Посредник ч. 2. гл. 6. роман

                - 6 -


В пятидесятый день после Светлого Христова Воскресения красноборцы, как и все православные, отмечали праздник Троицу. Суть этого События, а именно сошествие Святого духа на апостолов, многими не помнилась, но общими усилиями поле праздника преобразовывалось таким образом, что бы отличаться от надоевшей повседневности.i
Ещё вчера, после обеда, с работы всех, как ветром сдуло.
-А что нонче аванса не предвидится? – нарочно громко допытывали секретаршу страждущие, так, чтобы Захаров в своем кабинете слышал и проникся всеобщим настроением.
Но  тряхнуть мошной не представлялось никакой возможности. Если и поступали деньги, их в безакцептном порядке сразу же снимали на уплату налогов.
-Не басурмане же! – оправдывался кто-то в приёмной за свою назойливость. – На что завтра пировать будем?
Хотя сегодня праздник в посёлке всё равно чувствовался. По прибранным вокруг домов территориям и тщательно вычищенным палисадникам; украшенными ветками, а кое-где и венками из полевых цветов наличникам; даже воткнутым не ко времени флагам; и, конечно, особо радушным приветствиям каждого встречного.
-Доброго здоровьица, Владимир Иванович! – окликали его малознакомые люди, а он отвечал тем же, понимая, что по старому русскому обычаю праздник коснулся если не всех, то многих. Значит и его?

                *                *                *

Проза жизни. Светлый праздник.

Он не соблюдал религиозных праздников, как и весь посёлок Вторчермет, где они жили. Даже Пасху, которую рабочий люд отмечал, но как-то стеснительно, будто свобода ограничивалась определёнными неписанными правилами. Больше скоморошествовали, чем верили в истинность событий, произошедших несколько сотен лет назад.
Молча и понуро шли на кладбище те, кому было кого навестить. В семье Захарова и этой необходимости не имели.
Родители отца – жили, и Володя беспечно думал, что они будут жить вечно в своём закупоренном от других, странном, непонятном ему мире. Иногда из деревни приезжала бабушка. Произносила с порога:
-Христос воскресе! – но никто ничего не отвечал; тогда она подходила к Володе, костлявыми руками гладила его по голове, целовала сухими губами и дарила ему крашеные яйца, а он не знал, что ему, пионеру, с ними делать. – Шла мимо кладбища, - с непонятной торжественностью вещала бабушка, - народу, как на демонстрации!
«Сравнила!» - злился Володя, хотя и правда: народу в направлении местного погоста тянулось много, словно в будний день на работу.
Родители матери – они растворились в небытии, когда маме исполнилось лет восемь. Она и о себе-то помнила как впроголодь жила у тётки двоюродной, со свиньями питалась. Радовалась, когда кто-нибудь умрёт в деревне. Накормят. Потом девять дней, сорок… опять праздник.
Позднее умер отец, но зимой, и поэтому главное для православных христиан событие года никогда с этой датой не совпадало. Они вдвоём с матерью шли на кладбище, неистово торили тропу от главной дороги к отцовой могиле, пробирались, и Володя весь наполнялся внутренней дрожью, видя,  как беззвучно плачет мать. А в пасхальной толпе, сплошь разукрашенной неживыми яркими цветами, никогда на кладбище не ходили. Мать вообще не любила ни прилюдного горя, ни показушного счастья.
 
                *                *                *

Сегодня с утра в посёлок прорвался не по-июньски прохладный и чистый ветер. Распушились и зашелестели по берегу Кержуни ивы. Берёзы шуршали окрепшими листьями. Из соснового бора доносилось едва уловимое, монотонное поскрипывание корабельных стволов. Лишь многолетние липы, стоявшие на пути Захарова поодиночке и вразброс, были недвижны, молчаливо и угрюмо ожидая чего-то.
Он шёл к дому Лены, предвкушая суматошный, насыщенный событиями день. Ольга ночевала здесь, и теперь он с удовольствием заберёт её, потому что, как это бывает на любом празднике, люди должны будут разделиться на участников и зрителей.
К Ладанской поляне уже спешили торговые лавки и автофургоны.  Агитационный  “УАЗ”ик – “буханка” промчался по параллельной улице заглушая природные шумы бравурными маршами из динамиков, спеша вселить в жителей праздничное настроение.
Обе женщины сидели на лавочке возле дома, подставив лица солнцу и ветру, смотрели молча, как Захаров приближается к ним. Ольга первая встала, подняла руки, приподнялась на цыпочках, потянулась всем телом вверх.
-Как я люблю свежий ветер!
Лена посмотрела на неё, как смотрят бывалые женщины на неопытных девчонок, хотя они были ровесницы.
-Не надуло бы чего-нибудь. Как спалось в одиночестве, Владимир Иванович?
-Мне не привыкать. Какие планы, милые дамы?
Ольга беспечно повела плечами:
-Не знаю. А у тебя? – и это будничное “ты” значило лишь одно: о работе сегодня беседовать не хочется.
-Ляпышев заезжал. Глава местной администрации просил, чтобы в райцентр за гостями съездил, сам-то безлошадный. Говорят, москвичи наведуются.
-Чего они здесь забыли?
-Выборы скоро, агитировать приедут. Меня сватал выступить, как-никак директор. Чего говорить – ума не приложу.
