БА

БА
Бабушкину урну прикопали к деду на Востряковском, недалеко от Сахарова, чем дед мог бы гордиться: он у него работал. А Ба вряд ли бы гордилась. Со службы в Академии Наук дед иногда возвращался за полночь, он был ходок, врать не умел и опускался на колени, чтобы простила в последний раз. Ба умела прощать все, кроме измены. На кухоньке в углу веранды у нее висели Екатерина Великая и Ленин из «Огонька». Императрица нравилась ей кринолинами, а Ильич - взыскующим взором, и помогал не забыть посолить суп. Ба чаевничала трижды в день, по-старомосковски, вприхлёбку, держа перед собой блюдце на изящных пальцах, окуная в чай сахар. И тогда мне казалось, что всё вокруг пылает червонным золотом, - и самовар, и чай, и сахарница, и лоскутная Аринушка на заварном чайнике…
Она спасала меня, когда опускали руки врачи. Лечила от заикания желтками, которые требовала пить на балконе, глядя в гранитно-зеленые дали, пока по ту сторону Москва реки советское солнце не закатится за министерство обороны.
Дед был комиссаром в Первой конной, ругал всех «нынешних», начиная с Хрущева. Его доконали контузии и ранения, поэтому он и ушел раньше нее. Однако после этого Ба то и дело затевалась умирать. Она ложилась на диван с компрессом на лбу, охала, причитала, собирала нас «у одра», просила переодеть в чистое, да чтобы после кончины ея не перепутали, - кому подстаканник, кому педальный «Singer», кому ваза для цветов. Но врачи очень долго ничего не находили у нее, кроме чувства юмора.
Когда опустели горбачевские прилавки, в голове у Ба странно сместились времена. Что значит, нет мяса? Велела ехать на Серпуховку к мяснику Громову, да пусть свесит для Анны три фунта постной телятины, и запишет на ее счет. В 90 лет она вдруг снова заговорила по-немецки, вспомнив гимназию. Не веря в Бога, украдкой бормотала на ночь «Отче наш». К восторгу нашей компании, за мгновение разбирала по винтикам газовый пистолет, так как во время Гражданки у нее был боевой браунинг. Правда Ба ни в кого не стреляла. Она возила по селам набор пластинок, а также книжную классику в золоченых корешках. Ба заводила граммофон, над разоренным селом гремел Вагнер. Она переодевалась в платье «барышни», прямо с подводы читала красноармейцам монолог леди Макбет, а детям – Сервантеса. Ба свято верила, что Пролеткульт спасет мир.
Она ушла в девяносто пять, оставив мне траченую молью волшебную шаль: как простынешь или поясницу прихватит, приложи. И в самом деле, до сих пор помогает…