отличались великодушием, скромностью, умением чувствовать беду и горе, сочувствовать другим людям.

- Они умели проявлять своё врождённое благородство и им люди полностью доверяли. При этом они не чурались других людей, могли общаться в любой компании. Они умели шутить и веселиться, жить в ладу со всеми.

Папа тоже рассказывал нам о своём отце, нашем дедушке, когда мы были в деревне.

Он тоже с гордостью и уважением слово в слово повторял то, что говорила нам сейчас мама.

Я слушал внимательно, но многие слова мне были непонятны.

Например, «сочувствие». Это что значит?

Чувствовать то же самое, что чувствуют другие?

Если, например, мне брат мне делает больно, значит и он чувствует боль?

Тогда почему он улыбается, смеётся и радуется, когда отрабатывает на мне приёмы борьбы, и я корчусь от боли?

Если ему радостно, а мне нет, значит, я не могу сочувствовать?

- Мам, а что такое «сочувствие»? – спросил я маму.

Она на минутку задумалась и осторожно стала отвечать.

- Сочувствие – это такое душевное состояние, когда мы начинаем ощущать другого человека, как самого себя.

- Мы как бы прикасаемся душой к душе другого человека.

- Сочувствие – это ощущение несчастья из-за страдания другого человека.

- Когда вы болеете, я очень страдаю сама, потому что чувствую, как вам плохо, больно, грустно, тяжело.

- В этом случае сочувствие становится состраданием. Истинное сострадание, то есть глубокое физическое сочувствие, начинается тогда, когда ставишь себя на место другого человека и испытываешь действительно физическое страдание, то есть боль, недомогание.

- Это вызывает неудовольствие, когда ты испытываешь зло, причинённое другому человеку, словно это зло досталось тебе самому.

- Состраданию нас обучали в военном медицинском училище. Нас готовили как сестёр милосердия.

- Понимаете, что это значит? – спросила нас мама, и мы с братом молча кивнули. – Это значит оказывать не только медицинскую помощь, но и духовно поддерживать больных или ближних.

- Прежде всего, не обижать, судить и не осуждать ближних, уважать их человеческое достоинство. «Не судите, да не судимы будете» - так сказано в одной очень мудрой книге…

Мама уже сама понимала, что наше внимание, особенно терпение моего брата, на исходе.

Было сказано очень много слов. Я уже потерял «нить разговора», забыл, с чего мы начинали, о чём говорили в начале.

Я просто слушал мамин голос, мне было хорошо, уютно, тепло и я чувствовал, что очень люблю её, брата, папу и всех-всех близких мне людей.

У меня была масса вопросов по поводу маминых слов и рассуждений, но я чувствовал, что задавать вопросы сейчас мне не следует…

То, что говорила нам мама, улетучилось в один миг, потому что пришёл с работы папа.

Он  объявил, что принёс нам с братом подарок и положил на кухонный стол небольшой тяжёлый свёрток.

Брат осторожно стал разворачивать газетный свёрток и достал из вороха бумаги настоящий морской бинокль!

Мы дружно завопили от восторга!

Это был настоящий военный морской бинокль!

Чёрного цвета, потёртый и поцарапанный, с кожаным ремешком и продолговатым специальным колпачком для прикрытия линз.

Бинокль состоял из двух ступенчатых корпусов, соединённых так, чтобы их можно было подстраивать под любой размер лица.

Окуляры имели специальные резиновые мягкие кольца, которые защищали глаза от повреждений. Окуляры можно было вращать и настраивать резкость изображения в бинокле.
 
Мы жадно исследовали бинокль, трогали, крутили, пробовали смотреть в него и любовались им.

Бинокль сильно приближал. Чудесным образом дальние предметы были видны так, словно смотришь на них вблизи и через лупу.

Однако, если посмотреть в большие линзы бинокля, то предметы становились видны в далёком вдалеке.

Это был настоящий мужской подарок. Мы прыгали вокруг папы, стараясь выразить ему свой восторг, радость и счастье. Особенно радовался брат, потому что он очень мечтал стать моряком.

Мама весьма осторожно отнеслась к папиному подарку.

Она не мешала нам радоваться и играть с биноклем, послушно смотрела в окуляры и вежливо откликалась на наши восторги, но почему-то сочувствия в её голосе мы не ощущали…

Мама строго запретила нам отдавать кому бы то ни было наш бинокль и мы искренне и клятвенно заверили её, что никому его не отдадим.

Папе она сказала, что не понимает, куда мы будем смотреть в бинокль, за кем наблюдать и вообще, зачем военный морской бинокль на суше в мирное время.

Папа стал уверять маму, что найдётся немало мест и случаев, когда нужно будет применить бинокль.

- Например? – сухо спросила мама, и папа не смог ей сразу ответить.

- Например, в лесу, когда мы с ребятами поёдём в поход, - наконец нашёл, что ответить отец, и мы снова завопили от счастья.

Мы давно просили отца организовать с нами и нашими ребятами поход в лес с ночёвкой, с разведением костра, постройкой шалаша, сбором грибов и охотой.

Папа работал даже по вечерам и в выходные дни. Ему всегда было некогда, но он очень давно обещал нам поход в лес. Теперь он впервые сказал об этом так, что у нас в восторге забились сердца.

Мы стали упрашивать маму не ругать папу и не сопротивляться.

Мы обещали быть послушными, добрыми и трудолюбивыми.

Наконец, мама улыбнулась и её строгие морщинки разгладились.

С лёгким и ликующим сердцем мы с братом помчались на улицу пробовать наш бинокль…

Бинокль сразу превратил нас в героев.

За полчаса вокруг нас образовалась толпа из ребят и мальчишек.

Всем хотелось хоть разок поглядеть на мир через линзы бинокля.

Мой брат по-хозяйски распоряжался, давал желающим поглядеть в бинокль, показывал, как надо регулировать резкость.

Сначала бинокль висел на тонком ремешке на шее у брата.

Ему приходилось, не снимая, неловко отдавать его очередному вперёдсмотрящему.

Потом бинокль стал переходить из рук в руки, и мне строго было приказано следить, чтобы никто его не «стырил».

Я следил и незаметно вставал каждый раз за спиной у очередного пользователя биноклем. Ребята это заметили, и общий пыл потихоньку погас…

Мы посмотрели уже на всё вокруг, на что можно или нужно было посмотреть в бинокль.

Очень быстро нам это наскучило и мы теперь только изредка глядели на события и людей, которые появлялись или что-то делали вдали, в начале улицы, на балконах или за стёклами окон.

Случилось то, о чём предупреждала папу наша мама – мы начали подсматривать в чужие окна…

Подсматривать в окна с земли было неудобно. Видны были потолки, абажуры, лампы и изредка люди, подходившие к окну.

Поэтому в толпе ребят возникла общая мысль и желание подняться повыше, чтобы можно было заглянуть в окна на одном уровне или сверху.

Идти в чью-то квартиру не хотелось. Нас могли увидеть и прогнать.

Поэтому решено было забраться на крышу одного из наших домов на улице. Там были слуховые окна, через которые можно было заглянуть в окна дома напротив.

Я чувствовал неловкость от того, что мы с братом нарушили все наши обещания маме и папе, что поддались общему настроению и желанию, что постепенно верх в нашей компании взяли другие ребята, а мой брат уступил им.

Я насупился, но не прогоняемый другими более взрослыми ребятами, пошёл за ними по лестнице на верхний этаж.

Внутри меня что-то сосало под ложечкой, но мне жгуче было интересно и любопытно взглянуть с высоты на мир через бинокль…

С бьющимся сердцем мы всей гурьбой побежали к нашему бывшему многоквартирному дому. Там мы тихо, крадучись, поднялись по лестнице на верхний этаж.

Один из парней достал из потайного места ключ и осторожно, стараясь не звякать, открыл и снял большой амбарный замок с люка, ведущего на чердак дома.

Ребята, мой брат и я гуськом поднялись по вертикальной металлической лестнице на чердак.

Нам в ноздри ударил пыльный запах, пропитанный светом, лёгкими перьями голубей и шумом их крыльев.

Чердак был завален старой мебелью, матрацами и рухлядью. Здесь было жарко, пыльно и очень таинственно…

Внутри весь чердак состоял из множества балок, стропил и брёвен. Между ними висели провода и верёвки.

Стараясь не шуметь, мы цепочкой подкрались к ближайшему слуховому окну.

По очереди мы стали смотреть наружу в бинокль.

Сначала шёпотом, потом всё более и более горячась, мы стали обсуждать увиденное.

«Где, где?!» – кричали ребята, уже не сдерживаясь, когда кто-нибудь видел что-то интересное.

Когда мы рассмотрели всё, что можно в одном окне, мы перешли к другому слуховому окну. Затем к третьему, четвёртому. Мы всё дальше уходили от открытого люка на чердак. Нам становилось чуть-чуть страшно. Нас могли застукать, а выход был только один…

Наконец все насытились. Кроме меня…

Я был самый младший среди этих ребят. Мне доставалось только самое малое время, чтобы посмотреть на что-то интересное.

Как правило, события, которые видели ребята уже проходили и я видел либо пустые окна, либо неинтересных дядек, тёток, собак или кошек.

Мне гораздо было интереснее посмотреть вдаль, поверх крыш домов, за город, в недалёкие леса, поля и раздолье. Вот отчего захватывало дух…

Я уже посмотрел на три стороны света.

Мне хотелось по-быстрому добежать до дальнего слухового окна, чтобы поглядеть в бинокль на последнюю четвёртую сторону. Однако ребята уже собрались уходить.

Брат сказал, чтобы я это сделал мигом, «одна нога здесь, другая там» и я поспешил в дальний конец чердака…

Спотыкаясь о балки и рухлядь, распугивая присмиревших голубей, я добрался до последнего слухового окна и с бьющимся сердцем выглянул наружу.

Это была северная сторона. Дом напротив был ярко освещён солнцем. Солнце жарило так, что крыша и чердак нагрелись, как парилка.

Стёкол в слуховом окне не было. Вместо стёкол окно закрывала ржавая жесть с отогнутым краем. Я взялся на горячий край жести и немного её отогнул.

В следующее мгновение я увидел мою Фею красоты и страсти…

В доме напротив были большие балконы-лоджии с бутафорскими колоннами по бокам.

На последнем этаже балкон-лоджия был весь заставлен горшками с растениями, цветами и какими-то чудными деревьями, похожими на пальмы. Среди них на полу стояла плетёная из лозы кушетка, покрытая матрацем и большим клетчатым пледом. На этом пледе лежала голая молодая женщина…

Словно зачарованный я медленно поднял к глазам бинокль и постепенно, начиная сильно волноваться, стал настраивать изображение.

Сначала я смутно увидел листья растений и цветов, потом ажурную решётку плетёной кушетки, а потом вдруг и очень резко голову этой женщины. Это была она, моя фея…

Она лежала на животе, опираясь на локти и свесив одну вытянутую ногу с кушетки. Этой ногой она слегка качала вверх-вниз, словно занималась гимнастикой. 

Перед ней на подушке лежал какой-то журнал, и она его лениво листала.

Светлые и тёмные пятна теней от листьев растений скользили и мягко играли на её обнажённом теле.

В бинокль я видел почти каждую морщинку, складочку, бугорок на её плечах, спине и ногах.

Затаив дыхание я смотрел, как играют и ходят ходуном её лопатки на плечах, как изгибается ложбинка на её спине, переходящая в глубокую щёлочку между половинками попки.

Я видел, как ласково играют тени и солнечные зайчики на её попе и гладких бёдрах.

Я видел, как ярко светилась на свету её пятка. Я видел всё, кроме главного, я не видел её спереди…

Я не видел её лица, а только пушистые белокурые волосы. Они пышной волной светились в лучах летнего солнца.

Видимо, моя фея только что помыла голову и сушила свои волосы на солнце, поэтому они были такие распущенные и пушистые.

Эти волосы сияли золотом и сами излучали свет.

Моим глазам стало больно от этого света. Я резко отпрянул от бинокля.

Только теперь я почувствовал снова бег времени и услышал разъярённый зов моего брата…

Он остался на чердаке один. Его голова торчала в отверстии люка. Он гневно звал меня к себе. Я окончательно очнулся и ринулся на его зов…

Конечно, я ничего не рассказал моему брату и ребятам об увиденном в доме напротив.

Во-первых, они на меня дружно наорали.

Во-вторых, мне было не до этого. Я снова почувствовал странное жгучее волнение внизу живота и сырость в трусиках.

Странно, как я ещё не описался, стоя там, у слухового окна?

Я был настолько переполнен странными ощущениями и чувствами, что не стал больше докучать брату и его товарищам.

Они пошли с биноклем на другую улицу, чтобы там поглазеть на что-нибудь интересное. По пути они встретили девчонок. Теперь у них была своя компания, в которой нет места «малышне» и «детям»…

От пережитого у слухового окна я не мог успокоиться и потерянно бродил по двору нашего дома.

Меня как магнитом тянула назад, на чердак, к тому заветному слуховому окну, чтобы ещё раз взглянуть на белокурую красавицу, купающуюся в солнечных бликах и узорчатых полутенях.

Мне очень хотелось ещё раз ощутить всё то, что вдруг нахлынуло на меня в тот момент. Я не мог успокоиться до самого вечера.

Вечером брат пришёл домой с синяками и царапинами на руках и боках. Бинокль был с разорванным ремешком, поцарапанный и, как потом выяснилось, перестал чётко показывать в одной из труб.

Брат долго и упорно не рассказывал папе и маме о своих «приключениях» и только твердил, что «всё нормально», что «бинокль никому не достался».

Конечно, родители очень рассердились и ругали нас за непослушание. Особо отмечалось, что мы не сдержали свои клятвы, испортили дорогую вещь и «хорошо ещё, что не совершили более тяжкого преступления».

Бинокль перекочевал в родительский платяной шкаф в спальне и был торжественно заперт на ключ.

Ужин прошёл в молчании. Даже телевизор не смог нас объединить. Каждый был занят своими делами.

Брат страдал и жаждал сочувствия. Отец не на шутку сердился. Мама скептически и строго занималась домашними делами, а я пораньше лёг спать.

Я хотел, чтобы мне приснилась моя Фея красоты и страсти…

Фея приснилась мне только рано-рано утром. Я ещё спал, но уже чутко ощущал утренние шорохи и звуки.

Перед тем, как ко мне вернулась горькая мысль о пропавшей фее, я её вдруг увидел. Она сфокусировалась в моём сне, как изображение в бинокле.

Теперь я видел её не с крыши, не сверху, а как будто из комнаты, на балконе-лоджии.

Она также лежала на животе на плетёной кушетке, опираясь на локти и свесив прямую вытянутую ножку.

По ней также ласково колебались солнечные блики и тени от многочисленных растений и цветов в горшках.

Перед ней также лежал большой журнал, который она перелистывала. Только теперь она смотрела прямо на меня…

Её лицо было в тени, и я не сразу разобрал выражение её глаз.

Потом я увидел, что фея смотрит на меня строго, почти осуждающе.

Правда, она чуть-чуть улыбалась, но улыбка её не соответствовала её строгому взгляду.

Мне стало стыдно оттого, что я медленно, как ласкающие тени и солнечные зайчики, провёл своим взглядом по контуру её плеч, спины, попки и ножек.

Её тело светилось по контуру. Я видел, какие красивые и длинные её стройные ножки…

Особенно мне стало стыдно, когда я заглянул ей под локти.

Там, в светящемся пространстве выделялся контур двух грудок.

Нижняя часть их полушарий чётко выделялась на фоне солнечного света.

Было ощущение, что перед её грудью воздух светится, излучает тёплое золотое свечение.

Таким же светом светились волосы феи. 

Они мягкими пушистыми волнами обрамляли её лицо, накрывали плечи и спадали тонкими прядями на щёки.

Я снова застыл в немом бездыханном волнении, как тогда на чердаке у слухового окна…

Фея красоты и страсти ещё раз строго взглянула на меня и медленно отвернулась к журналу.

В это мгновения я проснулся и только теперь перевёл дух. Ощущение стыда не проходило, но теперь мне было намного легче.
 
Она меня не осуждала…. Она понимала меня и не осуждала!

Я виноват, что не выполнил своей клятвы, данной родителям…

Я виноват, что мама оказалась права, и я участвовал в подглядывании за чужими людьми и чужими окнами.

Я виноват, что случайно увидел голую женщину и не мог оторваться от этого видения.

Я виноват, что это произошло, но я могу исправить свою вину тем, что больше никто не узнает о моём проступке…

Это будет очередная тайна, моя и моей Феи красоты и страсти.

Я чувствовал, что она не очень на меня сердится и что это не последняя наша встреча.

Я почувствовал сочувствие в её последнем взгляде.

Я ощутил её милосердие в том, что она позволила мне увидеть её не тайком, с крыши, а по-честному, открыто.

Как у себя дома.

Как у неё в гостях…

 
Мои женщины. Август. 1961. ВДНХ.

В августе 1961 года лето продолжалось уже с прицелом на 1 сентября и школу.

Я должен был учиться уже во втором классе.

Папа, мама и брат заверили меня, что теперь для меня начнётся настоящая учёба, а не тот «детский сад», который продолжался в первом классе.

Все мои успехи и достижения разом померкли. Я встревожился…

После нашего путешествия в Москву прошло несколько дней.

Мама часто и подолгу расспрашивала нас о поездке. Она заставляла папу подробно рассказывать, как мы ехали на дизель-поезде, на метро, на троллейбусе.

Она вспоминала перестук железнодорожных колёс, который ежедневно слышала и ощущала все долгие четыре года войны.

Мама с улыбкой слушала наши сбивчивые и громкие рассказы о наших приключениях на вокзале, в метро, на эскалаторе.

Мы с братом вскакивали и показывали маме в лицах, как вспрыгивали на движущуюся ленту эскалатора, как опасливо проходили турникет.

Особенно интересно было рассказывать о наших похождениях в парке культуры и отдыха имени Максима Горького. Папа при этом строго посматривал на нас, чтобы мы не сболтнули чего-нибудь лишнего.

Особо придирчиво мама расспрашивала нас вместе и по отдельности, как мы жили у тёти Маруси, чем питались, как умывались, не причинили ли ей и её дому какой-либо неприятности.

Словно невзначай, мама спрашивала, как вёл себя папа, не докучал ли нам, не отлучался ли куда.

Мы честно отвечали, прямо глядя маме в глаза, что всё было замечательно, что ели мы на убой, спали прекрасно, вели себя достойно.

После этих долгих и подробных отчётов нам разрешено было выйти на улицу с наказом лишнего не болтать и не рассказывать, что мы в Москве купили.

Мы с братом вышли на улицу с чувством бывалых путешественников, моряков, побывавших в дальних странах.

Нам казалось, что мы вернулись в наш родной край после удивительных приключений.

Нам было что рассказать нашим друзьям и чем похвастаться.

Ребята нас ждали. Они делали вид, что им неинтересно, что у них полно дел и им некогда, но все держались кучкой и ждали нашего выхода…

На нашей улице сформировалась дружная компания ребят и девчонок. Все мы были соседи по улице.

Маленькую детвору никто не брал в расчёт, но все мы чувствовали свою ответственность за них, когда дети и их родители или бабушки гуляли на улице.

Мы бегали, прыгали и играли с учётом того, что иногда под ногами смешно топотали маленькие дети.

Иногда мы выполняли поручения взрослых и сидели с ними по полчаса или час, пока их мамы и бабушки отлучались по делам. В таких случаях нас всех одаривали карамельными конфетами. В остальное время мы играли друг с другом.

Мой брат водился со своими сверстниками.

Я играл со своими друзьями, которые были либо чуть старше, либо чуть младше меня.

Однако я старался, как можно чаще быть в компании с моим братом и его друзьями. Мне с ними было гораздо интереснее.

Они рассуждали об интересном, занимались интересными делами, играли в интересные игры, вели себя почти по взрослому, и мне было очень интересно слушать их разговоры, хотя многого я ещё не понимал.

Например, я не понимал их повышенного интереса к девчонкам, вернее, к девушкам…

На нашей улице жило много семей, в которых были девочки и девушки.

Среди них были дурнушки, были так себе, но были и красавицы.

В третьем доме от нас жила знаменитая Тамара. Её за глаза называли «Царица Тамара».

Очень красивая девушка похожая на цыганку, грузинку или вообще на женщину с Востока.

В школе она лихо танцевала восточные и индийские танцы, лезгинку и даже танец живота.

Этот танец я видел только однажды на репетиции школьного новогоднего бала.

Танец живота Тамаре запретили танцевать, а вот лезгинку она танцевала вместе с моим братом.

Для этого школа даже пошила им настоящие костюмы. Тамара была в длинном бархатном платье и вышивкой, а мой брат в черкеске с нашитыми на груди пистонами.
 
Оба были очень красивыми, танцевали прекрасно, особенно мой брат.

Он вихрем носился под стук барабанов и игру баяна вокруг Тамары, резко и размашисто танцевал, прыгал, вставал на подогнутые пальцы ног, падал на колени, характерно размахивал руками, а Тамара скромно с потупленным взглядом кружилась перед ним, красивая и недосягаемая.

После этого выступления мой брат опять стал тренироваться на мне, целуя меня в губы в засос.

Я вырывался, орал, плевался, хрипел в его страшно цепких объятиях и кричал, чтобы он тренировался не на мне, а на своей Тамаре.

Увы, Тамара была недоступна, её берегли мама и тётушки «как зеницу ока»…

Тамара редко выходила на улицу и совсем мало сидела с нами на дворовой лавке.

Даже другие девчонки, которые ревниво оберегали от чужих людей нашу лавку, радовались, когда она на минутку приходила к нам.

Тамара садилась на лавку так, будто опускалась на трон.

Её спина всегда была прямой, маленький подбородочек и носик приподняты вверх, губы её всегда улыбались нежной и милой улыбкой.

Тамара источала из себя красоту, как свет.

Все любовались ею. Даже маленькие дети протягивали к ней ручки. Тамара каждый раз счастливо брала маленького ребёнка на руки, заботливо его рассматривала, разговаривала с его мамой или бабушкой.

Тамару невозможно было не любить. Любил её и мой брат…

Мне очень интересно было смотреть, как он переживает, как мучается, как страдает по Тамаре.

Дома он просто не находил себе места, иногда вскакивал с дивана, вскрикивал, орал, сгибался пополам, хватался за живот и убегал в туалет.

Я думаю, что у него болел живот и очень жалел моего брата. Не стоила того Тамара, чтобы так из-за неё страдать…

Странно, но Тамара никогда не приснилась мне в образе моей Феи красоты и страсти.

Несмотря на её зажигательные танцы, красоту и гибкость, мне она казалась холодной, умной и расчётливой.

Наоборот, её умение всегда держать себя в руках, быть самоуверенной, твёрдой в решениях и поступках, всегда вызвало у меня уважение и зависть.

Шутки и приставания взрослых ребят отскакивали от неё, как горох от стенки.

Тамара могла одним взглядом показать обидчику, что это не он обидел её грубым или хамским словом, а это она с презрением смешала его с грязью….

Вот этого взгляда, холодности и презрения боялся мой брат.

Боялся, от этого страдал и любил всё сильнее…

Весть о нашей поездке и путешествии в Москву облетела всю нашу улицу.