Пока они беседовали, Лена сидела прислонившись спиной к штакетинам палисадника и делала вид, что разговор её не интересует, а просто млеет на скамейке и наслаждается хорошим, солнечным утром. И всем своим видом давала понять: “Надо вам на трибуны карабкаться, так за чем дело стало? А у нас тут свой праздник”.
-Ты что-то не в духе? – Захаров подошёл, сел рядом. – Вчера веселее была.
-Что минуло, то прошло, - она глянула на него искоса, повела бровями в сторону Ольги, усмехнулась невесело, но ничего не сказала больше.
«Ни той, ни другой, кажется, и не обязан ничем, а душа не на месте», - Владимир в растерянности переводил взгляд с одной женщины на другую.
-Ладно, у вас дела, а у меня делишки, - Лена встала решительно, одёрнула нарядное платье. – Подружка просила по торговой части помочь. Найдёте меня на Ладанской. Ольга, ключ под бочку с водой положишь. Пошла я.
Оставшись вдвоём, Владимир и Ольга немного подрастерялись.
Наверное, за последние сутки они лучше вспомнили друг друга. По крайней мере, он много курил вчера у открытого окна, долго ворочался в постели, восстанавливая в мелочах трёхдневный эпизод из своей длинной жизни. Размышлял: как и чем жила Ольга эти пять лет, что они не виделись. Используя свои странные способности, пытался настроиться на её жизнь, увидеть хоть что-то, но не хватало живого контакта. А его не было и сейчас, хотя она расположилась рядышком, плечом к плечу, но смотрела куда-то в даль, молчала.
-Вот… - многозначительно произнёс он.
-Может, я в контору пойду, поработаю? – спросила она. – Чего день терять.
-Успеешь ещё. Вчера подумал: зачем я тебя вызвал, вернее, вообще – ревизора? Всё же ясно. Разве что носом в бумаги ткнуть кое-кого. Но они и так всё про себя знают.
-Почему не спрашиваешь: одна я, нет?
-Одна.
-Всё-то тебе ведомо.
-Я не Господь Бог.
-Кажется, ты когда-то придерживался другой истории мироздания. Как она называется? Теория “большого взрыва”?
-Надо же, помнишь.

                *                *                *

Проза жизни. Теории.

Несмотря на все изменения, обусловленные перестроечными процессами, Захаров продолжал лелеять в себе научного работника с радиофизическим уклоном. Этот прорыв из серого вторчерметовского существования, из службы с натасканными на запах гниющего человеческого мяса собаками в жизнь иную, - он не стеснялся этого слова, “интеллигентную”, - наполнял физиологическое пребывание на земле манящим смыслом. И теперь, наедине с Ольгой, в ночи, всячески старался дистанцироваться от намеченных Арцисом меркантильных планов, попахивающих государственной изменой. А она пыталась отвлечься от параграфов и условностей своей нудной прибалтийской жизни.
Уютный, но всё же чужой дом Арциса стал единственным свидетелем отгремевшего взрыва эмоций и чувств, а вода смыла все следы их грехопадения.
Ольга оказалась ласковой женщиной. И эту ласку Владимиру посчастливилось познать постепенно. Ещё утром, на поляне, он увидел просто приветливое отношение к себе, а в благодарность сам успокоил и обнадёжил её, отведя все страхи по поводу исхода болезни. Уже к вечеру между ними сложились дружеские отношения. И хотя Владимир давно не был ребёнком, легко поддающимся первым впечатлениям, с удивлением обнаружил, с каким удовольствием улавливает мимолётный Ольгин взгляд, проникнутый вниманием, или неожиданное доброе слово, произнесённое, вроде бы, невзначай.
Уехав, Арцис оставил тлеющий костёр, но не в том состоянии, когда всё прогорело, а наоборот – лишь начинало заниматься изнутри.
Это не закрашенное окно, свет внутри, качели напротив, и взгляд, пойманный на излёте…
Ещё и нежность сквозила во всём: в прикосновении хрупких рук; в тихом, приятном голосе. Даже, когда вспыхнула страсть, её тело оставалось нежным, не суетливым на сиюминутные наслаждения.
В отношениях с женой аналогичное происшествие, - а только так он мог поименовать редкие теперь их сексуальные рауты, - естественным образом на том и заканчивалось. Как гроза без дождя: сверкнуло, погромыхало, да и растащило, не обронив и слезинки.
С Ольгой всё оказалось иначе. Произошло. Но это лишь прелюдия, а дальше: и ливень, и озоновое море воздуха, и причудливые облака…  А главное – осознание, что у тебя есть не только прошлое, но и будущее. И не разбежались стыдливо по углам, а сели рядом, начали произносить элементарные человеческие слова.
-Ты кто? – она положила свою ладонь в его, будто датчик от детектора лжи.
-Владимир Иванович Захаров. У нас сейчас какой год? – он пытался потянуть время.
-Девяносто первый.
-Значит, мне 42. Ты мне в младшие сёстры годишься.
-Или в любовницы.
Но он стремился уйти от приземлённых тем.
-В результате грехопадения образовалась вселенная.
-Утешаешь?
