Дорожный Дон Жуан

                ДОРОЖНЫЙ ДОН ЖУАН

Глава первая
Деловые записи каждый делает в блокноте сообразно своим наклонностям и конкретно поставленным задачам. У идущей за продуктами хозяйки он исписан названиями продуктов, их количеством в граммах, если семья небольшая или в килограммах, если она большая и позволяет содержимое кошелька. У шахматиста блокнот исписан ходами партий, у преподавателя – тезисами лекций...
У проводника вагона номер двенадцать в пассажирском составе Москва – Овцегонск Луцкого Павла лист блокнота во время посадки выглядел примерно так:
1 – 19 – 37 -
2 – 20 – 38 –
3 – 21 – •39 –
4 22 – 40
5 – 23- 41-
6 – ;24 42 -
•7 – 25 – 43 -
8 – 26 – 44
9 – ;27 – 45 -
10 – 28 – •46 -
11 – 29 – 47 -
12 – 30 48 -
13 31 49 -
•14 – 32 50 -
15 33 – 51
16 – ;34 – •52 -
•17 – 35 – 53 -
18 – 36 – 54 -
Этот мудреный на первый взгляд шифр расшифровывался очень немудрено. Пятьдесят четыре – количество мест в плацкартном вагоне. Прочерки справа от цифр обозначали пассажиров, отмеченных на посадке, каждый раз вызывающих неподдельное удивление Павла: куда же они все всегда едут. Тонкие точки слева – интересных, по его мнению, людей, с которыми можно было душевно посидеть, выпив после последнего пункта ревизоров, откуда они могли нагрянуть для сбора актов или «дани». Наконец, толстые точки там же, слева, зашифровывали симпатичных девушек, с которыми, как предполагал Павел, он наверняка пожелает пообщаться уже более непосредственно.
Несколько раз после такого общения Павел имел неприятности от конфликтов с людьми, сопровождающими симпатичных девушек, поэтому с недавних пор ставил жирные точки строго напротив одиноких девушек или в крайнем случае девушек-подружек. Второй вариант устраивал Павла меньше, чем первый: приходилось приглашать в служебку и угощать обеих, желая остаться с одной. «Оно, собственно, не жалко, – говорил себе Павел в таких случаях и уже более весело по причине внезапно прорезавшегося юмора добавлял, – но убывает!» Затем его физиономия вновь обретала озабоченное выражение, как бы спрашивая у ее владельца: «Ну и как же теперь, любвеобильный ты мой, с двумя-то?»
Но каким бы не был ответ Павла на этот вопрос, одно бесспорно. Если бы приведенный выше шифр с приложенной к нему расшифровкой попал бы к известному поэту девятнадцатого века Некрасову, тот никогда больше не бился бы над вопросом: «Кому живется весело, вольготно на Руси», потому что не только ему, выдающемуся поэту, но и любому простому смертному ясно: веселее и вольготнее, чем проводнику вагона номер двенадцать состава Москва-Овцегонск вряд ли кому живется. Веселее уже некуда, вольготнее уже не бывает. Пассажиры кормят, пассажиры угощают; при удачном раскладе и взаимном согласии возможен роман...
Когда расклад выходил удачным, и роман удавался на славу, Павел не хвастался победой, не обзывал девушку шлюхой, как иногда некоторые: «Все они на одно лицо. Когда на людях, – хорошие, а когда не видит никто...» Когда же друзья ловили Павла на месте не совсем (все же по обоюдному согласию...) преступления, он смущенно, будто бы и не он, а его соблазнили на грешный поступок, оправдывался:
– Уж очень она красивая, девушка-то! Как тут устоишь! Сладострастие как вьюнок, как репейник или еще не знаю, какой сорняк: зацепится за ветку и не отпустит, пока не погубит все растение.
– А если этот сорняк прополоть, вырвать с корнем? – предлагали друзья.
– Так ведь сладострастие-то, оно сла-до-страс-тие, – протягивал Павел, и интонацией, и ударением выделяя первые два слога, – не хочется вырывать-то.
На посадке тринадцатого августа, не переставая, шел дождь, заливая урожаи сельских тружеников, но никак не уменьшая рабочего, то есть праздничного настроения Луцкого Павла, нисколько не думающего в данный момент о том, что для кого-то урожай в наше время – единственный источник дохода.
– В каком обществе Вы живете? – спрашивали известного спортсмена на экзамене по обществоведению.
– Вы – в каком, не знаю, я лично – в обществе «Торпедо». Там у меня – и дача, и машина, – отвечал известный спортсмен.
У Павла не было ни дачи, ни машины, но всегда было на что выпить и закусить. Он, правда, тоже был немного обижен на новую экономическую политику, при которой стало трудно спекулировать в дороге водкой и пивом, потому что они стали продаваться на каждом шагу, но в то же время был и благодарен ей за то, что освободила его от необходимости таскать тяжелые сумки с бутылками для продажи.
Как бы то ни было, выглядел Павел на посадке как никогда весело. И чтобы окончательно уничтожить все сомнения насчет того, что жизнь прекрасна, Павел шутками подбадривал мрачных пассажиров, помогал занести в вагон их тяжелые сумки, где, спрятавшись от дождя, и заполнял свою нехитрую таблицу.
Правда, на этот раз она не сулила ему веселой поездки. Интересных людей, с которыми можно бы было пообщаться в дороге, Павел не разглядел. Толстых точек (расшифровываем: симпатичных девушек) он смог бы поставить только одну. Точка было довольно толстая, можно сказать, жирная, что при расшифровки означало: девушка была стройная и красива несказанно. Но частица «бы» означала то, что была она не одна, а с парнем. Из всего этого Павел вынужден был заключить, что сегодня ему придется общаться только с собой. А с этим-то и не желала мириться его активная, настежь распахнутая людям душа. Так часто не желает мириться с ленивой женой муж, но все-таки подходит к раковине и моет посуду, понимая, что если ее не мыть, то не из чего будет есть. А если попытаться заставить мыть жену, то... лучше и не пытаться, потому что все равно не заставить, но можно рассердить ее настолько, что как бы не пришлось еще и стирать белье.
«Как им удавалось, разным Диккенсам и Флоберам, просиживать за письменным столом по пятнадцать часов в сутки, не видя ни солнца, ни неба, ни людей? – недоумевал Павел. – А ведь о тех же людях и писали. О том же небе и о том же солнце. И как писали! Но я – не Диккенс и не Флобер. Мне бы только дождаться последнего пункта ревизоров и пропустить для поднятия жизненного тонуса... Жаль, за свой счет придется. Как назло, никто из пассажиров не попросил поставить продукты в прохладное место, за что, естественно, меня бы отблагодарил. Как назло, ни у кого из пассажиров не было клади весом более тридцати шести килограммов, за что их тоже можно было немного раскошелить».
Конечно, точно определить вес Павел не мог. Обычно он немного отрывал самые объемистые сумки пассажиров от перрона, строил перекошенную напряжением физиономию и виновато улыбался:
– В багажном вагоне с Вас взяли бы больше, а я только на пару бутылок пива. Причем одну из них Вы непременно со мной и выпьете!
