Лётчик - инструктор

                Канун двадцатидвухлетия. Бердск, СВАУЛ

     1 мая мне исполнится 22 года. Солидный возраст. Более месяца назад, в начале марта я нацепил погоны со звёздочками. Это событие должно было случиться ещё в декабре 56-го, но Москва по непонятным причинам заставила нас кантоваться в «голубом карантине» ещё три месяца, и мы стали выпускниками 57-го.
     Приказ подписал зам МО маршал Конев, сам Жуков был в Индии с визитом. Прихватил там опыта индийских Вооружённых Сил и, по возвращению, ввёл в армии «индийский» час ежедневной физкультуры для офицерского корпуса, потребовал абсолютной трезвости и ещё больше урезал роль комиссаров в частях, окончательно утвердив единоначалие в армии.

     С получением офицерского звания закончилась моя казарменная жизнь, регламентированная до мелочей, не требующая никаких умственных и волевых усилий. Бездумная жизнь курсанта, в которой всё предусмотрено распорядком и уставом.
     Казарменная жизнь сама по себе вредна. Самостоятельной жизни и вопросам неармейского общения она не учит. Наоборот, даже убивает всякую самостоятельность, приучает к стадности. Но главное – учит ловчить в общении с начальством. Я всё это заметил ещё в первый год, общаясь с бывшими учащимися суворовских училищ и спецшкол ВВС. Казарменный стаж у них насчитывал три  – шесть лет.
     Система обучения курсантов жизни по Уставам, отдана старшинам-сверхсрочникам, а политическое воспитание – замполитам, зачастую примитивным и неразвитым людям. Их толкование основ воинской службы, партийной политики и офицерской морали приводит часто к обратным результатам – моральному растлению будущих кадров армии. Недаром всех старшин зовут чурками, а политработников за глаза называют «архиереями», «ксендзами», «попами» и т.п. Уже сами эти прозвища носят негативный характер.
     Мы, воспитанные в отрицании религии, привыкли считать служителей культа ханжами. Ханжами считали и политработников: проповедуют одно, а поступают по-другому. И даже то, что политработниками в авиачастях были действующие лётчики, не спасало их от прозвищ.
     Утверждаю: курсантская казарменная среда не воспитывает офицерской чести, думаю, это понятие в нашей армии утрачено навсегда. Верх нашей офицерской морали – преданность партии, что означает почитание всех оказавшихся на верхушке пирамиды власти, партийной и военной. И всех командиров над тобой в цепочке, уходящей в верха. Чинопочитание и личная преданность – вот основа армии, её постоянного состава.
     Впрочем, я отвлёкся от темы. Училищную казарму надо будет описать отдельно.

     Так вот, в начале марта перед строем выпускников, дрожащих на ветру в грязных и дырявых (три года носки!) шинелях, зачитан приказ о присвоении звания лейтенант и направлении в военные округа. Закавказский – дивизия ПВО в какой-то дыре в Азербайджане, Ленинградский – Ладейное поле, Группа войск – Германия, и Сибирский – в распоряжение командующего ВВС округа. А в СибВО частей истребительной авиации практически нет, только военные школы и училища.
     Оставлены одиннадцать человек, в том числе, получившие диплом с отличием и те немногие, кто в процессе учёбы выказал желание стать инструктором. В этом списке оказался и я, хотя и инструктор и командир звена и комэска в моей характеристике писали заключение об использовании во фронтовой авиации, дивизии которой ещё существовали наравне с частями ПВО. Что произошло, кто переиначил?

     Для меня это был удар. У меня давно сформировалось нелестное мнение о работе инструктора, она казалась нудной, неинтересной и неперспективной с точки зрения лётного мастерства. Рвался в строевую часть, не имея представления о службе там молодых лётчиков. Как и все выпускники считал, что в части сразу же начнутся полёты в сложных условиях, совершенствование в воздушных боях, перехватах, штурмовках наземных целей.
     Поразительно: наши инструктора о службе в боевых частях имели такое же представление, сами были рады сбежать из училища. Не все, но из молодых – большинство. Молодые лётчики редко  писали своим бывшим инструкторам, видимо, стеснялись сообщать о незавидных успехах в лётном совершенствовании. Пойму я это значительно позже, когда увижу другие части и встречу своих однокашников, попавших в ПВО.

     Так вот. В канун двадцатидвухлетия я был ни сколько не мудрее своих сверстников, скорее наоборот, иначе не совершил бы столько ошибок, в которых позднее раскаивался, а за некоторые и краснел в душе. Не жил бы одним днём, не задумываясь о будущем и не планируя его. А я жил именно так. Если что-то предпринимал, то только под влиянием момента, под сиюминутным пониманием жизненной задачи. И никогда не прислушивался к старшим меня по возрасту и жизненному пути. Я их просто не слышал.
     А ошибки начались у меня сразу же после выпуска.
     Будущим инструкторам, дали всего неделю «погулять», пообещав месячный отпуск после переучивания на инструктора и ещё месяц после обучения первой курсантской группы.
     Остальные выпускники получили полные офицерские отпуска:  45 дней без времени на проезд к месту отпуска и назначения. Многие умудрились растянуть отпуск до двух месяцев, причём неделю «обмывали звёздочки» в Новосибирске.