Не только ребята собрались на нашей дворовой лавке, терпеливо ожидая нашего выхода, но и женщины-соседки под разными предлогами потянулись к нам в дом.

Мама всех принимала, поила чаем, угощала московскими конфетами и даже давала эти конфеты нежданным гостям с собой.

Мы с братом тоже вынесли несколько горстей московских карамелек на улицу и угостили ребят и девчонок…

Ребята и девочки степенно, не спеша брали из горсти по одной конфетке, молча разворачивали фантики и со знанием дела смаковали вкусные ребристые карамельки.

Это были не обычные подушечки с вареньем, а продолговатые батончики с вкусной начинкой.

Особенно всем понравились конфеты под названием «Раковая шейка» и ириски.

Одни ириски были мягкие, другие твёрдые, как из стекла.

Вкус у московских конфет резко отличался от вкуса сахарных подушечек местного кустарного производства.

Все были довольны, только запас конфет быстро таял…

Потом начались наши рассказы и общие разговоры.

Наш рассказ всё время прерывался, перебивался, комментировался и дополнялся кучей вопросов, возгласов типа «ух ты!», «не может быть!» и «врёшь!».

- Я, вру! – всякий раз вскакивал мой брат, а за ним с лавки спрыгивал и я. – Я, вру! Повтори, что ты сказал. Саш, скажи, я, вру?!

Я клятвенно заверял, что в только что выдуманной моим братом истории, основанной на том, что в действительности было в Москве с нами, нет ни слова вранья.

Я сам уже верил в то, о чём он или я рассказывали…

Ребята слушали, разинув рты от удивления и интереса.

Мы рассказывали обо всём, что с нами приключилось. Мы рассказывали о том, что мы видели, что испытали, что узнали.

Интерес к нашему рассказу и к нам был огромен, но постепенно наш рассказ иссяк…

Началось обсуждение наших приключений и другие рассказы бывалых людей.

Сначала я почувствовал горечь, от того, что наша слава померкла, а потом понял, что и другим хочется показать себя в лучшем свете.

Тем более, что мы с братом вспомнили наказ – не болтать лишнего…

Вскоре маленькие отсеялись. Ребята помладше побежали по своим делам и играм. На лавке осталась только наша компания.

Самым старшим среди нас был, конечно, Васька «Григорьян». «Григорьяном» его звали потому, что его отца зовут Григорий.

Васька был самый младший в большой семье дяди Григория. У него было ещё два старших брата и сестра Вера.

Братья уже давно окончили школу, служили в армии, а Лера, вернее «Лерка – лётчица-налётчица», работала официанткой в городском ресторане.

Все они давно «ходили по острию ножа», конфликтовали с милицией и их мама – тётя Соня – сетовала моей маме на их «непутёвость».

Ваську «Григорьяна» боялись и уважали за его силу воли, жёсткий бойцовский характер, удивительное хладнокровие и умение обращаться с любым оружием.

Никто лучше Васьки не мог стрелять из рогатки по мышам и крысам…

Он бил не целясь, на звук и очень редко промахивался.

Васька давно уже курил, пил водку и вёл себя, как взрослый. У него была настоящая финка, не самодельная, а фабричная, немецкая, с войны…

Васька в открытую не играл с нами, но часто присутствовал и подыгрывал нам в наших играх.

Он ловчее всех играл «в ножичек», «в пристенок», «в чижика» или в карты.

Играть против него в карты никто не соглашался, а играть с Васькой в паре стремились все.

Васька никогда не проигрывал…

При этом Васька никогда не обижал маленьких или наших дворовых ребят, только защищал. Поэтому ему мамы и бабушки доверяли приглядывать за всеми детьми, гуляющими или играющими в нашем дворе.

Даже когда Васька был немного пьян, он никогда не переходил черту дозволенного и дети его не страшились.

Следующим по значимости был мой брат, а вместе с ним, одного уровня и возраста были его друзья – Сашка Азаров, Шурик Сидоров и Мишка Изотин. Они учились в одной школе, но в разных классах.

Эти четверо составляли нашу команду уличных «мушкетёров». Умный и хитрый Сашка – Арамис, вежливый и хладнокровный Шурик – Атос, флегматичный и сильный Мишка – Портос и мой брат, - неугомонный, весёлый и азартный д;Артаньян.

Эти ребята всегда были вместе. Вместе они готовили уроки, писали контрольные и сочинения, сдавали экзамены, ввязывались в драки и искали приключения, влюблялись в одних и тех же девчонок, строили грандиозные планы, играли, занимались спортом, ходили в походы, читали одни и те же книги, ходили в кино.

Я старался быть всегда рядом с ними. При этом они часто прогоняли меня, прятались и убегали от меня, обманывали или откупались от меня, чтобы избавиться.

Я понимал, что мешаю им, но мне было сними интереснее, чем с другими ребятами…

Другими уличными ребятами были мой друг Колька, младшие братья Сашки Азарова – Коля и Толик, младший брат Мишки Изотина – Вовка, младший брат Шурика Сидорова – Николай, сын наших соседей по дому Вовка и сыновья наших соседей по улице – Женька, ещё один Вовка, Петька, Борька и другие…
 
Колька Азаров был немного старше меня и резко отличался от всех нас. Он был коренаст, крепок, силён, хитёр, коварен и добр одновременно.

Иногда он был опасен, а иногда очень надёжен. Он всегда был разным, и в любой момент от него можно было ожидать любого поворота событий. Его сторонились.

Толик Азаров был младше меня и источал мягкость, доброту, послушность и отзывчивость. Никого невозможно было обмануть так легко, как Толика. Он молча переносил страдания от очередного шутливого или обидного обмана, в том числе и от своих братьев.

Мне было очень обидно за него, и я всегда защищал Толика сильнее и настойчивее, чем самого себя. Мы с ним дружили так, как будто были братьями.

Вовка – младший брат Мишки Изотина – был старше меня намного, поэтому он всячески старался быть рядом со взрослыми и вообще – быть взрослым.

Телом он пошёл в своего отца – известного силача, богатыря. Вовка любил похвастаться своей силой, бицепсами и часто выходил на улицу без рубашки и майки.

Однажды, во время тёплого летнего дождя мы весело прыгали по лужам, брызгались дождевой водой и кричали дождю «Дождик-дождик, пуще. Дам тебе гущи. Будешь кататься. С горки кувыркаться!».

Вовка выскочил из дома к нам под струи дождя и хвастливо показывал нам свои трусики-плавки. В его трусах необычно сильно выпирали писка и яички.

Он был похож на танцора балета. У них тоже в этом месте большая шишка.

Вовка сказал, что подложил в трусы ваты, чтобы выглядеть как настоящий мужик.

Он был странный и наши уличные мамы не доверяли ему детей, особенно девчонок.

Николай – младший брат Шурика Сидорова – был точной копией своего отца, такой же степенный, флегматичный, умный, немного трусливый и осторожный. Он осторожно играл с нами в наши игры, но всякий раз прекращал играть или убегал домой, когда игра становилась опасной или неразрешённой.

Его, как магнитом, тянуло в нашу компанию, но он всегда был закрыт, даже застёгнут на все пуговицы…

Сын наших соседей по дому Вовка был старше меня. Он был мой враг.

Более коварного, злого, хитрого и беспощадного человека я пока не знал в своей жизни.

Он мог притвориться добрым и хорошим, но тут же обернуться злым и плохим человеком.

Всё, что плохо лежало, забылось или потерялось во дворе или на улице могло раствориться в его руках и тайниках.

Вовку, его отца и мать не любили на нашей улице. Они были не русской национальности, приехали в наш город издалека и были для нас чужими.

Говорили, что Вовка родился в тюрьме.

Мама строго-настрого приказала мне не играть и не водиться с ним.

Мой брат несколько раз наказывал Вовку за то, что он посмел обидеть меня, поэтому Вовка старался дружить со мной.

Я помнил слова отца о том, что надо жить в мире и ладу со всеми соседями, особенно с соседями по дому и старался не отказывать Вовке в дружбе. Однако близкой дружбы у нас не было…

Женька – сын соседки из ближнего дома – был немного младше меня. Это был самый простой, самый непосредственный, самый бесхитростный мальчишка на нашей улице. Он играл всегда так, словно жил игрой.

Если мы с моим другом Колькой делали в земле ямки под педали, втыкали палку со старым автомобильным рулём, то Женька играл «в шофёра» так, он казался настоящим водителем автомобиля.

Он так лихо «переключал скорости», давил на педаль «газа» или «тормоз», так наклонялся, откидывался или падал «на поворотах», так изображал рёв двигателя, что мы верили и видели – его машина несётся по шоссе.

Женька, как и я, мог вообразить себе любую картину, увидеть во сне любой понравившийся фильм, мог пересказать и показать любую телепередачу. Женька мог быть великим артистом…

Остальные ребята жили в дальних домах и редко приходили на нашу лавку в «уличном штабе». У них были свои лавки, свои тесные компании, а нам хватало своего окружения.

Мы разрешали приходить к нам только всем девчонкам с нашей улицы… и не только с нашей…

У девчонок тоже были свои компании.

На нашем участке улицы верховодила Лерка – «лётчица-наводчица».

Веру так прозвали за то, что она всегда носилась вихрем, наскакивала на ребят и взрослых, тормошила одних и приставала к другим.

Она была нахальной, бойкой, остроумной и весёлой.

Иногда от неё пахло вином и табаком.

Она рано стала «ходить» с парнями и все наши «мушкетёры» прошли через её «школу» близкого общения…

Все взрослые ребята поддались её напору, неистовому желанию владеть всеми, играть со всеми, водить всех за нос.

Девочки помладше боялись, уважали и восторгались Лерой.

Женщины постарше, мамы и бабушки обсуждали её, но не осуждали.

Лера словно самолёт носилась по улицам, по дому и по их придомовому саду и огороду. Все дела у неё совершались как-то играючи, быстро, точно и полно.

Когда Лера мыла в доме полы, её пение и звонкий голос раздавались по всему нашему двору.

Мужики из её семьи послушно выходили покурить на улицу, когда она убиралась в доме, и позволяли ей делать с ними всё, что она захочет. Более весёлой, озорной и азартной девушки, чем Лера, на нашей улице не было.

Лера была атаманкой среди всех девушек и девочек нашей улицы.

Рядом с ней всегда кто-то находился из наших девчонок. Они, как приклеенные, сопровождали её в походах в магазин, в кино, на танцы, в школу, в прогулках по улице и по городу. Среди них выделялись её подружка Людмила и её младшая сестра Наташа.

Рядом с Лерой и её окружением всегда увивалась дочка нашей другой соседки по дому – Аня.

Эта девочка была младше меня на несколько лет. По своему характеру она была больше похожа на мальчишку и одинаково дружила как с нами – ребятами, так и с девчонками.

Людмила и её сестра Наташа были детьми уважаемых родителей, которые были руководителями «среднего уровня».

Эти девочки были красивые и ухоженные, как куклы. Они не очень-то дружили с нами, простыми детьми, но почему-то дружили с Лерой. Правда непонятно было, кто у них с кем дружит…

Сестра моего друга Кольки, которую я когда-то видел из-под портьеры в голом виде, редко приходила к нам на лавку.

Она дружила с красавицей Тамарой и эти девушки держались от нас стороной.

Они отдельно от других ходили в библиотеку, в клуб, участвовали в художественной самодеятельности, готовились стать артистками и поступить в театральный институт. Мы издали любовались ими и не мешали им жить своей жизнью…

В тот день и вечер, когда мы с братом рассказывали о путешествии в Москву, угощали конфетами и обсуждали наши приключения, собрались почти все из тех, о которых я сейчас рассказал.

Когда разговоры стихли, все стали постепенно расходиться и вскоре на нашей лавке остались только мы с братом…
 
Было уже поздно, мама в десятый раз прокричала нам «Юра, Саша, домой!». Было тихо, уютно и спокойно.

Мы были счастливы.

Исполнилась наша мечта.

Мы были героями.

Мы заново пережили все наши приключения и ощутили свою значимость.

Наши друзья поздравили нас с хорошим завершением лета и каникул.

Меня похлопали по плечу и спине так, что места ударов горели, как после горчичников.

Я гордился тем, что участвовал вместе с папой и братом в этом замечательном путешествии. Я чувствовал себя почти по настоящему взрослым из-за внимания, которое оказывали наши девушки и девочки к нашему рассказу.

Впервые я почувствовал, что жажду внимания девочек, что мне приятно, когда их взгляды на меня загораются огнём и ещё чем-то таким, чему я ещё не знал названия.

Я чувствовал, что за это лето сильно повзрослел. Что-то во мне изменилось…

Возможно это потому, что этим летом я узнал «волшебное слово»…

Во время поездки в Москву мы с братом немного спорили и ссорились из-за того, что он не давал мне посмотреть и потрогать то, что он находил или то, что ему покупали.

Я просил, канючил, требовал, а брат не давал, поэтому я часто ярился и мы чуть ли не дрались.

Отец разнимал нас, увещевал, устало просил не ссориться, но мы продолжали прятать друг от друга дорогие нам «сокровища».

С таким «грузом» обид и ссор «по пустякам» мы вернулись домой.

Когда мама узнала от папы о том, из-за чего я приставал к брату, то она дала прочитать мне рассказ В.Осеева «Волшебное слово».

Мама дала мне книжку с этим рассказом тайно и шепотом сказала мне, что я узнаю «волшебное слово», перед которым мой брат не устоит…

- Только, - сказала мне мама тихим голосом, по доброму и пристально глядя мне в глаза, - Помни, что говорить волшебное слово надо тихим голосом, глядя прямо в глаза тому, с кем говоришь.

Мама наклонилась ко мне к моему уху и шёпотом произнесла «волшебное слово»…

Её мягкие пушистые локоны щекотно коснулись моей щеки и шеи. Я поёжился и не очень-то поверил маме и её «волшебному слову».

Потом я, затаив дыхание, внимательно прочитал рассказ…

Вечером за ужином, перед тем, как брат собрался гулять на улицу, я, по примеру героя рассказа, встал, подошёл к брату, положил руку на его плечо и глядя в его удивленные глаза тихо попросил:

- Возьми меня с собой… Пожалуйста.

Как в рассказе за столом сразу все замолчали…

Брат удивлённо посмотрел на родителей.

Мама и папа вдруг поддержали меня и тоже попросили его взять меня с собой.

Я для усиления эффекта опять тихо, но с нажимом произнёс волшебное слово «пожалуйста».

Брат рассмеялся, хитро взглянул на маму и отца, взъерошил мне волосы на голове и командным голосом весело сказал:

- Ладно, собирайся! Ребята ждать не будут.

Мне очень хотелось ещё раз взглянуть на Тамару, ощутить сладостное волнение от общения с взрослыми девчонками.

С этих пор я безгранично поверил в волшебство моей мамы, а также в силу волшебного слова «пожалуйста»…

 
Мои женщины. Август. 1961. Лето взросления.

На границе лета и начала осени 1961 года выдалось несколько очень солнечных и жарких деньков.

Молодёжь города спешила насладиться теплом уходящего солнца. Все последние дни каникул ребята и девчонки проводили на городском пляже на берегу нашего необъятного водохранилища.

Здесь на привезённом издалека чистом песке широкого пляжа располагались кучками, парами и в одиночку мужчины, женщины, парни и девушки, ребята, девчонки и малышня.

От лодочной станции далеко в воду уходил широкий дощатый помост, устроенный на сваях из труб.

Из воды на этот помост можно было подняться по металлическим лесенкам с перилами.

С этого помоста было удобно прыгать солдатиком в неглубокую воду, играть «в жопку к стенке» или сбрасывать зазевавшихся ребят и девчонок в воду.

Обычно это делалось после проигрыша в карточной игре.

Проигравшего торжественно с воплями и хохотом брали за руки и ноги, волокли по помосту как можно дальше и на счёт «три» кидали в воду.

По выходным на пляже собиралось очень много народу.

Мы, школьники разных возрастов и почти взрослые ребята, купались и ходили на пляж до самого тёплого последнего дня лета.

Конечно, мой брат тайком брал с собой на пляж наш семейный бинокль…

Бинокль уже не так хорошо показывал окружающий мир. Один из его окуляров сбился и изображение немного кособочило, но это не мешало нам по очереди тайком подсматривать за купающимися и загорающими девушками.

Взрослые ребята нашей компании подглядывали в бинокль почти открыто, а мы, пацаны, это делали украдкой, лёжа за спинами наших братьев и друзей.

Когда кто-либо из ребят видел что-то сногсшибательное, он восклицал: «О, ё моё! Вот это фемина!».

Я не знал, что означает слово «фемина», но догадывался, что это какая-то женщина с пышными формами.

Смотреть на тёток с большими титьками, складками на боках, отвислыми животами и курчавыми причёсками мне не хотелось.

Мне нравилось наблюдать в бинокль, как плывут те, кто умел это делать.

Как плавно и мощно гребли руки пловцов, как работала спина, как они ныряли и выныривали.

Мне нравилось смотреть на смешную возню малышей в песке, на их игру с набегавшей мелкой волной, на то, как они смотрят и играют друг с другом.

Мне нравилось смотреть, как прячутся утки в камышах на берегу небольшого острова, в центре которого стояла большая опора линии электропередач.

Мне нравилось смотреть на стремительный полёт чаек и их пикирование в воду за рыбкой.

Ребята постарше выискивали в бинокль знакомых и незнакомых девушек, подробно разглядывали их тела, фигуры и лица, обсуждали их, шутили и смеялись.

Всё время звучали слова типа «я бы сейчас ей…» или «я бы с ней сейчас…»…

Что бы ребята делали с девушками, было неясно, но они храбро строили разные планы, подначивали друг друга и даже играли в карты «на знакомство».

Проигравший должен был пойти и познакомиться с той девушкой, которую ему укажет победитель.

Все ребята с интересом и напряжением следили за тем, как проигравший идёт по песку пляжа, как подходит, как здоровается, как пытается что-то говорить, объяснить, а потом с позором бредёт обратно.

Как правило, девушки таких ребят прогоняли…

Я тоже иногда посматривал на взрослых девушек и женщин.

Иногда среди них попадались похожие на мою фею красоты и страсти.

У них тоже были красивые причёски, упругие плечи, круглые груди и попки, стройные ноги, но ни одна из них не могла сравниться с феей моих снов и грёз.

Я слушал разговоры брата и его друзей, старших ребят, иногда усмехался или смеялся на их шутки, но чаще всего думал, что они ничего не понимают в красоте и страсти…

Однажды мы немного задержались на пляже позже обычного времени. Народ с пляжа постепенно стал расходиться.

На остановке городского автобуса скопилось много людей, поэтому мы не спешили и лениво поглядывали на всё вокруг, лёжа на нашем обычном месте.

Бинокль всем уже надоел и никто уже не вырывал его из рук друг друга. Я взял бинокль и стал смотреть на всё подряд.

Сначала я увидел плотину водохранилища, на крутых боках которой было написано грозное «Купаться и ловить рыбу запрещено!».

Только одни чайки также лениво планировали и пикировали к воде, ловя мелких уклеек.

На далёком противоположном берегу водохранилища также собирались люди.

Они собирали подстилки, вещи, одевали детей, одевались сами. Эти люди были так далеко, что даже в бинокль они смотрелись, как букашки.

Потом я посмотрел на игру солнечных зайчиков, которые играли в лучах уходящего вечернего солнца.

На помосте пирса задумчиво стоял какой-то мужчина и смотрел в глубину.

Мне надоело смотреть, как он неподвижно смотрит в воду, и я заскользил биноклем вправо, к зарослям острова.

Вдруг в круглом окне бинокля что-то мелькнуло среди листвы и веток прибрежных кустов озера.

Моё сердце вздрогнуло и гулко забилось. В голове зашумело, и я мгновенно напрягся…

Сдерживая дыхание, я медленно сдвинул окуляр немного влево и вдруг совершенно отчётливо, как будто рядом увидел её – мою Фею красоты и страсти…

Фея сидела на своих пяточках, поджав под себя ноги.

На пляжной подстилке вокруг неё стояли термос с крышкой, сумка с едой и лежали разбросанные её вещи.

Рядом, видимо, горел костерок, потому что около феи курился лёгкий дымок.

Фея только что вышла из воды и вся была в капельках, как в росе. Они сверкали на её коже, как мелкие брильянты или жемчужины. Капельки покрывали её всю, потому что моя фея красоты и страсти была полностью голая…

Фея сидела правым боком ко мне. Я очень чётко, резко и отчётливо видел её открытое лицо, загорелые плечи, гибкий изгиб спины, большую светлую округлость попки, напряжённую поверхность бедра и колена, вытянутую ступню и пяточку.

Её правая рука была вытянута вперёд и вниз так, что прикрывала большую грудь, похожую на грушу.

Другой рукой фея держала длинную палочку, которой, видимо, что-то поправляла в костерке. Эта рука ладонью также прикрывала другую грудь. Я не смог увидеть её вершинку.

Фея сидела так, что её лицо, плечи бока, руки, бёдра и груди были ярко освещены вечерним солнцем.

Это освещение давало чёткие тени, которые тонко очерчивали тёмным контуром её фигуру. При этом лицо её было полностью освещено так, что оно само светилось. Тем более, что фея счастливо улыбалась.

Возможно, моя фея смеялась чему-то или кому-то…

Мне очень хотелось узнать, с кем она там находится на острове, но я боялся вздохнуть и пошевелиться. Мне казалось, что если я хоть капельку отвлекусь, то она исчезнет…
 
В какое-то мгновение фея красоты и страсти вдруг посмотрела прямо мне в глаза.

Она совершенно отчётливо посмотрела на меня так, будто узнала, будто знала, что я сейчас смотрю на неё во все глаза с другого берега в бинокль.

Я увидел, как разгладился её влажный выпуклый лоб, как разлетелись вместе с открытой улыбкой её брови-крылья, как распахнулись её ясные глаза, как жемчужно блеснули её зубки в обрамлении ярко алых губ.

Моя Фея красоты и страсти смотрела на меня, не отрывая взгляда, и мне стало совсем не по себе.

Сердце гулко забилось, как паровая машина, тело напряглось, руки, плечи и колени, на которых я стоял, заныли…

«Не может быть, чтобы она видела, как я смотрю на неё в бинокль» - сказал я сам себе.

Фея продолжала улыбаться. Она смотрела прямо мне в окуляры бинокля!

Я не выдержал её взгляда.

Дрожа и чуть не падая от нахлынувшей усталости, судорожно вдыхая воздух, я выпустил бинокль из рук и повалился на пляжное одеяло.

Ребята уже собирались домой и мой брат несколько раз, оказывается, меня окликал…

Стараясь не смотреть в сторону острова, я тоже стал одеваться, собирать свои вещи в сумку, упаковывать бинокль.

Брат подозрительно спросил, что я увидел на острове…

Он отобрал у меня бинокль, посмотрел в него на остров, пожал плечами и отдал бинокль мне.

Честь и обязанность носить бинокль принадлежала мне, иначе он и его друзья не взяли бы меня с собой на пляж…

Мы шли домой и время от времени брат допытывался у меня, что я видел на острове.

Он не верил ни одному слову из моего сбивчивого рассказа, а мне не хотелось рассказывать о моей Фее красоты и страсти.

Она была моей тайной…

Я внутренне усмехался и радовался, что сегодня она, наконец-то, явилась ко мне, как старая знакомая, как мой друг и товарищ.

