Чёрное и розовое

Рассказ опубликован в журнале "Литературный перекрёсток" (№14, 2019)


Парня, которого задумали съесть, звали Нгаомба. Был он молод, высок и чёрен, с мазутным фиолетовым отливом и нежно-розовой, как подкрылки фламинго, изнанкой толстых вывороченных губ. Его лакированные мышцы цвета дёгтя блестели на немилосердном солнце, точно промазанные машинным маслом жернова умершего двигателя, оставленного однажды от безысходности белыми людьми, для племени нгабурату - обнажённого организма неизвестного бога. Жёсткие курчавые спиральки на его голове были смазаны красной глиной – дань капризной моде – и от этого напоминали лапки гигантского терракотового паука. Когда он танцевал, казалось, шевелились они отдельно от хозяина, жили своей неведомой жизнью, внушали суеверный страх врагам. Проще говоря, Нгаомба был сказочно красив, чем с момента своего возмужания постоянно питал ревностную зависть соплеменников. К тому же налёт охотничьего успеха, словно плёнка сизой саванной пыли, покрывал красавца целиком, его открыто обожал прирученный копытный скот и тайно вожделели женщины. Ну как такого не съесть, согласитесь!

Балетная прима Олеся Полуянова, ещё каких-то два года назад неизвестная провинциальная девочка, была румяна, не к месту улыбчива, вызывала восторги зрителей, а, главное, спонсоров театра и отвечала всем пунктам обязательного списка успешной актрисы, чем раздражала коллег по труппе. Помимо нежных щёк, ежедневного розового в ней было предостаточно: репетиционные трико и "балерошка" с длинными узкими рукавами, пуанты с атласными лентами и даже сеточка, собирающая волосы в обязательную для всех балетных кичку. Чёрные, как африканская ночь, глаза контрастировали с лилейной кожей и светло-русыми волосами, намекая злоязыким умникам на некий возможный генетический сбой. И вся она такая аккуратная, нежная, цвета матово-розового оранжерейного пиона, восторженная, обожаемая, не могла не вызывать аппетита едкой зависти у соплеменниц по террариуму.
Розовый цвет появился не сразу. Прима из Полуяновой получилась по воле счастливого случая, уложившего экс-приму Базукину на больничную койку с разрывом сухожилий и вывихом голеностопа - история тёмная, подстать олесиным черносливовым глазам. Восхождению новой звезды способствовала ненароком брошенная уважаемым в городе меценатом фраза: "А вот Полуянова - девочка перспективная" и последующим приглашением Олеси на поздний диетический ужин в загородные апартаменты. Свою "перспективность" она, не будь дурой, и доказала в тот же вечер. Что уж балерина там демонстрировала на дорогом паркете – батман тандю, гран плие, ронд ди жамб или другие элементы - то неведомо, но молва, как можно догадаться, не преминула приписать ей в заслуги все допустимые виртуозной женской фантазией па далеко не танцевальной природы. Было то - не было, судить не нам, но результат налицо: сначала ей отдали «Жизель», потом ведущие партии в "Баядерке" и «Сильфиде». К концу года и "Лебединое озеро» подтянулось. Ну, как такую не съесть!

Нгаомба пах щепой баобаба, пальмовым сахаром, побегами фиг, жарким песком пустыни и свежим мясным здоровьем. Поразмыслить чуть-чуть, так он был немного жилист, но размышления не являлись сильной стороной замысливших его съесть двух охотников-нгабурату. Питательный же рацион племени - крайне несистематичен, и любая белковая пища изыскана и деликатесна, особенно в сезон засухи. Подсчёт калорий в цивилизации нгабурату был испокон веков штукой интуитивной: поел сегодня - до послезавтра соблюдай строгую диету, а боги-истуканы пытливо следят за соблюдением равновесия. Мясо же – продукт благословенный, он даёт силу рукам при удачной охоте, быстроту ногам при охоте неудачной, зычные тембровые голосовые обертона, полезные в жизни общественной, и мужскую мощь, не лишнюю в жизни семейной. Но при всём сезонном мясном дефиците нгабурату изрядно селективны в выборе того, чему подлежит упасть в их стойкие каменные желудки. В каннибализме тоже есть своя эстетика. Ты не просто набиваешь нутро – ты смакуешь, вбирая в себя силу и языческую фортуну пойманной тобою пищи. Съел охотника – напитался охотничьими соками, съел переговорщика – всосал искусство риторики, пусть и с лексиконом в сорок-пятьдесят слов, съел шамана… Стоп, шаманов есть нельзя!