-Недавно версию необычную вычитал. Изгнание из рая первых людей вписывается в контекст теории “большого взрыва” – модели вселенной, образовавшейся в результате некоего “удара”, “толчка”. Адам согрешил, была нарушена гармония, первозданный мир “взорвался” и человек был низвергнут на землю.
-Я думала ты, как Арцис – материалист. Ты верующий?
-Я верю во Всемирный разум. А материя лишь сгусток энергии. Формула Пуанкаре-Эйнштейна гласит Е=±mc;, из неё следует утверждение, что материя переходит в энергию.
-И что потом?
-Что за пределами этого соотношения, наука объяснить не может, ибо в этом она просто некомпетентна.ii
-У меня бабушка набожная была. Я в детстве, когда ещё в России жили…
-Я знаю, - некстати перебил он её; она посмотрела на него с удивлением, но ничего не сказала по этому поводу.
-… всё донимала её: «Откуда на земле первый человек взялся?» Она мне легенду такую рассказала:iii
“Господь решил сотворить первого человека – Адама. Нарисовал он на земле фигуру, дунул на неё, и стала фигура плотью. Потом вдохнул в неё  Господь разум и силу и отпустил живого человека восвояси.
Адам же увидел стройное дерево, понравилось оно ему и стал он за ним ухаживать. Господь же, видя его старания, превратил кудрявое деревце в прекрасную девушку.  И стала та девушка по имени Ева – дерево-то было ивой – женой Адаму.
От них и пошёл род человеческий”

                *                *                *

Так и сидели молча, думая каждый о своём. Владимир очнулся первым.
-По теории вероятности, та встреча не должна была состояться.
-Почему?
-Столько разных факторов переплелись в одно целое. Горбачёв пришёл к власти. Зимние события в Вильнюсе. Преддверие распада страны.  “Голубые” в “Сандунах”. Партийные деньги… поездка моя внезапная… Пауля куда-то вызвали. Или он специально уехал? – Владимир посмотрел на Ольгу внимательно, но она ушла от ответа.
-А эта встреча?
-И эта тоже.
-Судьба?
-Всемирный разум! – рассмеялся он. – Помнишь, я тогда работу одну научную цитировал?
-Очень мудрёную.
-Фразу запомнил оттуда: “Спустя многие тысячи лет человек, как часть мира, возвращается в своём познании обратно, к истокам этого мира”. Мне иногда такие картины из прошлого в голову приходят, оторопь берёт.
-Из своего?
-Не только. Хотя заметил одну странность: прошлое других людей, но мне симпатичных, - и тут же подумал: «А Лена? Почему я ни разу не вышел на контакт с её миром? Зато аура её дома, где я живу теперь, уже не однажды помогала включать мои способности».
-Как тебе здесь? – Ольга смотрела на него с вопрошающим удивлением, будто силилась понять: зачем он тут, в Красном Бору оказался?
-Работаю, - не стал он вдаваться в подробности.
-Кем? – продолжала допытываться она, словно не понимала чего-то.
-Директором, - удивился он её вопросу.
-Надеешься что-то изменить здесь?
-Пытаюсь.
-А зачем? По какому праву? Кто над тобой? Учредители. Кому нужны эти перемены, им? Но они же не думают о людях здешних, их проблемах, желаниях. Даже наших праздников знать не желают.
-Сама же рассказывала: воруют.
-У кого? Раньше – у государства. Тогда плановые проверки были естественны. А сейчас? Нет у меня желания отнять здесь и отдать немцам или учредителям твоим с нерусскими фамилиями.
-А если с русскими?
-Какая разница. Одно знаю: от их прибылей у государства в кармане не прибавится.
-Ты державница, оказывается! – он оглянулся – нет ли кого – и неловко поцеловал Ольгу в щёку. Получилось неестественно, но она будто не заметила этой глупости. – Тоскуешь по прибалтийской жизни?
-Я жила в единой стране, пусть там свой микроклимат был, но всё равно – Союз.
Захаров понимал: рядом с ним женщина, желающая стабильности, покоя и объективного поступательного движения. Поманеная семейным счастьем там, в Риге, да обманутая. После той истории в доме Арциса неловко было спрашивать об их отношениях с мужем, но не удержался.
-Ты мужа любила?
-Любви … не было, но и ненависти тоже, какая потом пришла, когда всё рухнуло. Родители там остались. Живут теперь, точно вдвоём сундук, добром набитый, тащат. И бросить жалко, и сил уже нет. Мы на праздник пойдём?
-Надо.
-Говорить будешь с высокой трибуны? За новую власть агитировать?
Он отмолчался, сам не понимал, зачем его запрягли в эту историю с публичной агитацией. А тут как раз и Ляпышев подъехал, он неподалёку в соседях жил с домом Лены.
-Привёз? – крикнул ему через улицу Захаров.
Тот не спеша подошёл, светясь от удовольствия.
-А то! Писателей. Забавные мужики. Поговорили, пока ехали. То же не от мира сего. Я сегодня не нужен Вам?
-Сколько их?
-Двое, да от районной власти мужичок, для пригляда, наверное.
-Ты давай с ними, надолго они?
-До вечера. Пойду, переоденусь пока, да на Ладанскую схожу.
-У вас тут весело празднуют?
-Пируют.
