до жизни такой...

               
                ... до жизни такой…




  … не скоро дошёл; и осень, опять осень; вчера тоже была осень с голой веткой старого тополя за окном, и капли бесконечного мелкого дождя на стекле, капли совокуплялись и... Нет! Никакого совокупления, достаточно совокуплений… капли просто объединяются, сливаются, замирают и срываются вниз быстрыми струйками, оставляя влажные дорожки. Её губы тоже были влажными, она облизнула их перед тем, как… медленно облизнула…
Рот сухой. И язык сухой. Что значит, очнуться задолго до рассвета с пустой головой, а если голова пустая, почему она болит? и рваным пульсом, и рот сухой, и надо вспомнить… Вспомнить, куда сунул начатую бутылку. Когда вернулся вечером. Вечером? … и тошнит, совсем немного, но тошнит… Ночью, уже ночью вернулся, около двух.
Улитки. Они тоже оставляют влажные дорожки на листьях, неспешные влажные дорожки. И она не спешила, ме-едленно провела языком по губам, потом… потом высший пилотаж-ж. Мёртвая петля, бочка, штопор и затяжно-о-ое пике.
Командир эскадрильи «Отвязные бестии». Нет, валькирии. Кто такие валькирии? Воды. Сначала надо встать и выпить воды. Девы. Германские или скандинавские... воительницы. Древние и мифологические. У меня была бутылка? Да, была. Точно была. А её надо наградить. Орденом. Орденом Большого Орла… Орала! Первой степени. Заслуженная награда.
А я заслужил сто грамм. За твёрдую память. Потому что вспомнил… вспомнил, где бутылка - она в кармане пальто, где же ей ещё быть? если я вернулся в пальто, и свет на кухне не включать - на улице мрак, а когда рассветёт - рассветёт отвратительно, и там опять будет осень. Совсем гадкая осень.
Сто? Кто здесь сказал:сто? – сто пятьдесят, никак не меньше. У алкоголиков трясутся руки, тремор, да тр-рем-м-ор! Красиво звучит. Тр-рр-р! Пронзительное соло горна и барабанная дробь на заре. Поэзия. За поэзию надо выпить. Ведь не пить же просто так, ни за что, и руки не дрожат, у меня ни-ког-да не дрожат руки, но внутри трясётся, внутри дрожит. Колотит. Скоро перестанет, уже перестаёт... Вот, утешься.
Нет, орден – это слишком. Право, господа, я чересчур щедр. Звание, сначала звание. Научное звание. Нет, академическая степень. Магистр? – это между… между кандидатом и доктором. Магистр практической минетологии. Да! Строго, скромно - чёрная мантия и квадратная шляпа с кисточкой – очень прилично, со вкусом. Не чересчур. Нельзя, чтобы чересчур. Потому что ещё… сто пятьдесят совсем даже не чересчур, а нормально. Норма. Теперь – всё, теперь хорошо и тепло, и можно сигарету. Теперь можно. Окурок в унитаз, спустить воду. Не тонет. Зараза, почему он никогда не тонет?
В каком унитазе «бычки» сразу тонули, а не мокли полдня? Где? Надо подумать. Когда бутылка пустая… как они быстро заканчиваются эти бутылки... Самое время подумать… где взять ещё? В холодильнике есть сухое, красное сухое… но доктора не рекомендуют красное сухое. Вообще-то рекомендуют, но не велят… после водки. Они странные и велят бегать от инфаркта.

   … - Помнишь Гришу?
        - Гришу?
        - Кандидат каких-то сраных наук. Из отдела технологии. Дятел, который бегал за здоровьем.
        - Дятла помню. Он бегал из дома на работу. А вечером бежал домой. Каждый день. Шесть километров туда, шесть обратно.
        - По обочине.
        - Да. Он говорил, что переживёт всех нас. Потому, что ведёт здоровый образ жизни.
        - Он умер. Прямо на обочине.
        - От инфаркта?
        - Нет. Его сбил самосвал.