Но в наше время и кладь у пассажиров заметно поубавилась, и их лица стали настолько серьезными, что Павел все реже и реже решался прикасаться к ручкам их сумок и еще реже предлагал кому-нибудь выпить, хотя и готов был это сделать. Семьей он обременен не был, «семеро его не обсели», да и общепринятых бытовых целей, связанных с приобретением дачи и машины, у него не было. Осталось и крепко въелось в сознание только желание выпить и пообщаться. Конечно, Павел понимал, что полезнее для здоровья было бы пообщаться без «выпить», но практика показывала, что лучше общалось все-таки под «выпить», при отсутствии которого он обычно забирался в служебку и печально смотрел в окно, сам не зная, что желая в нем увидеть.
Общение, само по себе, – понятие сложное. Говорить в одно и то же время двоим никак не получается. Говорить может только один. Второй, пока не дойдет очередь, обязан слушать, независимо от того, нравится или не нравится то, о чем говорит первый. Если нравится, – повезло. Не нравится, остается терпеть: прерывать неэтично. Чтобы понравилось, должны и интересы общающихся совпадать, и мысли собеседника быть не менее значимыми собственных: кому приятно переливание из пустого в порожнее? Много таких «и», поэтому лучше всего общаться одному, с самим собой. И думать можешь о том, что считаешь нужным, и не перебьет никто, и в рот смотреть не будет, как будто что-то кому-то должен.
Павел любил общаться с собой. Но только пока не «принимал». А когда «принимал», все мысли начинали казаться ему значительными. Он считал нужным поделиться ими с кем-то в надежде, что этот кто-то если ими и не восхитится, то хотя бы их разделит, а иначе зачем тогда было и делиться?
Но на посадке тринадцатого августа Павел еще не «принял». Шел дождь. Пассажиры выглядели мрачнее самой войны. Все это мало-помалу поубавило оптимизм Павла. Его настроение стало достойным числу дня, а кровь, бурлившая вначале как грозный водопад, стала напоминать слегка нагретую на солнце водичку. Желая придать ей прежний вид, но не зная, как это сделать, Павел, более-менее управившись с делами, поднял руку, резко опустил и сказал, как обычно говорил, когда начинал пить, не дожидаясь последнего пункта ревизоров:
– Ну и хрен с ними, с блюстителями порядка, а точнее с собирателями «дани», то есть денег. Отстегнем, не впервой!
Сказав, отвинтил пробку от бутылки «Столичной» и ... вновь завинтил, вспомнив просьбу начальника поезда «не пить, если не до стоянки в Овцегонске, то хотя бы пока не пройдут ревизоры». Начальника Павел уважал больше, чем кого бы то ни было. Сколько раз из-за его пьянки наказывали бригаду, но начальник ни разу не повысил на него голос. Начальник ни разу, никогда, ни на кого не повысил голос, хотя поводов для этого каждый день было более, чем достаточно. И сейчас еще встречаются иногда люди!
Павел раскрыл оставленную пассажирами книгу с боевиком, пробежал глазами страниц двадцать, захлопнул и уставил безучастный взгляд на мелькавшие за окном домики, деревца и поля, недоумевая, как удается писателям интересно описывать природу? Если даже допустить, что она красива и жива, то все равно однообразна и скучна, поскольку не содержит никакого развития отношений. Затем Павел взялся для чего-то отсчитывать столбы, пробежавшие между ними секунды. Поймав себя на нелепости сего занятия, от досады сплюнул, сам же вытер тряпкой и прошелся по вагону в сторону туалета с нерабочей стороны, хотя тот давно был уже им открыт, промыт и делать там было совершенно нечего. Попутно, нахмурив брови, по-командирски сердито поглядел на жильцов девяти маленьких квартир одноэтажного вагонного дома, отделенных друг от друга тонкими перегородками, не имеющих в плацкартном вагоне даже дверей, почему Павлу и удалось поглядеть. Впрочем, как оказалось, в туалете было чего делать. Кто-то не смыл за собой и облил к тому же стену.
– Эх, народ! – вздохнул Павел. – Неужто не попасть?
Он протер стену тряпкой, поболтал ершом в самой интимной части бытового интерьера, прошел в соседний вагон, сыграл с проводником пару партий... Проиграв обе и не желая искушать судьбу в третьей, отправился в свою десятую, самую маленькую, двухместную квартиру, именуемую «служебкой». Попутно опять подглядел за жильцами девяти квартир, именуемых «купе», отметив, что те обсохли, обогрелись, наелись, не в пример ему, стоящему на рабочем посту, подпили и выглядели в итоге не менее бодрыми и оптимистичными, чем выглядел на посадке Павел. Впрочем и он заметно веселел прямо пропорционально приближению поезда к последнему контрольному пункту ревизоров и в конце концов повеселел настолько, что даже подумал: «А может и вовсе не пить? И без того хорошо!» Но его настрой на трезвость был уничтожен властным тоном внутреннего голоса:
– Как можно, Павел Иванович? Помилуй, один раз живем! Еще же лучше будет!
– А когда выходить начнет, каково? – поспорил Павел.
– Так надо помаленечку, под закусочку. На стоянке опять же опохмелишься и к первому ревизорскому пункту будешь как огурчик, – уговаривал внутренний голос.
– А может, лучше сразу как огурчик? Может, лучше всегда как огурчик?
– Может, и лучше. Но согласись, в процессе выхода из запоя, в процессе преодоления себя есть тоже своя прелесть! Кто не пьет, тот не так остро ощущает радость жизни!
– Это верно, иногда ощущаешь очень остро, можно сказать, на грани...
Поезд замедлил движение, начал тормозить, вызвав у Павла привычное, но всегда неприятное ощущение: будто сорвешься с полки и врежешься в стену, если и не прошибив ее, то самому поранившись очень сильно.
Наконец, поезд остановился. Павел благополучно слез с полки и вышел на перрон. Ревизоры не сели. Это была последняя станция, где они могли сесть. Павел облегченно вздохнул и поспешил в служебку. Он просто не мог не выпить, так долго об этом думая! К тому же пробка бутылки была уже отвинчена.
Как светлеет небо, освобождаясь от мрачных облаков, так светлела душа Павла после очищения ее «Столичной». Показавшийся ранее скучным боевик вдруг предстал любопытным. Главные действующие лица застреляли вроде как по делу, вроде как борясь за справедливость. И деревца с полями и речками за окном стали не просто деревцами, полями и речками, а одушевленными предметами, повествующими о вековых тайнах истории, приобретающими таинственно-сказочные очертания, удивительно гармонирующими друг с другом и наводящими Павла на воспоминания о родной Сосновке, ее березках и речке Перешаговке, названной так потому, что ее едва ли в некоторых местах не можно было перешагнуть. Вспомнилось, как любил он пробираться по ней на лодке, как отталкивался то от одного берега, то от другого, продвигаясь между высоких камышей, представляя себя индейцем, пробирающимся сквозь заросли южно-американской реки, кишащей крокодилами. И само небо, оккупированное тучами если и не навсегда, то, казалось, очень надолго, вдруг резко просветлело, словно обрадовавшись вместе с Павлом выглянувшему солнышку.