Вместо трибуны на Ладанской организовали пару грузовиков, опустили борта, состыковали задом, водрузили микрофон, усилители.  Агитация шла в самом разгаре. Происходящее напоминало детство, торжествующие демонстрации, полные всеобщей силы и единства. Потому что тогда все говорили в сущности одно: о достижениях социализма; сплочении против империалистической угрозы; некоторые, наиболее горластые, заглядывали с бесшабашной удалью в недалёкий, по их мнению, коммунизм. Володе было по вкусу верить им. Ему делалось спокойнее за отца, мать, за себя тоже. Но всё равно, по сравнению с  нынешним временем, там были другие праздники. Как если сравнить материны пироги с казёнными, купленными на рынке.
Как только он и Ольга появились на поляне, местная власть углядела его, тут же подбежал какой-то чиновник:
-Владимир Иванович, к трибуне, к трибуне. Начальство там всё, да и москвичи приехали.
Вот чего он не любил теперь, так это околотрибунной жизни: президиумов, вежливого полушёпота и многозначительных фраз ни о чём. Ольга на вопросительный его взгляд: «Ты со мной?» -  сказала, как отрезала:
-Иди, а я тут поброжу, увидимся потом.
И он нехотя отправился в чиновничьи массы. Здешний “бомонд”  осматривал его настороженными и придирчивыми взглядами, в которых так и читалось: «Ещё поглядим, что ты за гусь лапчатый».
Они – руководящее звено тутошней власти, и те, кто ходил непосредственно под начальством – выделялись на общем безалаберном фоне, как парковые скульптуры, собранные вместе.
-О! Нашего полку прибыло! – радушно раскинув руки, точно они сто лет знакомы, сделал несколько шагов навстречу Захарову глава местного самоуправления.
Он весь – от чрезмерно начищенных ботинок до тщательно уложенных волос – был полон осознания своей важности на этом празднике. Захаров сдержанно поздоровался и невольно вспомнил реплику Фёдора Ляпышева вслед вылезавшему из их машины начальнику: «Заладил: “Я, как специалист, как специалист…” По телефонной болтовне он специалист. Пробултыхался полжизни в народном контроле, потом райком, а жизни-то и не видывал сроду. Теперь измучился весь: кто знает, чья возьмёт? И нашим, и вашим угодить торопится».
Поодаль, с ревнивым видом стоял Игорь Сергеевич Хапков, враз отторгнутый из номенклатурного круга. Те, кто ещё недавно елозил перед ним, принимая по бросовой цене кругляк, пиломатериал, дровишки, да мало ли чего, - всем своим видом показывали ему: «Теперь ты здесь никто и звать тебя никак». Захаров уловил мстительный взгляд младшего Хапкова, сидевшего по новой моде на корточках, и с неожиданным для себя злорадством подумал: «Перебьётесь!»
По всем канонам сам он обязан был приветствовать новые порядки и угодливо агитировать за следующие сроки для демократической власти, как это делал несколько минут назад здешний “голова”, чьё выступление Владимир урывками, но слышал.  «И сколько таких “бывших”,  наивно верящих посулам Ельцина, пообещавшего пресловутый “суверенитет”!» - удивился Захаров взахлёб произносимым речам. Тем более, что народ реагировал на них насмешливо. То тут, то там Владимир слышал выкрики:
-Мыло детское семьсот рублей стоит!
-Скоро на чужую бабу не залезешь, презерватив сто пятьдесят целковых! А он одноразовый!
-Из осинового горбыля попробуй, “вагонку”  сделай! А хороший материал растащили весь!
И что он мог ответить этим людям, шедшим на праздник, но опять попавшим под “колесо истории”?
Из всей группы, стоявших торжественно, Владимир вычленил двоих: одеждой и манерами отделявшихся от президиумной толчеи. Присмотрелся и узнал московских знакомых: Станислава и Александра из столичного журнала “Твой Современник”. Он думал, что такие люди уже вымерли. Но они: в потёртых джинсах, непарадных рубашках в клетку, запылённых кроссовках, - стояли рядом, терпеливо ждали своей очереди для общения с красноборцами. Владимир подошёл, вежливо, но с намёком на давнее знакомство, протянул руку.
-Не  узнаёте? – но по реакции понял, что он,   всего- навсего,  один из всех для известных москвичей.
Эти двое выделялись из общей картины. Станислав напоминал камень-валун, оставленный посреди деревни ещё ледниковым периодом и наблюдающий всё с немыслимого расстояния. Александр, наоборот, естественно вписывался в палитру праздничного действа, оглаживал шикарную бороду, щурился добрыми русскими глазами, улыбался.
-Москва, выставка художника, потом пиво пили на бульваре… - напомнил Владимир.
-Да, да, да… - ещё шире заулыбался Александр, - сколько лет…
Тем временем от другого берега, с Сысуевки, отчалила разнокалиберная флотилия с явными намерениями высадиться на Ладанской. На головном катере, словно Стенька Разин, стоял Фомин, держа в руках древко с красным полотнищем.
-Похоже, нам подмога! – потирая в нетерпении ладони, произнёс Станислав и обернулся к Александру. – А ты сомневался, - тут же он бросил взгляд на Владимира. – Вы сами, как к предстоящим выборам относитесь?
-Спокойно, - сказал правду Владимир.