     В Бердске новых инструкторов поместили в двух комнатах офицерского общежития, именуемого гостиницей, т.е. в те же казарменные условия. Бросив одинаковые (заказывали перед выпуском в Барнауле) фибровые чемоданы под те же солдатские, но в один этаж, койки, мы умчались в Новосибирск, в недельный отпуск.
 
     Собраться всему выпуску в ресторане, как планировали ещё в Топчихе, не удалось. Кто пересел с поезда на поезд и укатил к родным, кто уехал в штаб училища, кто застрял у подружек ещё в Топчихе или по пути, в Искитиме и Бердске. Не знаю, как появились подружки, по переписке, что ли? (В увольнения за все годы учёбы мы не ходили ни в одном гарнизоне).
     Будущие инструктора, тоже задержались в Бердске на сутки – представлялись командиру полка, и на этот банкет не попали.

     Из почти 120-ти выпускников на прощальном банкете собралось не более 30-ти человек. Это можно было предвидеть. Мы не могли быть дружным коллективом: летали на разных аэродромах, в разных звеньях и группах и познакомились-то, в общем, лишь в ожидании приказа.
     Насколько я знаю, и переписка между приятелями в дальнейшем не велась, хотя и обменялись адресами своих будущих войсковых частей. Я тоже обещал писать нескольким, близким мне по духу парням, но к стыду своему, ни кому не отправил ни единого письма. И не получил ни от кого.
 
     Своего дружка Лёню Балабаева я разыскал в квартире Милы, бывшей подруги Тепцова. Тот был здесь неделю назад и у него с Милой произошёл полный разрыв. Она ждала офицера, а Алексей  явился в старом курсантском обмундировании без погон, гражданским человеком. Ему даже пошитую форму не выдали. Приказ гласил: «… присвоить звание лейтенант и уволить в запас». По-пьянке выступил неудачно, обозвав штабную девицу и вот результат: шесть лет выброшено кобыле под хвост. О его бедовой судьбе я напишу особо.

     Мила сумела влюбить в себя Лёню, который и заехал-то, чтобы застать здесь Тепцова. И вот я вижу друга с осоловевшими от влюблённости глазами. Позор, предать друга! Так это я воспринял. Хотя какое здесь предательство? Если и есть немного, то со стороны Милы, впрочем, и она не причём. Кто она была Алексею? Просто знакомая, имевшая виды на будущего офицера. В Москву забирать её он не собирался – жизнь впереди была туманна. Исчез Алексей – появился Лёня, чем не партия для молодой девицы? Но они оба были моими друзьями и поэтому в моей душе возникла к Миле неосознанная неприязнь. И потому позже, в Смоленске я не смог положительно охарактеризовать родителям Лёни их возможную невестку, сказал всё что о ней думал.
     Хотел защитить друга от возможных жизненных неудач? А кто мне дал право решать, что они непременно будут? Не знаю, был ли прав по отношению к другу, но по отношении к Миле мой поступок попахивал, пусть маленькой, но подлостью.

     Вечером состоялось обмывание звёздочек. Участие принимал и Милин брат – очкарик с учёной степенью и молоденькая девица, настолько привлекательная, что я тут же «втюрился». Я раскис, мне эта девица казалась верхом совершенства и непорочности. Неделя пролетела как мгновение. Я был пьян своей любовью, я совершенно потерял голову. Она была первым моим опытом, первой женщиной и дело  могло закончиться женитьбой.
     В Бердске, через два дня она разыскала меня в городке, представляясь всем уже «женой». Может она в это верила, может я её в этом убедил, но проведя с ней сутки на частной квартире, которую она сняла и где нас также считали молодожёнами, я где-то в глубине сознания стал трезветь. Я уже испугался жениться, причём вот так вот, после недельной связи. Что-то уж очень бурно всё получалось.

     В следующую субботу после оперы мы опять сидим в квартире Милы. Лёнька уже уехал. Мила пригласила меня с друзьями Володьками, Махалиным и Антиповым. Друзья утащили прямо из-за кулис двух девиц из кордебалета. Ловко это у них получилось. Брат Махалина – ведущий танцор Кировского театра, Вовка все отпуска проводил у него в Ленинграде. Поэтому я не удивился, что он быстро нашёл общий язык с артистками.

     И вот тут почти в полночь стук в дверь, спрашивают мою подружку. Она узнала голос матери и открыла. Вместе с матерью и отцом в квартиру заходит какой-то тип. Невзрачный, узколицый, с длинным посиневшим носом, шкет лет тридцати. Происходит сцена с угрозами, криками, руганью. Как мы понимаем, это её сожитель. От семейного скандала Мила уводит нас в другую комнату, но всё слышно. Он обвиняет родителей, что позволяют «жене» уходить из дома, и её, разваливающую семейную жизнь. Несовершеннолетняя «жена», не стесняясь выражений, честит его, почём попало. Через двери слышу, как она убеждает родителей, что нашла себе «лучшую партию», т.е. меня, что мы распишемся, как только ей минёт восемнадцать. Я слышу слова и выражения этой, нет, не девочки – прожженной бабы, и меня начинает трясти. В какую  грязь залез я, восторженный глупец!

