Мой школьный друг Бандера-2 байопик

                2.

     Слава Хармец, вообще-то, был сирота, у каких-то дальних родственников проживал из милости.
    У Валеры, правда, был отец - комиссованный инвалид, горький пьяница, потерявший обе ноги на фронте и без женщины в доме: некому обед сварить или постирать. Отец  самоотверженно воспитывал Валеру как мог. А как? Сын с удовольствием бегал за водкой или за вином для отца и потом, сливая опивки  и остатки в один стакан, приканчивал алкоголь в смешанном виде. По теперешнему такое месиво “коктейлем” называется. С того, наверное и мода пошла, только без пластиковых соломинок. Но правду сказать, раньше истинные  питоки никогда не смешивали в одном стакане разные виды алкоголя – голова у них потом жутко болела. И я так и остался гольным водочником. Ни красивый виски “Шери” мне не нужен, ни прославленный ром “Кэптэн Морган”,  ни “Баккарди”. От всех от них гольной сивухой несёт. Дайте мне чистогану, трижды процеженного через активированный уголь! 
    Приходил в дом к Валере Киселю враскачку Слава-богатырь; за скрипучую калитку  проникали и мы - школьнички: кудрявый красавчег Андрей Гирняк из восьмого класса и я – почти лысый недоносок из десятого, благополучно выживший после двух неудачных попыток подпольного абортирования.
     Пустая просторная комната с низкими окошками – это зала. Добряк-богатырь Хармец сидит в углу за овальным, как пасхальное яйцо, деревянным столом с остатками  охры. Сидит парень,  громадный такой медведь в кепке-восьмиклинке, и на тетрадных листочках в “клеточку”  колупает цветными карандашиками алые да фиолетовые розы без каких-либо признаков гениальности. Чем больше выпьет, тем сильнее в моём недоучившемся друге просыпается тяга к художеству и к придумкам…       
      Посреди “залы” – кадка с развесистым  фикусом-пикусом… Кожаными боксёрскими грушами  свисают с него разлапистые лоснящиеся листья.  Мы поочерёдно колотили по листьям, отрабатывая на фикусе правильную постановку удара:   “свинга”, “джеба”, “хука” и “апперкота”.  Рычаги, то есть,  плечо, локтевой сустав, запястье и кисть, сжатая в   кулак, должны составлять единую линию. Удар короткий и сильный, без малейшего замаха. Прямо перед собой. Или от плеча. Во время удара правой запрещено  отводить левую  от скулы.  Ноги слегка согнуты в коленях, стопа левой ноги развернута внутрь.  Валерке не надо выворачивать, он косолап. Я – левша и выставляю вперед правую. Ребята смеются: ненормальный какой-то, но им нравится и  они буквально закатываются хохотом от неумелых и слабеньких ударов Андрюхи.
     Смысл удара по листьям фикуса.  Ударить нужно  так, чтобы получился отчётливый щелчёк.  Валера так настропалился, что от его резкого движения листья фикуса отлетали от матери-дерева по всей комнате, крутясь вверх тормашками. И однажды, мне довелось, увидеть  “щелчок” Валеры  в реальной действительности.  Я ещё не боксировал и не ходил на танцы, а вместе с другими пацанами торчал за забором танцплощадки, высоко и романтично сколоченной  на глинистом обрыве  сахалинской сопки. Я завистливо заглядывая в щели, как невинная Ева на запретные райские яблочки. И вдруг, о, началось:  Валера приступил отщёлкивать навалившуюся на него  шпану. Они отлетали от него как шавки от свирепого медведя.  “Ах, до чего красив, морской залив” тёплой летней и светлой ночью при взгляде с высоты да в юном возрасте!
    Под конец каждого  акшена, сейшена, парти, корпоратива, тренировки, нашей товарищеской встречи в дверях кухни обычно появлялся хозяин дома - безногий отец Киселя... Обрубок войны на платформе из куска фанеры с пристроенными шарикоподшипниками,  измождённый и страшно пахнущий, отец-калека  молитвенно  замирал в проёме дверей. Немытая чёрно-угольная рука подчёркивала прозрачно-чистую белизну стакана с горючей жидкостью.  Так замерев, папа-Кисель счастливо  улыбался, любуясь нами.