– Так и быть, прощаю. – улыбнулся он. – Сам, бывает, сплю больше положенного. Только простит ли тебя, светило, народ? Смотри, как заливает, пока ты спишь! Последняя картошка сгниет! Жизнь-то какая! Кому такая свобода нужна, если владельцы красных дипломов, образованные люди, учителя и врачи должны держать метлу для подметания улиц или пачку газет для продажи в то время, как некие субъекты, умеющие только считать, держатся за рули автомобилей последних марок? Если кто-то сушит хлеб в ожидании очередного подорожания, а кто-то, мозгов не хватает, чтобы перечислить то, что еще желает выкушать и испить? Я – не сторонник войн и революций, но никогда еще не бывало, чтобы «яростный волк добровольно отдал добычу свою». Ее, добычу, не надо даже отнимать. Надо всем, кому вовремя не выплачивают зарплату, дружно «выйти на рельсы» и ничего не делать. Всем бы деньги отдали и всем бы хватило, потому что никуда они не делись, а спрятаны в карманах маленькой кучки людишек, прорвавшихся к кормушке.
Павел еще немного «принял» и очень остро почувствовал необходимость поделиться программой выхода страны из кризиса с более близким собеседником, чем солнце. Он взглянул в свою «посадочную таблицу», увидел единственную жирную точку, вспомнил упитанную физиономию парня, сопровождающего симпатичную девушку, и задумчиво произнес:
– Конечно, мое общение может им и не понравиться. И даже наверняка не понравится. Конечно, у них могут быть свои разговоры, свои газеты, свои книги. Но я обладаю волшебным средством в виде неотвратимо действующей на собеседника фразы, которая по силе воздействия может сравниться разве что с кокетливым взглядом очаровательных женских глаз.
Павел еще немного «принял», для поддержания формы несколько раз подтянулся на железной скобе, расположенной в служебке над второй полкой, и решительным шагом прошел в шестое купе.
Парень, за отсутствие которого Павел отдал бы сейчас, пожалуй, весь свой левый заработок, мирно спал на верхней полке, а девушка так же мирно читала на нижней.
– Не желаете выпить?- выдал Павел свою волшебную фразу, сам удивившись своей решительности, но еще больше удивившись тому, как в одно мгновение такие узкие, восточного типа глаза, какие были у девушки, смогли приобрести такую круглую форму и заиметь такой диаметр, что позавидовал бы сам филин.
– В самом деле, – поспешил Павел сделать все возможное, чтобы глаза девушки приобрели прежний вид, с трудом понимая, что не все, оказывается, желают выпить, – до чего скучно ехать, до чего тоскливо! По одному и тому же маршруту, под один и тот же стук колес! Сидишь в служебке как в камере. Ни тебе с кем поговорить, ни тебе с кем...
– Выпить. – закончила за Павла девушка. – Конечно, скучно по одному и тому же маршруту. Конечно, тоскливо под один и тот же стук колес. Вот и придумали бы развлечения какие-нибудь, аттракционы всякие. Привесили бы, скажем, к потолку сладости на нитках, а мы, пассажиры, с завязанными глазами ножницами их срезали бы. Или дали бы нам веники: кто быстрее и чище подметет. И Вам хорошо, и нам интересно. Или конкурс бы организовали: кто лучше прочтет стихотворение о дороге. Враз бы до Овцегонска доехали!
– Интересные мысли. И Вы, однако, девушка оригинальная. Жалко, выпить не желаете. Но, может, хотя бы чайку? Я – крупный специалист по завариванию!
– Была не была, – махнула рукой девушка, – давайте, что покрепче. Настроение у меня на данном жизненном этапе что-то...
– Это понятно. А..?
– А это всего лишь брат, не бойтесь, – прочитала девушка мысли собеседника.
Если сказать, что Павел обрадовался, значит, не передать и сотой доли того восторга, какой его охватил. Так, наверное, радовался какой-нибудь малоизвестный любитель шахмат, выигравший у самого Каспарова на сеансе одновременной игры или рыболов, только что вытянувший на берег самую большую рыбину в своей жизни.
Павел пригласил девушку в служебку, где в считанные секунды накрыл столик самым вкусным, что у него для таких встреч всегда имелось. Накрывая, отметил про себя положительную сторону маленьких размеров служебного столика, как бы просящего прощение за своего хозяина у гостей: «На мне было бы всего намного больше, если бы нашлось, куда поставить, сделай меня пошире и подлиннее».
Не найдя ничего более оригинального, чем: «За знакомство, поехали!», так пока и не познакомившись, Павел привычно влил в себя полстакана, отмечая чередование соблюдения суворовского принципа пития. «Где? На работе. Не соблюдается. Когда? После проезда последнего пункта ревизоров. Соблюдается. С кем? С девушкой, в высшей степени красивой. Стало быть, жди беды. И брат к тому же на верхней полке. Не соблюдается. Сколько? Уже столько, что лучше и не подсчитывать. Не соблюдается. Увы, из-за последнего пункта даже о чередовании соблюдения суворовского принципа пития говорить не приходится. Надо поосторожнее».
Пока Павел занимался самоанализом, девушка залпом опрокинула стакан, сделав это настолько лихо, что сущность суворовского принципа пития тут же вылетела у него из головы и больше в нее в этот вечер уже не возвращалась. Не возвращалась, по правде сказать, и в утро следующего дня.
– Наш человек, сразу видно. – заключил Павел. – А то в вашем женском лагере многие любят пококетничать: «Мне бы чего-нибудь полегче!», «Ах, какое вкусное вино!» Уши завянут слушать. Вкусный – арбуз, конфеты – вкусные. А вино, оно и есть вино! Для души, а не для пуза. И не лучше ли для души сразу рубануть водочки? Что мы сейчас и сделали. Как зовут?
– Таня.
– Очень приятно, Таня. Искренне приятно.
У Павла был выработан и неоднократно проверен на практике свой порядок ухаживания за девушкой. Сначала он болтал о разном, если девушка молчала, или, наоборот, внимательно слушал, если что-то рассказывала она. Когда темы кончались, и разговор не шел, он показывал фокусы на картах. Затем предлагал сыграть в дурачка, и так как во время игры подливал и себе, и пассажирке, то дальше, как правило, все шло само собой. А если не шло, то Павел расстраивался недолго, успокаивая себя тем, что сделал для возникновения романа все возможное и от себя зависящее.
«Что делать, не судьба. – говорил он и иногда добавлял. – А все-таки она – непорядочная. Наелась, напилась и смылась. Ни спасибо, ни извините. Она что же думала, это все бескорыстно? Кто же в наше время бескорыстно-то? Мало того, что непорядочная, она еще и ненормальная, если не захотела поласкаться в романтических условиях».
Интуиция подсказывала Павлу, что Таня должна быть девушкой порядочной. Во всяком случае по отношению к нему.
– Не люблю лезть в душу и еще больше не люблю, когда лезут в мою, но раз уж встретились, скажем пару слов о себе? Для начала, для знакомства. Как учились, чем питались, не обязательно. Но самое важное, самое интересное, что было в жизни, соизволим друг другу сообщить? О себе, правда, ничего особенно интересного сказать не могу. Проводник, он и в Африке проводник, то есть хозяин двух туалетов. Хотя лично мне нравится. Не туалеты мыть, конечно, а люди, встречи, общение...