-Вот в чём беда русского человека! – усилил голос Станислав. – История сама по себе, а он отдельно от неё, - сейчас москвич напоминал уже не валун, возлежащий при  большой дороге, а крепкий камень-голыш с банной каменки и начинающий источать тепловую энергию.
-Вы будете выступать? – осторожно, словно боясь обжечься, положил ему руку на плечо глава местного самоуправления. Он ещё с опаской поглядывал на Кержунь, через которую переправлялась маломерная флотилия, состоящая из моторных и вёсельных судёнышек.
Одна из “первых леди”, чей косой взгляд Владимир не раз ощутил на себе, выглядевшая так, будто это она на своих помещичьих угодьях соизволила провести народу праздник, негромко, но чтобы слышали, выдавила:
-Этого нам только не хватало, коммуны Сысуевской!
-Буду! – решительными шагами направился к грузовикам Станислав.
Вместе с ним на кузова взобрался и Александр. Белой рукой он  потрогал бороду и неожиданно громким звонким голосом призвал людей к вниманию:
-Православные! – но в общей атмосфере это прозвучало некстати.
И посёлок Красный Бор, и деревня на левом берегу были моноконфессиональными поселениями. Никто, кроме русских здесь отродясь не селился.  Даже когда наступила полная вольница для торгашей всех мастей, “инаковые” не спешили организовать здесь свой “купи-продай-бизнес”. А местные не умели. Так и продолжали жить в условиях жёсткого дефицита: от промтоваров до продуктов. Сейчас же отрывались по полной, наслаждаясь свалившимся на их головы изобилием. Ассоциировали с Троицей, в душе понимая, конечно, что дурачат их, и всё приурочено к скорым выборам. Но против обыкновения, жизнь сегодня многим казалась нормальной, весёлой, беззаботной, пусть и театрализованной под дешёвое представление. “Хоть день, да наш! – читалось во взглядах многих. – А там видно будет”.
Но какие-то пришлые люди мешали веселиться от души, морочили голову умными речами, взывая к разуму, да ещё сысуевские раздражали своей нудной организованностью. В замкнутое пространство праздника, огороженное, как многим казалось, от постороннего влияния, вторглись чужие интонации, звуки, краски, нарушив его “сакральное поле”.
-“Человек  по  своей природе есть существо общественное”, - вещал в толпу Александр. – Это ещё Аристотель определил. Цитируя учёных, можно сказать: “Вопрос стоит лишь о способе существования коллективности”. В рамках установленных законов или под анархический посвист пресловутых свобод, бездарно задуманных и преступно исполненных.
Народ цепенел. Глядел на Александра и терял дар речи.
-За кого голосовать-то? – выкрикнула какая-то бабушка, в назидание всем пробравшаяся в первые ряды. – У вас, батюшка, поди, ковры на стенах, а у нас одне географически карты!
-У всех на устах – “свобода и гласность”, об этом в своих огнедышащих публикациях не раз говорил Станислав, - Александр повернулся к другу-москвичу, стоявшему рядом. Тот, набычившись, молчал пока. – Но мы отравлены чёрной свободой кровопролития 93 года, хищнических девяностых годов, свободой разгула преступных страстей.
Поляна не реагировала. Эти двое, стоящие на грузовике, выделялись из общей массы своей серьёзностью и будничностью настроения, чем и настораживали. Лёгкий   ветерок    теребил     окладистую     бороду   и вьющиеся по плечам длинные  волосы Александра, придавая его лицу ещё больше порыва и экспрессии.
-На днях мы встречались в вашем областном центре с учёными-гуманитариями университета. Знаю, как не сладко живётся теперь российскому интеллигенту. Но ощущение драмы значительной, государственной превалирует в них над драмой личной. Впрочем, так и должно быть. Я давно писал, что человек, вырванный из истории, утрачивает важнейшее – глубоко индивидуальные скрепы и доминанты. А, поскольку, из поколения в поколение человек, значит и народ, должен постоянно воспроизводиться “узнавая себя”, вбирая в себя то, чем он был прежде, то и, взирая на власть, он должен ощущать, что это зеркало, в котором нация видит свое единство, историческую память, связь времён. А что мы наблюдаем в современной демократической власти, в Ельцине, претендующем на очередной срок? – Александр продолжал что-то говорить, но люди, стоявшие вокруг грузовиков-трибун, наконец-то облегчённо вздохнули.
-… а то развёл турусы на колёсах! Вроде, трезвый, но чего болтат, не поймёшь сразу.
-Про каки-то скрепы молотит.
Женщина, затянутая в строгое, не праздничное платье, осуждающе посмотрела на двух разговорчивых мужиков: - Наградил Бог человека даром слова, а нам против шерсти, - она попыталась перейти из общей массы поближе к трибунам.
-Да, уж куда нам! – кривляясь, передразнил её изысканную поступь один. – А коммунистам вашим всё одно Ельцин башки-то поотшибат. Не на дурака напали.
-Невзирая на лица! – умной фразой поддержал напарника другой и победоносно оглянулся в сторону сысуевских.
С высоты пригорка Захаров видел всю поляну. Казалось, праздник должен был объединить людей. Но что-то не складывалось. Сысуевские под красными транспарантами грудились возле берега Кержуни. Местные, правобережные, эти чувствовали себя на Ладанской хозяевами, кучковались мелкими группами, громко хохотали и, будучи себе на уме, мало кого слушали. Были и другие, несколько человек, делающие вид, что их ничего здесь не интересует, заехавшие прямо в центр поляны на трёх “девятках” с портретами Жириновского, прилепленных скотчем к лобовым стёклам. Все в майках безрукавках, надменно молчаливые, как бицепсы.