Полуянова пахла деньгами. Игривое подсознание завистниц рисовало ароматы светлой кожи салона новой иномарки, бледно-розовой мальтийской ткани штор в роскошной квартире, изысканных обедов из свежих морепродуктов и правильно выращенных овощей. К этому сладкому запаху тонкой альдегидной нотой примешивался шлейф ланкомовских духов, флёр отдушек лучшей косметики и неуловимые оттенки дорогого масла ши, которым она натирала тело. Мужчины почитали такие благовония как сильнейший афродизиак.
В отличие от племени нгабурату, питательный рацион балерин был до обидного скуден. Ну, пара скандалов в начале сезона, штука-другая вкусных увольнений… Больше соков всё равно питаешь от надежд на будущее: от предвкушений провалов врагинь, от последующей смены спонсорского фавора и от величия собственной значимости в грядущих событиях. То, кого ты ешь, никак не влияет на организмы балерин. Никакой эстетики – просто набиваешь желудок. И диет здесь никто не соблюдает. Философия кулинарии проста: не съешь ты – съедят тебя. В этом постулате виделось чёткое родство между балеринами и охотниками-нгабурату. Хотя те, пожалуй, всё же эстеты.

Под съедение Нгаомбы отвели второй день по новой луне.

Поедание Полуяновой было назначено на неделю, предшествующую главной премьере сезона.

Два охотника-нгабурату, братья Бого, наблюдали, спрятавшись за масличной пальмой, как Нгаомба собирался в саванну. Он положил копьё и лук со стрелами у большого камня, взял обтянутый буйволиной кожей барабан, ударил по нему пожелтевшей берцовой костью Гнусавого Дуду, съеденного на праздник Дождя, и ступил на утоптанную поляну. Взмахнул руками, подобно шаману, призвал богов благословить его на добрую охоту. Откинул голову назад, так что косы-дреды хлестнули его по лопаткам, и затанцевал – отрешённо, вдохновенно. Пятки Нгаомбы, охристо-бурые от местной пыли, выбивали неистовый ритм, плечи тряслись, будто он хотел бросить отяжелевшую голову оземь, освободиться, и почти преуспел в этом – так, по крайней мере, виделось со стороны. Он кружился, не теряя равновесия, и его соломенная юбка из сухой слоновой травы вспархивала подстать балетной пачке. Сам же он, цвета горького шоколада, напоминал самодельную юлу на тонком воронёном стержне с кручёной нитевой кисточкой на рукоятке.
Братьев Бого съедала изнутри желчь ядовитой зависти. Каждый из племени знал свой танец, но то, что вытворял Нгаомба, было завораживающим: так, по разумению охотников-нгабурату, танцует Модупе Эгун, великий дух Предков, когда выходит на новую луну из своего каменного истукана.
Чтобы отвлечь себя от неприятных мыслей  о нгаомбином совершенстве, братья Бого начали прикидывать, в какой последовательности они будут поедать соплеменника-выскочку, и какой степени прожарки надлежало быть мясу, да так, что в крепком споре чуть не подрались между собой за пальмой.

Две второстепенные балерины, Бельская и Мельская, подглядывали из-за приоткрытой двери, как репетирует Полуянова. Олеся долго разминалась у станка, гнула суставы, делала всевозможные растяжки. Потом вышла на середину зала, взметнула руки вверх, вспорхнула и закружилась в своём фирменном фуэте. Невесомо, как бархатная африканская бабочка, порхала её розовая юбка, мелькали пятки в обтянутых атласом пуантах, к концу репетиции обещая превратиться в хлам. Законов гравитации не существовало в тот миг для Олеси, всё в ней подчинялось воздуху и легкому ветерку, что казалось, не живое это существо, а статуэтка из фарфоровой крошки в сувенирной лавке.
Четыре любопытных глаза, не отрываясь, глазели на олесино соло из дверной щели, передавая в мозг раздражающие сигналы зависти вперемешку с тайным восхищением. Что ни говори, выскочка, зазнайка, но Одетту-Одилию делает превосходно, чего невозможно не признать. И, дабы отвлечься от талантливых полуяновских выкрутасов, балерины с удовольствием принялись свистящим шёпотом сверять план действий, да так воодушевлённо, что чуть не дали Полуяновой себя обнаружить.