– Вижу, что нравится. – улыбнулась Таня, с выражением прочитав надпись на внутренней стороне открывшейся дверьки «служебного домика», из которого Павел достал очередную бутылку. – «Пусть мои собутыльники будут юны, остроумны и свободны от предрассудков, веселы до сумасшествия! Пусть сменяются вина, одно другого крепче, искрометнее, от которых мы будем пьяны три дня! Пусть эта ночь будет украшена пылкими женщинами!» По-моему, Бальзак, «Шагреневая кожа»?
– Не знаю, не читал, не выписывал. Кто-то до меня постарался.
Павел почувствовал, что щеки у него запылали. Он попытался, но не смог определить, то ли они запылали от большого количества выпитого, то ли от неудобства за содержание написанного, то ли от стыда за то, что не читал «Шагреневую кожу».
– Много всего понаписали. Один Виктор Гюго – семьдесят девять томов, из них только стихотворений – двадцать шесть и романов – двадцать! А сколько еще драм и философских работ, уже и не помню. – пытался объяснить Павел причину своих слабых филологических познаний и одновременно продемонстрировать хоть какие-то. – А сколько их таких, великих, после себя след оставивших! Я люблю читать то, что попроще, что больше бьет по сердцу, чем по мозгам, что в душу западает. Как, например, Дон Кихот поехал на лошади за справедливость бороться, или как Робинзона Крузо на необитаемый остров забросило, или как Чичиков мертвых душ скупал. А «Шагреневую кожу», извините, не читал. И на Канарских островах тоже ни разу не был. Как-то, знаете, то одно, то другое. А Вы, Татьяна, откуда знаете, что это из этой, как ее, «кожи»? Вы ее наизусть помните?
– Не расстраивайтесь так сильно. Мне положено знать, я учусь на филологическом. К тому же читала недавно.
– И позвольте поинтересоваться, о чем эта штука?
– Если коротко...
– Да лучше коротко.
– Шагреневая кожа исполняла любые желания ее владельца. Но с исполнением каждого его желания она таяла.
– Так надо было заполучить все и остановиться, чтобы кожа так и осталась маленькая, и можно было бы жить спокойно дальше.
– Интересная мысль. Вы, наверное, могли бы стать писателем, если бы захотели.
– Как нечего делать. – улыбнулся Павел. – Но когда поезд едет, буквы трясутся. Писать трудно. Однако давайте слегка опустимся с проблем мировой литературы до нашей повседневной жизни.
– Тогда принесите, пожалуйста, водички, чтобы запить.
– Опять через Смоленск?
– Причем тут Смоленск?
– Так обычно говорили мы в армии, когда доставались места с краю во время обеда, и приходилось идти за чаем.
– И все же причем тут Смоленск?
– А ему тоже всегда больше других городов доставалось, начиная с монголо-татар и кончая Великой Отечественной... Пожалуйста, водичка.
– Спорный вопрос. Скажем, Москве тоже будь здоров, досталось. Взять хотя бы войну с французами...
– Там Кутузов напортачил. Можно было сохранить и ее, и армию.
– Так считаете?
– Уверен. Или Вы считаете, что на военном совете в Филях среди генералов одни дураки были? Все дело в том, что Кутузову как человеку военному культурно – исторические достояния Москвы были до лампочки.
– Думаете?
«Так дело не пойдет, – остановил себя Павел, бросив взгляд на стройные ножки девушки и заметив за окном признаки рассвета, – о Бальзаке и Кутузове я и один могу потом порассуждать.»
– А позвольте, я покажу Вам один любопытный, на мой взгляд, фокус на картах?
– Обожаю фокусы, особенно на картах.
Павел достал из «служебного домика» колоду карт, умышленно приоткрыв дверьку ненамного и ненадолго.
– Это – король, – приступил он к демонстрации, немного поколдовав перед тем с колодой.
– Я, правда, уже смутновато вижу, но, по моему, это тоже, действительно, король.
– У него было четыре комнаты.
– Не маловато ли для короля?
– У него было больше, конечно. А четыре только в одном особняке. В каждой комнате жил королевич.
Павел положил на десятки по одному вальту.
– Однажды в гости к королю приехали четыре девушки и попросили переночевать.
– Они знали, что у короля было четыре сына?
– Нет, так совпало. Они случайно приехали. Заблудились и попросились переночевать. Король освободил две комнаты, –Павел положил вальтов друг на друга, – и поместил в комнаты девушек.
Павел положил на десятки по две дамы.
– На все комнаты король повесил замки.
Павел положил на кучки карт тузы.
– Наступила ночь.
Павел собрал кучки карт в одну колоду.
– Пожалуйста, подсними.
Таня подсняла.
– Пожалуйста, еще раз.
Тане подсняла еще раз.
– И последний.
Павел разложил колоду на четыре кучки. Он сам всегда удивлялся, почему так получалось, но все комнаты (десятки) собрались в одну кучу, замки (тузы) – в другую. В третьей и четвертой кучках находились по два вальта и по две дамы в каждой.
– К королю прибежал слуга. «Беда, Ваше величество, непорядок! Так-то и так-то...» Пока король со стражей подходили к комнатам... Подсними... Еще раз... И еще...
Павел разложил колоду на четыре кучки. Все было так же, как и вначале. В каждой комнате находилось по два королевича и по две девушки. И на каждой комнате висел замок. Нарушен был только порядок карт. В одной кучке королевич поменялся местом с комнатой, в другой комната поменялась с замком.
– Небольшая накладочка, – оправдался Павел, – но что поделаешь, ночь-то была бурная!
– Жизненный фокус!- засмеялась Таня.
– Ясное дело, жизненный. А если бы я сейчас осмелился, правильнее, набрался бы наглости дотронуться до твоей прекрасной ножки, ты бы побежала жаловаться королю, правильнее, применительнее к нашим условиям, брату?
– Неужто ты считаешь, что я согласилась посидеть с тобой, чтобы потом жаловаться? А что, мои ножки, правда, красивые?
– Кабы только так!
– А как кабы еще?
– А еще глаза твои несказанно... не знаю, как и выразить. Впрочем, как тут выразишь, если я уже сказал, что несказанно. Они излучают...
– Говори, говори.
– Какое-то поле, какие-то волны, которые...
– Что?
– В Бермудском треугольнике тоже никто не может разгадать, которые что...
– Даже так можно сравнить?
– Даже там, в Бермудском треугольнике, наверное, легче переносится. Одним словом, есть у вас, у красивых женщин, что-то такое, отчего мы, мужики, уподобляемся насильникам и маньякам, но, разумеется, только на первой стадии их, так сказать, деятельности.
Павел перевел дыхание и почесал затылок.
– Ты, Татьяна, внимательно слушала, что я сейчас выдал? Скажи мне честно, как ты считаешь, у меня еще белая горячка не началась?
– Думаю, что нет. И более того, я продолжу. Если мужчина, даже насильник или маньяк, но разумеется, в хорошем смысле этих слов, только на первой стадии его, так сказать, деятельности, видит во мне красивую девушку, и сам мне тоже нравится, я с удовольствием предстану перед ним женщиной легкого поведения в самом что ни на есть прямом смысле.
* * *
– Господин проводник, не сочтите за трудность, посмотрите, пожалуйста, не проснулся ли мой брат, – попросила Таня, одеваясь.
В служебку Павел вернулся с видом, более озабоченным, чем если бы узнал, что сели ревизоры.
– Он проснулся, – с трудом проговорил он, показывая рукой в направлении шестого купе.