Тем временем микрофоном завладел другой приезжий москвич, Станислав. Местная власть сразу же как-то сникла, рассосалась среди гуляющих, и оратор вещал в пространство из полного одиночества. Он не говорил громко, но от него исходила уверенность в том, что его слышат в любом конце поляны. Скорее всего, так и происходило, потому что слова его были материальны. Они имели вес, источали энергию, вспарывали полотно праздника, будто брошенные на водную гладь булыжники.
-… страна охромела! Всего несколько лет назад я мысленно аплодировал словам генсека Горбачёва, когда он призывал не теоретизировать безответственно, а помнить о семидесяти годах, прожитых не зря. И вот, башмаков ещё не сносили, а где его твёрдая, определённая воля? Где слово президента, столь нужное народу растерявшемуся перед раскрытой пастью голода, нищеты, свирепого рынка. Всё было предано в 91-м году. Нет страны, нет президента, но и новой власти разрушенной державы я задаю те же вопросы, на которые не слышу ответа. Тема постоянных “медитаций”  “слюнявых квазипатриотов”, сторонников разрушительной политики Ельцина – власть сама по себе, этот объект их сокровенных дум и размышлений. О национальных интересах России, сводящихся к двум основным темам – безопасности и развитии – не думает никто, - Станислав на покрытом красной ковровой дорожкой кузове, теперь уже напоминал высеченный из гранита памятник, оживший вдруг, благодаря невидимой руке мастера-скульптора, отсекшей лишнее от молчаливого камня-валуна, наблюдавшего жизнь вокруг.
Но праздничное пространство было закрыто, отъединено от общества, о проблемах которого вещали с трибуны. Оно обособилось от проблем внешнего мира, даже не пытаясь избавить его от зла, потому что бед и несчастий, конечно, вокруг хватало, но ещё больше существовало в себе самих.
Захаров бродил по Ладанской, невольно воспринимая реакцию людей на слова, обращённые к ним.
-Наконец-то свобода! А тут эти с проповедями.
-А давай сысуевских отметелим!
-Успеем ещё.
-Руки чешутся!
-На брательнике своём разомнись пока.
-Чегой-то давно не вижу скотины!
-Чай в одном дому живётё.
-Так дом-от погоном, у него и выход на другу сторону, коммунист хренов! Надолбал детей, а с властью нынешней на ножах, кто их кормить-то будет? Он что ли? – мужик демонстративно кивнул в сторону Захарова, ничуть не стесняясь.  Наоборот, с вызовом.
Владимир понял, что он для местных, как бельмо на глазу: директор пока не авторитетный; человек невесть какой. Но люди с трибуны, москвичи, эти вообще чужие, разговаривающие сложным языком о проблемах страны, к существованию которой народ никак не мог привыкнуть. Это, как посёлок с леспромхозом: жили, процветали и на тебе – на ладан дышат. Станислав держал речь уже минут пять, да никто на его место   и не стремился.    Легко   понималось,    что во властных структурах он поварился, битый не раз за свои убеждения, да ещё за русских костьми ляжет.
-Согласно «Белой книге российских спецслужб» в настоящее время около 7 миллионов квадратных километров территории бывшего СССР, где проживает почти 30 миллионов человек, являются спорными, то есть очагами напряжённости, источником конфликтов и локальных войн. Но на будущий год планируется сократить численность вооружённых сил на 12-15 процентов. Внешний долг России составляет уже больше 120 миллиардов долларов. Это к вопросу основных составляющих безопасности и развития: территориальной целостности, внутренней политической стабильности, суверенитета; экономического роста. Давно признано, что в основе мировой истории лежат стремления кучки честолюбцев. В свете этого становится понятным то, почему демократии так нужны все изощрённейшие её механизмы сдержек и противовесов, на что так уповает Ельцин и его камарилья. Им нужна схоластическая система разделения властей, ибо не связанная с традицией, ценностями свободная демократия стремится к чистой научной схеме: верховная власть должна быть “едина, священна, безответственна”. Понятие “свободы” дискредитировано. Я приведу вам слова Юрия Полякова из его прошлогодней статьи: “Свобода шельмовать оппозицию – это пожалуйста! Но свобода обличать власть – извините! Коммунисты не дотянули до коммунизма с человеческим лицом, но демократы ввергли нас в капитализм с неандертальской мордой!”
«Он всего-то посредник, - думал в это время Захаров, - между теми, кто власть потерял и народом, у которого они сейчас просят поддержки.  А кто я  в этой странной, чужой для меня местной жизни?» - он решил разыскать Ольгу, стоял, оглядывая поляну и людей на ней.
Где-то уже звучала музыка, может быть, с катера, пришвартованного неподалёку. Сысуевцы организовали хоровод, пытаясь втянуть в праздничное действо и других, не левобережных. Но те предпочитали гулять самостоятельно, вполуха слушая выступающих и не обращая внимания на местную власть, которая чинно, поодиночке или парами дефилировала внутри народа. Каждый её представитель очевидно нервничал, не ожидая ничего хорошего от выступления Станислава, который, как шахтёр отбойным молотком упорно долбил тяжёлую породу.