… Да, доктора не всегда правы, доктора ошибаются, а рентген и анализы бессильны. Перед фактором самосвала.
Унитаз был в «Алефе»! Он моментально засасывал окурки в пучину канализации, древней канализации, до-наше-эровской канализации. «Алеф Босколи» был в Риме - нормальные «пять звёзд» и прекрасный унитаз. Великолепный! Как называлась древнеримская канализация? Клоака. Клоака течёт в реку, по-прежнему течёт в зеленоватую реку… Тибр, конечно, Тибр. Хорошая память, у меня хорошая память, и у этого красного… оно вяжет рот… хороший вкус. А у неё маленькая ступня, если к ней приложить раскрытую ладонь, она совпадёт, она уложится в ладонь. Она уехала, но вернётся… И она вызывает желание даже… даже когда держишь её маленькую ступню в руках. Сразу приходит штоян. Немедленно! Не-за-мед-лительно!
Мало осталось тех, кто помнит про штоян, мало… И те, кто вспомнит, скажут - о чём ты говоришь? Нештоян! Уже пора говорить о нештояне - скажут они, штоян становится редкостью, хотя, конечно, не такой редкостью, как армяне. Армянам удалось купить чемпионат по футболу. Один раз. В семьдесят третьем году. В семьдесят третьем году армяне жили в СССР, была такая страна.

      … - Нет, они чисто выиграли. И ещё Кубок. В финале сделали хохлов с Блохиным и Онищенко. Два-один.
           - Оба забил Иштоян.
           - Да. Потом он сдёрнул в Штаты и замутил там футбольную школу имени себя. Его звали Левон. Левон Иштоян.
            - Зря он уехал. Мог зарегистрировать бренд.
Основоположник всесоюзной эрекции. Прародитель дисфункции.

   Я не дождался, не вытерпел две недели… коротких две недели из-за этой бестии. Или валькирии? Надо бы съесть чего-нибудь горячего. Супу. Откуда у меня суп? Она скоро приедет, скоро - через три дня или четыре, и сварит суп…  гороховый суп на копчёных свиных рёбрышках. Или борщ. Да, если кто и заслужил орден, то это она… и вовсе не за гороховый суп. Тот самый Орден. И первое место в личном зачёте. Шесть баллов за технику, за артистизм - нет, не шесть, только пять и восемь – артистизм отступает перед обыденностью, уступает привычке, но всё равно - высокий класс. Столько лет аплодисментов... Надо ей сказать про артистизм - ей понравится. Ей не понравится, чем я без неё занимался, она скажет, что меня нельзя оставлять одного. Пожалуй, есть оправдание, у меня есть оправдание. Я думал о ней… иногда думал и о ней тоже… и даже скучал, поэтому… поэтому меня желательно простить. Необходимо простить. Тем более, что убрал квартиру и сменил постельное бельё. Завтра. Не сейчас. Потому что сейчас звонит телефон, а в такую рань это…

  ... друг? У кого был настоящий друг? У Пушкина был настоящий друг. Причём здесь Пушкин? При чём. Пушкин при своей осени, при унылой поре… очей очарованья, какое здесь, в этом грязном замученном усталостью городе, к хренам, очарованье? - просто у него была другая осень. В другом месте. Да.
И друг был. Пущин. Иван Пущин. Вот сидит, скажем, Александр Сергеевич в ссылке у себя в Михайловском. Неприбранный, томный. Зима. Темнеет рано. Буря мглою… Ужина ещё не собирали. Нянька с трёх кружек - никакая. Мальчонка Глашкин – смуглый курчавенький, из-за печки изразцовой зыркает недобрым глазом лиловым, белками сверкает. Свеча оплыла, чадит. Яблоко антоновское мочёное не доел. «Мой дядя самой честной вправил…» Не то, всё не то! Пошло, глупо… Рифма не идёт. Рисует пером обгрызенным грудь Дианову да ножки Терпсихоровы: не то госпожи Керн Анны Петровны, не то Воронцовой графини. Чу! За овином огонь мелькнул – по тракту кто-то.
            - Барин! К нам. На почтовых едут!
Сердце замерло. «Неужто от государя? Вдруг простил?!» Огни ближе, уж к амбару. Скрип полозьев, лошади, храп, пар, позёмка. Полость медвежья откинутая, воротник лисий… В одной рубашке с крыльца! Босиком!
            - Ванька, ты?!
            - А кому ещё быть, Ганнибал твою мать!
            - Вина привёз?
            - Спрашиваешь, сударь! Бургундского грузили и рому.
            - А девки, девки –то?
            - От, обезьяна неугомонная! Будут тебе и девки. В версте отсюда. Едут.
            - Ах, до чего ж тебя, чёрта, люблю! Дай, обнять-то, душа моя!