– Вот и хорошо. Только что же ты так разволновался-то?
– Неудобно как-то.
– Это мне должно быть неудобно, тем более, что он мне – не брат, а муж.
– ???
– Не смотри на меня как перед землетрясением. Потом все объясню, а пока иди и пригласи к нам Толика. Ты так аппетитно умеешь пригласить выпить, если, конечно, не жалко и если, конечно, осталось. Не бойся, Толик – добрый.
Павел вышел из служебки и в нерешительности замер у титана. «Пригласи к нам Толика», «Не брат, а муж!», «Не бойся, Толик – добрый», – звенело в ушах. «Убьет сейчас добрый Толик, и возразить будет нечего, потому что он прав. Эх, жизнь!»
Когда остается прожить считанные минуты или даже секунды, слышал где-то Павел, человек в состоянии прокрутить в голове события едва ли не всей жизни. Относительно «всей жизни» у Павла были сомнения, но пока он брел от служебки до шестого купе, прокрутил в сознании очень многое. Ему представилась сытая физиономия Толика, жующая жвачку для усиления эффекта суровости со злыми, настойчиво зыркующими в поисках жертвы глазами и, наконец, нашедшими ее в лице Павла.
– Ну ты, начальник, оригинал! Я вздремнул немного, а он тут как тут, к моей женушке: «Не желаете выпить?» Что же мне теперь с тобой сделать-то? Или ты только с виду такой дохлый, а на самом деле, как его, Шварценнегр?
Толик оценил свой юмор предложенного варианта известной фамилии как сверхтонкий, и раскаты его хриплого смеха были слышны не только в шестом купе и даже не только в вагоне номер двенадцать.
– Это мы сейчас проверим. – самодовольно продолжил он. – Для начала предлагаю помериться силою.
Толик закрепил на плоскости столика локоть огромной мускулистой руки, украшенной татуировкой с надписью, уверяющей всех в том, что он «не забудет мать родную». Внутри у Павла что-то оборвалось. Но как часто бывает в минуты повышенной опасности, его мозг нашел спасительное решение.
– Вы весите едва ли не вдвое больше меня, поэтому будет честнее, если мы для измерения силы выберем другой способ, скажем, подтягивание на перекладине.
Павел кивнул на скобу, расположенную в купе над второй полкой. Он любил подтягиваться и, учитывая огромную массу Толика, надеялся выиграть.
– Идет!- гаркнул Толик, ухватившись в прыжке за скобу. – Но если эта железка отвалится, платить будешь ты, Шварценнегр.
Несмотря на большую массу, Толик начал подтягиваться легко и быстро. Только на счет «восемь» он заметно напрягся, покраснел и начал размахивать ногами.
– Так не пойдет, – заметил Павел нарушение правил, – на взмахе легче подтягиваться! И подбородок должен выходить за скобу!
Толик подтянулся еще два раза и плюхнулся на пол. Павел, перед тем, как плюхнуться на пол, подтянулся двенадцать раз.
– Твоя взяла, Щварценнегр. Но это тебе не поможет. Ты прав, я вдвое тяжелее тебя, значит, и вдвое сильнее. Не знаю, насколько это честно, но я раздавлю тебя сейчас как жалкого червяка своей массой! Приставать к чужим женам тоже не честно.
Толик одной рукой сгреб Павла за грудки и посадил на верхнюю полку.
– Сейчас ты останешься отдыхать здесь навсегда!
– Но я не знал, что Вы – муж Тани, я думал, Вы – брат!
– Это тебе от брата.
Павел получил сильный удар в грудь.
* * *
С трудом он поднялся и понял, что врезался в дверь, расположенную в конце вагона.
«Задумавшись, я проскочил шестое купе. – догадался он. – Проскочил, врезался, потерял сознание, упал. И все, начиная от сытой физиономии Толика и кончая состязанием с ним в подтягивании, – всего лишь игра воображения, причем, после проверки двери на прочность, воображения больного. Слава богу! Однако это не освобождает меня от выполнения просьбы Тани пригласить Толика! И как-то оно все будет наяву?»
Павел вошел в туалет, хлебнул водички, критически рассмотрел себя в зеркале и понуро поплелся назад, осторожно заглянув в шестое купе. Толик мирно сидел у окна. Он был далеко не упитанный, и физиономия смотрелась никак не суровой, а, напротив, довольно доброй и интеллигентной.
– Извините, Вы – проводник?- заметил Толик Павла. – Случайно не можете подсказать, куда могла исчезнуть моя жена?
«Еще бы мне не знать!» – подумал Павел, набрал в грудь воздух, резко выдохнул и так же резко выдал:
– Она у меня в служебке, в гостях. Не желаете с нами выпить?
Павел поймал себя на мысли, что почти протрезвел и что еще больше его удивило, не желал опохмелиться. Но эти мелкие удивления мало что значили перед тем потрясением, которое произвел в его душе ответ Толика.
– С удовольствием! С превеликим удовольствием желаю с вами выпить и обязательно бы выпил, если бы не получил аналогичное предложение от очень симпатичной девушки из соседнего одиннадцатого вагона, которую высмотрел в торцевое тамбурное стекло, когда она курила. Я вижу, Вы – интересный симпатичный парень и, надеюсь, меня понимаете? Большое и искреннее Вам спасибо за то, что нашли время и желание развлечь мою жену. Передайте ей большой привет и мои извинения. Скажите, скоро буду.
– О симпатичной девушке из соседнего вагона говорить, разумеется, не обязательно?
– Как раз, извините, наоборот. Желательно сказать, чтобы Таня не обиделась на меня и порадовалась за мое новое знакомство.
– Видно, сильно я о дверь ударился, – сожалел Павел, возвращаясь в служебку, – если мужья начинают меня благодарить за то, что я развлекаю их жен, которые должны радоваться, что их мужья в это время развлекаются с посторонними женщинами. И подумать некогда: купе кончились, служебка начинается, уже надо что-то говорить. Почему вагоны такие короткие?
– Ну и где же Толик?- радостно встретила Таня Павла.
– Это, который Ваш муж?
– Конечно же, боже мой. Где же он?
– В соседнем вагоне, с симпатичной девушкой. Он просил передать Вам свои извинения и уверял меня, что Вы за него порадуетесь. А Вы, извините, правда его жена?
– И поэтому мы снова перешли на «Вы»? Ну что же, как скажете. А я, правда, его жена, а представилась сестрой, чтобы Вы не смущались.
– Таня, что хочешь для тебя сделаю. Только объясни, на каких принципах строятся твои отношения с Толиком?
– Принципы самые простые – взаимопонимания, доверия и свободы.
– Свободы любви?
– И ее, родимой, тоже. Сам все понимаешь, а просишь объяснить.
– Не понимаю. А семья-то тогда для чего?
– А ты, Павел, не женат?
– Нет пока.
– Раз пока, значит, женишься?
– Если встречу девушку, без которой не смогу жить, женюсь.
– А если встретишь девушку, без которой не сможешь жить, то разве уже никогда не пожелаешь выпить с другой девушкой?
– Я женюсь в том случае, если встречу девушку, кроме которой я больше ни с кем не захотел бы выпить.