-Сюда к вам мы ехали на машине. Говорили о жизни. Водитель, местный, ваш же, ругал разбитые дороги, клял сложившиеся порядки, когда только берут и ничего не вкладывают. А мне вспомнилась фраза из Бунина, спорного, злого. Он в «Окаянных днях» писал: “Глубокие колеи – все возят тяжёлое, все воруют лес”. Интересно, чтобы он написал о современном, капиталистическом времени. То же, что почти 90 лет назад? “Лезли мы в наше гробное корыто весело, пошучивая…” – Станислав замолчал, то ли собираясь с мыслями, то ли ожидая ответной реакции. Не дождался. – Бороться надо за свои права, - как-то буднично, обыденно закончил он. Поглядел в сторону сысуевцев, добавил. – Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его священнейшее право и неотложная обязанность. Это право народа на восстание было закреплено в Якобинской Декларации прав человека ещё двести лет назад, - он устало слез с грузовика и медленно побрёл в сторону.
Какие-то подвижки на поляне происходили. Наверное, понятные человеку не стороннему, привыкшему к местным обычаям.
Захаров же никак не мог почувствовать себя внутри радостного, искреннего, праздничного взаимодействия. То тут, то там слышались жёсткие реплики, насмешливые разговоры, а кое-где и ругань.
-Поразинули рты-то! Они наговорят, только слушай.
-Да ведь на всех перекрёстках об этом кричат.
-Об чём?
-О том, что при той власти лучше жилось.
-Ну,  ты и мудак,  деревня сысуевская!
Тут некстати подвернулся обоим спорщикам благообразного вида человек – священнослужитель или просто верующий, с наивными проповедями по случаю праздника.
-Вот они и собрались, чающие движения воды,  жаждущие улучшения и благ.
Мужики тут же замолчали настороженно, чуть ли не в стойку встали.
-Пошёл ты на хрен, со своей тарабарской грамотой!
Человек перекрестился и пошёл, бормоча под нос:
-Произойдёт распря и собрание разделится, - он чуть не наткнулся на Захарова, поднял глаза, и Владимир  увидел в них брезгливое отношение к тем, кто заодно с властью. – Посёлок, где нет церкви, закрыта библиотека, разграблен клуб – из него уходит дух, святость, - словно в назидание Захарову произнёс он.
Непонятное Владимиру противодействие существовало внутри праздника. Сила оказалась противопоставлена слабости, власть – подчинению, свои – чужим.  Но кто “те”, а кто “эти” сразу было и не понять. Сысуевцы, будто часть демонстрации советских ещё времён, сплочённые под адаптированными за 80 лет лозунгами, медленно, но настойчиво продвигались к трибунам. Мало-помалу они осваивали главное поле праздника. Красноборцы, хозяева правого берега, неоднозначно относились к появлению сысуевцев на их территории. Ощущалась неприязнь давняя. Сами по себе затихли русские задушевные песни, а тревожное ожидание тучей нависло над летней поляной. Искрило по периметру, где располагались торговые точки. Говоря по-русски, возле них попросту квасили. И начинали выяснять отношения.
-Эх!  Пировать пора! – чуть не столкнув Захарова с ног, промчался мимо какой-то мужик. – Поберегись!
А было чего остеречься. Захаров беспокоился за Ольгу. Чтобы лучше видеть, он забрался на грузовик и осматривал поляну свысока. Подошёл Володя Фомин, спросил удивлённо:
-Говорить будешь?
А что он мог сказать? Захаров и появился-то здесь к шапошному разбору, когда противоречия между левобережными и живущими в Красном Бору выросли до непримиримой вражды, тянувшейся, наверное, с давних пор. Может быть, со времён “белых” и “красных” или коллективизации, но не с бескомпромиссных же “брежневских”. Хотя и  с “перестройки” могло пойти по второму кругу, когда никто уже под чужую дудку плясать не хотел.
С возвышения поляна просматривалась хорошо. Почти в центре он разглядел Ольгу. И она оказалась чужой на этом празднике. Вокруг неё с явным желанием похохмить грудились эти, из “девяток”. Ни павы, ни вороны, разве одеты по городской моде, да и то не в “фирме”, насколько Захаров успел разглядеть ещё раньше.  Некоторых  там  соплёй  перешибёшь,    но   они-то    больше   всего    и хорохорились,   всем   видом    давая     понять,     что    как     раз    им    законы     не писаны. Все эти поползновения Захаров будто на свой счёт принимал. Нервничал.
Он уже хотел спрыгнуть и ринуться на подмогу Ольге, но на грузовик лезли люди. Старички, женщины. Одна кричала:
-Бабоньки, меня-то подсадите, меня!
-Что случилось? – Владимир не понимал происходящего.
-Вон туда смотри, - старичок бодрый, на взводе, ткнул Володю в плечо. – Щас начнётся концерт!
Неподалёку, похоже, начиналась драка. Два мужика распетушились не на шутку.
-Митёк да Витёк Дикушины. Эти ни одной гулянки не пропустят, чтоб драку не учинить, - сосед по сцене аж приплясывал  от  возбуждения,  будто  у   него   руки чесались, хотя и в летах уже. – Ладно без ружей сёдни, а то пальба!