Она дала себя увидеть и дала мне знак, что тоже со мной купалась и нежилась в лучах уходящего летнего солнца…

Сейчас я был счастлив…


 
Мои женщины. Сентябрь. 1961. Я влюбился.

Каждое счастье когда-нибудь кончается. Кончились летние каникулы. Подкралась осень…

В конце августа в моей жизни случился еще один случай, который стал мне хорошим «уроком»…

Я с ребятами и девчонками продолжал играть на улице в наши уличные игры. Мы бегали, прыгали, носились на велосипедах, лазили по заборам и крышам сараев, играли в разные игры и как-то совсем выпали из домашних дел.

Мама часто звала меня: «Саша, домой!», а я делал вид, что ничего не слышу и только на двадцатый зов нехотя плелся домой, чтобы в очередной раз увидеть сердитое лицо мамы.

Сердилась мама, сердился и я, обиженный тем, что мне не дают гулять на улице и играть с ребятами.

Правда передо мной был пример моего брата, которого мама также не могла дозваться с улицы.
 
Однажды после очередного такого случая мама молча дала мне книжку с рассказом В. Осеева «Сыновья», в котором рассказывалось о том, как женщины хвастаются своими сыновьями.

Одни сын силён и ловок, другой поёт, как соловей, а третий обыкновенный, ничего особенного в нём нет…

Сначала я сердито, сопя носом от возмущённого сопротивления, прочитал этот короткий рассказ и ничего не понял.

Я не силён, как Колька и ни ловок, как Борис, не обладаю певческим голосом, как мой брат. Это значит, что мама хотела подчеркнуть, что я самый обыкновенный и ничего особенного во мне нет?

Сначала я страшно обиделся, но потом, через некоторое время, до меня «дошло»…

Я вдруг увидел себя со стороны…

Действительно, что толку сыновьям кувыркаться, ходить колесом на руках, заливаться соловьем и петь песенки, когда при этом матери работают на работе, а потом ещё весь вечер готовят на кухне еду, стирают, гладят, убираются по дому и еще собирают урожай на огородах.

В рассказе обыкновенный нечем не выдающийся сын помог матери нести тяжёлые вёдра с водой. Старичок, к которому женщины обратились с вопросом «каковы их сыновья», ответил, что «видит только одного сына из трёх ребят»…

Мне стало стыдно. Я «прозрел» и понял молчаливую мамину подсказку.

С этих пор я стал первым и верным маминым и папиным помощником во всех домашних делах…

1 сентября 1961 года я пошёл в школу с красивым букетом осенних цветов. Эти цветы вырастила моя мама.

Она увлеклась выращиванием на огороде зелени, овощей, ягод и цветов.

Ни у кого в округе не было такой клубники, такой земляники, такой редиски, репы, щавеля, укропа, петрушки, моркови, огурцов и помидоров, как у моей мамы.

В это лето у нас выросла замечательная белая, красная и чёрная смородина. Яблони дали хороший урожай. Заросли малины вдоль заборов угостили нас своими ягодами. Вишни было столько, что мама приглашала своих подруг и соседок собирать себе плоды, так как мы сами не поспевали их перерабатывать.

Отец очень обрадовался, когда мама увлеклась садом и огородом, а мама сказала, что это вынужденное увлечение.

В магазинах и на рынке стало трудно с продуктами и товарами. Раньше тоже не всегда удавалось купить что-то стоящее, но с этого года становилось всё труднее и труднее жить.
 
- Может быть поэтому, - говорила мама, - я сажаю цветы. Хоть в цветах будет радость…

Я особо не вникал в разговоры взрослых, тем более о политике.

Отец и мама когда-то сильно пострадали из-за «политики».

Они строго наказали нам с братом не ввязываться ни с кем в политические разговоры, не слушать и рассказывать политические анекдоты, не рассуждать ни с кем на политические темы.

При этом то папа, то мама приносили с работы свежие анекдоты про нашу жизнь, отношения с американцами и про Хрущёва.

Особенно много анекдотов я услышал во время путешествия в Москву. Анекдоты были смешные, но я их плохо запоминал. Из всех анекдотов «о политике» я запомнил только один.

Н.С. Хрущёв и его жена купили на базаре поросёнка. Стыдно идти с ним по улице. Положили в детскую коляску, закрыли пелёнками. Идут и везут в детской коляске поросёнка. Навстречу мужик знакомый. «Здрасте, кого везёте?». «Вот, с сыночком вышли погулять». Заглянул мужик в коляску и говорит: «Да, вылитый папаша».

Анекдоты прочно вошли в нашу уличную и дворовую жизнь. Каждый день и вечер на нашей лавке во дворе собирались ребята и рассказывали анекдоты. Старые, изредка новые, смешные, «юморные», политические, пошлые, грубые и совсем непотребные, матерные.

Матерные анекдоты я не любил, потому что в нашей семье принципиально не ругались ни матом, ни грубо, ни пошло.

Мама вообще никогда не произносила грубых слов.

Её речь всегда была правильной, литературной, умной, выразительной и точной.

Она могла иногда намекнуть на то или иное грубое слово, но никогда их не произносила.

От мамы я узнал, что означает смешное слово «нонсенс» - чушь, ерунда. Правда, мама объясняла значение слова «нонсенс» как бессмыслица, нелепость.

Однажды я произнёс слово «нонсенс» в компании моего брата и их подружек. Брат в азарте разговора уверенно «сморозил» очередную ерунду, а я спокойно сказал, что это «нонсенс».

Компания ребят и девчонок меня не поняла, а брат гонялся за мной по двору, грозясь не только побить, но и убить…

Потом Тамара, которая в этот момент была с нами, смущённо спрашивала меня, что я «такое сказал брату, что он грозился тебя убить».

Я объяснил. Слово «нонсенс» стало оружием насмешки для всех наших уличных девчонок. Теперь по любому поводу девчонки, от мала до велика, кричали или говорили мальчишкам и парням, что они «порят нонсенс» и издевательски смеялись при этом.

На это моя мама сказала, что, правильно говорить «порят чушь, а не «нонсенс», а вот так неправильно говорить – это действительно нонсенс…

Игра слов, поиск и применение новых слов и выражений очень увлекли меня.

В это лето, особенно после путешествия в Москву, когда мне приходилось помногу раз рассказывать о наших приключениях, мне особенно трудно было находить слова и выражения, чтобы передать свои чувства и ощущения.

Теперь я много слушал других людей, замечал, как они говорят, подмечал и запоминал много разных слов и выражений.

Ближе к началу осени и учебному году я стал усиленно читать и прочитал почти все свои учебники.

Однако этого мне было мало…

В этом году папа выписал на почте, кроме газеты «Правда» себе, журналы «Работница» и «Здоровье» маме, брату – журнал «Юный техник», а мне – журнал «Мурзилка».

В «Мурзилке» печатались сказки, рассказы, стихи, письма и рисунки читателей. В журнале было много рисунков и даже репродукций известных картин художников.

Особенно мне нравились головоломки, игры и затеи, которыми были наполнены страницы журнала. Я их решал, заполнял, разгадывал и очень этим гордился.

Кроме этого мне нравилось вырезать из журнала и клеить различные самоделки – самолёты, игрушки и кукол.

В мамином журнале «Работница» тоже напечатали красивую фигурку девушки в трусиках и разные платья, костюмы, брюки, кофточки. В «Мурзилке» были такие куклы, но детские, а в «Работнице» почти взрослые.

Я опять увлёкся этими куклами…

Сначала я вырезал из обложки журнала куклу из «Мурзилки». Этот «пупсик» меня особо не тронул и я его выбросил.

Потом я наклеил обложку журнала «Работница» на картон и, сопя от усердия и упрямства, острым папиным ножом, ножницами и осколком «безопасной» бритвы вырезал плоскую настоящую бумажную куклу.

Это была девочка «почти моего возраста». Она стояла, как на уроке физкультуры, тесно сомкнув пяточки носками врозь и чуть разведя руки в стороны. На ней были нарисованы спортивные трусики, лифчик и больше ничего.

Разнообразная одежда была нарисована рядом.

Все эти платья, брюки, рубашки и кофточки нужно было аккуратно вырезать, оставив лепестки для крепления на фигурке девочки. Я это сделал и вечерами долго играл, одевая-раздевая мою бумажную куклу в разнообразные одежды.

При этом я комбинировал платья, брюки, кофточки, рубашки по определённому стилю так, как научила меня мама. 

Сначала она не разрешала мне вырезать куклу из обложки её журнала «Работница», но потом сдалась на мои уговоры и разрешила. Это случилось после того, когда я попросил научить меня стильно одеваться.

- Стиль, - учила меня мама, - это манера одежды и поведения, которые соответствуют обстановке вокруг тебя.

- Например, спортивный стиль – это значит, что ты одеваешься в спортивную одежду и ведёшь себя раскованно, свободно, играючи.

- Классический стиль – это, когда ты одеваешься в строгий красивый костюм и соответственно ведёшь себя строго, достойно, спокойно и хладнокровно.

- Стиль – это устойчивые бытовые привычки, склонности, увлечения. Они бывают твои личные, а бывают общие, коллективные или народные.

- Например, ты готовишь уроки аккуратно, своевременно, а твой брат неряшливо и второпях. Он азартный, взбалмошный, вспыхивающий в один миг, а ты спокойный, рассудительный, терпеливый. Отсюда и манера вашего поведения, поступки. - У тебя манера говорить спокойная, а у Юры – эмоциональная.

- В целом стиль – это образ жизни или стиль жизни. В стиле жизни проявляются воспитание, культура, вкусы, предпочтения, интересы и склонности людей.

- Например, бывает аристократический стиль жизни, когда люди ведут себя важно, утончённо, с некоторым высокомерием.

- Бывает, например, купеческий стиль – разухабистый, широкий, хамовитый, показной.

- Есть ещё русский народный стиль – простой, товарищеский, дружелюбный, бесхитростный.

- А бывает ещё модный стиль – это следование любым новинкам моды. При этом часто бывает, чем чудней, тем модней. Такой стиль и есть нонсенс.

Что такое «нонсенс» я уже знал…

Вечером того же дня папа тоже рассказал мне, что такое «стиль».

- Стиль, сынок, - задумчиво сказал папа, - это то, как ты проявляешь себя в жизни.

- Можно быть одним человеком, но вести себя и выглядеть совсем по-другому. Например, нарядиться в красивую одежду, но вести себя по-хамски, некрасиво. Чтобы этого не случилось, нужно всякий раз вести себя соответственно обстановке.

- Трудишься, значит, одежда у тебя должна быть рабочая и вести ты себя должен уверенно, по рабочему.

- Играешь, значит, одежда у тебя должна быть спортивная или для игры, и вести ты себя должен бодро, по-спортивному.

- Сидишь за партой, отвечаешь у доски, значит, ты должен быть одет опрятно, в строгую одежду и вести ты себя должен прямо, достойно, без суеты, не расхлябанно.

- Стиль появляется тогда, когда твои манеры, характерные привычки и поведение становятся твоей доминантой, индивидуальностью, системой координат твоей культуры, твоей особенностью.

- Если ты не выработаешь свой собственный стиль жизни, то ты вечно будешь следовать чужим стилям, чужой моде, чужим требованиям. Тогда ты станешь модной обезьяной, стилягой, приспособленцем или ещё чем-нибудь похуже…

- Стиль формируется, - продолжал папа, всё более увлекаясь и не замечая, что многого из его страстной речи я не понимаю, - твоими принципами, внутренними правилами, убеждениями, твоими вкусами, твоими представлениями о жизненных ценностях, твоим характером.

- Каков ты сам, таков и твой стиль жизни. Либо ты приспособленец и живёшь по стилю «как все», либо ты боец, личность, человек и живёшь по стилю «как можешь».

- Только не думай, мой мальчик, что быть стильным, значит быть оригинальным или неповторимым. Это чушь!

- Желание выделиться перед другими в одежде, в вещах, в манерах не есть выражение стиля. Это не стиль, это притворство. Это совсем не свобода самовыражения, а наоборот рабское следование дурному новомодному образцу.

- Быть стильным и быть стилягой – это разные вещи, помни это…

«Стилягами» в это время называли тех молодых людей, кто одевался в модные западные одежды, тех, кто вёл себя «по-западному», слушал западные песни и музыку, занимался спекуляцией или «фарцовкой».

В Москве в парке культуры и отдыха на танцплощадке мы видели «стиляг». Они стояли кучкой под низкими ветвями огромной ивы, курили, вихлялись в странных танцах, пили вино. Среди них были и девушки в коротких юбках. На них поглядывали с любопытством и опаской. Милиционеры их не трогали, но постоянно находились поблизости от этой шумной компании. Мне они не понравились…

Многое в папиных словах я не понял.

Голова пухла от неясных мыслей и жгучего желания во всём разобраться.

Последним, к кому я обратился за помощью и разъяснением, был мой брат. Он отмахнулся от меня, сказал, что мне ещё рано задумываться о таких сложных понятиях.

- Играй в свои куколки, - сказал он насмешливо, - и не морочь людям голову. Подрастёшь – сам всё поймёшь!

Брат знал о моей бумажной кукле!

Я разом забыл то, с чем к нему пришёл. Горечь и обида заполнили меня, как дождь собачью миску во дворе.

Я убежал к себе в комнату, забился в свой угол, достал свою заветную коробку с моими сокровищами и стал тихонько плакать и горевать о своей несчастной жизни…

Никуда не деться от вездесущего глаза моего брата.

Кто же меня заложил, кто раскрыл мой секрет!?

После того, как мой секрет с бумажной куклой раскрылся, я потерял покой.

Ещё некоторое время я тайком играл с куклой, но теперь уже без того интереса и волнения, как прежде.

Папа как-то сказал мне невзначай, что я «становлюсь мужиком и должен вести себя, как мужик, в том числе играть в мужские игры».

- Ты должен выработать у себя мужской характер, стиль бойца, защитника, - сказал мне сурово папа. – Нет ничего хуже мужика, который живёт, как будто он баба.

Я понял папин намёк и сначала сильно обиделся.

Он назвал меня «бабой»…

Однако втайне я сам понимал, что игра в куколки меня не красит. Поэтому я собрал все свои вырезки и отнёс картонную куклу «Машу» во двор соседским девчонкам.

Они с удивлением и насторожённостью приняли мой подарок, но потом разыгрались. Я даже сам несколько раз показал им какие комбинации одежды можно надеть на куклу.

Через несколько минут они уже кричали мне, что «сами лучше меня знают, что им делать». Тогда я окончательно понял, что мне не стоит вмешиваться в «их женские дела»…

«Это не твой стиль», - сказал мне кто-то внутри меня совершенно отчётливо.

Не знаю, кто это сказал, но я был полностью ошарашен этим своим внутренним голосом.

Возможно, это сказала моя Фея красоты и страсти? Именно её я видел в моей бумажной кукле. Её я представлял в таком юном возрасте. Её я одевал, раздевал, рассматривал в разных одеждах. Ещё и удивлялся, – как это она не приходит ко мне во сне в кукольном образе?..
 
Вот с таким багажом летних приключений, переживаний и ощущений я вместе с моим старшим братом шёл в школу 1 сентября, неся в руках богатый букет цветов.

Мне уже самому неудержимо хотелось в школу, в класс, к ребятам.

Школьная линейка, как всегда закружила нас своим водоворотом шумов, беготни, криков, неразберихи.

Я помнил прошлогоднюю линейку, когда нас за руки поставили в одну шеренгу. Тогда я отчётливо видел только лица моих родителей в толпе взрослых по краям школьной площадки. Тогда я практически не знал, куда меня ведут, зачем и почему. Тогда всё было пугающим и страшным. Теперь всё изменилось…

Я видел знакомые лица друзей, девчонок, учителей.

Я узнавал их сразу и мне они казались одновременно знакомыми и незнакомыми. Многие очень изменились…

Ребята постарше изменились очень. Они возмужали. Мой брат и его друзья вообще выглядели почти как взрослые.

Они и вели себя по-взрослому. Они так же, как и мы пихались, щипались, шутили, смеялись, но делали это уже более сдержанно.

Младшие классы в шутку чуть ли не дрались друг с другом. В нашем 2 «А» классе мальчишки и девчонки тоже оживлённо кучковались, радовались и присматривались друг другу.

Мы тоже сильно изменились. Мы все стали немного выше. Теперь мы уже не выглядели, как дети из садика.

Ребята были одеты в чёрные брючки, белые рубашки и школьные курточки, а девчонки в чёрные или коричневые платья и белые фартучки.

Практически у всех девчонок в волосах были большие белые банты, заплетённые в короткие косички. За эти косички и банты их все дёргали.

Девчонки обижались, дули губы и отбивались от обидчиков ударами кулачков. Эти удары были уже не слабыми.

Вскоре дергание за косички прекратилось. Снова прозвенел «первый школьный звонок» очередной первоклашки на плече у очередного долговязого старшеклассника и мы пошли учиться…

В нашем классе нас встретили старые парты, за которыми мы сидели в прошлом году. Только теперь они были вновь покрашены зелёной краской и стали нам чуть-чуть тесными.

Мы с шумом усаживались за свои парты, на свои места, но наша учительница стала рассаживать нас по-другому.
 
Мне досталось место рядом с одной из девчонок. Мой школьный товарищ Славка оказался тоже за одной партой с девочкой. Мы со Славкой были очень этим недовольны…

Я не понимал, зачем это было сделано, но наша учительница была непреклонной. Она пересадила практически всех. Все выражали своё несогласие, но шум скоро утих и все смирились…

Перед тем, как прозвенел школьный звонок на урок, дверь нашего класса открылась и торжественно вошла завуч школы. Вместе с ней в класс тихо и скромно вошла новенькая ученица.

Мы все с любопытством уставились на новенькую…

Это была красивая девочка небольшого роста в коричневом коротком форменном платьице, с кружевным белым воротничком и белым фартуком.

В правой руке она держала тяжёлый портфель. Портфель клонил девочку набок. На её голове в волосах возвышался огромный белый бант.

Я взглянул на новенькую ученицу…  и моё сердце забилось, как пулемёт…

Это была моя картонная кукла «Маша»! Только живая!

У неё было круглое личико с маленьким подбородком, пухлыми губками, сжатыми в испуганную гримасу, маленький прямой носик с выпуклыми ноздрями, огромные блестящие глаза, которые прыгали взглядом то туда, то сюда, то опускались вниз и длинные пушистые ресницы падали на её нижние веки…

Я мгновенно увидел её одновременно всю сразу и до каждой мельчайшей детали по отдельности…

Тонкие и еле заметные брови девочки постоянно двигались, выдавая её мысли и чувства. Она явно была испугана и стояла перед нами совсем беззащитная. Только иногда её взгляд становился острым, колючим, даже злым. Она явно старалась побороть свой страх и смущение.

Завуч школы представила нам новенькую девочку. Её звали Валя Антипова.

Теперь я знал, как зовут мою Фею красоты и страсти…

Я не понимал, как ко мне пришла в голову мысль о том, что эта новенькая девочка моя Фея красоты и страсти, но в то миг, когда я её увидел и мгновенно рассмотрел во всех подробностях, я уже знал, что это «Она»…

С этого мгновения вся моя жизнь перевернулась…

Я впервые почувствовал сильное жжение в груди, которое не болело, но мучило так сладостно, что мне стало не по себе.

Впервые в жизни я не увлёкся девочкой играючи, как в детском саду или в деревне, а по-настоящему.

Я влюбился…

Соседка по парте почему-то фыркнула на меня. Поэтому я на всю оставшуюся жизнь забыл её имя…

Новенькая заняла место на первой парте у окна сбоку от меня. Поэтому я получил возможность видеть её правую часть фигуры и затылка, а иногда, когда она оборачивалась, её лицо.

С этих пор Валя Антипова стала центром моих взглядов «в никуда»…

Правда, при этом на неё смотрел не только я один. Практически все ребята нашего класса сразу влюбились в новенькую.

Не знаю, как это произошло, но это факт…

Даже наши девчонки вскоре смирились с этим. Валя сразу стала для ребят и девчонок центром всей школьной жизни.

На перемене они сразу окружили её плотным забором подруг и недоброжелателей. Как те, так и другие притягивались к Вале, как магнитом.

Может быть это потому, что завуч предупредила нас: «Валя больна с детства и нуждается в покое, защите и внимании всех и каждого».

Единственными, кто не вошёл в круг приближённых этой новоявленной принцессы в нашем классе, это были мы – я и мой школьный друг Славка.

Славка, правда, не был таким стойким, как я. Он часто перебегал на «ту сторону», в компанию Вали, но он всегда возвращался ко мне с новыми известиями. Он исполнял роль «разведчика в тылу врага»…
   
Почему-то с самого первого дня пребывания в нашем классе Валя Антипова восприняла меня или я воспринял Валю как своего противника, хотя никаких причин для такой вражды совершенно не было.

Я не знаю почему, но всякий раз, когда класс строили, чтобы участвовать в торжественной линейке или в походе в кинотеатр или в городской клуб культуры и отдыха, меня всегда ставили в пару с Валей…

Всякий раз, когда такое случалось, я чувствовал себя скованным, зажатым. У меня пропадал дар речи, руки и ноги становились проволочными. Я не мог двигаться, во рту пересыхал язык, и я не мог произнести ни одного слова.

От этого я злился на самого себя, а внешне, наверно, это выглядело, как моё недовольство соседством с Валей.

Валя, наверно, тоже чувствовала себя неловко, потому что пару раз она робко обращалась ко мне, но не получив ответа, тоже зажималась, её глаза заволакивались влагой и мне было мучительно стыдно за то, что я такой неловкий…
 
В нашем классе и вообще в школе почти все ученики постоянно влюблялись.

Каждый день можно было слышать, как пацаны орали кому-то «Тили-тили тесто! Жених и невеста!».

Очередная парочка получала долю пинков, «саечек» и других дурацких и обидных насмешек.

Некоторые стойко терпели эти испытания и продолжали дружить. Таких вскоре переставали терзать и потом завистливо им не мешали, а только с любопытством подглядывали за ними.

Особенно много влюблялись и дружили в старших классах.

Постоянно можно было видеть группки старшеклассниц, которые втихаря обсуждали ребят, косо поглядывали на них, делали вид, что им ужасно смешно, отвечали на приставания и шутки ребят.

Ребята тоже не оставались в долгу и тоже собирались группами, откровенно заигрывали с девчонками, приставали к ним, а после уроков то стайками, то парами медленно разбредались по домам.
 
Ребята и девчонки постоянно обменивались записочками. Что в них было – неизвестно.

В школе всеми считалось «западло» прочитать чужую записку, - это был величайший грех. За это били и строго наказывали.

Однако незаметно перехватить или украсть чужую записку считалось геройским делом.

За возвращение владельцу или адресату какой-нибудь важной записки можно было «выцыганить» что угодно, хоть книжку, хоть домашнее задание, хоть правильный ответ на контрольной работе. При этом я не помню и не знаю ни одного случая, когда за возвращение перехваченной записки требовали деньги.

Записки были частью большой школьной игры в «любовь и дружбу».

Я сам носил девочкам из старших классов множество записок моего брата.

Возможно, среди них были записки и его друзей, но я всегда подходил к очередной «красавице», которой увлёкся мой азартный брат и просто и солидно говорил: «Тебе записка от моего брата. За ответом приду на следующей перемене».