     Всё, наконец, утихло, Он и родители, её увели. А через полчаса нагрянула комендатура, нагрянула по его доносу: «… в такой-то квартире лётчики скандалят, избивают жильцов и соседей». Вышел брат Милы, учёный человек, и объяснил, что мы его гости,  в доме тишина и претензий к нам ни у кого быть не может. Те поняли: тревога, поднятая «сумасшедшим сыном генерала», ложная и, посмотрев наши удостоверения, удалились.

     Мила рассказала нам всё что знала. Действительно, он – сын бывшего начальника нашего училища, генерал-майора в отставке. Тот уехал в Горький, квартиру оставил сыну, который не работает,  колобродит по всему гарнизону, порой в папашиной форме. Вика с ним в связи уже года два, вроде бы на правах жены. Родители истерзались: ведь она несовершеннолетняя, оканчивает школу только их усилиями, что дальше – неизвестно. Ещё Мила сообщила, что и до генеральского сынка у Вики были «мальчики», первый – лет в тринадцать.
Боже! Как мало я знаю жизнь настоящую, некнижную, и как я порою бываю слеп!
 
     А через пару дней в Бердске на укатанную снежную полосу садится МиГ-15бис. Это начальство, Миг мог прилететь только из Толмачёво. Я – дежурный в этот день по старту, бегу к зарулившей на заправку машине и представляюсь коренастому лётчику лет сорока. Даже не дослушав мой доклад, он бросает: «На ловца и зверь бежит!»
     Начальник училища полковник Пашков и лейтенант Емельяшин. Дружеская беседа с наставлениями. Сынок бывшего начальника «накапал» на меня по полной программе: соблазнил его жену, мешаю его семейной жизни, угрожаю расправиться и т.д. и т.п. Как умею, оправдываюсь, почти не кривя душой, докладываю, что ничего серьёзного у меня к этой даме нет, я понял более чем лёгкое её отношение к жизни, понял свою ошибку. Он меня, как принято говорить, по-отечески пожурил, посоветовал не тянуть, обрывать сразу. Тем всё и закончилось. Обещал ещё вызвать на беседу, но больше с таким высоким начальством я не встречался.
     Позже я узнал, что он беседовал по моему поводу с командирами эскадрильи и полка и остался доволен выданными мне характеристиками. По их мнению, из меня выйдет хороший инструктор, вторую кабину я осваиваю без затруднений. А инструкторская кабина на Яке не всем давалась – двое из нас после отпуска так и не получат групп, будут числиться  лётчиками резерва и летать с курсантами чужих групп, «на подхвате».

     За месяц овладели инструкторской кабиной, налетав часов по 13 – 15, и на период распутицы едем  в отпуска.
     Первый офицерский отпуск прошёл беспутно: пировали с друзьями в Новосибирске, пировал с Тепцовым в Москве. Не заехать к Лёхе я не мог – все мы чувствовали чуть ли не вину перед ним. Вместе учились и вот – мы офицеры, лётчики, а он отдал мечте шесть лет и остался у разбитого корыта!

     В Смоленске застал Лёньку – он на пару недель продлил свой отпуск. В душе, видимо, тосковал по Миле, но отец после тайной беседы со мной, запретил ему и думать о сибирячке – в Смоленске невест полно. Но невесты нас мало интересовали: у него ещё были свежи воспоминания о Миле, я, получив урок в Новосибирске, больше всего боялся его повторить и решил как можно дольше оставаться холостяком. Поэтому стал избегать к чему-либо обязывающих знакомств, предпочитал мимолётные романы.
     Мой одноклассник Олег, студент мединститута, пытался познакомить нас с однокурсницами, водил на танцы в клуб, посещаемый медичками, но студентки видели в нас потенциальных женихов, поэтому держались строго и неприступно. Хорошенькие видели себя женами, а дурнушки нас не интересовали.

     Встретил я своё 22-хлетие дома в Рославле с мамой, сестрой и её мужем. И вне дома, в ресторане с Валькой Шмаковым «со приятели» и отдельно с Геркой Львовым, бывшим одноклассником, артиллеристом, попавшим из училища на Венгерский путч. Он тоже в первом своём отпуске, хотя получил звёздочки осенью 56-го. Больше всего его угнетало, что неоднократно мог лишиться головы, даже не побывав в отпуске при золотых погонах. Поэтому пил всегда с одним тостом: «Во славу русского оружия!»

     В первой декаде мая я знакомлюсь с курсантами своей первой группы. Начинаются трудовые будни лётчика-инструктора – буду лепить из почти сырого материала лётчиков.
                Апрель – май 1957г.