-Чего не поделили?
-Братья они. В одном дому живут, а как кошка с собакой. Сколько помню, с измальства воюют. Бывало вцепятся друг в дружку, не разнимешь. Клещи. Глянь, глянь!
Братья перешли к делу. Смуглый, со смоляными кудрями, жахнул противника в грудь. Тому, как слону дробина. Лишь набычил рыжеватую, коротко стриженую голову. В ответ врезал кулачищем, но промазал, лишь ухо зацепил. Рядом с Захаровым комментировали:
-Этот, чернявый, Митёк, он помоложе будет. Палец в рот не клади, вмиг оттяпат. Говнистый мужик. Весь в отца. Тот занозистый был. А Витёк – этот в мать. Он так-то мухи не обидит, если его не трогать. А уж растревожишь… ровно медведь из берлоги.
-Не сосунки вроде.
-Да кто их теперь разберёт. У них спор давний, серьёзный. Может, межу на огороде не поделили, али ещё что. От праздника до праздника терпят, а выпьют и айда пошёл! Никак не разъедутся, дом-от не распилишь.
-Продали бы.
-Кому?! Пустых не сосчиташь.
Митёк разошёлся по полной программе. Норовил и словом поганым зацепить. Витька события не форсировал, ждал подходящего момента, чтобы закончить всё тяжёлым, убедительным ударом. Дрался, но нехотя. А чернявый наскакивал, играл на публику.
-Ну иди, иди сюда, мудило колхозное! Коммуняка херов! – изловчился и двинул брата ногой в пах.
-Ой, батюшки! – раздался женский вопль. – Ты чего ельциноид недоделанный творишь?! Яйца-то мому мужику отшибёшь.
-Я, бля, всё ваше племя, бля, под корень! -  обрадовался удаче Митёк.
-Это он зря, - решили на грузовике. – У Витькиной бабы, почитай, вся родня сысуевская. Она и сама-то не промах. В обиду себя не даст.
-У вас, что? И женщины дерутся? – попытался пошутить Захаров.
-Ты с Луны свалился? У нас как праздник, так драки. Тут уж шутки прочь. Да и то сказать, как без этого?
И в толпе начались подвижки.
На попытки сысуевцев протиснуться к месту событий, слышались злые крики.
-Куда прёшь!
-Повылазило что ли?! Зенки разуй.
Но левобережные давать задний ход не хотели. Плечом к плечу пробирались к эпицентру. Наверное, им это было не впервой. А то, что начиналось под весёлую руку, вдруг срезонировало. Лишь один глава местной администрации молчал, как муху проглотил. Жена тащила его за рукав с поляны. События развивались. Кипело повсюду. В ход пошли подручные средства.  Казалось,  будь  у   дерущихся под рукой   что,   загодя   припасённое,   кишки   бы   выпустили.  Но и древки от флагов сгодились, выломанные ножки от лавок, занесённые неосмотрительно хоругви. Всё пошло в ход.
-Громи шарашкину контору! – теснила одна толпа другую.
Старухи вскинулись и давай бог ноги.
-Вот так клюква! – встрепенулся и сосед Володи. – Наших бьют. Они мне хоть и седьмая вода на киселе, а родня, - он попытался слезть с кузова, но бабы втащили его за шиворот обратно.
-Ты куда, старый хрен, проломят башку-то.
Кто кого брал в оборот, Захарову было не понятно. И то, что в конфликт втягивалось народу всё больше и больше подсказывало Захарову, что противостояние здесь давнее, хотя и зачин случайный. Кто-то дёрнул его за рукав. Володя обернулся, сзади стоял Станислав.
-Мы уж поедем теперь, разрешите ещё Вашей машиной воспользоваться.
-Да, да… - Володя на секунду пожалел, что не до москвичей сейчас.
-А ещё выборов не было, - усмехнулся Станислав и бодро спрыгнул с кузова.
Володя опять вгляделся в толпу, где одни охаживали других, где-то били первого под руку попавшегося. Визжали бабы. Мужики, кто молча, кто матюкаясь на чём свет стоит, делали обычное русское дело – каждый отстаивал свою правду. Стон стоял над Ладанской.
-Никак дымком пахнуло, - озабоченно посмотрел за Кержунь старик, Володин сосед. – Бабы, не пожар там, на пилораме сысуевской?
И тут же послышались напряжённые, предвещающие неприятность, звуки колокола из-за реки. Буквально через минуту-другую на кузов запрыгнул левобережный директор Фомин. Он вгляделся в даль, прислушался.
-Вот суки! Никак петуха пустили, - он схватился за микрофон, крикнул в него, понял, что отключено. Тогда сунул пальцы в рот и свистнул пронзительно. Чисто Соловей-разбойник.
Через некоторое время сысуевцы побежали к берегу, к своей флотилии. Захаров замешкался, Ольгу выглядывал, потом спрыгнул и бросился вслед за ними. На полдороге попалась Лена, крикнула вдогонку:
-Чего там?
Он только рукой отмахнулся. На берегу катер Фомина и почти все лодки отчалили. Правда, один, крытый, стоял на парах. Оттуда Захарову яростно махали руками: «Давай к нам!» Он запрыгнул и тут же взревел движок, рванули вверх по течению.