     В этот миг Валера подчёркнуто церемонно   раскрывал подаренный ему на день рождения от меня томик англичанина Джефри Чосера. Под травянисто-зелёной твердой обложкой жили   безалаберные “Кентерберийские рассказы”  в стихах  четырнадцатого века. Кисель-отец был, кроме всего ещё и  глуховат, но жизнелюбивая чосериада  очень занимала его.
    “Тот рыцарь был достойный человек.
    С тех пор как в первый он ушел набег,
    Не посрамил он рыцарского рода;
    Любил он честь, учтивость и свободу;
    Усердный был и ревностный вассал.
    И редко кто в стольких краях бывал.
    Крещеные и даже басурмане
   Признали доблести его во брани.
   Он с королем Александрию брал,
    На орденских пирах он восседал
    Вверху стола, был гостем в замках прусских,
    Ходил он на Литву, ходил на русских,
   А мало кто – тому свидетель бог -
   Из рыцарей тем похвалиться мог.”

    -А знаешь, Володя,- сказал мне как-то Андрей Гирняк, когда мы расходились,- я поговорю с мамой. Может, мы вместе пообедаем у меня в доме?      
     -Торжественно?
    -Ну, почему так сразу “торжественно”? Просто пообедаем. Мама тебя знает, ты из приличной семьи, хорошо учишься и чемпион города… Только одень свой пиджак.
         Было в предложении Андрея нечто такое, о чём мне и сейчас рассуждать не хочется. Много всякого. В моём доме на третьем этаже он  запросто бывал, без всяких церемоний. Мы вместе перекусывали на нашей кухне, громко крутили музыку “на рёбрах” и, часто выставляли проигрыватель на балкон.
      Один доминошник как-то возник, я мигом скатился по лестнице во двор.
     -Ну и кто тут “хозяин” двора? Давай лапу, поборемся.
    От сильного рывка “ладонь в ладонь” плесневелый какой-то мужик с тремя золотыми фиксами закричал. И как бы что-то вспомнил при этом:
     -А, так это ты пудовыми гирями, говорят, играешься? Это ты, что ли у нас чемпион?
     -Угу, “у вас”. – Подтвердил я и крикнул Андрею: - Вруби им «Домино” ! Пусть привыкают. 
    Меж домами и по-над крышами понеслась утомлённая и сладостная мелодия: “Домино, Домино! Это счастье стучится в окно”…
     Квартирка у моего отца была “две с половиной”, не “распашонка”,  а “проходная” - с коридорчиком, упирающимся в тубзалет. Сразу от входной двери нашей хавиры, налево - родительская  двухспалка с шишаками на панцирной сетке, по диагонали – качалка для двухлетней сестрёнки, по центру  стол, потом  диван и пустая этажерка с  мордатым  будильником на вышитой болгарским крестом тряпушки.  Далее по коридору, налево – “детская”.  В ней, как заходишь, прямо у окона,  впритык к ребристой батарее - желтый канцелярский  стол “для уроков”, направо, практически за дверью, широкая кровать “на досках” для меня и младшего брата Саши, с которым мы спали валетом; налево от той же самой двери, которая в открытом состоянии являлась как бы перегородкой - кровать старшей сестры Людмилы “на пружинах”.
     Был ещё в “детской” рыжий двустворчатый шкаф. Под потолком – трубка неонового освещения. Сидишь, бывало, далеко за полночь – голубоватый мерцающий свет в затылок. Ещё по коридору – ванная с “титаном” на дровах для производства горячей воды во время и налево от туалетной двери - кухня с газовой плитой, и урчащая фигня типа холодильника. 
       Обедала, завтракала и ужинала моя семья по очереди за столом-тумбочкой с закрывающейся на крючок дверцами и со столешницей величиной   в два домашних кота. Столешница покрывалась выцветшей клеёнкой с потёртыми углами.  Дежурили мы по квартире по очереди: уборка  и  готовка обеда. На завтрак съедали то, что осталось с вечера, на ужин подбирали оставшееся  от обеда. Посуда была самая непрезентабельная: закусанные алюминиевые ложки, три тарелки такие, одна этакая, ещё одна поменьше – для Саши и заломленная  вилка с виньетками  от бабушки.