Брат и его друзья с горючим нетерпением всегда ждали моего возвращения. Они расспрашивали меня, как девочка приняла записку, что она при этом сказала, как посмотрела, что говорила подругам.

Особенно их интересовало, не смеялась ли девочка, а если смеялась, то как, ехидно или по-доброму?

Как они мне надоели с этими своими записками!

Теперь я сам всё больше и больше убеждался в том, что не осмелюсь ничего сказать Вале.

Поэтому я тоже решил написать ей записку….

Я никогда не думал, что сам попадусь в плен этих мучительных ощущений и буду неотрывно думать о какой-то девчонке день и ночь, день и ночь.

Теперь мне понятны были «охи и вздохи» по вечерам и ночам моего брата, когда он переживал очередную влюблённость, радовался новой дружбе и горевал от последующего разрыва отношений.

Мой брат был очень влюбчивым, и я решил, что никогда не буду таким, как он. Терять волю, силу и гордость до того, что слёзы выступают из глаз, я не буду.

Так я решил и продолжал быть с Валей суровым, сумрачным и неразговорчивым.

Даже учительница однажды сказала мне, что я напрасно сержусь на Валю, что на неё надо не обижаться, а наоборот, помочь.

Именно поэтому она старается всегда ставить нас в паре, чтобы я, как лучший ученик в классе, «помог ей быстрее наверстать упущенное, освоить материал, получить отличную оценку».

Откуда ей было знать, что я не сержусь на Валю, а люблю её!

Впервые я произнёс слово «люблю» не в отношении мамы, папы, или брата, а по адресу другой девочки…

Я настолько внутренне был оглушён этим словом, что на несколько дней, вечеров и ночей отключился от окружающего мира.

Я вставал утром, собирал постель, чистил зубы, умывался, завтракал, собирался в школу, сидел за партой, слушал учителей, что-то говорил и отвечал друзьям, возвращался домой, обедал, готовил уроки, читал, рисовал, рассеянно помогал маме, даже выходил на улицу к ребятам, потом ужинал, смотрел телевизор, снова читал и даже засыпал, старательно зажмуривая глаза, но при этом я это делал почти автоматически, как робот.

Во мне всё время, как комар, зудело это слово «люблю».

Ощущение влюблённости и осознание горючести слова «люблю» затянулось…

Моя рассеянность, молчаливость и заторможенность в словах, поступках и движениях сильно испугало маму.

Она пыталась меня растормошить, спрашивала, как я себя чувствую, и не заболел ли я.

Она поручила меня моему брату и он сначала недовольно водил меня в школу за руку, как «малахольного», а потом тоже стал проявлять нешуточную заботу.

На переменах он приходил ко мне в класс и пытался кормить меня чем-нибудь вкусным. Конфеты, пряники и печенье, которые он приносил, перекочёвывали Славке или моим друзьям.

Я продолжал быть задумчивым, сдержанным и молчаливым. Я даже перестал отлично отвечать у доски и мне с трудом давались самые простые слова и выражения, ответы на самые простые задания и примеры.

- Если бы не твой возраст, - задумчиво сказала вечером мама, - я бы подумала, что ты влюбился.

Я только вздохнул, а мама позвала папу.

Они о чём-то пошептались, потом пригласили меня в ванную и сказали, чтобы я опять, как в детстве, показал им свою писку. Я был настолько ошарашен этим строгим приказом, что почти не сопротивлялся. Мои мысли и чувства настолько перепутались и были далеки от их неожиданного предложения, что я полностью растерялся.

Мама и папа посмотрели мою писку, попытались оттянуть с её головки кожу, но когда я запищал от боли, страха и неловкости, быстро отступили, сказали, чтобы я одевался и шёл к себе в комнату. Более необычного поступка я от родителей не ожидал!

Когда мой брат влюблялся, то мама сначала осторожно, а потом всё настойчивей пыталась его разговорить. Она шепталась с ним, объясняла, упрашивала, а когда тот «упрямо гнул свою линию», даже покрикивала на него.

Потом подключался папа. Он действовал прямее и проще.

В конце концов, он вытаскивал из парадных костюмных штанов кожаный ремень и хлопал им по нашему круглому семейному столу.

Разговоры об очередных «влюблённостях» моего брата становились в нашей семье чем-то похожим на спортивные состязания в «словопрениях».

Я тоже ожидал таких разговоров, хотел их, боялся, но надеялся, что, поделившись с мамой и папой, сумею разобраться в мучительных своих мыслях и ощущениях.

Но они почему-то стали смотреть мою писку!?

Поступок родителей вывел меня из «ступора». Я ожил.

Мне самому стало противно от моего заторможённого состояния. Я устал переживать, устал думать. Я устал придумывать и воображать, как я подойду к Вале и скажу ей…

Самое главное, я не знал, что ей говорить!

С этого момента я всё время видел себя тупым, застывшим, мрачным, глупым, бессловесным идиотом.

Мне надоело быть идиотом. Я идиот, что погрузился в это состояние «ступора».

То слово я слышал у отца, когда он разговаривал с мамой обо мне. Я не знал значения этого слова, но догадывался, что оно как-то связано со словами «стоп», «ступа», «стопор». Хорошо ещё, что не со словом «штопор»! Хотя кто его знает?

Почему мои родители стали рассматривать мою писку?

Что они там могли увидеть, что давало бы им возможность объяснить моё состояние?

Новая загадка в моих ощущениях вывели меня из предыдущего настроения и зажгли огонь любопытства. Ко мне вернулась моя прежняя любознательность и я снова стал задавать вопросы…

Как хорошо было встать утром снова бодрым и весёлым!

Как весело было брызгаться с братом холодной водой из-под крана!

Как вкусно было вдыхать запах яичницы и крепкого горячего чая с вареньем!

Как здорово вновь с нетерпением идти в школу, ворваться в класс, криком поприветствовать друзей, небрежно кивнуть девчонкам и без всякой боязни, свободно и независимо посмотреть на Валентину…
 
Пусть теперь она опускает свой взгляд, мучается от мыслей и вопросов, немеет и костенеет в моём присутствии.

Я победно взглянул на девочку, которую любил, и не увидел в её лице, фигуре и поведении ни капельки смущения, тоски и страха. Она ничуточки не мучилась!

Наоборот, была весела, вертелась с подружками, готовилась к урокам и не обращала ни на кого внимания. При этом все ребята вокруг, как заворожённые, смотрели на неё горящими глазами! Валя это видела, и ей это ужасно нравилось…

Сначала я привычно хотел замкнуться и начать переживать, но потом вовремя очнулся, стряхнул наваждение из головы.

Однажды, входя в класс, я с размаху заскочил на сиденье парты, как в кавалерийское седло. «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла, такая поговорка у капитана была» - мысленно я повторил строчки папиного любимого стихотворения.

Я освободился от тисков волнения, связанного с Валентиной и чувствовал себя совершенно свободным.

Мне было хорошо, как никогда.

Я чувствовал себя лихим наездником, который вырвался на волю и несётся, плывёт, летит на всех своих парусах и только ветер свищет в ушах, да треплет гриву коня Мальчиша-Кибальчиша!

Валя тоже почувствовала перемену, произошедшую во мне…

Она сначала некоторое время тоже была замкнута, застенчива, грустила и ходила, как потерянная, но быстрее меня освободилась от этого гнёта. У неё была масса подружек и верных пажей – сильных и нахальных поклонников.

Теперь в классе не было более независимых, свободных и настороженных людей, чем мы с Валентиной.

С этого момента началось наше незримое соревнование друг с другом или непримиримое противодействие друг другу…

При этом Валя пыталась подчинить меня себе, а я упорно не поддавался её чарам.

Теперь она не казалась мне моей прекрасной Феей красоты и страсти. Теперь она всё чаще стала видеться мне в образе колдуньи или ведьмы…

Окунувшись в атмосферу всеобщей игры во влюблённость, я уже не мог из неё вынырнуть.

Я был свидетелем разговоров ребят о девчонках, слышал и видел «разборки» влюблённых соперников, передавал записочки, слушал душевные излияния моего друга Славки, терпел слюнявые поцелуи моего брата, смеялся над похабными анекдотами, а потом старался стереть их из моей памяти.

Постепенно я всё глубже и глубже окунался в океан этих «любовных приключений», но не тонул. Мне было просто очень интересно…
 
Я почему-то знал, что у меня ещё всё впереди и мне «не надо забегать вперёд моей писки».

Так сказал мне вполголоса отец, когда я выбегал из ванной комнаты. Он потом говорил маме, что у меня «всё развивается так, как надо», и что «его время придёт», на что мама ответила задумчиво: «Да, ты прав, всему своё время».

Я пока не забивал себе голову наполовину понятными словами и выражениями родителей.

Почему-то я вспомнил прошлогоднюю историю с нашей школьной пионервожатой «Снегурочкой» и то, как я её видел голой.

Мне вдруг захотелось опять её увидеть. Тем более, что про неё рассказывали по секрету удивительные истории. Будто бы она пристаёт к парням из старших классов…

У меня ещё с Нового года осталась новогодняя открытка из тех, которые мы делали в классе для поздравления учителей и родителей. Открытки были вырезаны из плотного ватмана и сложены книжечкой. На обложке каждый рисовал то, что хотел.

Я вместо того, чтобы рисовать ёлочки, снеговиков, зайчиков и галочек в виде летящих птиц, наклеил на обложку куски разноцветной бумаги так, чтобы получилось ночное небо, месяц, зелёная ёлка, украшенная блестящими кусочками конфетных фантиков. Мишек, зайчиков и белочек я тоже вырезал мамиными маникюрными ножничками из фантиков, поэтому в моей открытке был наклеен целый дремучий лес и много зверей.

Я не подарил никому эту новогоднюю открытку, потому что хотел сохранить эту красоту себе. Теперь эта открытка казалась мне детской забавой, и решил от неё избавиться.

Я решил подарить эту открытку пионервожатой – Снегурочке.

Наша школьная пионервожатая обитала в отдельном кабинете в дальнем конце школьного зала на втором этаже.

Теперь зал освещался полностью, люстры отремонтировали и во всех люстрах горели яркие лампочки.

Подойти незаметно к двери комнаты пионервожатых было невозможно, она постоянно открывалась и закрывалась, пропуская преимущественно девчонок.

Шла репетиция школьного бала и концерта самодеятельности. Я тоже вместе с другими учениками нашего класса участвовал в торжественном бале. Мы должны были в стихах приветствовать новых учеников, учителей и родителей.

Надо было ждать вечера…

После уроков в школьном зале царил невообразимый шум и гам, все суетились, бегали, репетировали, смеялись, шушукались, играли, бегали, учили слова и повторяли танцевальные движения.

Я со своим другом Славкой рыбкой сновал между учителями и учениками и никак не мог сообразить, как мне прорваться в комнату пионервожатых в тот момент, когда там никого не было.

Наконец я увидел, как наша пионервожатая-Снегурочка весело выпроводила всех ребят и девчонок из комнаты и захлопнула за собой зверь. 

Славка доложил мне, что в комнате она осталась одна.

Об этом ему сообщила Валя Антипова, которая, как приклеенная, ходила повсюду за нашей пионервожатой.

Весёлая, задорная, улыбчивая «Снегурочка» всех влюбляла в себя пачками и многие девчонки и мальчишки были от неё в восторге.

Я занял место на сцене рядом с дверью в комнату пионервожатых и стал ждать удобного момента, когда на меня никто не обратит внимания.

Наконец такой момент настал.

Я быстро и мягко подскочил к двери, слегка приоткрыл и скользнул в дверной проём.

По инерции я успел сделать всего два-три шага, после чего застыл в немом испуге, как пугало, с вытаращенными глазами.

Передо мной, озорно улыбаясь, стояла пионервожатая-Снегурочка.

Из одежды на ней были только странные женские трусы из тонкой прозрачной ткани с ажурными, как тюль, краями.

На ногах у неё были прошлогодние бальные туфельки с бантами из белых лент.

Пионервожатая, видимо, примеряла, бальное платье из кружев. Она прижимала его к обнажённой груди.

Меня поразила форма и размер этих грудей. Они были большие, наполненные, крутые и круглые, как яблоки, но удивительно белого цвета.

Цвет грудей  ещё более был заметен, потому что лицо пионервожатой, шея, плечи, руки, талия, бёдра и ножки были покрыты густым коричневым загаром. Мне даже показалось, что её лицо густо намазано кремом или пудрой.

Пионервожатая-Снегурочка крепко стояла на маленьких худеньких ножках так, что они выгнулись как натянутые луки.

Свет из окна освещал её сзади и её напряжённая шея, изгиб спины, выпуклость попки и линия ног ярко выделялись на общем фоне. Вся её фигура была упругой, весёлой, озорной.

Пионервожатая поменяла цвет волос. Теперь у неё были белокурые волосы, которые она уложила в красивую причёску. Одна из прядей причудливо извивалась надо лбом и крепилась шпильками к туго затянутым на затылке волосам. Сзади озорно вздрагивала небольшая крупно свитая коса.

Увидев меня, пионервожатая-Снегурочка не вскрикнула, не нахмурилась, не испугалась, а только крепче прижала к себе платье и этим прикрыла своё тело.

Я ещё успел заметить, как при этом напряглись и приподнялись белые шары её грудей. Складки платья опять скрыли от меня их вершинки.

Пионервожатая-Снегурочка продолжала смотреть на меня открыто, без смущения, вызывающе и я заметил, что её взгляд становится насмешливым.

- Тебе чего?! - резко и громко сказала пионервожатая. – Ты чего уставился?

Я мгновенно растерялся, потерял дар речи, потом машинально и молча протянул ей прошлогоднюю новогоднюю открытку…

При этом я уже не смотрел на её тело, груди и ноги, а смотрел прямо ей в глаза.

Пионервожатая-Снегурочка молча взяла мою открытку, не отнимая платья от груди, раскрыла, прочитала и опять ещё более весело взглянула на меня.

Теперь её взгляд был не насмешливым, а понимающим и ещё более озорным.

- Я тебя тоже поздравляю с прошедшим Новым Годом! – сказала она смеясь. - Лучше поздно, чем никогда. Желаю тебе быть таким же молчаливым, как сейчас. Никому не говори, что видел. А теперь поворачивайся и беги.

Я немедленно воспользовался её советом, повернулся и таким же мягким и быстрым движением выскользнул из комнаты…

Шум и гам школьного зала меня оглушил.

Никто не заметил, как я вскочил в комнату пионервожатых и как выскочил. Только встревоженный Славка подскочил ко мне и стал нетерпеливо звать меня куда-то к новым приключениям.

Он приставал ко мне, тащил за руку, что-то говорил, спрашивал, рассказывал и допытывался, что я делал у пионервожатой. Всё это он делал одновременно и я не мог за ним поспевать…

Я перевёл дух. Потом встряхнул головой. Мне жгуче захотелось рассказать, поделиться с другом тем, что я только что видел, испытал и пережил.

Я уже было открыл рот, чтобы ему всё рассказать, как подскочила Валя Антипова и потребовала доложить, что я делал у пионервожатой в комнате…

Мне тут же расхотелось что-либо рассказывать.

Валя ревниво и пристально смотрела мне в глаза, а окружавшие её подружки осуждающе смотрели на меня.
Как я мог что-то скрывать и не отвечать их подруге?!

Я подумал и сказал правду.

- Я поздравил нашу пионервожатую с наступившим Новым годом. У меня оставалась открытка для неё и я вручил ей мой подарок.

- А она что? – ревниво спросила Валя.

- А она взяла мою открытку, сказала, что «лучше поздно, чем никогда» и подарила мне свой подарок, - сказал я, внутренне улыбаясь от скрытого смысла этих слов…

- Какой подарок? – ещё более требовательно спросила Валя. Славка тоже удивлённо и с интересом посмотрел на меня.

- Секретный! – отрезал я и пошёл восвояси.

Пусть помучаются неизвестностью…

Ночью впервые после нашего путешествия в Москву мне приснилась моя Фея красоты и страсти.

Она пришла ко мне в образе пионервожатой.

Во сне она была точно такой, какой я её видел в жизни, только теперь она одной рукой прижимала к себе ворох материи кружевного бального платья, а другой рукой приветственно помахивала мне моей новогодней открыткой.

Я тоже был рад встрече с моей феей. Меня тоже уже тревожило её долгое отсутствие в моих снах.

«Лучше поздно, чем никогда, - ещё успел я подумать перед тем, как уснуть и добавил уже от себя, - Всему своё время».

Однако что-то мешало мне окончательно заснуть…

Что-то в облике феи-пионервожатой было необычное…

А! Вот оно что…

Она была маленькая или небольшого роста, как Валя Антипова…

 
Мои женщины. Сентябрь. 1961. Я не маленький!

Летом и особенно в начале сентября 1961 года я впервые осознал, что я не маленький, в смысле уже не ребёнок, то есть не мальчик детсадовского возраста.

В первом классе, когда уроки были продолжением детсадовских игр, мы чувствовали себя ещё детьми. К нам относились как к детям, нас оберегали, терпеливо сносили наши капризы, шалости, непонимание. Нас кормили, к нам часто приходил завуч, доктор и вожатые из старших классов. Они спрашивали нас – как мы себя чувствуем, как учимся, какое у нас настроение.

С начала занятий во втором классе всё изменилось. Мы начали учиться по-настоящему…

Во-первых, добавились уроки.

Если в первом классе у нас были предметы: обучение грамоте, литературное чтение, окружающий мир, русский язык и правописание, счёт, пение (музыка), рисование, физическая культура и труд, то во втором классе добавилась арифметика.

Во-вторых, изменилось отношение к нам, как к ученикам.

Если в первом классе с нами терпеливо возилась наша первая учительница, то теперь она стала ставить перед нами задачи и требовать их выполнения.
 
Я тоже изменился. Я чувствовал, что перестал быть маленьким.

Я чувствовал, что детство постепенно выходит из меня, выдавливается, как зубная паста из тюбика.

Мне было очень жаль покидать мои детские игры, забывать детский сад, моих детсадовских друзей и подружек, но старые игрушки и детсадовские книжки меня уже не так трогали и интересовали.

Я всё чаще стал говорить родителям и брату, что «я не маленький»…

За лето 1961 года я подрос на целых три сантиметра. Это мы выяснили, когда папа в очередной раз отмерил наш с братом рост в дверном проёме между залом и моей комнатой.

Теперь мой рост составлял ровно 130 сантиметров, а вес 25 килограмм.

Я оказался почти самым высоким в нашем 2 «А» классе.

Только одна из девчонок Люба Мишина была выше меня.

При этом я оставался худым и жилистым.

Другие ребята и девчонки были либо меньше и худее меня, либо меньше, но толще.

Особенно это было заметно на уроках физкультуры, когда мы переодевались в маечки и трусики и становились в шеренгу.

Раньше мы все были почти одинаковые. Теперь мы разнились по росту и спорили кому стоять правофланговым.

Всем ребятам было обидно равняться на Любку Мишину, а она злорадно ухмылялась всякий раз, когда учитель физкультуры командовал нам «Равняйсь! Смирно!».

Особенно быстро росли у меня ноги. Они стали длинными и худыми. Коленки и лодыжки выпирали. Было очень больно стукаться ими обо что-нибудь.

Но длинные ноги мне не мешали, наоборот, мне стало легче бегать за братом и его друзьями или убегать от них, когда они меня прогоняли.

С моими ногами теперь легче было крутить педали взрослого велосипеда, находясь под рамой.

Теперь я мог в три прыжка перескочить всю нашу большую комнату и лихо влететь на кухню на зов мамы к завтраку, обеду или ужину.

Теперь я полюбил бегать и прыгать в длину и в высоту.

Я чувствовал свои ноги, которые становились всё длиннее и длиннее.

Мама в шутку теперь называла меня «кузнечиком», а брат – «саранчой».

Изменилась за это лето и моя способность думать…

Теперь я не задавал глупые вопросы типа «что это?», «кто это?», «как это?», «почему?» и так далее.

Теперь я стал задавать более сложные вопросы, на которые ни папа, ни мама, ни брат уже не могли отшутиться или рассказать мне какую-нибудь «сказку-тарабаску».

Теперь чаще всего они мне отвечали «думай сам» и «думай своей головой» и я начал думать…

Источником моих дум было всё, что меня окружало. Всё, что я видел, замечал, чувствовал, испытывал и ощущал, порождало думы.

Иногда думы были лёгкие, весёлые, быстрые, иногда – тяжёлые, грустные и тягучие.

Особенно много дум порождало чтение книг и журналов, смотрение передач по телевизору и особенно, кино.

Походы в кино стали моим самым любимым приключением.

Всякий раз, когда родители или брат брали меня с собой в кино, это являлось волнующим событием, приключением, круги от которого ещё долго волновали мою душу, будоражили мысли и воображение.

Ещё с детства я имел способность смотреть во сне любое увиденное кино.

Я много раз видел во сне фильм «Чапаев».

Я даже заказывал его себе перед сном и с удовольствием смотрел, как Чапаев лихо скачет на коне впереди своих чапаевцев, как Анка-пулемётчица «косит» из пулемёта капелевцев, как сконфуженные бойцы ныряют за оружием в реку, как Фурманов спокойно и достойно осаждает гневного Чапаева, как умирающий Петька приподнимается, чтобы ещё раз увидеть уплывающего раненого Чапаева…
 
Я смотрел во сне фильм «Чапаев» множество раз.

Я зримо с восторгом и страхом чувствовал себя рядом с героями этого фильма.

Так я мог «посмотреть» во сне практически любой понравившийся мне кинофильм.

Таких фильмов было много, очень много…

Иногда даже картинки-иллюстрации в книгах оживали в моих снах и действовали, как написано в книге.

Особенно часто «оживали» картинки из сказок Пушкина и мой любимый Мальчиш-Кибальчиш.

Вот уж где я мог вволю порезвиться в борьбе с буржуинами!

Я стрелял, кидал гранаты, строчил из пулемёта, рубил шашкой, дрался и пинался ногами.

Потом я стойко терпел муки, когда меня ловили враги и требовали выдать им нашу «Военную Тайну».

Я во сне даже тихонько отвечал им грубыми матерными словами, которым научился за это лето на улице…
 
Другим источником пищи для размышлений стали новости и передачи по телевизору.

Папа всегда с интересом и азартом слушал новости по радио или смотрел их по телевизору. Ничего не могло его отвлечь от «телевизионных новостей».

Он всегда их комментировал так, что мама с тревогой приходила с кухни и требовала, чтобы он не болтал, говорил тише и не при детях.

Мне и моему брату было интересно, что же такого в этих новостях, что наш отец то вскакивал, то восторгался, то огорчался, то надолго задумывался.

После новостей, как правило, папа хотел поделиться с нами своими соображениями, но мама ему категорически это запрещала, а для нас запреты только разжигали наше любопытство.

Из новостей радио- и телепередач и комментариев папы мы, например, узнали о напряженности в отношениях между Кубой и США, о борьбе африканских негров во французских и бельгийских  колониях, об убийстве Патриса Лумумбы агентами Чомбе.

После этого я видел этих негров в облике буржуинов и дрался с ними, как дрался бы Мальчиш-Кибальчиш.

Из новостей мы узнали о новом президенте США Джоне Фицджеральде Кеннеди, о котором отец сказал, что «этот молодой человек начнёт новую политику, но ему не дадут её реализовать».