Когда братья Бого удалились, продолжая темпераментно обсуждать детали предстоящего нападения, из-за лысоватых кустов ройбуша выглянула курчавая голова Мбуты, ученика старого охотника. Учитель его, пару лун тому назад вытащил счастливую короткую соломину из чёрно-розовой ладони вождя и принял великую честь стать почётной юбилейной жертвой богам. Голова Мбуты некоторое время соображала, как поступить с нечаянно подслушанной информацией, а главное, как извлечь из неё бОльшую пользу для себя самого. Мысли роились, будто рыжие надоедливые мухи, и Мбута даже поначалу отмахивался от них дубинкой. Но солнце поднималось к зениту стремительно, обещая расплавить песок под босыми мбутиными ногами, и надо было принимать решение. Если он объяснится с братьями Бого, какой ему в том прок? Поделятся ли с ним Нгаомбой в обмен на молчание? Достанется ли ему вострогрудая нгаомбина жена хотя бы на одну ночь? Есть ли гарантия, что его самого не съедят для разогрева аппетита? Ответ на эти вопросы был в одном булькающем гласном звуке, на языке нгабурату означающему «нет». И не просто «нет», а категоричное «очень-очень нет». Поразмыслив ещё немного, что было нелегко, Мбута потрусил в саванну за Нгаомбой.

Из за колонны в коридоре театра осторожно высунулся вздёрнутый носик балерины Дыниной, ставшей счастливой свидетельницей разговора Бельской и Мельской. Такая удача выпадает нечасто. Надо только умело распорядиться полученной информацией с пользой для себя – невероятно талантливой, но незаслуженно забытой в массовке. Думать было тяжеловато, но если ты помнишь себя на сцене только как пятого лебедя в десятом ряду, а зритель не помнит вообще, то мозговые шарики в подобных ситуациях начинают работать слаженно, а птаха-удача, плывущая в руки, мобилизует все силы организма поймать её, хвостатую, за любое подвернувшееся перо.
Дынина осторожно заглянула в репетиционный зал, где Полуянова вытирала полотенцем взмокший затылок. И задала самой себе вопрос, что даст ей дружба с примой, отломится ли ей какая-нибудь мизерная сольная партия, захотят ли в неё вкладывать деньги, и, к неудовольствию своему, интересных для себя ответов не нашла. Ведь, как ни крути, Олеся Полуянова в воздухе растворяться не собиралась, и роли её при ней, живой, мечтать вырвать – сплошная утопия. Подумала-подумала Дынина и полетела, лёгкая и крылатая, в девчачью раздевалку вдогонку Бельской с Мельской.

Старший Бого разложил сухие ветки для костра, приготовил два ножа, металлический прут, кусок зубастой пластины, похожей на ножовку у белых людей, большой котёл и две антилоповы лопатки, служившие нгабурату ложками-черпаками для жидкой пищи. Нежидкую же всегда ели руками.
Младший Бого отвечал за пищевые ингредиенты: натаскал воды, раздобыл буйволиный жир, кусок галита, служивший солью, выкупил у женщин за обезьяньи хвосты несколько горстей приправ и разложил их на камне по кучкам. Там были перетёртые с косточкой финики, и вытяжка из сока кактуса в половинке кокоса, и острейший обжигающий перец-кубеба, и молотый кардамон вперемешку с толчёным мускатным орехом.
По старинному рецепту предков, левую половину Нгаомбы подлежало сперва бланшировать, затем обмазать всеми специями сразу и томить на медленном огне вместе с побегами молодого бамбука и зелёными бананами до характерного золотисто-кофейного цвета. Правую же часть следовало прожарить на вертеле с теми же приправами до хрустящей корочки. Оба блюда обещали быть знатными.
Нгаомба сидел на баобабе и наблюдал сверху за приготовлениями братьев Бого. Желваки плясали под его бугристыми скулами, толстые губы оттопыривались, напоминая личинок эфиопской ночной бабочки-совки – чёрных с розовым брюшком. Белки глаз с лиловыми прожилками гневно двигались, наводя ужас на пролетающую мимо птичью мелочь.
 Под баобабом в пыли сидел Мбуту и, торопясь, ошкуривал точильным камнем увесистую нгаомбову дубинку.
- Уши, хозяин, уши! Ты обещал!
- Тебе отдам уши. Нгаомба слово держит.