– Когда будешь жениться, то, конечно, так и будешь думать, но жизнь – длинная, разве больше никто не может понравиться? А твоей жене разве никогда не захочется услышать слова признания своим достоинствам из уст других мужчин? Каждый раз запрещать себе? Или каждый раз разводиться? Я понятно объяснила?
– Понятно. Наверное, я не женюсь никогда.
– Это твое дело. Может, ты и прав. Но раз понятно, то изволь выполнить свое обещание сделать для меня все, что пожелаю.
– И что же ты желаешь?
– Завтра нам с Толиком опять нужно ехать в Москву. Так получилось, что денег у нас немного. Довезешь без билета?
В очередной раз прямая и внутренняя речи Павла не совпали.
– Раз обещал, довезу, – сказал он вслух.
«Надо заканчивать с дорожными романами», – подумал он про себя.
* * *
Но закончить с романами Павлу не удалось. Сила привычки – великая сила! И когда однажды его, пребывающего в состоянии изрядного подпития, лежащего в обнимку с одной особой, застукали в служебке ревизоры, то написали акт. Написали, правда, не сразу. Самый веселый из ревизоров сказал:
– Назовешь правильно основную причину пожара, пожалеем.
Павел начал что-то рассказывать про огнетушители, про замыкание на корпус. А веселый ревизор его радостно перебил:
– Правильно. Но не верно. Основная причина пожара в вагоне – трение тел.
Перебил и засмеялся громче, чем когда-то Толик в кошмарах Павла. А когда кончил смеяться, написал акт, ни разу не моргнув. И начальник поезда его подписал, ни разу не повысив голос, потому что он не повышал его никогда. А начальник овцегонского направления резерва проводников влепил ему три туза. Влепил молча, при абсолютной тишине. Правда, абсолютная тишина была только вначале. Потом она была нарушена горькими причитаниями Павла, чередуемыми просьбами простить его. Но начальник не захотел идти навстречу. В другое время он, может быть, и задумался бы. Но сейчас что ему от этого? Желающих получить работу много.
Глава вторая
Влепили Павлу три туза, и о какой, казалось бы, второй главе может теперь идти речь, что в ней может быть интересного, что в ней вообще может быть кроме описания горьких причитаний несчастного проводника, пострадавшего от злой руки чиновника, не имеющего никакого понятия о свободном полете творческой души?
Никогда, казалось бы, не суждено было Павлу пропустить стаканчик-другой под мирный стук колес и дружный храп пассажиров. Никогда, казалось бы, не суждено было показать фокусы на картах симпатичным особам. И так бы, пожалуй, никогда и не пропустил, так бы, наверное, никогда и не показал.., если бы не всемогущество в наши дни денег, которых у Павла, к счастью, хватило, чтобы избежать ненужных записей в трудовой книжке и остаться на своем родном составе Москва – Овцегонск, где он продолжил ездить, сам пребывая в прекрасном настроении и поддерживая таковое у пассажиров и особенно у пассажирок. Не будем и мы решать свои мелкие бытовые проблемы, а поспешим в вагон к Павлу, чтобы если и не навсегда, то хотя бы надолго о них забыть.
Как всегда абсолютно трезвый стоит Павел на посадке возле своего вагона в яркой голубой рубашке, постиранной на стоянке в чистом ведре, быстро высохшей на верхней полке и даже почти избавившейся от морщин то ли под тяжестью спущенных вниз воротничка и рукавов, то ли благодаря способности материала не мнутся.
Блокнот Павла – в точках самых разных размеров. Одно только его всегда немного расстраивало: влюбишься, добьешься бурной романтической любви и... приехали, изволь расстаться. И никогда больше ничего не узнаешь о своей «точечке», никогда больше ее не увидишь. Как она? Где она? В каком направлении сейчас едет, кто в такой же яркой голубой рубашке ее сопровождает? Ну да что ж теперь, и не отмечать ничего в блокноте? И не подходить ни к кому? А что же еще в дороге и делать? Что телевизор, если люди за стеклом? И что книги, если глаз героев не видно?
Сегодня на посадке Павел увидел такие просящие, такие жалобные глаза у одного небритого мужчины, эмоционально рассказывающего на перроне пассажирам, как его обобрали на вокзале, что без документов он – не человек, что на документы нужны деньги. «Многим они сейчас нужны! И на документы, и на хлеб, и на таблетки», – рассудил Павел и с любопытством поглядывал, удастся ли мужчине разжалобить пассажиров. Те уткнулись друг в друга, в свои авоськи, будто бы ничего не слышат. Но и мужчина оказался человеком непростым и в отличие от Кутузова никогда не отступал. Снова и снова повторял он свою печальную историю. Слезы лились градом из глаз, не мешая им, впрочем, следить за пассажирами: а не полезут ли те в свои сумки и кошельки за денежкой? Когда до отправления поезда осталось пять минут, и Павел уже готовился объявить о выходе провожающих из вагона, он услышал от провожающих на перроне:
– А что, может, и правду говорит мужик? Всякое в жизни бывает. А у меня есть мелочь.
– И у меня тоже.
– И у меня завалялось.
Через несколько минут просящий уже запихивал в карманы мелочь горстями, не переставая благодарить дающих.
«Никогда не будет попутного ветра тому, кто никуда не направил свой парус. – вспомнилось откуда-то Павлу. – Захотел человек, и добился, и заработал. Лучше, конечно бы, своим трудом. Газеты попродавал бы, помог бы перенести что-нибудь кому-нибудь. Впрочем просить тоже нелегко. Однако пора и мне направить куда-то свой парус. Кстати, на тридцать первом месте едет темнокожий парень. Ни разу с негром не пил. Пойду, предложу. Все-таки интересно, как там у них жизнь в Африке?»
Уговаривал себя Павел недолго. Собрал билеты, забросал их в папку и уже через полчаса после отправления весело беседовал в восьмом купе.
– Как зовут посланца черного континента?
– Анри.
– Очень красиво! Выпьем за мир и сотрудничество между народами?
– За мир всегда готов.
– Ну и как там у вас жизнь в Африке?- спросил Павел после того, как они выпили и за мир, и за сотрудничество, и за дружбу.
– Жизнь в Африке хренова! А иначе не работал бы я уже десять лет у вас.
– Десять лет? Как же без..? Есть же кто-нибудь? Родители, семья?
– Есть и родители, и жена, и дети. Подзаработаю и вернусь. Зачем я им без денег нужен?
– Здесь ты, Анри, не прав. Хотя с деньгами приехать, конечно, приятнее. Образование тоже, наверное, у нас получил?
– У вас. Слушай, проводник, одну историю интересную. Помню, дали стипендию повышенную. Решил я друзей своих угостить. Купил выпить, закусить. А что осталось, спрятал. И так сильно мы нализались, что забыл, куда. Везде обыскал, протрезвившись. Нет денег! И подумалось мне с перепоя, что друзья их у меня украли. Пожаловался я ОМОНу вашему. А он нас, черных, мягко сказать, не очень уважает. Начистили моим друзьям физиономии так, что мать родная не узнает. А тут-то я денежки свои и нашел. В ножку стула я их, выяснилось, засунул.
– Веселый ты, Анри, человек. Будем веселиться дальше?
– Начальник, если можно, не будем. Дел по приезду – невпроворот. Выспаться надо.
– Понял, не дурак. Да и у меня, если честно, дела подкопились.