Узнав о запуске советской усовершенствованной многоступенчатой ракетой нового тяжёлого спутника, папа сказал, что «теперь мы можем доставить нашу «штуку» в любую точку мира и это даст нам уверенность и покой на несколько десятилетий».

Отец не сказал нам, о какой «штуке» он говорил, но мы с братом шёпотом догадались, что он имел в виду атомную бомбу.

Новости принесли весть о запуске нашего космического аппарата в сторону Венеры и о том, что началось освоение планет Солнечной системы.

Брат показал мне учебник астрономии, карту звёздного неба, а вечером красивую звёздочку на закатном небе. Это была Венера, планета к которой сейчас нёсся наш советский космический аппарат.

Потом он показал мне созвездие Большой медведицы, Малую Медведицу и Полярную звезду. Рядом с одной из звёзд в ручке ковша Большой Медведицы я увидел ещё одну слабенькую звёздочку и брат сказал, что у меня «абсолютно нормальное зрение».

С этого момента я навсегда «заболел» небом, звёздами и космосом.

Теперь в ясные ночи я просыпался, подползал в кровати к окну, откидывал штору и занавеску и смотрел на звёздное небо.

Звёзды мерцали. Мне очень хотелось подняться повыше к ним, посмотреть на них вширь и вдаль.

Иногда во сне я летал сквозь листву деревьев, через электрические провода, облака и тучи и поднимался в небо, как самолёт, над облаками.

Здесь я видел небо таким чёрным, наполненным таким количеством мерцающих звёзд, что мне становилось холодно, страшно и жуткий восторг покрывал мурашками руки и ноги.

Потом запуски наших советских спутников стали обычным делом, а потом мир просто взорвался – полетел Юрий Гагарин.

Вот это была новость, так новость!

Отец ожидал чего-то грандиозного, но чтобы после каких-то неудачных пусков вдруг полетел человек в космос – это было сверхсобытие и сверхновость.

С того момента всё, что касалось космоса, вызвало у меня и у всех волнение, восторг, гордость и великую радость.

Как я радовался, что родился и живу в великой стране, нашей Родине, что я вижу, слышу, чувствую эти великие достижения и победы нашей науки и техники.

Мы все, а наш папа, в особенности, чувствовали себя причастными к этим победам и свершениям. Папа гордился так, как будто он сам участник подготовки этих полётов и запусков.

Потом мы узнали, что американцы создали и запустили межконтинентальную ракету «Минитмен» и папино настроение сразу резко упало. С этого момента в нашем доме поселилась тревога.

Потом в Алжире генералы подняли мятеж против французского президента Шарля де Голля. На него будет совершено 12 покушений.

Мне не было жаль этого человека, но папа говорил, что «он для нас не опасен, а значит полезен».

Потом мы узнали, что какой-то польский писатель Станислав Лем написал фантастический роман «Солярис» и все стали гоняться за этим романом.

Друзья моего брата говорили, что это этот роман «ништяк», что в нём написано, как люди встретились на далёкой планете с мыслящим океаном.

Мой брат бредил фантастикой, запоем читал все старые и новые книги, а мама сердилась и требовала, чтобы он читал Чехова, Толстого и Шолохова.

Я тоже попробовал почитать несколько фантастических книг, но мне больше всего нравилось, как их пересказывает мой брат.

Он и его друзья часами могли пересказывать друг другу содержание прочитанных фантастических книг, спорить, кричать, восторгаться.

Мне было очень интересно их слушать.

Брат пообещал мне, что в своё время даст мне почитать «Таинственный остров» Жюля Верна.

Само название книги, имена «Жюль Верн», «капитан Немо», «Наутилус» заставили моё сердце биться учащённо в предвкушении чего-то необычайного, таинственного и очень интересного…

Потом мы узнали из новостей о высадке американских наёмников на Кубе и о героической борьбе кубинских «барбудос» с агрессорами. Кубинская народная армия Фиделя Кастро сбросила десант американских наёмников в море, многие из них были взяты в плен.

Мы с братом ликовали, а папа надолго задумался, потом о чём-то шептался с мамой.

Потом наша страна разорвала отношения с какой-то Албанией.

После этого мама ввела ограничения в наш семейный бюджет, стала экономно готовить и сушить сухари.

Потом я услышал о походе нашего советского научного судна «Витязь» в Индийский океан и о сделанных там научных открытиях гигантских подводных рек – течений.

Я немедленно «заболел» морскими путешествиями и мне стали сниться волны, чайки, солёные брызги, скрип канатов и звон корабельной рынды. Всё это я почерпнул из восторженных рассказов моего брата. Он давно грезил о море и морских походах, он мечтал стать моряком.

Потом мы узнали, что в стране началась борьба с «паразитами» то есть с «тунеядцами».

Тунеядцами называли тех, кто не хотел честно работать, трудиться, а хотел жить как при коммунизме, то есть ничего не делать, а только есть и пить в своё удовольствие.

На улице я иногда слышал, как тётя Шура ругала своего младшего сына Вовку Изотина и называла его «тунеядцем» и «паразитом» за то, что он не хотел ей помогать по дому или в огороде.

После этого я тоже задумался над этим и спросил маму: «Мам, я тоже тунеядец?».

- Нет, - ответила мне, смеясь, мама, - ты не тунеядец. Ты мой самый лучший помощник.

- Главное дело, которое ты делаешь – это учёба. Это твоя работа – такая же, как работа папы или моя работа.

- Ты также встаёшь утром, собираешься в школу, как на работу, делаешь уроки, занимаешься, трудишься, получаешь оценки, как мы зарплату.

- Ты приносишь домой «пятёрки» и мы радуемся твоим успехам. Ты много помогаешь мне по дому: убираешь постель, складываешь свои игрушки, книжки и журналы, наводишь порядок на своей этажерке и в шкафу.

- Ты помогаешь мне накрывать на стол, убирать и мыть посуду и даже помогаешь мне гладить бельё.
- Ты молодец! Ты очень помогаешь папе, когда он что-нибудь делает или строит. Продолжай в том же духе, и ты станешь хорошим мастером и человеком.

Я с облегчением перевёл дух и побежал по своим делам.

Действительно, какой же я тунеядец, если я делаю столько разных и тяжёлых дел.

Попробуйте сами поучиться, как учимся мы!

Попробуйте хотя бы заучить несколько стихотворений всего за день или даже два!

Я очень гордился тем, что не «паразит» и не «тунеядец».

Теперь я совершенно спокойно бежал на улицу и играл с ребятами. Я знал, что имею право играть, потому что хорошо учусь в школе, делаю все уроки и домашние задания. Теперь я могу быть свободным, как ветер…

Пятого мая 1961 года американцы запустили с мыса Канаверал свою ракету с пилотом Аланом Шепардом.

Ракета только взлетела и через 15 минут упала в океан. Она даже не сделала один виток вокруг Земли, что по нашему мнению даже не считается за космический полёт.

Ребята радовались и с презрением говорили, что «американцам нас никогда не переплюнуть».

Кстати, именно в это время возникла мода смачно плеваться – цикать слюной.

Каждый плевок был со своим значением…

Тонко и коротко «цикнуть», как будто сплюнуть прилипшую к губе «табачинку», означало презрение, независимость, пренебрежение к человеку или возникшей ситуации.

Такое «циканье» придавало человеку уверенности и силы.

Набрать слюны и медленно каплей цикнуть, то есть сплюнуть-сбросить её с нижней губы означало ещё большее презрение и независимость. Такой плевок означал, что человеку всё равно, что он ничего не боится и готов на всё.

«Харканье» полным набором того, что накапливалось в носоглотке, означало наивысшую степень презрения и решимости. Такой плевок производился через вытянутые трубочкой губы, с шумом, как выстрел.

Самые независимые, сильные и отчаянные ребята могли так плюнуть даже в лицо обидчику или жертве…
 Такой плевок считался открытым оскорблением, поэтому ребята очень редко так плевались.

После новостей из Америки, как правило, ребята на улице плевались чаще. Разнообразные плевки означали наше презрение к американцам, которые хотели войны с нами…

Особенно сильно возросла неприязнь и ненависть к американцам, когда в мае 1961 года начался путч в Южной Корее.

Папа тогда сказал, что «за этим последует война, а за ней может разгореться и третья мировая война».

Потом пришло сообщение, что Запад «дал добро» на строительство для Западной Германии кораблей с ядерным оружием на борту.

Потом наш Никита Сергеевич Хрущёв встретился в Вене с американским президентом Джоном Кеннеди и предложил заключить с Западом мир, разоружиться, запретить ядерные испытания и объявить Берлин «свободным городом». Начались переговоры между СССР и США.

Потом сообщили, что выстрелом из двустволки убил сам себя известный американский писатель Эрнест Хемингуэй.

Мама очень горевала и сказала, что «погиб очень хороший писатель, книги которого можно читать и читать бесконечно».

Я не понимал маму, как можно жалеть американца, который по рассказам ребят во дворе, «пил, как лошадь».

Мама сказала, что когда я прочитаю его книги, то сам всё пойму, а «американцы бывают разные, в том числе и хорошие».

Потом наши заключили договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи с Северной Кореей.

После этого мама и папа уже почти открыто стали запасаться продуктами, спичками, хозяйственным мылом и сушить сухари.

Кстати, этим занимались не только мы, но и все наши соседи.

Разговоры взрослых стали тревожными, скрытными. Мы, ребята, тоже стали меньше играть и баловаться.

Потом мы совершили путешествие в Москву и там узнали, что американцы и Запад отвергли наши предложения о мире и разоружении.

После этого папа почему-то успокоился и стал каким-то собранным, спокойным, сдержанным.

Он уже ничего не боялся, больше улыбался и всё время что-то делал по дому, приносил с работы и из магазина какие-то покупки и свёртки.

Мама штопала и чинила одежду, а папа проверял нашу обувь. Мы к чему-то готовились, а я чаще стал видеть сны о Мальчише-Кибальчише и фильмы о борьбе с буржуинами…

Потом в космос слетал и тут же вернулся ещё один американский пилот, но он опять не мог считаться космонавтом, так как не совершил витка вокруг Земли.

Потом сообщили об открытии новой кометы и мы с братом всё старались в лучах утренней зари её увидеть в бинокль. Не увидели.

Потом мы узнали, что советские астрономы открыли самое старое звёздное скопление нашей Галактики, и брат прочитал мне и моим друзьям целую лекцию о звёздах и космосе.

Он очень гордился тем, что знал и что мог нам всё это рассказать. Мне тоже захотелось узнать о звёздах как можно больше, и моя голова распухла от новых знаний.

Потом 6 августа 1961 года в космос по-настоящему полетел второй советский космический корабль-спутник «Восток-2» с Германом Титовым на борту.

Его полёт тоже вызвал массу восторгов и радости, но уже не такой, как во время первого полёта Юрия Гагарина.

Наш корабль-спутник пролетел вокруг Земли более 700 000 км, и мы страшно гордились тем, что это не американские «прыжки» по баллистической кривой.

Герман Титов за сутки сделал более 17 оборотов вокруг земного шара, и мы ещё раз утёрли нос американцам.

Ребята на улице смачно «цикали» и плевались, когда сравнивали наши достижения с американскими полётами.

Наш космонавт Герман Титов теперь мог полнее рассказать о своём полёте и я, затаив дыхание, слушал его рассказы и интервью по телевизору.

Тем временем американцы закончили строительство секретного подземного бункера, в котором их правительство должно было укрыться в случае ядерной войны.

Об этом «секрете» американцев все вокруг говорили, и я впервые подумал, а куда нам деваться, если к нам прилетит американская атомная бомба?

Вечером перед сном я смотрел на далёкие трубы ГРЭС и прикидывал, что бомбу могут сбросить на неё, так как она даёт электричество на большую территорию, в Тулу, Серпухов, Калугу и Москву.

Отец как-то сказал, что «если бомба взорвётся на высоте 100 метров над электростанцией, то наш город и наши дома сметёт, как веник сметает мусор».

Мне не было страшно. Я только жалел, что не успею добраться до этих проклятых «буржуинов»…

Мишка Изотин, друг моего брата, сделал мне из дерева маленький автомат «ППШ».

Он был с настоящим прикладом и диском для «патронов».

Сверху Мишка прибил маленькими гвоздями шпингалет от оконной рамы, и им можно было дёргать и клацать, как настоящим затвором винтовки.

Ни у кого из ребят не было такого «автомата», и я очень им дорожил.

С этим «автоматом» я готов был встретить и победить любого врага, если не выстрелами, то хоть прикладом. Я бы им живым никогда бы не сдался!

Потом в Германии начался «Берлинский кризис».

В городе, разделённом после войны на американскую, британскою, французскую и советскую зоны оккупации, стали возводить высокую стену и закрыли проход в Западный Берлин через Бранденбургские ворота.

Отец рассказал нам, как выглядят эти ворота и город, но только во время прошедшей войны. Может быть, так было нужно, но папа сказал, что «эта стена ни чему хорошему не приведёт, будет только хуже».

Потом все стали говорить о новой поэме нашего поэта Евгения Евтушенко «Бабий яр».

Мы впервые узнали о том, как фашисты расстреляли в этом большом овраге тысячи советских людей, среди которых было множество евреев.

Ненависть к фашистам и американским агрессорам вспыхнула с новой силой. Мы с ребятами уже не боялись ни атомной бомбы, ни войны. Хотелось поскорее с ними встретиться, чтобы «дать им жару»…

Американцы тем временем направили своего вице-президента Джонсона в Западный Берлин и объявили жителям города, что «их не оставит без помощи и что США являются гарантом их свободы». С этого момента слово «свобода»т стало главным во всех новостях об американцах.

Они почему-то решили, что у нас «свободы» нет, и что только у них она есть.

«Свобода» стала самым модным словом и все стали друг другу доказывать, что они свободны.

Я тоже задумался над тем, как можно чувствовать себя свободным, от чего и насколько…

Потом пришло сообщение о первом международном фестивале современной эстрадной песни в польском городе Сопоте и все стали говорить, что «современные песни – это выражение внутренней свободы, что это песни протеста против гнёта правящих режимов» и так далее.

Мне очень нравились современные песни, старые русские народные песни, песни военных лет, гражданской войны, первых пятилеток, песни из кинофильмов, романсы и даже хулиганские воровские песни, которые «втихаря» пели ребята на улице.

В нашем доме мы очень любили слушать песни и петь. Ни один праздник, ни одно домашнее застолье не обходись без песен, и я не понимал, где нарушается наша свобода петь те или иные песни. Мне нравились практически все наши песни!

Потом начались бои в Африке, а в начале сентября 1961 года в Югославии собрались какие-то «неприсоединившиеся» страны и создали свою организацию.

Они заявили об угрозе войны и призвали всех к миру. Сами они объявили, что ни к кому не присоединятся, ни к нам, ни к американцам.

Потом некоторые видные советские и американские учёные объявили, что тоже создают своё (Пагуошское) движение учёных за мир, против угрозы ядерной войны, против использования достижений науки в военных целях.

В это время американцы с мыса Канаверал запустили космическую ракету, которая вывела на орбиту капсулу с «механическим космонавтом». Живого человека они запустить в космос не рискнули.

Все эти новости холодным или горячим водопадом ежедневно скатывались на нас и будоражили мой ум…

Я даже стал пока несмело поддакивать отцу, соглашаться с его комментариями или сам комментировать новости.

Потом мне доставляло огромное удовольствие пересказать эти новости ребятам на улице или в школе.

Для многих из них эти события и новости были как гром среди ясного неба…
 
В нашем 2 «А» классе вообще наметилось разделение учеников на «успевающих» и «не очень успевающих».

Я по-прежнему продолжал всё «схватывать» на уроках, быстро запоминать, справляться с домашними заданиями, отвечать у доски, делать уроки впрок, а некоторые учились с большим трудом.

Особенно трудно давались ребятам и девчонкам правописание, арифметика и немецкий язык.

Наверно у них не было такого отца, как мой папа, который терпеливо и настойчиво с хитроумными примерами объяснял мне все правила сложения, вычитания и других операций с цифрами.

Мама тоже терпеливо слушала мои пересказы прочитанных книжек и мягко поправляла меня, когда я говорил что-то неправильно или коверкал слова.

Она очень гордилась тем, что наш папа, и мы с братом умели говорить «правильно» и очень огорчалась, когда мы приносили с работы, из школы или с улицы какие-нибудь «хулиганские» слова и выражения.

Я уже умел говорить многие такие слова, но мне не хотелось огорчать маму. Тем более, что она мне как-то сказала, что я «уже не маленький, чтобы бездумно повторять за другими дурацкие и грубые слова и ругательства».
 
Я очень хотел быть взрослым, таким как мой брат.

Он уже влюблялся, постоянно бегал за девчонками, писал им записочки, шептался с ребятами, страдал и наслаждался своими страданиями.

Мне тоже очень хотелось набраться храбрости и заговорить с Валей Антиповой, но всякий раз, когда я встречался с ней в школе, у меня пропадал дар речи и я не мог вымолвить ни одного умного слова.

Она это чувствовала и только насмешливо крутила головой так, что её косички и банты разлетались в разные стороны.

Это она, самая маленькая в нашем классе, всякий раз говорила в адрес какого-нибудь неловкого мальчишки: «Куда ему, он ещё маленький».

Странно, но ребята, которые в любой момент могли, кому угодно из сверстников дать сдачи, угрюмо молчали в ответ на её слова и делали вид, что их это не касается.

Маленькая и красивая, как кукла, Валя Антипова вдруг как-то незаметно стала самой главной девочкой в классе…

Моя голова гудела и болела от мыслей, чувств и переживаний…

Иногда по вечерам мне казалось, что голова моя может лопнуть от напряжения.

Мне одновременно хотелось во всё вникнуть и ничего не знать, чтобы не мучиться тяжёлыми раздумьями.

Я не мог найти в себе ответы на вопросы, которые сыпались на меня со всех сторон или возникали сами собой в моей бедной голове. Я даже вспомнил слова грустной песни, которую пел дядя Коля, когда ещё жил с нами: «Заболела, ты моя головушка, заболела голова».

Однажды вечером я со слезами во взоре пожаловался маме на свою голову.

- Мам, у меня голова думать не хочет, – сказал я маме, чуть не плача. – Я ей говорю: «Работай!», а она не работает, только болит. Мысли то скачут, как не знаю кто, то копошатся, как эти… - я не знал с чем сравнить свои мысли, которые тяжело, как жернова вертелись у меня в башке.

- Ничего страшного, - спокойно и ласково сказала мама. – Это скоро пройдёт. Просто ты растёшь и становишься большим.

От её слов сердце вдруг встрепенулось и забилось быстро-быстро. Голова закружилась и ещё больше напряглась.

Неужели, чтобы стать большим надо пройти через такие мучения?

Мама обняла меня за плечи, слегка прижала к себе, положила мою голову к себе на колени и стала нежно гладить меня по голове, как в детстве.

Мне стало так хорошо, что я начал тихо молча плакать и слёзы сами собой вдруг полились из моих зажмуренных глаз.

Сердце часто билось. Я прижатым к маминым коленям ухом чувствовал, как кровь туго толкается в моих жилах на виске.

Сначала боль в голове усилилась, а потом, когда я перевёл дух и ровно задышал, боль под ласковыми мамиными пальцами вдруг утихла, и мне стало несказанно хорошо.

Я поуютней устроился на маминых коленях и стал приноравливаться к ритму её поглаживаний.

Мама уже гладила меня не только по голове, но и по спине.

Мама гладила меня ровно, длинно, протяжно, не медленно, но и не быстро.

Она гладила меня ласково и терпеливо, по-доброму.

Я чувствовал, как её поглаживания соответствуют её тихому грудному голосу.

Она говорила и в такт словам гладила меня так, что её слова входили в меня словно тёплый солнечный свет.

От её слов во мне растекалась тёплая спокойная жидкость. Она проникала во все уголки моего тела и покалывала в кончиках пальцев.

Я слушал маму, наслаждался этим теплом и нежными поглаживаниями и вяло пытался вникнуть в её слова.

- Понимаешь, ты сейчас в таком возрасте, когда голова твоя, вернее мозг, начинают усиленно работать, перерабатывать информацию. Если раньше, в детстве, ты просто впитывал всё, что видел и слышал в себя, то сейчас ты начинаешь делать отбор нужной тебе информации.

- Чтобы это делать мозг твой должен научиться быстро сравнивать всё с твоими внутренними установками, желаниями и потребностями. Для тебя сейчас мир начинает расширяться. Чем больше ты узнаёшь, тем дальше ты видишь и больше понимаешь.

- Твой мозг работает усиленно, поэтому может пока не справляться. Но это пройдёт. Главное, не бойся.

- Всему своё время и свой срок. Всё, что надо к тебе придёт само по себе, естественным путём. Не спеши, но и не медли.

- Как только почувствуешь, что перед тобой серьёзная проблема или задача, так сразу включайся в её исследование или решение.

- Будь, как учёный, открывающий новые неизведанные миры. Делай свои открытия, ищи закономерности, вникай в суть вещей.

- Главное, всегда добивайся победы. Не откладывай решение проблем «на потом».

- Потом возникнут новые проблемы и пошло-поехало. Они навалятся на тебя как снежный ком, лавиной. Понял? – спросила меня мама.

Сказать по правде, я мало чего понял из маминых слов.

Мне просто было очень приятно слышать тембр её голоса, чувствовать её ласковые пальцы.

Мне было приятно, когда она гладила меня по спине там, где чесалось.

Но мамины слова, видимо, запали мне в душу, потому что я их вскоре вспомнил. Я стал играть «в учёного»…

В большой и толстой маминой книге «Хирургия», которую нам с братом строго-настрого запрещалось смотреть, читать и трогать, я новыми глазами увидел цветные картинки с изображением скелета человека, его внутренних органов, мышц, кровеносной и нервной системы.

На одном из рисунков был нарисован мозг человека, целиком и в разрезе.

Так вот что у меня в голове так болит, когда думает!

Мне стало жутко интересно. С этого момента я начал исследовать папу, маму, брата, друзей и в первую очередь себя.
 
Я замкнулся сам в себе.

Странно, но в это время я вдруг очень полюбил русскую народную песню «Берёзонька» и часто вслух или про себя пел:


Во поле берёза стояла,

Во поле кудрявая стояла,

Люли, люли, стояла,

Люли, люли, стояла.

Я пойду, пойду погуляю,

Белую берёзу заломаю,

Люли, люли, заломаю,

Люли, люли, заломаю.


Зачем «заломаю»? Почему «заломаю?

При этом «берёзонька» почему-то представлялась мне красивой девочкой, Валей Антиповой…

 
Мои женщины. Октябрь. 1961. Невеста.

Начиная с октября 1961 года, мой мозг стал усиленно работать.

Иногда, лёжа головой на подушке, я чувствовал, как по жилке на виске струится толчками кровь, как она пульсирует под кожей на голове, как больно стучит кровь внутри моей головы.

Теперь я не пугался этой боли, я знал, что это мой мозг так усиленно «работает», перерабатывает ту информацию, которую я ему приношу каждый день из школы, с улицы, из телевизора, из разговоров с родителями, братом и ребятами.

Особенно много разной информации я стал получать из журналов и книг.

Я стал читать не просто так, а со смыслом, пытаясь вникнуть в суть прочитанного.

