Обернись

 - Эх, Мадлен, Мадлен… Другая бы о такой карьере мечтала ночами в своём рабочем посёлке за дальними сопками. Твои руки лежат на руле маленькой иномарки, огни большого города по сторонам летят вихрем, а мысли далеки от реальности, далеко в себе…
Яркая, успешная, талантливая. Выбегаешь вся в блёстках, свет играет на твоём молодом упругом теле, улыбки, жесты – отточенная пластика, весь зал для тебя, все смотрят. Глаз не отрывают. Ну ещё бы.
Стриптизёрша…
Руки, ладони такой твёрдой кожей обросли – как у спортсменов-легкоатлетов. Те на брусьях, на козлах. А ты у шеста, для козлов.
Так хотелось этих блёсток, этого света, что даже и не смутилась душа, когда единственная сцена оказалась в комплекте с шестом.
Не брали её в другие места.
Слишком приземистая азиатская фигурка, почти без правильного перепада между талией и бёдрами, никакой подготовки, принятой на мало-мальски профессиональной сцене.
Едва окинув её взглядом, организаторы кастингов отрицательно качали головой. Никто даже посмотреть не захотел, как она танцует, никто не заметил блеска чёрных глаз, не заметил скрытой в маленьком теле страстности.
Ну и вот. А в том клубе оглядели, хмыкнули одобрительно: «Татарочка», и пригласили на сцену.
И она очень понравилась. Сразу.
Была Мадина – мечтательная бриллиантовая птичка - амадина, родившаяся по странной прихоти судьбы в снежных сопках, а стала Малышка Мадлен. Страстная и обжигающая. Так её и объявляли.
Сверкали чёрные глаза, пелериной кружились накрывавшие её до середины бёдер волосы, движения были резкие, ритмичные, непривычные. Костюмы она шила себе сама, часто под птичье оперение, переливчато-яркие.
Экзотично. Зрителям очень нравилось. Мадлен была гвоздём программы ночного клуба.
А она чувствовала – сгорает.
Танец, движения, сцена уже не так поджигают её внутренний фитиль, нарастает копоть, копоть... И уже как-то ясно, что лучше и иначе не будет.
Но не откажешься и не откажешь себе в этом крючке счастья – выпархивать на сцену и летать и сверкать неважно в какой роли, под каким предлогом.
Никому бы она не призналась, что танцует только для одного мужчины – ударника из их оркестра. Высокий, видный, волосы волнистые по плечам, чёрный плащ так красиво колышется из стороны в сторону, когда он уходит, и глаз ей не отвести от этого замедленного в каком-то волшебном темпе движения.
Но он никогда не оборачивается, хотя она тянет, зовёт его взглядом: «Посмотри, посмотри на меня!»
Но как он отбивает ей ритм, когда она на сцене! Как они чувствуют друг друга тогда, когда смотрят в зал… А потом он снова уходит, а она уезжает.
И едет – как всегда, в такое время суток, когда то ли очень поздно, то ли очень рано, зимний город не кажется холодным – влажно, так много огней, но так мало людей…


Сквозь мокрый воздух жидко светят фонари. Уже не ночь, но и не утро. Еще не утро.
Самое время расслабленной и потому опасной езды. Водитель уверен,что он один, или почти один - Невский или Просвещения – без разницы.
Это вам не Москоу невер слип. Питер не таков. Он дремлет – немолодой, солидный господин – и полон скрытых дум.