             В ожидании чего-то необыкновенного  я  пришёл к Гирнякам в пестрастой сорочке с зелёным “обезьяньим” галстуком. Карий    пиджак в “клеточку"  с накладными плечами,  мухортные “дудочки” и каштановые шузы на  протекторе. Всё в тон! В “ниточку” причёсанные и схваченные бриолином мои русые волосики на угловатом скальпе  вздымались плавной прибойной волной.  Или  нынешним “ирокезом”. 
    -Заходите, заходите! Давно ждём!-  Как-то чрезмерно ласково пропела на мой звонок     приятная на вид женщина.             
      Произошло это так  быстро,  как будто меня с нетерпением ждали.-  Можно не разуваться. Я потом уберу!- В знак некоей особой  милости добавила женщина. 
       Квартира Андрея Гирняка была первая, нормальная
городская квартира, каких я  до того ни разу не видел. Нормальная, потому что после я видывал и более шикарное человеческое жилье: дворцы, палаццо, коттеджи, виллы да и другая всякая фигня. Мне даже удалось полежать на царском ложе Петра Великого  в “Монплизире”. Но квартира Гирняков была первой нормальной среди многих последующих.
      Комнат налево и направо было не сосчитать. Всё в мягких пастельных тонах: сахарно-белое и слегка розовое, лиловое, сиреневое. Прямо по коридору до упора  вместо стандартной туалетной двери виднелась просторная столовая с краешком широкого овального стола на резных дубовых ножках под белоснежной скатертью.
     Предупредительно опережая меня, чтобы я не успел заглянуть в комнаты, ласковая женщина проложила мне курс прямо в столовую. Этот просторный и светлый зал с  румяными портьерами на окнах   включал в себя  кухню с кожаным диваном и сверкающим сервантом со встроенным   теликом системы "Садко".
          С дивана, аккуратно отложив в сторону какую-то книженцию, нехотя поднялся мой друг Андрей. 
      -А,.. – лениво протянул  он, -  всё-таки пришёл?! Ну, тогда прямо к столу.
     На золочёных напольных часах с массивными гирями и сверкающим, как царская секира, маятником было ровно час.  Ходунок ударил и взыграл бравурную мелодию.
     -Кто это?- шёпотом спросил я у Андрея, указывая глазами на почтительно встретившую меня женщину.
    -А,.. да это мама, она врач.
    -И как её, ёкаламэнэ, зовут?- рассердился я.- Может, представишь?
   -Мама, это мой друг Володя, познакомься!- Крикнул Андрюха куда-то вдоль коридора. - Не пугайся его прикида, сейчас так многие ходят.
     Мама тут же вынырнула, как по приказу.
     -А маму зовут Ольга Ильинична. Вот и хорошо, теперь вы знакомы.- Закончил Андрей перформанс.
     -Я знаю Володю,-  вновь ласково, как врач  пациенту, пропела Ольга Ильинична.-  По телику видела. И как он замечательно дерётся на ринге тоже видела!
     - Ну, об этом потом. Пора к столу.
          В парадном застолье больше всего меня поразило не гигантское меню с салатом  из тёртой редьки, яблока и сметаны, не суп-харчо и не мясная солянка, сдобренная свежим  укропом и мелко покрошенными стрелками порея. Главным и удивительным для меня оказалась  сервировка. Два полных куверта  на меня и Андрея занимали почти весь обеденный стол. На столе - бело-снежная  скатерть, белая  аж жуть.  Столовый прибор - из просвечивающегося фарфора с  тёплым сливочным оттенком и золочением по краю.   Ни одного дефекта, царапинки, скола  или вкрапления. С фантастическими цветами и райскими птицами, вызывающими радостные чувства. Суповая кастрюлька тоже  в золотых аляповатых цветах и “чумичка” по центру стола. Наливай сколько влезет!