Павел вернулся в служебку, открыл блокнотик, внимательно его изучил и ткнул пальцем в тридцать пятое место, сделав это так решительно, как делал, наверное, маршал Жуков, объясняя генералам на карте план сражения. Затем, вспоминая прелести сидящей на этом месте пассажирки, приподнял верхнюю губу и через нос втянул в себя воздух так сильно, что правая ноздря к ней прилипла.
«Можно, конечно, сказать, что я – кобель, – поймал себя на черной мысли Павел, – но правильнее было бы ехать с серьезной миной, не говорить никому никаких комплиментов и не замечать вокруг ничего красивого? Конечно, красивы не только девушки, красива вся жизнь. Красивы картины художников, фильмы режиссеров, книги писателей, но что делать, если все это – в галереях, в кинотеатрах, в библиотеках, а здесь — только дорога, только пейзаж за окном и, насколько пойдет, общение? Сколько же, право, интересного в этой жизни, но моя железная дорога никогда не свернет в сторону от вокзала, и вся жизнь у меня сводится к билетам, туалетам и матрацам! Иногда обидно аж до слез! Во всех городах кипит и бурлит культурная жизнь. А я бурлю только пикой, отколачивая замерзшие сосульки под вагоном, и киплю только слюной, когда ругаюсь на нерадивых пассажиров. Остается одно: не ругаться с пассажирами, а побольше с ними общаться. Может, они и расскажут о фильмах, которые смотрели, выставках, на которых бывали, книгах, которые читали. А если – за стаканом, то, может, загнут из своей жизни что-нибудь такое, чего не найдешь ни в одной книге».
Но с тридцать пятым местом Павлу не повезло. С девушкой, с которой Павел уже договорился попить винца, раскованно сидел и увлеченно жестикулировал какой-то пассажир. Впрочем опыт недавней поездки с некой Таней подсказывал ему, что наличие соперника не обязательно должно было привести к крушению надежд. И Павел, немного «приняв» для раскрепощения чувств и мыслей, сунулся в интересовавшее его купе.
– А кто-то немного позднее обещал мирно попить винца? Кстати, один мой знакомый проводник любил поговаривать: «А и черт с ним, что ничего не заработали, зато винца попили!» – начал Павел общение, надеясь настроить собеседников на веселый разговор или хотя бы вызвать у них ответное желание пошутить.
Увы, не удалось ни того, ни другого. Более того, пассажир состроил серьезную гримасу и прошипел:
– А не пошел бы ты, начальник, в свою служебку или туалеты убирать?
Павел понял, что пассажир увидел в нем соперника и ни за что не уступит свою красивую попутчицу.
– Понял, – отстал Павел и отправился в служебку, не желая соревноваться в грубости.
В служебке он открыл какой-то журнал, но, пробегая глазами строчки, думал о своем. Почему-то он вспомнил, как однажды, выйдя из парной и желая попасть под ледяной душ, не мог этого сделать, потому что тот был занят, и какой-то парень с намыленной головой пропустил его без очереди.
– Сам знаю, каково после парной, проходи.
– Сам знаю, каково, когда мыло в глаза лезет. Только после Вас, – не уступил тогда Павел в вежливости, уподобившись одному из гоголевских героев: Чичикову или Манилову.
От этого воспоминания на душе у Павла стало хорошо, он вернулся к строкам журнала, более сосредоточенно забегал по ним глазами, но недолго, потому что услышал:
– Так ты говоришь, винца?
На мгновение Павел растерялся, но быстро взял себя в руки.
– А с девушкой не пьется?
– А с девушкой я еще успею. Мы с тобой хотим. Заходите, ребята.
В служебку зашли трое.
– Что же ты замолк? Наливай! – настаивал невежливый пассажир.
Павлу ничего не осталось, как налить.
– Пей!
Павлу ничего не осталось, как выпить.
– Вот и молодец! Теперь ты не сможешь начальству пожаловаться. Кому же на работе пить разрешается? Ну, давай хвастайся, чем богат.
– Однажды в студеную зимнюю пору.., – попытался выкрутиться Павел.
Но не прошло.
– Не надо. Мы верим, что ты богат духовно. Выворачивай сумки и карманы!
Не дожидаясь, когда Павел начнет выворачивать сам, один из незваных гостей крепко взял его за руку, другой полез в карманы, третий – в сумки. Забрав у него все деньги, приглянувшееся из вещей и предупредив, что ему будет очень плохо, если он кому-нибудь пожалуется, незваные гости покинули служебку.
Рассуждения оставшегося одного Павла сводились к двум тезисам. Точкой какого размера стоит теперь обозначать таких пассажиров на посадке, и не бросить ли ему пить? А поскольку в данный момент его рука автоматически потянулась за стаканом, то дальнейшие рассуждения несколько изменили направление своего полета и стали виться вокруг еще одной проблемы: а как, собственно говоря, бросить пить, если организм давно воспринимает это дело и как успокоение, и как удовольствие, и как что угодно? Как успокаиваться без стакана, а, может, надо и вовсе не успокаиваться, а, напротив, увлечься каким-то интересным делом, чтобы вспоминать о стакане и времени не было?
Вовремя поймав себя на мысли, что в данный момент занимается вовсе не своим делом, а делом какого-то заумного врача – нарколога, Павел еще раз выпил и отправился к начальнику за советом о своих дальнейших действиях, тем более, что рассчитаться за белье ему было нечем и потому другого выхода у него не было.
Но что же увидел Павел, переходя из вагона в вагон! Служебки проводников были закрыты! Возле них сидели военные! Купе начальника поезда тоже было закрыто и тоже было оцеплено!
«Да тут орудует целая мафия!- понял Павел. – Ограбили не только меня, но и, видимо, всех проводников и начальника. А может, и сумки пассажиров почистили».
Павел завалился на полке в своей служебке с намерением через пять минут подняться, раздобыть у кого-нибудь из пассажиров сотовый телефон и сообщить о свершившемся акте терроризма. Но поднялся через три часа, во время которых побывал в плену у каких-то маньяков в Турции, куда был угнан его родной состав. Поднялся и долго не мог отличить явь от сонного кошмара. Наконец вспомнил, что видел на посадке много военнослужащих и трезво рассудил, что ехали они по своим делам, что им не обязательно было захватывать состав под руководством мафии, что никакой мафии вовсе и не было, а были только несколько подвыпивших хулиганов, решивших немного развлечься и попутно его, пьяненького, «обуть».
На некоторое время на душе у Павла стало хорошо, но только на некоторое, пока он не вспомнил, что приемника и электробритвы у него больше нет, что нет у него и денег, чтобы рассчитаться за использованное пассажирами белье перед начальником, что нет у него даже мыла, чтобы освежить свою физиономию, а освежить ее ему очень хотелось.
– Доброе утро! А не будет ли у гостеприимного проводника немного винца, а еще лучше водочки?- прогремело вдруг над ухом Павла, заставив содрогнуться от мыслей о недавно пережитом.
Но вглядевшись в лицо произносившего, Павел не узнал в нем никого из вчерашних виновников сегодняшних неприятностей, поэтому приободрился и даже улыбнулся.
– А немного, это сколько?
– А немного, это бутылочки три, потому как нас шестеро. Едем мы в вашем вагоне, в первом и во втором купе. И на нашу помощь Вы, начальник, всегда можете рассчитывать.