Кокетливо-розовый дом с белой лепной отделкой на углу Литейного и Невского именно так себя и чувствовал – солидным, значимым, достойным всяческого внимания, и думы действительно его обуревали. Красивое слово, кстати.
Он видел себя овеянным ветрами и грозами, осиянным пиками молний. Прелестные кариатиды его горды и неприступны, реклама не портит фасад, и заведения, расположенные внутри, не заставляют штукатурку стыдливо осыпаться. Всем хорош дом. Но одно не давало покоя его чувству собственного достоинства – не было к нему приписано ни одного привидения. Рядом у дома номер восемьдесят было даже два и оба – такие авторитетные. У Семьдесят шестого вообще шикарная история – Есенин, Райх, на фасаде совы – обзавидуешься. Такому и привидений не надо. А ему вот надо. Необходимо просто. Для уюта, для аутентичности, в конце концов.
Историчность здания непременно диктовала наличие какой-то неопределяемой пятью органами чувств субстанции. Словом, без призрака не закреплялась за домом правильная, ценная, исключительная аура, или репутация – можно и так.

Не всё так просто, конечно, с этим вопросом в мире старых петербургских домов.
По сложной формуле, где составляющими были площадь, год постройки, средняя цена аренды за метр, количество кариатид на фасадах и так далее, выводилось – мог ли тот или иной дом претендовать на приписку к его стенам привидения или же нет.
Многие хотели бы, из новостроя особенно. Но Сообщество исконных памятников очень строго следило за соблюдением протокола и не допускало непорядка. Во всяком случае так это декларировалось.


У Розового дома права на призрака были. И что из этого?
Рассчитывать, что кто-то из его жильцов примет насильственную смерть в этих стенах и будет при этом достоин на посмертную жилплощадь – едва ли приходилось. Критерии у Дома были довольно высоки и в целом продиктованы окружающей средой. А контингент не тянул, просто и откровенно – ну не тот это был контингент, который хотелось бы навсегда приютить в своих застенках, так сказать, хо-хо...
Очень часто - примерно раз в квартал - он получал предложение пригреть у себя какую-нибудь новопреставленную душу.
- Нет, спасибо, - как правило ответствовал он, едва примерив облик привидения к своим стенам. – В другой раз. Я подожду, мне не срочно.
- Коллега, другой раз может быть нескоро и куда хуже, - уговаривал его представитель Сообщества. – Поймите, качество призрачного материала с годами только падает, увы…
Но Розовый дом был непреклонен. Он ждал чего-то особенного.
Ну, и к тому же, строго между нами, самые лучшие экземпляры привидений доставались отнюдь не тем, кто был давно их достоин. А тем, кому… – не мне вам пояснять, да?

Собственно оставалось Дому, как реальный шанс, только одно – дорожно-транспортное происшествие у его стен.
Да ведь и тут случай капризен, как погода Исландии.
Не то, чтоб он претендовал на нобелевского лауреата или хорошего поэта в качестве призрака для своих стен, но только чтоб не тривиальная личность. Ну, или, хотя бы, вот именно – личность. Да как узнаешь?
Удача, везение – для него, фатум – для человека, будущего призрака – погибнуть под колёсами у его стен и ту же, сразу же, не скитаясь под фонарями, обрести «свой дом». Пристанище.
Между прочим, и не каждый призрак был посмертно достоин стен для дневного покоя. Сонмы их скитались бесприютно, грея невесомые тела в смрадных катакомбах городской канализации, дружили с крысами и гладили туманными ладонями небритые хари бомжей. Так что в их диаспоре обрести достойное убежище было честью и большой удачей.

Дом ждал уже очень долго по меркам людей – лет около сорока, но совсем немного по каменным меркам. С его точки зрения последнее время шансы заполучить себе приличного призрака увеличились. Убыстрился темп, всего стало больше – огней, людей, машин. Но ничто не предвещало удачу именно в это туманное полуутро.