          На скатерти шесть или семь инструментов для дробления, измельчения и другой обработки разнообразной пищи прежде, чем  отправить её  в рот. О таких вещах я прежде только в книжках читал и картинки разглядывал. “Вообще,- подумал я ещё тогда,- цивилизации отличаются не столько составом пищи сколько способами её приёма и выделения фекалий”. Как наяву помню, "стол нa 35 кувертов" ознaчaет стол, накрываемый нa 35 персон. Держать королевскую осанку помогали бархатные стулья с высокими спинками и  получалось, что ты не ешь, а совершаешь таинственный религиозный ритуал.
      Не зная как распоряжаться аристократичными  инструментами для беззубых, я   обезьянничал с  Андрея.
      Необъяснимый,  врождённый стыд жевания пищи при чужих  людях был мною преодолён пару лет тому назад перед описываемыми событиями. Наставником в таком деле стал для меня дядя Сеня - товарищ и будущий непосредственный начальник моего отца Ивана.  Они оба должны были занять командные должности на вагоно-ремонтном участке, который пока ещё только монтировался, притиснутый морем к сопке  на краю города.   В ожидании стабильной работы оба приятеля временно ездили кондукторами на грузовых поездах.
     Великий Союз тогда трудно выживал в кольце недоброжелателей, как и Россия нынче, и был сплошь покрыт струпьями бандитизма, саботажа, воровства, грабежа, “актами протеста” дезертиров, беглых  каторжников, преступников  и засланных через границы диверсантов. Охранялись дороги и мосты, а   пассажирские поезда и грузовые составы следовали в сопровождении кондукторов, мотающихся в хвосте из пункта “А” в пункт “Б” в вагонах-теплушках.
       В теплушках одна винтовка на трёх кондукторов и керосиновый фонарь, чтобы в случае чего сигналить машинистам. Дежурили на тормозных площадках, как солдаты  в карауле или моряки на вахте, меняясь через каждые два часа.
          Когда я подрос  и смог обходиться без мамки, отец иногда брал меня с собой.  В поездках мы обедали в прокисших при железнодорожных буфетах и привокзальных столовых. И, вот, наставником в деле обретения навыков пользования столовым прибором,  ножом и вилкой и  стал для меня дядя Сеня Бабченко. Этот общительный дяхан с хохлацкими свислыми усами, горделивым чугунком седых волос на голове   был стройнее, повыше моего хромоного батяни ростом и образованием да выражался фигуральнее.
      Отец мой всю жизнь только и делал что мантулил; общеобразовательный ценз -  начальная школа; вечерами я сопровождал его  в рабочую школу и учил его грамоте за пятый класс, надеясь, что отец закончит восьмой.  Но мужик он был от природы  умный, сообразительный, математику щёлкал только так, был практиком после фабрично-заводского обучения, а во время войны командовал ремонтно-восстановительным поездом в прифронтовой полосе и дослужился до звания капитана железнодорожных войск. Но дядя Сеня и до войны был инженером,  впрямую воевал и сидел за что-то на зоне. Всё это делало дядю Сеню очень крутым в глазах окружающих. 
     -Смотри как это делаю я! – учил меня дядя Сеня в скисшем железнодорожном ресторане.- Вилка в левой, нож в правой.  Твой отец хоть и в Питере жил, но ничего в этом  не петрит. Главное, не стесняйся, никто тебя за это бить не будет! Ноги под столом ставь крепко.
      Будучи левшой, я никак не мог поспеть за наставником и то и дело нырял под стол то за оброненной вилкой, то за ножом, то за улетевшим  бифштексом.         
     …Пока я манипулировал, копируя на этот раз Андрея, далеко где-то резко хлопнула – уб! юб!  - дверь. В столовую, как бы на шарнирах вкатилась водянистая, одноглазая старушенция в голубом ситцевом халате типа “онегинский” шлафрок с жёлтым поясом.  Склонив на сторону свой седой калган, она пытливо заглянула мне в лицо своим колючим пиратским глазом:
      -Ой, да чёй-то  я не узнаю  тебя, мальчик!?
     Да так напористо, как будто мальчик и виноват, что она в пролёте.
     -Да знаете вы его, мамо! Это Володя-боксёр. Мы его по телевизору вместе  глядели.-  Засуетилась  Андрюхина мама. И ко мне:
     –А это - Надежда Тимофеевна. Прошу любить и жаловать!