 …Кто сказал, что мне следует стать писателем? Славик. Наверное, Славик. Он лысый и хороший, лысые тоже бывают хорошими, и умеет варить гороховый суп - он знает толк в гороховом супе. Но варить его не будет, потому что привёз коньяк. И говорит, что из меня может получиться писатель.
           - Для начала, - говорит он, - напиши эссе.
           - Ладно. Если ты хочешь, я напишу эссе. Но для начала мы выпьем, а потом я съем сосиску с дижонской горчицей.
Дижонская горчица из города Ельца. Франция, гля. При социализме там делали вонючие сигареты без фильтра, и табак лип к губам. Постоянно лип к губам.
           - Ты помнишь «Приму» из Ельца? елецкую «Приму»?
           - А то! – говорит он. - «Прима» - Елец. Как покуришь, так п....ц!
           - Правильно, ты всё помнишь правильно. Потом мы покурим, что мы покурим? «Кент». При капитализме мы курим «Кент». А потом я напишу эссе.
           - Какое?
           - Какое угодно. Я могу написать какое угодно эссе. Например, «Ленин и мандавошки».
           - У него были мандавошки?
           - Не знаю. Нет, наверняка, не было. И детей у него не было. Но книжку написали. «Ленин и дети».

   Потом была ночь. Вернее, ночи не было - был день, который стал ночью, потому что по ночам спят. И я спал. А когда открыл глаза, уже темнело, и если бы я стал писателем, надо было написать - вечерело. И нудный серый день прошёл мимо, прошёл мелким дождём и каплями на стекле, и от того, что я его не видел, стало легче, хотя болела голова. А потом стало ещё легче, поскольку коньяка, оказывается, было два, и один даже не открывали. И идти в магазин не надо, хотя теперь магазины открыты правильно. Круглые сутки. Но не нужно одеваться и выходить на улицу, выходить в осень. Надо открыть коньяк. А за окном лужи и мозгло про… промозгло. А на кухне сухо и тепло. И оказывается, на кухне всё убрано, и я даже помыл посуду и не принял шесть вызовов, которые засели в памяти телефона, и все вызовы пришли с работы. Отторжение. Не желаю принимать вызовов с работы и работу принимать не желаю, а желаю принять. Да, конечно, самую малость, самую капельку. Лекарства. Потому что болит голова. Странно болит, раньше никогда так… а она не звонила, она знает, что со мной, и не звонит. Завтра позвонит? или я? – нет, завтра уберу квартиру. Вытру пыль - в этом городе всегда пыльно, даже когда идёт дождь, и пылесос, и ковры, и пол будет вымыт, и… Не звонит. Не хочет меня слышать. Зря! Как ей узнать, что заняла первое место в личном зачёте? С большим отрывом. И грешная валькирия со своей «коронкой», со своим фирменным пике, осталась позади. Грешная? Здесь есть один грешник, который жрёт коньяк и прикидывается насчёт лекарства от больной головы. Он обманывает себя - коньяк не лечит. Ни голову не лечит… ни душу, которая… до которой не доберёшься… ни заброшенную душу; ты её забросил, и она не хочет с тобой жить. Она сама… само… самоустранилась. Или ужаснулась? И ушла? Уходит. Странное ощущение, когда душа уходит - ей противно с тобой. Ещё сто пятьдесят! Под проводы. Проводы души. Хорошо пошла! Нет, не душа - рюмка. Содержимое рюмки. Внутрь. А она… она наружу. Рвётся. Плохо, Боже. От того, что хорошо пошла, и теперь хорошо в целом. Если не принимать во внимание головную боль, от которой лопаются виски. И уныние не принимать во внимание. Нет, не уныние, уныние –  грех. Тоска, да. Тоска. Она вовсе не зелёная, она коричневая… тёмно-коричневая, так как её цвет…
 … и тут я услышал Голос. Он шёл ниоткуда и был везде – снаружи и внутри, он был негромкий и бесстрастный, и не надо было гадать, чей он; и я ему сразу поверил - он говорил правду. Этот Голос всегда говорит правду. И я испугался. Нет, не правды, а того, что не успел. И уже не успею. Не успею, хотя бы вспомнить… как там? … прими… жития нашего… кончину непостыдну… и тайн причастну… Нет, уже нет. Минуту, одну минуту! …даждь ми прежде конца покаяние… Опоздал. Потому, что Голос сообщил… он сказал мне… Он сказал, что я… Я умер.


                Апрель 2011