Брат мне как-то сказал: «Козьма Прутков говорил: «Зри в корень».

Сначала я не понял, в какой такой «корень» надо зрить или «зырить», как сказал брат, но потом «допёр» сам.

Слово «корень» – это суть вещей, их скрытый или истинный смысл. Я стал усиленно «зрить»…

Жизнь вокруг бурлила. Строились дома и города, корабли и комбайны, тракторы и новые машины. Каждый день радио и телевидение приносили новые вести об успехах советской науки и техники, культуры и искусства.

Многого мы не могли знать, но догадывались, потому что папа к каждой новости добавлял свой многозначительный комментарий.

Он иногда говорил загадками, но всегда очень точными, конкретными и жгуче интересными.

Папа очень интересовался «политикой», читал газеты, слушал новости, смотрел новостные программы по телевизору.

Новости – это было «священное папино время». В это время его нельзя было отвлекать, трогать или приставать к нему с вопросами. Но после новостей он с удовольствием делился с мамой своими впечатлениями.

Мама терпеливо его выслушивала, молча наливала ему тарелку борща и старалась, чтобы он меньше разговаривал, а больше кушал.

Однажды я спросил папу, что значит «политика».

- Политика, сынок, - важно сказал папа, - это искусство взаимоотношений. Как искусство отличается от ремесла, так политика отличается от обычного общения людей между собой.

- Например, сейчас мы сидим с тобой и привычно кушаем мамин борщ. Кушаем молча, тщательно пережёвываем капусту, картошку и мясо. Это обычное дело, ремесло питания, а искусство, это наслаждение борщом, смакование листиками капусточки, рассыпчатой картошечкой, каждой мясной жилочкой.

- Вкушение аромата и вкуса петрушечки, укропчика, перчика, мелко нарезанного лука, долек помидорчиков и наслаждение юшечкой наваристого борща, - это и есть искусство питания!

- При этом ты выражаешь словами, жестами, мимикой, причмокиваниями всю гамму твоих чувств и ощущений. Этим ты ведёшь свою политику восхищения мамой, её искусством, её добротой, заботливостью и умением из самого простого сделать самое искусное.

- Поверь, маме от этого становится гораздо приятнее, чем просто смотреть, как мы набиваем пищей свой живот. Да и тебе тоже, потому что ты получаешь наслаждение не только от борща, но и от маминого искусства варить замечательный борщ.

- Лучше её этого не делает никто! Наша мама владеет искусством одухотворения любой вещи, любого дела, даже борща. Ты согласен? – в заключении спросил папа, переглянулся с мамой и счастливо засмеялся.

Я был не только согласен, но горд, счастлив и нем от того, что папа был прав.

Действительно, мама обладала непревзойдённым искусством готовить самые вкусные кушанья и блюда. Никто не мог сравниться с ней в приготовлении борща, щей, куриной лапши, рассольника, супа «харчо», рисового супчика и ещё множества разных первых блюд.

Особенно ей удавался простой картофельный суп на мясном бульоне. Он был не просто вкусный, он был божественно вкусный!

Я много раз «зрил» за процессом варки картофельного супа, стараясь запомнить все мамины движения и действия от чистки картофеля до снятия с огня кастрюли с готовым супом. Я страстно хотел научиться варить супы, щи и борщ. Я хотел овладеть маминым искусством.

Но причём тут политика и борщ, я так папу и не понял…

- Ну, хорошо, - сказал терпеливо папа. – Объясню проще. Понимаешь, политика – это искусство достижения желаемого любыми средствами. Политика - это искусство обращения любых обстоятельств в свою пользу.

- Если ты знаешь, как будут восприняты другим человеком твои слова и поступки, насколько эти слова и поступки истинны, добры, понятны и искренни, то ты можешь вести свою политику достижения желаемого.

- Политика, как игра, подчиняется своим правилам, но даёт возможность попробовать разные приёмы и приёмчики.

- Если тебе хочется вкусного маминого борща, а мама планирует сварить лапшу, то ты заранее намекаешь маме о нём, вспоминаешь вслух, как она готовила чудесный борщ неделю назад, каким он был наваристым, какая мама молодец и так далее. Этими намёками, воспоминаниями, комплиментами ты ведёшь свою политику и добиваешься желаемого.

- Одновременно ты или Юра хотят другого супчика. Вы тоже хвалите маму, просите её, настаиваете, канючите, сопротивляетесь моему хотению и тоже ведёте свою игру-политику.

- Я взрослый и ваш папа, я старше, а вы мои дети, мои сыновья. Правила тут простые – «всё лучшее детям». Поэтому я должен вам уступить и я, конечно, уступлю вашему желанию.

- Но тут вступает в игру мама, – папа сделал хитрые глаза. - У неё своя политика. У неё нет продуктов, из которых она может сварить то, что вы хотите или что хочу я. То ли денег не хватило, то ли вовремя в магазин не пошла, короче – нет ресурсов. Есть только то, из чего можно сделать самый простой картофельный супчик. При этом мама не хочет, чтобы мы знали о её трудностях.

- Тогда мама спокойно и терпеливо нас выслушивает, загадочно улыбается и говорит нам, что будет варить не то и не другое, а совершенно новое кушанье.

- Она выгоняет нас из кухни и долго там возится. При этом из кухни доносятся звуки и запахи, от которых у нас текут слюнки.

- Наконец она зовёт нас на кухню, и мы с восторгом и аппетитом съедаем прекрасный суп с фрикадельками. Это новый шедевр маминого искусства.

- Мы забыли о своих желаниях, полностью подчинились маме и счастливы этим. Главное – все сыты и довольны. При этом реализовалась наша общая политика – лад и мир в нашей семье. Теперь ты понял?

Я понял, но не совсем…

Мне было не ясно, почему мама и иногда папа резко отзываются о политике и о политиках.

Однако теперь мне было совершенно ясно, что политика – это игра.

Играя «в ножичек», ты стараешься быть ловчее противника и точно вонзить острие ножичка в землю из любого положения. Играя «в жмурки», ты стараешься выбрать укрытие и спрятаться так, чтобы тебя не нашли. Играя «в карты», ты стараешься выведать карты противника и обыграть его. Играя «в войну», ты стараешься победить, несмотря ни на что…

Размышляя о политике, я узрел, наконец, главное. Я ясно увидел, что все отношения людей друг с другом имеют элементы игры.

Если папа с нами, его детьми, бывает всяким, но всегда доброжелательным, то с другими людьми он может быть строгим, равнодушным, даже бессердечным.

Мой брат вообще всегда ведёт свою игру-политику со всеми, даже с родителями. Он всё время чего-то желает, чего-то хочет и добивается этого любыми средствами от лести до угроз.

Только мама со всеми всегда общается ровно, без крика и шума, одинаково доброжелательно, заботливо и уважительно. Это понятно и не удивительно, потому что она училась на военную сестру милосердия и во время войны была медсестрой в поезде-госпитале. Может поэтому моя мама всем женщинам в округе была как сестра и подруга?

А какая у меня политика в жизни? Какую игру играю я? По каким правилам» Какими средствами?

Неужели всяческими хитростями добиваться себе вкусного супчика и есть вся моя политика?

Я вспомнил слова дяди Коли, маминого брата, которые он мне однажды сказал; «Политика – это искусство приспосабливаться к обстоятельствам и извлекать пользу из всего, даже из того, что тебе противно».

При этом он добавил, что «смысл этих слов я пойму гораздо позже, но услышать их должен сейчас». Это было перед его отъездом куда-то далеко-далеко. Его отъезд был покрыт тайной…

Наверняка эти слова дяди Коли слышал и мой брат…

Он обладал этим самым искусством приспосабливаться к обстоятельствам и извлекать пользу из всего, но делал он это с силой, настойчиво, упрямо, даже с яростью. Если что-то было не так, он либо быстро «остывал», затаивался на время, делал вид, что отступает, либо действовал напролом, с капризами, обидой или злостью. Для него главное было – добиться желаемого, а как – не важно.

Я так не хотел и не мог…

Я хотел, чтобы у нас с братом были отношения такие же, как у героев русской народной сказки «Гуси-лебеди», которую я в это время вдруг прочитал совершенно другими глазами.

Там отец и мать просили старшую дочь беречь младшего братца, не ходить со двора и быть умницей. Дочка позабыла наказ родителей, заигралась на улице и не заметила, как братца унесли дикие гуси-лебеди за тёмный лес.

Потом дочка, испугавшись гнева родителей, побежала искать братца и горделиво отказывала доброй печке, лесной яблоньке и молочной реке в кисельных берегах.

Так добралась она до избы на курьих ножках страшной людоедки Бабы-яги.

Баба-яга приняла девушку, но сама пошла баню топить, чтобы вымыть-выпарить её, потом посадить в печь, зажарить и съесть, а затем на её костях покататься.

Только с помощью маленькой мышки девушка смогла убежать от Бабы-яги.

Затем она не побрезговала и поела простого киселька, лесного яблочка и ржаного пирожка и спасибо речке, яблоньке и печке сказала. Только так она спряталась от диких гусей-лебедей и вернулась с братцем домой.

Тревоги и беды, обрушившиеся на всех нас со всех сторон, казались мне дикими силами из этой сказки.

Мне было одиноко и мне казалось, что меня вот-вот должны были похитить или очень сильно обидеть, чуть ли не съесть живьём. Эх, если бы у меня была сестрица или хотя бы мышка-норушка!
 
От мыслей пухла голова…

Она становилась тяжёлой, неповоротливой, гудела и тяжело давила на шею и плечи. Иногда я даже не мог поднять голову с подушки. Голова казалось тяжёлой, как кирпич.

В такие минуты я терпеливо ждал, когда это пройдёт. Мама говорила, что это обычное состояние, когда много думаешь. Кровь приливает к мозгу, он насыщается кровью, усиленно работает, перерабатывает накопившуюся информацию, поэтому и голова становится тяжёлой.

Надо либо меньше думать, либо научиться думать быстрее и точнее. Тогда будет меньше тяжёлых дум и переживаний. Хорошо бы, но пока этих дум только прибавлялось…

В начале октября 1961 года все в нашем доме и на нашей улице обсуждали одну новость – предстоящую новую свадьбу нашей соседки, знаменитой «Багиры».

«Багира» вновь выходила замуж и на этот раз, видимо, удачно. Теперь её женихом был не «Шерхан», вор, бандит и негодяй, а простой советский инженер-строитель, очень симпатичный и спокойный молодой мужик.

Он не раз помогал моему отцу в работах по дому и в саду. Они часто вдвоём сидели на скамейке во дворе или в садовой беседке и степенно беседовали о политике.

Мама всегда после этих бесед говорила отцу, чтобы он «меньше рассусоливал о политике». Отцу не нравилось это слово «рассусоливал» и он ненадолго обижался маму, но разговоры о политике ограничивал.

На время…

 «Багиру» я не видел уже очень давно. Мне казалось, что она была когда-то давно-давно в другой моей жизни, в детстве.

Когда-то «Багира» играла с нами во дворе и мы все были в неё влюблены. Я даже ходил как-то к ней в гости.

Теперь я понимал, что это выглядело глупо.

Как может маленький пацан ходить в гости к взрослой девушке. Как только меня тогда «Шерхан» не выбросил из их квартиры?!

Теперь всё было в прошлом. Теперь я даже не мог себе представить, что могу просто так сходить и увидеть «Багиру», но мне очень хотелось этого.

Все вокруг только и говорили о «Багире». Вернее о Елене Николаевне, так как «Багирой» звал её только я и то про себя.

Говорили, что «наконец-то, девушке привалило счастье», что «она натерпелась лиха», что «мужику придётся несладко с такой жёнушкой».

В этих словах и пересудах я слышал и видел зависть одних, добрые пожелания других и язвительную злобность третьих.

Теперь я знал, что это у каждого своя игра и своя политика…

Многие из этих пересудов говорились на кухне у мамы, когда к ней приходили другие женщины-соседки. Я слышал их разговоры украдкой или случайно.
 
Мне было крайне неприятно слышать грубые слова в адрес «Багиры».

Особенно резануло слух одно слово – «гулящая»…

Маме тоже это слово не понравилось и она мягко возразила соседке. Мама сказала, что «это её дело и кое-кто может ей завидует». Соседка обиделась и ушла, а мама ещё долго ворчала, сердилась и бренчала вилками и ложками.

Я решил помочь «Багире». Не знаю, как и чем, но помочь.

В чём помочь «Багире» я тоже не знал. Я просто чувствовал, что ей тяжело в таком окружении недоброй славы, и она была бы рада сама избавиться от воспоминаний о прежней жизни.

Я начал свою игру-политику…

Сначала я долго думал, как помочь «Багире».

Может быть, она совсем не нуждается в моей помощи? Надо было разведать, но теперь я страшно стеснялся её и боялся навредить ей, папе и маме, если сам сунусь к ней «в гости».

В роли разведчика лучше всего мог справиться мой брат. Он был прирождённый авантюрист. Любые острые приключения манили его, как любая тайна. Тем более он в своё время тоже поддался очарованию «Багиры».

Труднее всего было заинтересовать отца.

Он принципиально не вмешивался в «бабские разговоры» и женские дела. Он твёрдо говорил, что «в женских делах мужчине делать нечего».

Единственно во что он вмешивался, так это в разнимание дерущихся женщин.

Такое я видел только один раз в деревне, когда отец спокойно, без слов разнял двух баб, рвущих друг у друга волосы и кофточки. Но и тогда он только разнял их, но не стал ни упрекать, ни успокаивать. Те успокоились сами…

Мама легче всего поддалась моей игре-политике.

Оно сочувствовала и сопереживала «Багире», поэтому на мой намеренно невинный вопрос: «А мы можем как-нибудь помочь Елене Николаевне?» она ответила мне задумчивым добрым взглядом.

Через несколько дней, которые я мучительно пережил в горючем нетерпении, однажды за ужином мама невзначай заговорила о «Багире».

Она осторожно сказала, что «эта молодая женщина переживает не лучшие времена и что будет лучше, если её жизнь будет более счастливой».

Отец промолчал, но не возразил…

Тогда мой брат выпалил скороговоркой все последние новости, связанные с «Багирой», её женихом и возможной свадьбой. Эти новости все мы восприняли без обычных комментариев и обмена мнениями.

Все ждали реакции папы.

- Что вы на меня смотрите? – спросил нас папа. – Может быть, она ни в чём не нуждается и наша помощь ей не нужна? Может быть, она и её жених сами могут о себе позаботиться? Может быть, они откажутся от вмешательства в их дела?

- Может быть, - сказал я, - а может быть, и нет. Надо попробовать…

Отец удивлённо посмотрел на меня, вскинул брови, потом перевёл взгляд на маму и развёл руками.

- «Устами младенца глаголет истина» - ответила ему мама. – Давайте попробуем.

На следующий день мама позвала меня на кухню и велела сходить к «Багире» за рецептом приготовления пирога.

Мама знала множество рецептов приготовления кушаний и блюд. У неё была даже небольшая библиотечка кулинарных книг. Она собирала листки отрывных календарей с рецептами блюд, вырезала статьи из журналов, записывала рецепты в свои тетрадки. Я догадался, что мама просто ищет повода для встречи в «Багирой».

Стараясь не думать о возможных последствиях, я помчался к «Багире».

Страшно волнуясь и потея, я взлетел по лестнице к квартире «Багиры» и позвонил. Она была дома, мыла полы и очень удивилась, увидев меня.

Я быстро выпалил просьбу мамы, сунул «Багире» в мокрую руку мамину записку и побежал домой.

Вечером «Багира» пришла к маме…

Они сидели на кухне, и мы вскоре услышали их оживлённый разговор, а потом возгласы и смех.

Папа, брат и я одновременно выглянули из своих углов в большую комнату. Мы понимающе переглянулись.

Папа заговорщицки сказал, что «лёд тронулся, господа присяжные заседатели». Я ничего не понял из его слов, но догадался, что всё идёт хорошо.

После ухода «Багиры» мы все ждали, что скажет нам мама.

Она была довольна встречей, но говорила несколько озабоченно. Она сказала, что «Елена Николаевна не против нашей помощи, но только там, где она сама не сможет справиться». Потом мама и папа долго о чём-то шептались на кухне и в спальне, у них долго горел свет.
 
На следующий день всё в нашем доме и на нашей улице изменилось.

Не знаю, как это произошло, но вдруг все стали готовиться к свадьбе «Багиры» и её жениха. Соседи вдруг объединились в одном желании помочь этим молодым людям пожениться и начать новую счастливую жизнь.

Теперь все соседки старались чем-то помочь «Багире», а соседи-мужики – её жениху.

Из квартиры в квартиру носили стулья, доски, скатерти, салфетки и полотенца, посуду, вёдра и кастрюли, банки с солёными огурцами и маринованными грибами, ложки и вилки, стаканы и рюмки. Все готовили подарки жениху и невесте, репетировали встречу и заранее приготовили верёвку, чтобы перегородить путь свадебному «поезду». Всех охватил азарт приготовления к свадьбе…

«Багира» носилась по дому и улице, как метеор. Она вся светилась счастьем, постоянно улыбалась и мгновенно вспыхивала румянцем по любому поводу.

Её жених наоборот вёл себя сдержанно, но также всё время был при деле. Он с моим папой и другими мужиками-соседями занимался срочным ремонтом в квартире «Багиры». Они чинили краны на кухне, чистили трубы в туалете, передвигали мебель в комнатах, сдвигали столы и делали длинные лавки.

День свадьбы неудержимо приближался.

Все с нетерпением ждали этого «чуда». Так сказала моя мама, когда помогала «Багире» примерять свадебное платье.

«Багира» теперь почти каждый вечер прибегала к маме. Они увлечённо занимались какими-то своими женскими делами.

Мне было очень любопытно узнать, что они там делали, и однажды я решился к ним заглянуть…

Это было в воскресенье днём, когда кроме мамы, «Багиры» и меня в нашем доме никого не было.

Я сидел в своей комнате и делал уроки, а мама и «Багира» расположились в большой соседней комнате за круглым столом, на котором были разложены свадебное платье, фата и другие невестины причиндалы.

Они громко и весело разговаривали и мешали мне сосредоточиться.

Мне очень хотелось заглянуть к ним, но я боялся, что помешаю, и они меня с позором прогонят. Потом я услышал, как мама сказала: «Как жаль, что сейчас никто тебя не видит такой красивой».

«Багира», смеясь, тоже пожалела об этом и меня словно подхватила горячая волна.

Я встал из-за стола, подошёл к дверным шторам и выглянул в большую комнату…

Я увидел маму, сидящую за круглым столом и «Багиру» в белом свадебном платье.

«Багира» была совершенно счастлива, она танцевала и кружилась перед мамой. Она легко, как бабочка, порхала перед моей мамой, взмахивала руками как балерина, становилась на носки, вытягивалась в струнку, потом мягко и гибко нагибалась, встряхивала кудрявой головой и кружилась-кружилась-кружилась…

 Я заворожёно смотрел на неё и не мог оторвать взгляда от её счастливого лица, её высоко вскинутых красивых лучистых бровей и полузакрытых пушистых ресницами глаз, от её блестящих совершенно ровных зубок и ярких налитых щёчек.

«Багира» откинула назад и вверх голову и весело встряхнула пушистыми локонами, щекотавшими ей щёки, шею и плечи.

Она наслаждалась своим счастьем.

В этот момент я заметил, что «Багира» без лифчика…
Тонкое в талии плотное белое платье под грудью «Багиры» стягивалось двумя блестящими атласными лентами. Они крест-накрест проходили между грудями и соединялись сзади на спине.

Сами груди помещались в тонкой и прозрачной мягкой материи, которая мелкими гофрированными складочками обтягивала полушария грудок «Багиры». Вернее не грудок, а грудей.

У «Багиры» были красивые налитые почти идеально круглые груди. Я отчётливо видел их сквозь тонкую ткань. Я видел острые вершинки сосков и тёмные круги вокруг них.

«Багира» танцевала… Её груди колыхались в такт её движениям. Они то поднимались, то опускались, то качались в разные стороны. Это было очень необычно, странно и красиво. Может быть, в этот момент я впервые увидел и осознал красоту женских грудей…

Наконец и меня увидели…

Мама удивлённо и сердито вскинула брови, а «Багира», увидев моё лицо, весело расхохоталась и ничуть не смущаясь, подскочила ко мне и поцеловала своими горячими губами прямо меня в губы.

Меня словно обожгло…

Губы мои сразу занемели. Сердце остановилось. Я вспыхнул, как спичка. В следующую секунду я вырвался из рук «Багиры» и бросился к своему столу…

Мои щёки пылали от прикосновения горячих пальчиков «Багиры». Мои губы стали выпуклыми и горячими. Моё сердце бешено стучало в груди, а мои ноздри жадно вдыхали запах поцелуя «Багиры».

Её горячее дыхание имело странный запах. Это был запах не вина и не духов, не тяжёлый запах плохих зубов или пищи.

Это был запах женщины…

Я сидел за своим письменным столом и со страхом ждал, что сейчас ко мне придёт мама и строго отругает, но мама не пришла.

Вскоре «Багира» ушла домой, весело попрощавшись со мной черед дверные портьеры.

Мама на кухне стала готовить обед, а я всё пытался избавиться от жгучей щекотки на губах и щеках.

Мне было очень стыдно и страшно.

Впервые женщина, кроме моей мамы, открыто и плотно поцеловала меня в губы.

Впервые я ощутил странное волнение от того, что как-то иначе, чем обычно, общался с женщиной.

Впервые я понял, что сбылась моя тайная мечта, которую я лелеял по вечерам и во сне, когда общался с моей Феей красоты и страсти.

Я тоже, как мой брат, хотел с кем-нибудь поцеловаться по-настоящему! Теперь это случилось, и это было здорово!..

Весь день мама делала вид, что ничего не случилось.

Ни она, ни я никому не рассказали о случившемся в нашей большой комнате.

Только после этого «Багира» больше никогда не приходила к нам домой…

Теперь мама сама ходила к ней в гости до самой свадьбы.

Свадьба «Багиры» и её жениха прошла весело, размашисто и многолюдно. Все соседи были на этой свадьбе.

Молодые получили множество разных подарков.

Всем мальчишкам и девчонкам раздавали конфеты и пряники. Молодёжь до утра веселилась и танцевала вальс, танго, фокстрот, твист и рок-н-ролл во дворе.

Мой брат пришёл домой поздно ночью совершенно счастливый и немного пьяненький. Он сразу начал приставать ко мне со своими победными рассказами с намёками и поцелуями.

Ему всё было мало…

Я отчаянно отпихивался от его слюнявых пахнущих вином губ и невольно сравнивал его поцелуи с мимолётным поцелуем «Багиры».

Как я хотел, чтобы тот поцелуй повторился!..

В конце октября 1961 года «Багира» и её муж уехали в Казахстан, на целину.

Больше мы их не видели, но теперь я знал, как надо целовать так, чтобы поцелуй был сладко жгучим.

Странно, ну почему во время поцелуя «Багиры» я чувствовал себя мышкой-норушкой?...

 
Мои женщины. Ноябрь. 1961. Новые ощущения.

Ноябрь 1961 года начался с сообщений по радио и телевидению о новых открытиях в науке и технике.

Американцы открыли новую элементарную частицу и назвали её «омега-мезон».

