Иркин черный конь

 
         Памяти двоюродной сестры Ирины.
   
        – Ирка, –  кричу   я   испуганно, -  дурочка, дурочка. Он тебя сбросит. Он тебя убъет!
         Конь летит стремительно, а вместе с ним Ирка, вцепившись в черную  гриву. Летят ее пшеничные волосы – тоже грива. Летит звонкий смех. Конь большой, Ирка маленькая. Девять лет. Никого из взрослых нет, только конюх. Я закрываю глаза. Мне страшно... Страшно! Конь гоняет по полю не меньше часа. Ирка уже не смеется. Она почти лежит на черной гриве. Смешалось пшеничное и черное. Тонюсенькие ее ноги устало болтаются.
        – Зараза такая, - орет она вдруг и конь замедляет бег. Мы бежим навстречу. Я ее обнимаю, целую. Она снова смеется, а на ладонях кровь. Моя мама вечером скажет: «Супарень ты, Ирка». Ирка тряхнет волосами, а через минуту убежит на улицу играть с мальчишками в городки. И, конечно, всех обыграет. Она моя двоюродная сестра и приезжает в гости. Для меня Ирка счастье, для мамы и бабушки страхи и хлопоты.
         Не забыто, не забыто, ведь Ирка часть моей жизни, моих радостей и печалей. Пишу, а перед глазами тот черный конь, зеленый луг. Сколько раз судьба бешено несла ее, но был рядом Ангел хранитель, был! И не всегда на ладонях оставалась кровь, а на сердце рубцы. Не всегда.
         ... Пройдет время. Пролетит: тик - так, тик - так, тик - так! Мы живем с Иркой в одном городе. Работаем. Она в библиотеке, но  мечта другая. В артистки, в актрисы! «Послушай монолог Катерины из «Грозы», - просит она, - на этот раз они не посмеют меня не принять. Что ты хохочешь?» Я смеюсь, потому что буду слушать это в сотый, наверное, раз. Не Катерина. Нет!
         Она стоит на коленях. Волосы водопадом в пол, трагические ноты в голосе. Глазищи синие сияют. И хлопают наивно длинные, пушистые ресницы. Не Катерина... Девчонка, которую переполняет радость жизни. Театр так – для куража, для имиджа. Четвертый раз в Щуку – с ума сошла! Но она несется, вцепившись в гриву невидимого коня. И я ругаю себя за смех. Может, и не кураж.
         Не поступает, но приезжает счастливая. Известный актер из приемной комиссии прошептал, что готов позаниматься и приедет в наш город на днях. Только ради нее, Ирки.
        – Ты хоть понимаешь, что он не просто так приедет?  -  спрашиваю я.
        – Я заплачу, - серьезно говорит она, -  у меня есть заначка, целых пятьдесят рублей.
        – Ненормальная, - кричу я, - ты никуда не пойдешь!
        Как же, удержишь Ирку! Она снова несется. Как тогда, в детстве. Как тогда. И возвращается потрясенная: «Он предложил мне секс. Я читала монолог Катерины, ты понимаешь? А он о сексе». 
        Я представила Ирку на коленях, с пшеничным водопадом в пол. Кто бы устоял? Устояла Ирка, наивно проговорив: «Вы же, как мой папа, старый. Вам должно быть стыдно». И он убрал руки от роскошной Иркиной груди. Убрал...
        – Господи, о чем ты пишешь? -  возмутилась бы мама, -  зачем людям о сраме читать?
        – Мамочка, -  ответила бы я, -  Ирка была очень чистым человеком. Доверчивым и наивным. Я – то знаю. А вот конь был привередливым.
        – Какой конь?  – удивилась бы мама, -   никогда головой не думала.
        Думала, думала. Под водопадом волос роились хорошие, добрые мысли, а сердце хотело любви. Ирка была создана для любви и роскоши. Для цветов, бриллиантов, ягуаров, а она гоняла на черном коне, с голыми пятками, в дешевом платьице.