     И видно было, что мамка Андрюхи – добрая женщина, что одноглазая старуха – ведьма и что в семье угнездилась и живёт какая-то давняя склока:  Гирняки и бабка – единым фронтом против снохи.  Понятно, содержать такой дом – нужно быть золушкой.
      -Приятно, приятно!- приговаривала вредная старушенция и лезла в душу: - А тебе, Володя, приятно?
     Я поперхнулся, не готовый к беседе со взрослыми.
     -Да ладно, бабуля. Замнём для ясности!- заступился Андрей.
     На второе, отложив все столовые причиндалы, мы с Андреем голыми руками терзали золотистую  куру-табака, изготовленную под прессом и напичканную чесноком. Я закрутился, испачкавшись  почти по самые локти,и  Ольга Ильинична тут же подала нам глубокие сосуды с горячей водой для мытья рук и вышитые салфетки для промокания. В России нигде кроме ресторана "Националь" на Невском я никогда  такого сервиса не встретил. А в "за рупь-ежом" и подавно.      
     Десерт с манипуляциями вилочек и ложечек… Под конец  трапезы был кофе в крохотных кобальтовых чашечках с золотыми ободками по краю, сваренный по-турецки. И этот изысканный  продукт я тоже впервые опробовал  у Гирняков. Лишь спустя долгие годы кофе стал мои регулярным напитком, а я - кофеманом.
     Перед самым кофе, когда я вконец приморился,  в столовую вошёл высокий черноволосый  вальяжный такой мужик, не хуже Жан Вальжана от Гюго, но в пятнистом халате  Плюшкина из “Мёртвых душ”: не то баба, не то мужик. Лицо мучнистое, веки набрякшие, взгляд настороженный, испытующий. Очки в тонюсенькой круглой оправе, как у гюрзы, пухлые губы с изломом. Жуир! Я тут же вспомнились слова моей покойной бабушки Марии Николаевны:
     -Бойся индивидуев у кого губы кривые!  Рано или поздно, обязательно  обманет или подведёт! А у тебя брехуха большая. Жить будешь долго. Если не убьют.
      -Вот ты какой в натуре?!- с деланным энтузиазмом вскрикнул хозяин дома.- Ну, давай, будем знакомиться. Олег Александрович Гирняк.  И тут же прервал меня:
    -Знаю, знаю. Твой отец нам краску приносил! Хороший трудяга! Ишь ты, какой на тебе прикид.  Вот, Андрей  тоже хочет одеваться как ты. Говорит, что девчонки смеются над его заглаженными “стрелочками” на брюках. Как ты думаешь, Володя, можно ему позволить?
    -Почему бы и нет? – Уклончиво ответил я, смекнув, что выступаю в качестве модели и, возможно это главная цель Андрея в приглашении.-  Другое время наступило. Каждое новое поколение немножко отличается от предков, привносит нечто своё.
        -О, я вижу ты умный и рассудительный парубок.  Хочешь, я покажу  тебе свой рабочий кабинет? – И не дожидаясь согласия,  двинулся по коридору.
     Кабинет не произвёл на меня должного впечатления. Обычный кабинет начальника. Только стол развёрнут не к посетителям, а к окну. “Сидит спиной, чтобы ворон было удобнее считать”,- подумалось.
    -И кем ты, Володя, собираешься стать после школы?
    -Да знаете ли, Олег Александрович, я хочу быть писателем.
    -Как это “писателем”?
    -Ну, книги буду писать. Как Чехов или Тургенев.
    Отец-Гирняк вежливо качнул  серебром на голове  и снял очки:
    -Что ж, писатели хорошо зарабатывают. Но для этого  специально учиться надо!  Нужно быть вхожим в литературные круги, да и самому, как бы это сказать, происходить из другой социальной среды. Но всё можно исправить! Условие одно: старших нужно слушать, советы исполнять.  А у тебя армия впереди…
     -Ну, может, в армии и начну писать.
     Откинув голову,  Гирняк-отец  раскатисто рассмеялся.
    -Ну, ну… Этакая невидаль, этакая редкость!