Мне нравилось это слово – «омега-мезон», оно было звучным, красивым, фантастическим.

Мой четырнадцатилетний брат зачитывался фантастикой.

Я тоже усиленно мечтал и фантазировал. Я не мог представить себе, как выглядит элементарная частица, но мне она казалась маленьким пушистым непоседливым шариком, который как колобок не сидит на месте, а постоянно куда-то несётся.

Повсюду началось увлечение какой-то «кибернетикой».

Наши советские учёные из Киева смогли с помощью электронной вычислительной машины управлять работой химического агрегата в Донбассе с расстояния 630 км. При этом ЭВМ выполнила свыше миллиарда операций.

Для меня эта новость была непостижимой, фантастической, а папа очень важно и с гордостью рассказывал об успехе советских учёных, будто это он сам издали управлял агрегатом.

Я сразу захотел стать кибернетиком, создавать электронные устройства, летать на космических кораблях, исследовать Луну и планеты с помощью управляемых на расстоянии роботов.

Я стал играть «в кибернетика» и одновременно «в робота».

Я отдавал команды «роботу», а «робот», то есть я сам, двигался так, словно у меня не руки и ноги, а моторы и клешни. Я жужжал, механически поворачивал голову и переступал ногами, говорил скрипучим «механическим» голосом.

Маме моя игра в «робота» не нравилась. Она говорила, что «человек всегда должен оставаться человеком, а не машиной»…

5 ноября начались короткие осенние каникулы в школе и весь наш 2-ой «А» класс стал готовиться к Октябрьской демонстрации.

Я и мои друзья никак не могли понять, почему демонстрация 7 ноября называется «октябрьской».

Отец рассказал мне, что до революции даты и дни календаря отмечались «по старому стилю», а потом ввели «новый стиль», поэтому все даты сдвинулись во времени. То, что было когда-то в октябре, стало в ноябре по новому стилю. Отсюда получилась неразбериха…

Я не понял главного, зачем это было нужно? «Прямо кибернетика какая-то» - подумал я, но ничего не стал говорить вслух. Наверно я уже потихоньку стал учиться политике. Я перестал задавать «глупые» вопросы и высказываться невпопад.

На демонстрацию 7 ноября я не попал, простудился, когда бегал в школу делать бумажные цветы для украшения транспарантов нашей школьной колонны.

Я очень жалел, что не попал на демонстрацию, но зато видел всё по телевизору.

Вместе с демонстрантами я хрипло кричал «Ура!» в ответ на призывы дикторов и махал руками, лёжа в постели.

Мама поила меня горячим сладким молоком со сливочным маслом, а мне нравился мой хриплый, густой, взрослый бас.

Теперь я мог свободно говорить, как робот.

Я лежал в тёплой, мягкой постели и был счастлив оттого, что могу на расстоянии тысячи километров видеть то, что в данный момент происходит в Москве, Ленинграде, Владивостоке, Киеве и других городах нашей необъятной Родины.

На следующий день 8 ноября вышла в эфир Центрального телевидения СССР первая программа «КВН» - Клуб весёлых и находчивых.

Я совершенно случайно увидел эту программу. Она мне чрезвычайно понравилась.

Студенты московских институтов соревновались друг с другом в юморе и шутках. Я смотрел, раскрыв рот. Я старался запомнить шутки и конкурсы.

Вот бы нам в школе или в классе сыграть в такую игру весёлых и находчивых!

С 9 ноября мы снова начали учиться.

В школу я шёл нагруженный новыми впечатлениями, идеями и запасами соплей в носоглотке. У меня прогрессировало опасное заболевание – хронический тонзиллит.

Теперь я всё время должен был сморкаться, так как у меня возникали густые сопли. Их надо было периодически удалять. Для этого мама давала мне сначала два носовых платка, а потом большую специальную салфетку, сшитую из старой наволочки.

Но и этой салфетки мне было мало. Однако мои сопли не были единственным сюрпризом для меня и нашего 2-го «А» класса. Нас встретила новая учительница…

Это была очень красивая, стройная, молодая, умная, добрая и одновременно строгая женщина с удивительно красивой птичьей фамилией. Мы все моментально влюбились в неё.

В неё невозможно было не влюбиться. Она была красива, как голубка.

Такое прозвище «Голубка» наша учительница получила сразу, на одном вздохе восхищения, когда мы впервые увидели её входящей в наш класс.

Причём наша «Голубка» понравилась не только нам, но и всем в школе.

Большие ребята и девчонки провожали её восхищёнными взглядами, некоторые просто ходили за ней по пятам, прятались, делали вид, что они случайно оказались вблизи от нашей учительницы, но всё равно было заметно, как они жадно «пожирали» её глазами.

Девчонки восхищённо смотрели как наша «Голубка» стоит, двигается, поднимает руку, поправляет волосы, разговаривает, слушает и смотрит. Любое движение или слово, взгляд или молчание нашей учительницы были красивым, чётким, строгим и одновременно плавным, гибким и мягким.

Наша «Голубка» была красиво во всём.

Особенно поражали красотой её волосы и выражение лица. Она была «Златовласка» из сказки…

Её волосы всегда были причёсаны в какую-то немыслимо красивую причёску из крупных локонов.

Над высоким лбом золотые волосы сначала поднимались широкой прямой волной, а потом завивались локоном, спадающим на правый край лба.

На голове локоны пышно поднимались и ниспадали волнами сзади по шее и плечам. Возле щёк локоны были крупные, красиво уложенные в таком беспорядке, что все вместе они выглядели как золотой вихрь.

Волосы у «Голубки» были блестящие, светящиеся и очень мягкие.

Иногда «Голубка» резко поворачивала голову и встряхивала волосами, иногда поправляла их рукой и тогда её волосы оживали, превращались в сказочный нимб вокруг её красивого лица.

А лицо у неё было волшебным…

Я не вытерпел и с восторгом рассказал о «Голубке» маме, папе и брату.

Наверно я рассказывал так о нашей новой учительнице, что и папа и мама, и особенно  брат, сразу захотели её увидеть. Это желание моих родителей и брата меня неприятно поразило.

Мне, почему-то, стало неприятно, что они так заинтересовались нашей учительницей, и я не очень-то хотел, чтобы кто-то ещё, кроме меня и моих одноклассников, пялился на нашу «Голубку».

Правда это были не «кто-то», а мои самые дорогие и близкие люди, но всё равно, мне было немного неприятно…

Это ощущение было не только моим, мы все в классе стремились оградить нашу учительницу от нескромных взглядов и пристального внимания. Девчонки, те вообще не отходили от неё ни на шаг.

«Голубка» всё время вынуждена была идти в школе в тесном кружке влюблённых в неё девчонок.

Сначала ей это нравилось, а потом стало мешать и «Голубка» стала потихоньку нас отваживать от себя.

Началось с того, что «Голубка» мягко упрашивала нас, потом стала реже с нами общаться, потом стала ходить в сопровождении кого-то из учителей, но всё было напрасно.

Мы любили её и она стала нашей собственностью…

Успеваемость в нашем классе поднялась на невиданную высоту. Мы стали первыми по успеваемости, послушанию и организованности.

Мы учились у нашей «Голубки» так, как никто в нашей школе.

Нас ставили в пример. Мы гордились нашими успехами. В этом была заслуга нашей новой учительницы.

Постепенно она смирилась со своей участью обожаемой красавицы и просто стала скромно наслаждаться этим вниманием, заботой и любовью учеников. Именно с этого момента «Голубка» стала объектом внимания всех учеников в нашей школе…

Мой брат, увидев нашу новую учительницу, сразу воспылал к ней огненной любовью. Только его отношение к ней было каким-то необычным.

Если мне нравилось её выражение лица, волосы, взгляд, голос, манеры, то ему нравились её глаза, губы, шея и плечи, руки и ноги. Он говорил о «Голубке» ещё более смелыми словами, которые я даже мысленно стеснялся говорить…

Я тоже чуть-чуть позволял себе посматривать на нашу новую учительницу, как на Фею красоты и страсти из моих снов, но мне больше всего нравилась «Голубка» своей красивой добротой.

Она была очень доброй и отзывчивой, как моя мама, готовой в любой момент внимательно тебя выслушать, понять и помочь.

Я стеснялся и боялся общаться с «Голубкой» как это делали другие девчонки и мальчишки. Я не лип к её ногам, не брал её за руку, не забегал вперёд и не заглядывал преданно в её красивые глаза.

Я любил её молча, тайно, сдержанно и сладко страдал от этого. Единственное, чем я мог выразить ей своё отношение, это была учёба. Я стал её первым и лучшим учеником в классе…

Теперь учение давалось мне с радостным трудом, с волнующим преодолением трудностей и восторгом маленьких побед.

Я с упоением выполнял домашние задания, читал, считал, выучивал наизусть, рисовал, клеил и строгал, только чтобы спокойно, с папиным достоинством, представить свои успехи моей любимой учительнице и заслужить добрый взгляд её лучистых, искрящихся глаз.

По всем предметам у меня были одни «пятёрки» и постепенно они стали для меня обязательной нормой моей учёбы в школе.

Видимо «Голубка» тоже отмечала меня среди всех своих учеников, потому что всякий раз, когда я правильно отвечал у доски или получал «пятёрку» за домашнее задание, «Голубка» как-то особенно хвалила меня, ставила в пример и одаривала особенным взглядом.

Мне показалось, что между нами возникла какая-то тайная связь, тайное понимание друг друга.

Однажды я даже заметил, как «Голубка» смотрит на меня как-то не так, особенно, с сожалением и грустью. При этом её взгляд показался мне робким…

Робкий взгляд «Голубки» потряс меня до глубины души.

Мне стало жарко, внутри всё затрепетало, взбурлило и мне стало тревожно и страшно.

Мой организм взбунтовался. Кровь билась в висках, как глухой барабан. Дыхание было неровным, как после сильного бега или игры. Руки и ноги потяжелели, а в трусиках почему-то опять стало сыро, будто я чуть-чуть описался.

Я растерялся и одновременно почувствовал какую-то странную уверенность и силу. У меня даже мои сутулые плечи расправились, а шаг стал уверенней и твёрже.
 
Домой из школы я пришёл хмурый и сердитый.

Я не мог понять самого себя, этот взгляд «Голубки» и волнение своего организма.

В голову пришла совершенно нелепая мысль о том, что «Голубка» сама в меня влюблена…

Эта мысль была настолько дикой, странной и неожиданной, что я надолго замкнулся. Несколько дней я ходил в школу насупившись и мой хронический тонзиллит, почти совсем пропавший, снова ко мне вернулся.

Снова я трубно сморкался в свой необъятный носовой платок-салфетку, слушал смех и обидные замечания моих товарищей по классу. Снова я стеснялся, что у меня текут сопли и что я действительно «сопляк».

В дополнение к моим страданиям «Голубка», не переставая, смотрела на меня своим «влюблённым» взглядом и послушно выпускала меня с урока в коридор, чтобы я мог там спокойно и никому не мешая, высморкаться.

Мне не нужны были эти поблажки и эта забота, я перестал быть героем…

«Пятёрки» как-то само собой стали мне ставиться, едва я открою рот и скажу несколько слов или предложений на уроке или представляя домашнее задание.

Все в классе согласились с тем, что я «первый ученик среди ребят» и меня даже перестали обижать неуспевающие ребята.

Я получил какую-то незримую власть в классе и над нашей новой учительницей…

Я заметил, что теперь она смущается и робеет передо мной. Особенно тогда, когда я пою на уроках пения или читаю стихи.

Я заметил, что она слушает меня как-то особенно, задушевно, с поволокой в глазах.

Вот тогда я вдруг взглянул на неё другими глазами…

Однажды мы готовились к будущему новогоднему концерту. Я выступал на репетиции на нашей школьной сцене.

Я читал длинное новогоднее стихотворение-пожелание. Читал с чувством, с расстановкой, так как учили меня мама и папа.

Дома я долго тренировался и заставлял моих родителей по нескольку раз выслушивать это стихотворение.

Родители пояснили мне, что стихи нужно читать не скороговоркой, а с чувством, выражая не только содержание, но и форму стихотворения.

Они показали и раскрыли мне значение знаков препинания, которые регулируют паузы, ударения или смягчения в стихе.

Потом папа пояснил мне, что хотел выразить поэт своими стихами, какие чувства и мысли.

Мне страстно захотелось, чтобы эти чувства и мысли дошли до моей «Голубки», чтобы она поняла, что эти новогодние пожелания я говорю со сцены не всем, а ей одной. Я загорелся этой идеей и у меня опять прошёл мой хронический  тонзиллит.

Нос мой опять дышал свободно. Я не задыхался. Мне не нужно было вновь и вновь сморкаться зелёными соплями в необъятный носовой платок.

«Голубка» стояла сбоку от сцены за спинами случайных зрителей, которые собрались поглазеть на репетицию новогоднего концерта. Она только что открыла дверь учительской комнаты и застыла в дверном проёме.

Слушая моё выступление, «Голубка» слегка прислонилась к открытой двери и даже склонила свою головку, увитую немыслимо красивыми золотыми волосами, к дверному косяку.

Правую руку она подняла вверх, положила ладонь на дверь и прижалась краем лба к руке.

Её плечи чуть-чуть грустно поникли, но талия была гордо изогнута так, что образовалась гибкая, тугая, как лук, линия спины, талии и бёдер.

Правую ножку в лёгкой туфельке она выставила немного вперёд, а левую, чуть-чуть назад.

Такая поза превратила фигурку «Голубки» в фарфоровую статуэтку.

Белая кофточка-водолазка туго обтягивала стан «Голубки». Из-под локтя её правой руки выглядывали два крутых яблока её грудок.

Короткая чёрная юбочка немного приоткрывала её колени и я видел, как они напряглись и чётко обозначились под тонкой тканью блестящих чулок.

Левой опушенной рукой «Голубка» держала тёмно-синий классный журнал. Рука с журналом была прижата к животу. Она как бы прикрывалась журналом от моего горючего взгляда. При этом она смотрела на меня тем самым грустно-счастливым взглядом, от которого я ещё больше возгорался и свирепел.

Я читал стихи и прямо, не таясь, смотрел в её глаза.

Я видел, как подрагивали её густые гибкие чёрные брови, как трепетали её ресницы и влажно искрились её глаза.

Я видел, как широко раскрылись её серые, на просвет голубые, а теперь вдруг ставшие чёрными, глаза.

Я видел, как масляно засветился кончик её чуть курносого носика, как вдруг заиграли её щёчки, как повлажнела её верхняя губка.

Я видел её знаменитую добрую улыбку, при которой кончики её ярко накрашенных губ всё время были чуть-чуть приподняты.

Я видел, в тени её подбородка трепетала жилка на её напряжённой шейке.

Я видел, как вдруг в уголках её глаз засветились ещё одни светлые точки-огоньки.

Я видел, как вдруг круче и рельефнее стали яблочки её грудок.

Я видел, как теснее стала прижимать её рука синюю папку к её животу и ногам.

Я всё это видел издали, но так близко, как будто я стоял радом, близко-близко…

Под оглушительный гром аплодисментов я ринулся со сцены сначала в класс, схватил свой портфель и кинулся по широкой школьной лестнице вниз в гардеробную.

Не слушая крики и зов друзей, не разбирая дороги, по пути запихивая руки в рукава зимней куртки, я мчался через все двери на улицу, на холод. Мне надо было остудить бешено стучавшее сердце, охладить свои мысли и внезапное волнение, которое меня поразило. Меня всего просто колотило со страшной силой.

Я не владел собой, и это было страшнее всего…

Домой я пришёл уже более-менее спокойным.

Рассеянно ответив на вопросы мамы и папы, я молча поужинал. Потом бросил делать домашние уроки и завалился спать.

Мне очень хотелось, чтобы ко мне сегодня ночью пришла моя фея. Она долго не приходила, а потом явилась…

В очередной раз, когда я нервно менял позу и переворачивался на другую сторону горячей подушки, я вдруг увидел мою «Голубку» стоящую в том же самом дверном проёме, в той же позе и с тем же выражением лица.

Только на этот раз она была по настоящему обнажённой…

Я чётко видел всё, что пригрезилось мне тогда на сцене, когда я видел её живую и одетую.

Теперь она светилась передо мной золотистым цветом своих волос. Я видел её лицо, шею, плечи, гибкую лучистую талию. Я видел её грудки,  выглядывающие из-под локтя, крутые бёдра, стройные ножки и напряжённые колени.

Так же влажно сверкали её глаза и по-доброму улыбались её губки. Одно только мешало – тёмно-синяя папка, которой она прикрывала свой живот и сокровенное тайное место…

Мне опять стало жгуче досадно, но наверно, так и должно было быть.

Хорошо уже то, что моя учительница явилась ко мне и одарила меня не только своим влюблённым взглядом, но и всем своим волшебным обликом.

Мы с моей Феей красоты и страсти в облике нашей новой учительницы обменялись понимающими взглядами.

Я почувствовал себя счастливым и успокоенным.

Сон накрыл меня, как лёгкое пуховое мамино одеяло. Мне было очень хорошо, я словно летал или плавал на волнах сна.

Утром я встал совершенно бодрым и счастливым. Правда почему-то в трусиках было мокро, липко и пахло каким-то странных запахом, но я не придал этому значения.

Я уже несколько дней после туалета мыл под краном свою писку, чтобы избавиться от лёгкого зуда и этого странного запаха.

Мама дала мне новые трусики. Я стал собираться в школу.

Однако со мной всё-таки что-то произошло и во мне что-то изменилось…

Я почувствовал какое-то новое беспокойство и одновременно новую уверенность.

Я перестал бояться новых перемен и ощущений в моём организме. Мне понравились эти ощущения…

С радостью, без страха и смущения я побежал в школу навстречу новым приключениям…

 
Мои женщины. Декабрь. 1961. Гришкина горка.

Новая учительница вскоре научилась держать нас на расстоянии…

Мы все ещё по уши были в неё влюблены, наши девчонки не отходили от неё ни на шаг, а мальчишки ревниво следили за каждым её шагом, но некоторые уже начали почёсывать свои «репы», получая от «Голубки» сложные домашние задания…

Новая учительница не только учила нас, но и требовала учиться. Эти требования вскоре охладили наш пыл и сильно озадачили.

Некоторые стали получать «двойки».

Первый прилив отличной успеваемости сменился отливом в нашем общем настроении…

Теперь уже никто особенно не рвался к доске отвечать, чтобы постоять рядом с «Голубкой», подышать её духами, заглянуть ей в глаза и получить её одобряющую улыбку.

Теперь большинство ребят и девчонок усиленно корпели над учебниками, зубрили и повторяли уроки, чтобы ответить и сделать урок, как того требует новая учительница. При этом её требования были уже не шутейные…

Новая учительница требовала от всех и каждого из нас знания всех звуков и букв русского алфавита, умения отличать произносимые звуки от записываемых букв. Она заставляла нас хором и по отдельности произносить правильно звуки, устраняя «проглатывание» звуков и слов, шепелявость и картавость некоторых.

Упражняясь в произношении букв русского алфавита и слов, мы сами «изобрели» знаменитое шутливое звукосочетание, которое помогало нам справиться с этими упражнениями и теперь к случаю или без случая вставляли в разговор: «А-бэ-вэ-гэ-де! Ё-кэ-лэ-мэ-нэ!».

Особенно нравилось это «ё-кэ-лэ-мэ-нэ», которое было похоже на взрослое ругательство, но не грубое, а весёлое и смешное.

К этому «ругательству» я про себя добавил только: «У-фэ-хэ-цэ-че» и «Э-ю-я!».

Это самое «э-ю-я!» звучало, как сокращённое «Это же я!» с хулиганским выпячиванием нижней челюсти, чтобы было более значительно, авторитетно и страшно.

«Ё-кэ-лэ-мэ-нэ!» вскоре превратилось в школе в самое распространённое звукосочетание, которое выражало буквально всё: восхищение, восторг, изумление, удивление, недоумение и ещё массу различных чувств и ощущений.
 
«Голубка» знала о нашем увлечении странными звукосочетаниями и безуспешно пыталась бороться с нами, всё круче повышая свои требования к нам.

Она требовала от нас, чтобы мы правильно называли твердые и мягкие согласные звуки в слове и вне слова. Чтобы мы правильно обозначали при письме мягкость согласных звуков гласными буквами (е, ё, и, ю, я) и мягким знаком. Чтобы правильно различали звонкие и глухие согласные звуки. Чтобы определяли место ударения в слове и выделяли ударные слоги; производили устный звуковой анализ слов типа «шар», «сон», «лиса», «усы», то есть вычленяли звуки в словах и определяли их последовательность в слове. Чтобы правильно вычленяли слова из предложений или правильно, без искажений писали строчные и заглавные буквы и соединяли буквы в словах.

Она требовала, чтобы мы правильно списывали с доски, плакатов или учебников слова и предложения, написанные печатным и рукописным шрифтом, чтобы грамотно (без пропусков и искажений букв) писали под её диктовку слова, предложения из 3-5 слов, написание которых не расходится с произношением, а так же самостоятельно составляли и записывали 2-3 предложения на определенную тему или по рисунку-картинке.

Особенно рьяно «Голубка» занималась с нами речевым этикетом: правильным произношением слов и выражений приветствия, прощания и человеческого общения.

Вот эти уроки были одними из самых любимых всеми нами.

На них мы играли с нашей новой учительницей.

В эти минуты мы очень любили её, так как она превращалась из строгой учительницы в совершенно разных людей.

То она изображала старенькую бабушку, то дедушку, то хулигана, то героя, который спасал бабушку, переводил её на другую сторону улицы.

Особенно смешно было смотреть, как «Голубка» изображала хулиганов. Она делала это совершенно неумело. Наши ребята катались по партам и падали на пол от смеха, глядя на её попытки говорить по «фене».

Многие из нас могли бы её научить такому!..

Я не участвовал в этом повальном смехе над учительницей. Мне нравились её уроки речевого этикета. Я очень хотел научиться говорить правильно.

Я хотел общаться с людьми так, как умела говорить и общаться моя мама. Она в совершенстве владела словом, интонацией и паузой в разговоре и общении. Иногда её пауза, молчание были красноречивее всех слов на свете…

Однако требования новой учительницы охладили наше отношение к ней.

Мы привыкли к «Голубке», она стала нашей, мы включили её в свою компанию и теперь уже с недоумением смотрели, как ею восхищаются ученики их других младших классов.

Они ещё не знали, как «Голубка» жёстко умеет спрашивать с нас. Теперь учёба нам давалась с трудом и испытаниями и только изредка походила на игру.

Наша «Голубка» понемногу начала терять терпение, не выдерживала тупого стояния некоторых мальчишек перед большими школьными счётами или упорного обиженного молчания девчонок у доски.

Она стала срываться на окрики…

Это ещё более усиливало упорное молчание и сопротивление учеников.

Было такое ощущение, что она устала заниматься с нами, что мы ей немного надоели своей любовью и опекой.

А тут ещё я со своим хроническим тонзиллитом…

Декабрь 1961 года добавил мне простуд и насморка. Каждые 10 минут я вынужден был либо смущённо сморкаться в необъятный носовой платок-салфетку, либо проситься выйти в туалет, где мог свободно и трубно высморкаться в раковину.

Если я этого не сделаю в нужное время, то в моей носоглотке набиралось столько слизи, что я задыхался.