         Просто Иркой она еще будет долго, хотя на работе, конечно, Ириной Борисовной. И все будет рваться куда – то. В красивые отношения, азартные  авантюры, в дружбу, но ее, такую ослепительную, не станут принимать всерьез. Фейерверк наивности, ярко вспыхнув, ослепит, изумит и разочарует. Но однажды... Однажды ее увидит «Маугли». Как это было? Это было красиво. Сначала он подойдет ко мне и попросит показать город. Кто бы не согласился? Черные глаза, волны упругих волос по спине. И шуба... Из благородного богатого меха. Прохожие откровенно рассматривают. Экзотика, красавчик! Я слегка кокетничаю. Почему, нет? Свободна. Прошу подождать подругу. И вдруг вижу в его взгляде восхищение, а смотрит он не на меня. В сапожках из заменителя, в холодном пальтишке бежит Ирка. Гололед и она смешно взмахивает руками, волосы летят по ветру. Он протягивает руки: «Сюда, малыш, сюда». И снимает шубу: «Грейся!» Синие глаза, черные глаза. Его холеная смуглая рука, ее крепенькая, без маникюра. «Маугли, -  смеется она, -  ты похож на Маугли. Здравствуй!»
         И я понимаю, Ирка уже вцепилась в гриву своего черного коня. Он уже несет ее. Не остановить. А, может, и не надо? Может, он примчит ее в теплый, волшебный замок любви. Так я думаю. Так! Мама бы сказала: «Дочка, думать надо о реальном. Кто он и кто Ирка? Бросит. И будет плакать. Она! А ты станешь утешать. Как это можно в шубу к первому встречному?»
         Я знаю, что можно. Можно! Но маме бы я ответила другое: «Ты права, мамочка, ты права». А сама представила бы, как легко и прекрасно Ирке в этом полете. Сияли же глаза. Не упадет. Не сбросит ретивый конь. В смуглых ласковых руках Ирка станет женщиной и поймет, как сладки объятия мужчины. И поплачет, когда он уедет в столицу. Сын дипломата. Золотой мальчик. Поплачет, но не полюбит. Он еще долго будет звонить, в письмах называть Белоснежкой, приглашать в гости и присылать цветы.
        – Что не так? -  не пойму я.
        – Маугли! – улыбнется она, - хороший такой. Первый мужчина. Только тоски по нему нет.
        Черный Иркин конь спокойно щиплет траву на зеленом лугу, она загадочно улыбается, треплет его гриву. У них все еще впереди. Впереди...
        Однажды я вижу ее с красивым смуглым парнем, чем – то похожим на Маугли, но без столичного лоска, без экзотики. Уверенный, с добродушной, чуть хитроватой улыбкой, он держит Ирку за руку, а в глазах ее поволока, нега, туман.
         Любовь! Со свадьбой, уютным домом, веселыми детскими голосами. Я буду забегать в этот рай пошептаться с Иркой, поиграть с детьми, поспорить о политике с Валерочкой. Только так будет Ирка называть своего мужа. Только так. А еще она забавно растолстеет. Какой конь? И был ли он? Ирка плывет по светлой, веселой воде. Пшеничная грива замотана в узел. Мягкий блеск во взгляде. Теплая улыбка на ярких губах, руки ухожены. Все другое, другое! Ягуара и роскошных украшений нет, но любовь – то есть... Есть! Плывет безмятежно и защищенно. Плывет и не знает, что однажды пойдут ливни, река выйдет из берегов. И их раскидает. Ее, детей, Валерочку.
        В памяти пронзительный детский плач, Иркины крики... Как давно это было, ведь дети уже выросли. Нет, я не раскрою тайну. Не расскажу, почему Ирка, очнувшись на берегу, побредет разыскивать черного своего коня. Я и сама об этом узнаю не сразу и ничем не смогу помочь. Конь будет носить ее не по зеленому лугу, а по ухабам, рытвинам, перелескам.