     И отчего-то как бы  надулся на меня, огорчившись:
    -А мой хлопец, вот, не знает кем быть. Говорит, начальником хочу стать. Специальность его не интересует. Мол, буду как  ты, папа… И, помолчав, вдруг:
    - А ты ведь украинец, Володя?
   -Не знаю. Отец у меня донской казак, мама из Поволжья, её прапрадед из Прибалтики... Мама из раскулаченных,  беглая детдомовка. Отец тоже рассказывал как-то, что во время голодомора он ушёл из деревни, прокрался мимо красноармейских цепей и в большой город пристал. Там они с мамой и встретились.
    -То-то и оно, что красноармейцы!– вздымнул указательный палец Гирняк-старший.– Нам нельзя забывать об этом!
    -Да я-то и не помню!  Я после всего родился. И мне до фени.
     Покидая радушных, гостеприимных хозяев, я  опять так и не смог адекватно сосчитать все двери в гирняковской квартире.
     В тот же день вечером мама, скрывая любопытство и нетерпение,   напряжённо спросила:      
      -Ну и что ты там, у Гирняков, хорошего увидел?
      -Да так, мама, ***-моё всякое.– Попытался я отделаться грубостью, перефразируя слова из “Недоросля”, которого играл на школьной сцене.
     Думал, мама вспыхнет, обидится и не станет допытываться, что там такое. Но поглощённая желанием выведать всё, родителка моя на скрытный матюк не отреагировала.
    -Ну, а всё-таки? Расскажи, расскажи… Вот и отец как раз пришёл…
    Ещё в школьные годы мне удалось  дотумкать,  что людские поколения живут, как грибы в лесу, слоями. Сошёл один, на его месте - другой, но сообщение между ними никакого, да и лучше не сообщаться. Потому, наверное, с библейских времён  ни один завет или наказ предков никогда не был выполнен. Ну, разве что  за редким исключением.
     -Да нечего рассказывать, мама!- Вспыхнул я.- Квартира у Гирняков большая, светлая, дом на горе. Подниматься надо. Зимой, вообще, не знаю, как они туда ходят?
     -А они не ходю-ют, видите ли!   Они, видите ли, ез-дя-ка-ют!  Машина же у них!
     -Комнат  много,  я  так и не сосчитал: двери налево-направо невпопад. Не как у нас только по одной стороне.
     -Ну,- почти угрожающе наступала мама.- Ещё что скажешь?
     -Стены у них белые,  не как у нас - зелёной “вагонкой” покрашены…
     -Это им твой хромой отец в гору носил! Четыре банки!
     - Да и *** с ними, пусть подавятся!- вспылил отец.
     - Вань, не матерись!- испуганно вскрикнула мама.- Володя  ещё маленький!
     -Сервировка мне понравилась,- ляпнул я – полный парад! Суповая фарфоровая чашка на столе, несколько смен блюд, столовый прибор синий, кобальтовый, ложки, ложечки, ножи, вилки, вилочки тяжёлые, серебряные, щипчики для сахара, блюдца и кофейные чашечки тоже кобальтовые, сливочница, сахарница, маслёнка…
     -Сука Меделянская! Суки Мадильянские! Бэндеровцы!– Не то от зависти не то от ревности или ненависти взвизгнула моя мама  и убежала в спальню.
     -Да слышал я. У Андрюхи на улице кликуха такая “Бэндера”. А что это значит?
     -Подрастёшь – узнаешь! – Лаконично бросил отец.
     Вообще, повторюсь.  "В средней школе,- довелось мне как-то писать- только мы приступили к изучению новейшей истории, образовался у нас в классе своеобразный контингент учащихся с ярко выраженными антисоветскими фамилиями. В моих товарищах ходили Зиновьев, Каменев, Троцкий (за то что много болтал); Котов превратился в Котовского; Вилька, а он, действительно был William, тут же трансформировался в Вильсона; была девочка... Сталина,.. Досталось и мне". С "Бэндерой" было не всё ясно.

       Пр. следует. Начало здесь http://www.proza.ru/2014/04/26/361
       Опубликовано:
       http://wemontreal.com/?p=27717