Мадлен вовсе не гнала, нет. Просто она увидела его. Он шёл так же, как и всегда, плащ развевается, спина прямая. «Обернись!» - закричала она мысленно ему. И он обернулся. Первый раз за всё время – обернулся. Первый и последний.
А она врезалась в столб.
Душа её всего несколько мгновений раздумывала – остаться ли с разбитым телом или покинуть его? И… покинула.
Еще не сформировавшись как следует, лёгкое облачко души заметалось над местом действия и спряталось, дрожа, на балконе Дома, прижавшись к одной из кариатид. Кариатиды были добросордечные, юные обликом, как и сама Мадлен, они заплакали по её прервавшейся жизни слезами тумана, стекавшего конденсатом по их неподвижным лицам.
А Дом как-то сразу понял – это его призрак. Она ему подходит, нравится.
Так очевидна была и привлекательность Мадлен, и то, что она ушла, не состоявшись, и что она не банальна.
Он захлопотал вокруг бедняжки, приобнял сквозняком, повел в уютный уголок чердака – к старинному шкафу – чтобы отлежалась, отболела положенные сроки, не маялась, бередя намёками примет оставшихся близких. Да она и не рвалась никуда. Свернувшись комочком, забилась за створки, медленно осознавая – что теперь и навсегда она стала привидением.

Постепенно привыкая к своему положению, Мадлен то принимала облик птицы, какой и всегда себя ощущала – маленькая, пёстрая, с вкраплениями переливов по краю крыла, то снова становилась девушкой. Длинные чёрные волосы струями обвивали её фигурку, тянулись шлейфом за сквозняками, путались в лапках множества голубей, живших под крышей Дома.
Оправившись от перемены участи, она никого не сторонилась, словно устала от одиночества в прежней жизни. Не боялась и дневного света, просто избегала солнца.
Подолгу просиживала на перилах балконов, переговариваясь с кариатидами. Охотно бродила по лунным дорожкам, с удовольствием вникала в быт и историю стен, которые теперь навечно стали ей домом.
И Дом обрёл неожиданный интерес в своём призраке, новую грань привычного и непоколебимого существования. Даже и думать не думал, что так привяжется к ней. Он – мыслящий медленно, категориями вечности, ну, или, по крайней мере, близкими к ней – вдруг ощутил прелесть заботы о ком-то, кто реагирует живо. Какой, однако, логический конфуз – не живой, но живо реагирует.
Гладит розовые стены, подпевает ветру в трубах, танцует на балконах, гоняет голубей от кариатид. И тоскует, конечно тоскует – должность такая у призрака, как же иначе.
Ах, ты… Бедняжка моя, - так он её ощущал. Гибель Мадлен – внезапная, мгновенная, на всполохе страсти – дала привидению искру осязаемости, яркости – в конечном итоге - силы.
Например, она могла перемещать очень лёгкие предметы. Совсем лёгкие. Вроде пёрышка или блёстки. Дом подсуетился и раздобыл ей горсть такой же цветной невесомой мелочи, как на её сценических костюмах. Рассыпал на подоконнике слухового окна, чтобы она играла – пересыпала, подбрасывала. Но Мадлен хотела не только играть.
Она начала танцевать.
Начав с медленно и плавно, она постепенно вспоминала себя прежнюю и свою резковатую страстность. Блёстки, вовлечённые в её танец вихрями быстрых движений, метались в воздухе вокруг, обрисовывая контуры её фигуры. Лишь бы не было ветра.
По Городу пошли разговоры, что в Розовом доме является призрак обнажённой танцующей девушки. Дом стал популярен.
- Да, танцует, - отвечал он с спокойной важностью на расспросы. – Что же делать, если она не может иначе. Разве я могу быть против, ну, что вы?... Это же так красиво.

Её барабанщик не то, чтобы был уничтожен произошедшим, но едва ли мог когда-нибудь забыть и саму аварию, и девушку. Их странная связь, в которой он не совсем отдавал себе отчёт, оказалось такой явной. Пожизненно-посмертной, как-то так.
Он всё так же играл ночами, смотрел в зал, внешне всё было , как и было.
Поначалу он избегал место гибели Мадлен, обходил по другой стороне Невского. Но как-то прошёл там… И даже оглянулся – как тогда.
Ему показалось, что вздохнул не только он.