В раздевалке, среди вороха «народных» балахонов массовки, сваленных пёстрым сугробиком прямо на пол нерадивой костюмершей, сидели задумавшие злодеяние девочки, вытянув точёные крепкие ноги. Загибали пальцы.
Раз. Во все имеющиеся пары полуяновских розовых пуантов уже насыпано толчёное стекло и прикрыто тонким проклеенным бинтиком – чтоб не сразу впилось во вражьи пальцы, а в самый ответственный момент, когда опорная нога приподнимется на носок и начнёт крутить фуэтэ. Для закрепления эффекта стыки стельки пропитали специальным размягчающим составом – дабы подвернулся с аппетитным хрустом сустава ненавистный голеностоп, и рухнула с высоты своего роста величавая Лебедь. Премьера будет сорвана. Спонсоры такого не прощают. Бельская задумчиво перекатывала в ладонях пластиковый стаканчик с остатками толчёного стекла, так похожего на кристаллы соли – первой и главной приправы к блюду.
Два. Любовник Мельской, мелкий журналист, обещал тиснуть на днях статейку в центральную газету о том, что Олеся Полуянова не довольна постановкой приглашённого из столицы модного балетмейстера Брымкинса. Примитив, мол, этот Брымкинс, нивелирует её божественный талант, а Дягилев и Петипа переворачиваются в гробу, гневно скрежеща натруженными суставами. Всё это делалось для того, чтобы театр не очень-то горел желанием лечить поломанные ноги Полуяновой. Ну, чем не соус!
Три. Пущен слух от олесиного имени, что, мол, мадам Топорищева, жена директора театра и прима десятилетней выдержки, - толстая корова, и танцевать никогда не умела, только позорит фотогалерею «великих» в фойе. Такая приправа-перчик должна сработать на триста процентов, ибо Топорищева-то, по сути, и рулила в театре при номинальном директоре-муже. Высокая кухня…
На полу, рядом с Бельской-Мельской и грудой костюмов, сидела счастливая Дынина и, ковыряя пальцем в дырке на чешках, торопливо повторяла:
- Девочки, только, чур, никто Сильфиду не учит! Я выучила. На срочной замене, чур, только я одна и заявлюсь. Чур, моя партия, вы обещали! Чур!
-Ладно-ладно. Там на всех хватит, – вторили балерины.

Растянувшись на остывающей после знойного дня земле, сытый Нгаомба гладил себя по животу, и чёрно-лиловая, особой выделки кожа его подрагивала от мерного постукивания пальцев – излюбленного ритуала нгабурату для улучшения переваривания пищи. У ног его, как прикормленный саванный павиан, примостился клубком Мбуту.
Сегодня доели братьев Бого. Так себе трапеза, но со специями очень даже ничего. Нгаомба вяло пожёвывал кору карликового баобаба – самого верного средства от несваренья.
-Хозяин, - поднял голову Мбуту. – Шаман сказал, ты единственный на место ушедшего Вождя. Если, конечно, Большой Ву не объявится.
Нгаомба зевнул. Есть своих врагов – дело, оказавшееся на удивление приятным. Но братья Бого закончились, завтра надо либо идти в саванну, где не известно, ждёт ли тебя удача в охоте. Либо…
-Большой Ву, говоришь?
Теперь у него есть Мбуту, помощник, готовый на всё. И ещё есть абсолютная незыблемая уверенность в своей правоте. И опыт, опыт, куда ж его денешь! А у Большого Ву ничего этого нет. Лишь преимущество, которое ему уже не пригодится: он большой. До новой луны хватит, если повялить на солнце с галитовой солью.
-А что, Мбуту, остался ли у нас ещё перец-кубеба и масло?
Мбуту встрепенулся, белозубо заулыбался и пополз точить лежавший поодаль нгаомбин бумеранг.
-Уши, хозяин. Не забудь!
Нгаомба вяло кивнул и повернулся на другой бок. Ещё есть время для сладкого сна.