        – Пишешь, так пиши по – человечески, правду, - отругала бы мама, -  какие ухабы и перелески? Водка!
        Водка – это не тайна. Об этом знали все. И помнят все. Тайна появится до нее. И все перевернет в Иркиной душе. И жизнь заплачет ливнями... Ливнями!
        Конь летит! Я, как в детстве ору: «Дурочка, дурочка, он убъет тебя». Но Ирка не слышит. Кого бы она тогда послушала? Иногда уставший конь делает передышку, останавливается возле окон ее дома. И она тихо поднимается к двери. Закрывает лицо спутанными пшеничными прядями. Все еще пшеничными. И неслышно ходит по комнатам, где запустение и холод, а Валерочка слегка пьян и растерян. Он прощает. В который раз! И по дому плывут божественные запахи борща, блинов, пирогов. Вычищен до блеска дом. И возвращаются от тетки дочки. И прибегаю я. Мы говорим, говорим! Она клянет и свою тайну, и водку. Я прижимаю ее к себе, такую родную и слышу растерянное: «Как я могла? Самое большое счастье дом и дети».
        А черный конь уже нетерпеливо фыркает. Ждет. Эту отчаянную, азартную! Эту наивную с горькой ее тайной. Эту красивую! И она рванет, забудет, что счастье – дом, и сольются в одну две гривы, пшеничная и черная. Ирка, дурочка, дурочка! Пустое. Не остановить. Сбросит он ее морозной серебряной ночью. Может, ее ладони не выдержат. Может, ему надоест. Исчезнет, как и не было. Она будет лежать на скамейке у родных окон в рваной батистовой сорочке. И почти замерзнет, но подберут и уже не отпустят мрачные, грязные люди. Правда, я с ней еще увижусь. И не узнаю. «Ты передай всем, - скажет она, - чтобы меня простили. Не получилось детей воспитать. Глупая была».
        – Теперь умная? - спрошу я, сдерживая слезы.
        – Теперь умная, - ответит она, - только изменить ничего нельзя. Не суди. Через ад прошла.
        Снимет темные очки и я увижу тусклые старые глаза. На секунду в них мелькнет крохотная искорка тепла, дрогнут в знакомой улыбке когда – то веселые, яркие губы. И все исчезнет. Исчезнет! Не Ирка, нет... Что же ты сотворил с ней, черный конь?
        – Каждый сам выбирает, как ему жить, - сказала бы мама, -  и у нее был выбор.
        Был. Она и выбрала строптивого, безумного коня, и гоняла, не разбирая дороги или, может, он ее выбрал тогда на зеленом лугу. Разве поймешь?
        Валерочка уйдет рано. Пил много и тихо. Девочек вырастят тетки. И не все у них сразу сложится. Но сложится! Старшая назовет дочку красивым именем Дарина, чтобы принесла в дом счастье, которое, как волной, смыло бы все слухи и сплетни, живущие так долго. Черный конь был Иркин, но наследил, напутал, растревожил. У Дарининой мамы Иркино лицо, ее интонации, жесты, голос. У младшей все это Валерочкино. Мать она почти не помнит. Все у них хорошо, все ладно. Только однажды старшей приснится, что черный конь стоит у ее окна, а на дороге Ирка машет руками и кричит: Гони его, гони!» Спросит у меня: «Она когда – нибудь ездила на лошадях?»
       – Гоняла, - отвечу я, -  а тебе не надо. Не надо!
       Она засмеется совсем, как Ирка: «Ты чего перепугалась? У меня мазда. Это удобней». Конечно, удобней, но ведь приходил черный конь. Не просто так Ирка кричала: Гони его!» Не просто так.
        – И что ты хочешь этим сказать? -  спросила бы мама, - подумаешь, сон.
        Я бы ничего не ответила. Просто мне показалось, что в азартных глазах Иркиной дочки все – таки был испуг. Зачем  – то он стоял у домашних уютных окон...