Кроме этого у меня воспалялись миндалины. Дышать становилось невмоготу…
 
Когда «Голубка» была в хорошем настроении, то отпускала меня по первому обращению к ней, а когда сердилась, то совершенно не замечала моей вытянутой руки.

Я не чувствовал себя виноватым за чужие ошибки и невыученные уроки, поэтому очень обижался и страдал.

Ребята давно уже привыкли к моим сморканиям, но некоторые девчонки с отвращением морщили носики, когда я вынужден был трубно и смачно сморкаться в платок.

Особенно их раздражало, как я нарочно внимательно разглядывал сопли в платке, медленно его сворачивал и прятал в портфеле…

Друзья хихикали, а девчонки нервно отворачивались от меня в разные стороны.

Я страдал, но ничего не мог поделать. Что поделаешь? Хронический тонзиллит…

Однажды «Голубка» совсем сорвалась на крик, распекая нерадивого ученика.

Она сначала «прошлась» по нему, по его упорной бестолковости, потом по всем другим неуспевающим ученикам, потом вообще по всем нам, которые «достались ей в наказание».

«Голубка» сильно разволновалась и рассердилась. Её красота сменилась чем-то неприятным, сварливым, страшным.

Её глаза горели пламенем гнева. В этот момент она чем-то напоминала красивую, но страшную ведьму.

Класс опешил и в абсолютной тишине «пережёвывал» её последние слова-упрёки и обвинения. Нас так культурно и изощрённо никто ещё не обзывал и не ругал. Меня в том числе…

Слова «Голубки» были не похожи на привычные школьные и уличные ругательства но, даже не понимая значения некоторых слов, мы все чувствовали, что они очень обидные и затрагивают нечто большее, чем наше желание и умение хорошо учиться.

Нас оскорбили…

В классе повисла «мёртвая» тишина.

Учительница стояла у окна, повернувшись к нам спиной. Плечи её вздрагивали.

Мы украдкой переглядывались. Я видел недоумённые, растерянные глаза моих школьных товарищей.

Почему-то практически все ребята и девчонки вдруг повернулись ко мне…

От их немых вопросительных взглядов у меня ещё больше покраснели щёки. Я подумал, что учительнице надо что-то ответить. В ушах ещё звенели её визгливые оскорбительные слова…

Я молча достал свой знаменитый носовой платок и под одобрительные, уже почти смешливые взгляды ребят и девчонок, медленно поднёс его к своему курносому носу.

Такого трубного и смачного сморкания класс ещё не слышал!..

Как только накопившаяся масса соплей с раскатистым взрывом покинула мой нос, вслед за этим раздался взрыв всеобщего хохота.

Напряжённая тишина в классе раскололась таким разнокалиберным хохотом и гоготом, что учительница пулей выскочила из класса, а мы все, в том числе и я, бесновались, прыгали, стучали крышками парт и хохотали, хохотали, хохотали…

Наш смех прервал школьный звонок.

Мы гурьбой высыпали в школьный коридор, где весть о том, как мои сопли наказали нашу любимую учительницу, немедленно разнеслась по всей школе.

Смех, хохот и весёлый шёпот ещё долго разносились по школе, а мне уже было не до смеха.

На меня приходили поглазеть…

Ребята ощутимо хлопали меня по спине и плечам. Девчонки впервые с любопытством смотрели на меня, загадочно улыбались и шушукались. А я мечтал вновь стать невидимым, незаметным и никому неизвестным учеником.

Будь он неладен этот хронический тонзиллит…

Мы все с опаской ждали возвращения нашей учительницы, особенно я. Мы ждали, что она нам отомстит.

Ребята не сомневались, что месть будет всем и это будет страшно, но ничего такого не случилось.

«Голубка» вернулась к нам совершенно другим человеком.

Она просто стала деловитой и простой, такой же, как все учителя.

Теперь она спокойно вела уроки, интересно рассказывала и объясняла, терпеливо занималась с нами, вызывала к доске, задавала домашние задания и ставила справедливые оценки.

Она продолжала улыбаться нам красивой доброй улыбкой, но её глаза потеряли ту неотразимую живость, которая делала её любимой всеми нами.

Теперь, после того, как она переборола себя и прекратила говорить нам обидные слова, мы стали её уважать.

Она стала нашей учительницей, а мы её учениками. С этого момента она потеряла своё прозвище «Голубка» и мы стали звать её по имени-отчеству…

Жизнь и учёба 2 «А» класса продолжалась.

Вскоре наша любимая учительница была замечена в компании с мужчиной.

Они весело улыбались друг другу, никого не замечали и спешили куда-то по заснеженной улице. Они то и дело скользили на заледенелых дорожках и со смехом поддерживали друг друга.

Девчонки из нашего класса, видевшие эту счастливую парочку, немедленно рассказали об этом всем, кого это интересовало.

Практически все ребята, в том числе и я, отнеслись к этому спокойно, по-житейски.

Женщина молодая, ей надо выходить замуж, она имеет право влюбиться в кого захочет.

Девчонки восприняли счастье нашей учительницы как потерю чего-то очень важного для них. Они никак не хотели терять повышенную заботу и внимание, которым наша учительница одаривала своих любимиц.

Девчонки стали следить за нашей учительницей и ревниво обсуждали каждый её шаг, наряд, выражение лица, выскакивание из класса к телефону на зов из учительской комнаты.

Ревность девчонок доходила до того, что они «разведали» практически всё о женихе нашей учительницы: где и кем он работает, где живёт, кто его родители, чем он увлекается и как ухаживает за нашей учительницей.

Сложился даже небольшой кружок девчонок, которые скрытно следили за нашей учительницей и её «женихом», дежурили у подъезда дома, где они жили.

Наши девчонки старались и нас заставить следить за учительницей, но я заявил, что «слежка – это вторжение в личную жизнь человека и является преступлением».

Эти слова сказал мне отец, причём очень сердито и грозно, когда я вскользь рассказал ему о поведении нашей учительницы и наших девчонок. Отец ещё кое-что добавил, но эти слова я не мог передать девчонкам и ребятам…

Ребята из нашего 2 «А» класса наотрез отказались следить за учительницей и её женихом, но охотно слушали их рассказы о приключениях влюблённых.

Так я узнал, что наша учительница и её «жених» любят кататься на лыжах и часто уезжают в дальний лес на «Гришкину горку».

Эта горка была в нескольких километрах от нашего города в глухом лесу и представляла собой длинный пологий спуск в древнюю речную долину.

Когда-то десятки тысяч лет назад здесь протекала ледниковая река. Теперь долина с пологими берегами поросла лесом и кустарником.

«Гришкина горка» пролегала по склону этой долины и называлась так по имени неизвестного Гришки, который первым на лыжах спустился по пологому склону, петляя между соснами, ёлками и кустами.

Иногда глубокий лыжный след пролегал так, что маленькие ёлочки или кусты оказывались между ног лыжников.

Иногда лыжная колея "взлетала" круто на склон, потом поворачивалась и снова «ныряла» между стволами деревьев в глубокую расщелину.

Лыжник то спокойно и равномерно ехал по ровной лыжне, то стремительно должен был лавировать по колее, как на склоне крутых гор.

Спуск по «Гришкиной горке» был длительным, рискованным и очень радостным.

Как правило, все кто рискнул спуститься с «Гришкиной горки», получали громадное удовольствие, даже если они падали и выскакивали из колеи.

Существовала «взрослая» и «детская» лыжная колея «Гришкиной горки».

«Детская» колея была без крутых поворотов и спусков, по ней спускались такие как мы, младшие школьники или робкие молодые женщины и девушки.

Однажды брат и его друзья взяли меня с собой в поход на лыжах на «Гришкину горку». Вернее я сам напросился и пригрозил брату рассказать маме и папе как он разбил фарфоровую статуэтку «хозяйки медной горы», если он меня не возьмёт.

Брат и его друзья устроили игру в футбол у нас дома в большой комнате. Мяч от ноги брата случайно сбил красивую статуэтку с маминого буфета.

Брат пригрозил мне жуткой расправой, если я «заложу» его маме. Я обещал взять вину за разбитую статуэтку на себя, если он возьмёт меня на «Гришкину гору». Так я оказался на одной лыжне вместе с большими ребятами в сказочно красивом зимнем лесу.

День был чудесный.

Вверху между голыми густыми ветвями деревьев ярко светилось синее небо.

Лёгкий мороз пощипывал горячие щёки и скрипел под лыжами сухим тончайшим снежком.

Лыжня была накатана сотнями лыж и легко несла меня вслед за лыжами моего брата, которого я сейчас очень любил и боялся от него отстать. Тем более что сзади всё время слышался скрип и стук лыжных палок других ребят.

Я старался не отставать от брата, чтобы не быть в тягость другим.

Вскоре быстрая гонка по зимнему лесу всем надоела. Я с огромным облегчением наехал на тяжело дышащего брата.

Он стоял, опираясь на лыжные палки, и сказал мне, что «дальше мы пойдём простым экономным шагом».

Дальше мы ехали "прогулочным шагом". Я наконец-то получил возможность увидеть лес и полюбоваться его красотой.

В лесу мы были не одни.

Вскоре я понял, почему брат и его друзья так спешили и подгоняли меня на лыжне.

Впереди не спеша, то и дело, останавливаясь и поправляя шапочки и причёски, двигались несколько девушек из нашей школы.

Мы встретились и надолго застряли на лесной поляне.

Ребята и девчонки шутили, смеялись, приставали друг к другу, кидались снежками и всё время поглядывали на меня, как будто я им мешал.

Я не хотел мешать и тихонько просил брата кончать с этими «приставалками» и ехать на «Гришкину гору».

Наконец ребята и девчонки разбились по парам. Мы все вместе весело поехали дальше.

На вершине «Гришкиной горки» в том месте, где начинался длинный спуск, уже кто-то был.

Подъезжая, мы слышали чьи-то звонкие голоса, хохот и возгласы. В просвете между деревьями уже виднелись чьи-то разноцветные спортивные куртки и шапочки.

Наши девчонки присмирели. Вся наша группа стала сбиваться в короткую цепочку. Ребята тоже громко загалдели, храбро захохотали, чтобы дать знать тем людям о нашем приближении…

Мы выехали из леса в тот момент, когда чужие лыжники со свистом и криками поочерёдно стали спускаться с «Гришкиной горки».

Один за другим они сильно отталкивались палками и лихо пускались в путь по накатанной лыжной колее.

Ещё тогда я почувствовал, что одна из девушек чужой компании чем-то мне знакома. Её фигурка в ярко красном свитере и странных блестящих, как алюминий, штанах стремительно мелькнула между зелёными ёлками и белыми стволами берёз и исчезла за поворотом.

Мы заняли место только что уехавших лыжников.

Теперь мы слышали удаляющиеся голоса, смех и крики. Перед нами была знаменитая «Гришкина горка».

С высоты самой высокой точки древняя долина ледниковой реки выглядела очень красиво.

Перед нами была ширь нашей родины. После длительного лыжного перехода по густому лесу эта ширь вызывала восторг и дикую радость. Мы все дружно загалдели точно так же, как до этого веселились и кричали наши предшественники.

Смотреть с высоты вниз и вдаль было немного страшновато.

Утешало то, что вокруг было множество следов от лыж и палок. Видимо, здесь побывало много народа.

Мне предстояло съехать по «Гришкиной горке» в первый раз. Поэтому все наперебой советовали и показывали мне, как я это должен сделать.

Главное, не бояться и не рисковать, тормозить палками, правильно приседать и наклоняться в стороны, чтобы не терять устойчивости на лыжне. В случае чего, падать в сторону от лыжни и подбирать ноги с лыжами, чтобы лыжник позади меня не наткнулся на моё «бренное тело».

Я слушал эти советы и инструкции и догадывался, что ребята и особенно девчонки сами трусят и подбадривают самих себя.

Все решили, что первым должен ехать я, чтобы меня могли спасти все остальные. Это ещё больше добавило мне страху и неуверенности, но отступать было нельзя.

За мной должен был спускаться мой брат, потом девчонки, а за ними его друзья.

Брат злился на меня за то, что я лишил его возможности следовать за его девушкой. Он «разрывался» между мной и девчонкой. Мы с ней оба одинаково нуждались в его героической заботе и защите.

В итоге решили, что сначала еду я, потом девчонка брата, потом он, потом все остальные девушки, а за ними ребята…

Пока все дружно спорили и рядились, я увидел, как далеко внизу в редколесье замелькали фигурки предыдущих лыжников.

Странно, но всё время путешествия по зимнему лесу у меня свободно дышал нос, не было ни капли соплей. Мой хронический тонзиллит куда-то исчез.

Вдруг я почувствовал в груди какую-то дикую радость, лихость и восторг. Сердце забилось часто-часто, захватило дыхание и я молча, без предупреждения, вдруг перевалил через край пологого склона и поехал по «взрослой» лыжне…

Больше я ничего не слышал и не видел, кроме того, что было передо мной…

Передо мной стремительно неслась лыжня.

Мои лыжи послушно следовали по глубокой колее, тело само присело и наклонялось в стороны, чтобы не вылететь вбок на поворотах.

Лыжные палки я зажал подмышками и слегка тормозил ими по снежному насту, чтобы чувствовать лыжню.

В первые моменты мне показалось, что лыжня летит подо мной, что я несусь, как ракета, что вот-вот меня выбросит либо в пролетающие мимо деревья, либо в снежные бугры рядом с лыжнёй.

В ушах свистело, лицо обжигал морозный ветер, бьющий прямо в рот, нос и глаза. На глазах выступили слёзы, которые мгновенно испарились от бьющего в лицо ветра.

Мне стало жутко страшно и одновременно дико весело. Я ехал по «Гришкиной горке» и был свободен, как ветер!

Через несколько минут бешеного спуска я немного освоился и впервые сумел взглянуть на пролетающие мимо деревья, лес, небо и склон «Гришкиной горы».

Меня поразило, что в этом свистящем вихре спуска я был совершенно один. Впереди и позади меня никого не было! Видимо, брат, его девушка и другие ребята от меня отстали или упали…

Мне стало опять страшно, но я уже освоился на лыжне и чувствовал, как послушно лыжи сами по себе скользят в глубокой колее и мне даже не надо самому поворачивать.

Скорость спуска тоже оказалась не такой большой. «Гришкина гора» оказалась очень пологой, и я даже рад был «шуткам» лыжни.

Наверно не я один с восторгом орал, когда лыжня вдруг становилась шире и маленькая ёлочка лихо хлопала своей верхушкой меня между ног.

Потом начались крутые повороты, спуски и подъёмы, «ныряния» в овраги и расселины, но всё время лыжня вела под уклон.

Спуск длился уже долго, но восторг и ощущение счастья не покидали меня. Я наслаждался спуском, и мне уже казалось, что я еду медленно.

Я стал активно отталкиваться палками и лихо крениться на поворотах…

По крутизне склона и по скорости спуска я почувствовал, что «Гришкина горка» кончается. Ещё несколько поворотов, спусков и подъёмов и сказка кончится.

Я уже стал различать фигуры предыдущих лыжников и слышать их звонкие голоса. Только звуков несущихся позади меня лыжников я не слышал.

Ноги дрожали от напряжения, я уже хотел, чтобы всё кончилось.

Ещё один поворот и всё, передо мной должна была открыться ровная поверхность речной долины.

Мне захотелось лихо выскочить к людям впереди и я, что есть силы, оттолкнулся палками. Это желание было ошибкой…

Видимо не я один поддался бедовому очарованию «Гришкиной горки».

Впереди был крутой спуск в овраг, который открывался на ровную поляну. На поляне, опершись плечами на лыжные палки, стояли несколько парней и девушек. Перед ними лежала на снегу только что упавшая молодая девушка в ярко красном свитере и блестящих странных штанах.

Я с ходу ухнул с крутого края в овраг, раскинул руки, на секунду оторвался от земли, пролетел несколько метров по воздуху и приземлился на другой склон оврага.

Каким-то чудом я удержался на ногах и лыжах, но потерял равновесие и дальше уже нёсся, нелепо растопырив руки, ноги, палки и лыжи…

Под дружный и весёлый смех зрителей, я наконец-то эффектно шлёпнулся на плотный снежный наст и лёжа проскользил прямо к лежащей на снегу женщине.

Она резко обернулась ко мне. Я увидел лицо нашей любимой учительницы…

«Голубка» лежала боком на снегу и опиралась локтями в снег.

Прямо перед собой я увидел её смеющееся красивое лиц, искрящиеся глаза и пышную шевелюру распущенных волос.

Лыжная шапочка слетела с неё и валялась рядом. Красный свитер крупной вязки сбился на спине и открыл её талию, попку, бёдра и ноги.

Только ту я понял, что меня поразило в её облике там, на верху «Гришкиной горы».

На ней было необычайно дивное лыжное одеяние.

Это были не спортивные штаны, не брюки и не трико. Это было нечто тонкое, серебристое по цвету и блестящее, как полированный алюминий.

Это одеяние плотно, как чулки, обтягивало её бёдра и ноги. Было такое ощущение, что учительница была голая, начиная от талии.

Я видел блестящие на солнце бугры её попки, тонкие стройные ножки, задники чёрных лыжных ботинок.

Этот вид лежащей на снегу счастливой полуголой учительницы был настолько неожиданным после восторженного спуска с «Гришкиной горки», последнего полёта и шмяканья на твёрдый снег, что я потерял дар речи и забыл о боли, страхе и смущении…

Пауза моего изумления длилась недолго.

Зрители и моя учительница сами были несказанно удивлены моим неожиданным появлением.

Они очухались первыми. Какой-то парень помог учительнице освободиться от лыж. Она вскочила, несколько раз попрыгала на месте, оправила свой свитер и бросилась ко мне на помощь.

Я слышал множество голосов и вопросов, но никак не мог понять, что от меня хотят услышать. Я отпихивался от множества рук и хотел только одного – уползти в сторону от лыжни, с того места, куда должны были упасть другие лыжники…

Наконец я выпутался из мешанины рук, лыж и палок, поднялся на ноги и протиснулся через толпу людей.

В этот миг из-за вершины оврага птицей эффектно вылетел мой брат.

Он вылетел, сгруппировавшись в воздухе, как настоящий спортсмен. Точно приземлившись на склон оврага, он лихо с разворотом затормозил у группы лыжников, среди которых стоял я, позорно заляпанный с ног до головы снежными следами падения.

Лицо брата было таким злым, напряжённым и сосредоточенным, что я сразу ощутил – быть беде.

Действительно, брат с ходу набросился на меня с упрёками, обвинениями и злыми обзываниями.

Я был: «дураком», «остолопом», «упрямым, как осёл», «гадом, который никого не слушает и когда-нибудь дождётся».

Чего я «дождусь» брат не сказал, потому что все вокруг стали меня защищать, а моя учительница вдруг прижала мою спину к своим блестящим, как крылья самолёта, животу и ногам.

Спиной я почувствовал обжигающую скользкость её дивных штанов, упругие трепещущие изгибы её тела и сразу забыл о брате, о людях и о своём сумасшедшем спуске с «Гришкиной горы».

Я почему-то совершенно точно теперь знал, что сегодня вечером или рано утром ко мне в мой сон явится моя Фея красоты и страсти, облачённая в такое же сверкающее обтягивающее трико.

Я смутно помнил, что где-то уже видел картинку с женщиной в красном свитере, обнажённой попкой и ногами, лежащую на деревянном помосте, на фоне горных склонов, покрытых редкими ёлками. Это видение на секунду вспыхнуло у меня перед внутренним взором и погасло…
 
В этот момент сверху один за другим в овраг стремительно стали выпрыгивать наши ребята и девчонки.

Не все девчонки справились с последним сюрпризом «Гришкиной горки».

Они так же, как и я валились на снег, путались в лыжах и палках. Их дружно со смехом поднимали, оттаскивали в стороны от трассы и принимали в общую весёлую компанию.

Когда все благополучно собрались внизу, начался невообразимый восторженный гвалт обмена мнениями о чудесной «Гришкиной горке».

Мне было приятно, что в общем хоре голосов раздавались слова одобрения и в мой адрес.

Все были изумлены тем обстоятельством, что я спустился не по «детской» лыжне, а по «взрослой», которая была насыщена всяческими шутками-ловушками, крутыми спусками и трамплинами.

Трамплинов я не помнил и не мог толком рассказать и объяснить, как я смог съехать с горки.

Я только твердил, что лыжная колея сама меня вела. Я только старался не потерять равновесия.

Брат при всеобщем хохоте осведомился, не отбил ли я чего-нибудь, проезжая над ёлочками и всё пытался посмотреть, не застряли ли в моей заднице ёлочные шишки или иголки.

Я отбивался от него, сердился и обижался, хотя и понимал, что он шутливо мстит мне за свой страх и беспокойство.

Я видел, с каким волнением он ощупывал и тискал меня, проверяя, целы ли мои ноги и руки…

Наши компании познакомились друг с другом. Теперь я мог впервые внимательно разглядеть «жениха» нашей учительницы.

Это оказался высокий взрослый парень, спортсмен-лыжник. Он взял руководство нашей группой на себя и повёл нас по самой кратчайшей лыжне домой.

Мой брат и его друзья никогда не видели мою учительницу в таком виде и вне школы.

Я видел, как завистливо наши девушки смотрели на её фигуру, стройные ноги, обтянутые серебристой тканью трико.

Ребята тоже не отводили от неё восхищённых глаз. Мой брат всё старался лихо обогнать её по параллельной лыжне, чтобы остановиться немного впереди и взглянуть на учительницу спереди.

Спереди она в своём серебристом обтягивающем трико вообще выглядела голой…

Я молча гордился красотой моей учительницы и был счастлив оттого, что нахожусь со всеми в этой компании, как равный.

Я гордился, что впервые в жизни съехал с легендарной «Гришкиной горки», что теперь я могу об этом небрежно рассказать в классе и что сегодня ночью я увижу свою Фею красоты и страсти.

Однако силы мои были на исходе…

Ноги дрожали и налились свинцовой тяжестью. Руки уже не могли даже держать лыжные палки.

Я старался не мешать девчонкам на лыжне, суетился, рвался вперёд, но непослушные лыжи не хотели скользить по накатанной лыжне.

Тогда красавец-жених соединил свои лыжные палки с моими палками и повёз, потащил меня за собой, да так, что я снова почувствовал себя на «Гришкиной горке».

Дело пошло на лад.

Вскоре мы очутились на опушке леса, за которой уже виднелась дорога, ведущая к окраине нашего города.

Дальше до самого дома меня везли за лыжные палки брат и его друзья.

Дома у меня еле-еле хватило сил невпопад ответить на настойчивые расспросы моих родителей, съесть вкусную жареную котлету с макаронами, выпить кружку замечательного горячего сладкого чая и добрести до своей постели.

Последней искрой моего сознания была мысль о том, что за всё время лыжного путешествия я ни разу не сморкнулся…

Ни ночью, ни рано утром Фея красоты и страсти мне не приснилась…

Утром, когда я по привычке достал из-под подушки носовой платок и гулко высморкался, я вдруг понял, что Фея красоты и страсти всё-таки была со мной.

Она была там, на «Гришкиной горке»…

29 декабря 1961 года начались зимние школьные каникулы.

Впереди был Новый 1962 год и новые горки…

Конец пятой книги. Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый). МОИ ЖЕНЩИНЫ. 1961. Новые ощущения.