На фасаде театра вешали новые афиши. Под жирными буквами названия балета - имя никому не известной Марии Пыжиковой. У больших деревянных дверей с громоздкими медными ручками, отполированными до золотого блеска ладонями зрителей и театрального люда, стоял директор театра Топорищев и держал под руку молодую элегантную даму в белой норковой накидке. Пёстрая толпа журналистов роилась вокруг парочки, тыкая им в лица поролоновыми микрофонами. Из-за спины директора осторожно выглядывал модный балетмейстер Брымкинс, щурясь от навязчивых фотовспышек.
 -Ну, нет, вы преувеличиваете, господа, - вальяжно растягивал слова Топорищев. – Это самая обыкновенная кадровая замена. Мы расстались с тремя неперспективными балеринами по их же собственному желанию. Да-да, я уговаривал их остаться, но заявления подписал, раз они того захотели.
Репортёры затараторили хором, перебивая друг друга.
-Мы с женой отобрали двух неплохих девочек, выпускниц, близняшек Пыжиковых, Машеньку и Дашеньку. Решили вводить в постановки обеих сразу. Но у Машеньки пошло лучше, и вот, видите, - рука директора картинным жестом указала на афиши. – Ожидаем-с долгожданной премьеры.
Брымкинс закивал из-за топорищенской спины.
-А что стало с Олесей Полуяновой? – раздался бойкий голосок, и рыжая девчушка с диктофоном протиснулась вперёд.
Повисла неловкая пауза.
-С Полуяновой? – откликнулась дама в накидке. – А кто это?
Микрофоны переметнулись к мадам Топорищевой. Та отмахнулась от них, как от назойливых дрозофил.
-Да что с ней станется-то? Уехала домой, в свою Костомукшу.
Директор подарил ещё пару реплик голодным до сплетен журналистам, словно подкинул недоглоданную кость, и, подхватив под локоть супругу, направился с ней к ожидавшему их мерседесу.
-Отыграем премьеру, душенька, и сразу на море, непременно на море.
-Да, котик, - заворковала «душенька», - ты должен мне десять морей, не забывай. Без меня и не разрулил бы тот скандалец.
-Я без тебя, душенька, ноль, полный ноль, - мяукал Топорищев, тыкаясь носом в меховое плечико жены.
Мерседес отъехал от театра, унося в себе немолодого, играющего в аристократа директора и королеву интриг, счастливую обладательницу номера пять из череды мадам Топорищевых.
На удаляющуюся машину из окна балетного класса смотрела взмокшая от изнурительных репетиций бледная Маша Пыжикова, вытирая мокрую шею розовым вафельным полотенцем. И не догадывалась, кому на самом деле обязана счастьем своего предпремьерного пота.
А из-за большой стеклянной витрины «Кофе Хауза» на противоположной стороне площади смотрели на высунувшуюся из окна театра Машу четыре пары завистливых глаз. Три пары принадлежали недавно ушедшим «по собственному желанию» балеринам Бельской, Мельской и Дыниной, а четвёртая, зеленоглазая пара, была как две капли воды похожа на восторженные глаза юной примы. И носик похож, и губы, и скулы. Четвёртая девочка, вторая близняшка-Пыжикова, склонила мордочку к середине стола, внимательно слушая «бывалых» балерин и стараясь запомнить каждое слово. Лишь изредка отвлекалась, косясь на летающий силуэт в балетном классе напротив. Но всё поняла верно: не съешь ты, съедят тебя.
Топорищенский мерседес сделал на площади круг и уткнулся в хвост привычной пробке в боковой улочке. Элегантная мадам Топорищева, повернувшись вполоборота на заднем сиденье автомобиля, лукаво смотрела на четыре тонкие фигурки за витриной «Кофе Хауза» и улыбалась сквозь сладкий зевок, подобно капской кобре, собирающейся поглотить птичье яйцо.

Таковы законы театра. На каком бы континенте этот театр ни находился и какого бы цвета ни был – чёрный или розовый.