Не надо хорошо играть в шахматы, чтобы угадать следующий ход Павла.
– Если я вас правильно понял, то люди должны помогать друг другу? Хорошие люди. А плохие люди пусть друг друга топят. Верно?
– Конечно.
– Тогда вот ваши три бутылочки. Я отдаю их вам даром, то есть денег не беру. Но очень прошу вас всех, то есть шестерых, прогуляться со мною до седьмого купе и постоять около меня, пока я буду разговаривать с некоторыми, с позволения сказать, людьми.
– Какие проблемы, браток. Не только постоять, но и присесть, нечаянно кого-нибудь придавив, можем. Как понадобимся, свистни.
Павел предполагал, что после всего ими натворенного хулиганы испугаются и сойдут раньше своей станции, если уже не сошли с его денежками. Его опасения сбылись наполовину, а значит, наполовину осталась и надежда, что денежки сохранились, потому что, приоткрыв дверь, Павел увидел двух из четырех вчерашних пассажиров. И самое главное, среди них был тот, кто лично залезал в его сумки и карманы.
– Друг! – аккуратно толкнул в плечо одного из хулиганов Павел, окруженный надежной охраной.
«Друг» не подавал признаков жизни.
– Друг!- чуть громче произнес Павел и сжал плечо.
«Друг» вновь не захотел менять сладкие сны на лепет какого-то проводника.
– Товарищ!- Павел несильно шлепнул по физиономии спящего. – Пожар! Вагон горит! Надо прыгать!
– Ладно, не надо прыгать. – улыбнулся он наконец очнувшемуся пассажиру. – Надо отдать отнятое плюс собственное за морально нанесенный ущерб. Да какой к черту моральный! До сих пор рука болит!
Не увидев у пассажира желания «отдать», Павел залез в чужой карман и выгреб из него все содержимое, не обращая внимание на злой, но беспомощный перед солидным окружением незваных гостей взгляд.
Так неожиданно разбогател Павел в эту поездку. Но удовлетворения не получил. Так же, как и автор. Павел не получил удовлетворения потому, что знал: пассажир от своих бандитско-воровских привычек все равно не откажется и даже, напротив, озвереет еще больше. А автор не получил удовлетворения потому, что осознал: скатился он в своем повествовании до столь популярных в нашей современной литературе описаний грабежей и насилий. Один плюс: обошелся без сцен мордобоя, пальбы и визга. Зато минусов больше. Намного больше. Маловато гипербол, сравнений, метафор и прочих тонкостей литературного искусства, позволяющих говорить о непревзойденном таланте автора. Ну да что уж теперь делать! Выше головы не прыгнешь! А если даже и прыгнешь выше своей головы, то до гоголевско-пушкинской планки все равно не дотянешь. Хоть осознаю это, и то плюс. Хоть стараюсь, и то хорошо. А может и найдет в произведении автора кто-то из читателей что-то такое, что и позволило ему не прекратить процесс чтения в самом начале, а добраться до тех строчек, кои и пробегает он сейчас своими зоркими глазами? Может, конечно, и подумает кто-то из читателей: «А не слишком ли часто обращается автор в своем повествовании к стакану, и не был ли он сам когда-то на месте дорожного Дон Жуана со стаканом в одной руке, обнимая симпатичную девушку другой?»
Что сказать на это? Конечно, можно написать великое произведение о войне и никогда на ней не быть, но кто же тогда будет уважительно относиться к автору? Одним словом, дорогой читатель, как хочешь, так и думай. Но очень хотелось бы, чтобы хоть что-то из натворенного автором запало в твою душу, хоть что-то тронуло за сердце.
А что стакан... Не только Павел грешен, но и пассажиры нет-нет, да и купят у него же бутылочку, да и разопьют ее под мирный стук колес и веселый разговор. Хорошо еще, если одну. Да что пассажиры! Как-то у Павла попросил бутылочку какой-то мужичек на какой-то остановке, где и домов-то никаких не было, а был только густой лес. Пошел Павел с деньгами в служебку за бутылочкой, но поезд тронулся, не успев остановиться. Мужичек, испугавшись за свои, уезжающие денежки, прыгнул в вагон, получил от Павла бутылочку, поспешил к выходу. Но поезд набирал скорость. Павел уже взялся за ручку стоп-крана, как мужичек выпрыгнул из вагона, просеменив несколько метров, стараясь не упасть. Не упал, поднял голову, приложил к ней руку и довольно доложил уезжающему Павлу: «Я – десантник!»
Долго можно рассуждать о насколько интересной, настолько и сложной проблеме стакана, но тогда есть риск забыть и о дороге, и о Павле, и о литературе, и обо всем на свете, чего делать никак не желательно, а желательно вернуться и к дороге, и к Павлу, и к литературе, и ко всему на свете, хотя он так сложно устроен, что возвращаясь к Павлу, невольно приходится возвращаться и к стакану. Приходится возвращаться, потому что крепко сжимает его сейчас Павел, впрочем, как и его новые знакомые, помогшие разобраться с бандитами. Весело льются пьяные речи, которые хороши тем, что душевны и искренни, интересны по содержанию и даже глубоки по смыслу, но плохи тем, что уже на следующее утро в сознании беседующих мало что останется.
– Я весь этот бандитизм, все это воровство не то, что не люблю и даже не то, что ненавижу... Меня от них воротит, как воротит от однотипных признаний в любви и откровенных постельных сцен в дешевых мыльных операх, – разошелся Павел.
– Уж лучше любовь, чем бандитизм. Хотя жизнь – штука сложная. Если кто-то что-то сворует, чтобы не умереть с голода, я бы, пожалуй, простил, – не менее темпераментно изрек один из новых знакомых Павла.
– А многих, кто у нас сейчас – у руля власти, посадил бы, предварительно отняв то, что нахапали, – поддержал его товарищ.
– Но это уже тоже будет бандитизм?- возразил Павел.
– Бандитизма не будет. Будет восстановление справедливости. – услышал он вдруг голос своего начальника. – Я за нее. И в стране, в целом, и на дороге, в частности. Жизнь у нас с каждой поездкой становится все сложнее и сложнее. Сам знаешь. Сейчас, к примеру, сели ревизоры. А у меня в бригаде – пьяный проводник. И тебе влетит, и мне не поздоровится. Вот куда, посоветуй, тебя спрятать? В рундук, в туалет, в мешок бельевой? Ревизоры сейчас мудрые пошли. У них, на проводников пьяных, как и на зайцев, нюх особый. Опять же, знаю твой характер, вылезешь не вовремя. Мы вот как сделаем. Я на ближайшей станции сдам тебя в вытрезвитель. Там отдохнешь, выспишься, забудешь на время о всех этих билетах, простынях, пассажирах. Согласись, зачем они тебе нужны?
–Не нужны, конечно, но вроде я не совсем в стельку-то?
Словно услышав слова Павла, какая-то тележка, плохо закрепленная кем-то из пассажиров на третьей полке, вдруг покатилась по ее плоскости, зацепилась колесом за край и стала угрожающе покачиваться над головой спящего внизу пассажира.
Мгновенно оценив всю опасность сложившейся ситуации, Павел бросился в первое купе и уже через несколько секунд торжественно держал в руках пойманную тележку, ровно над головой ничего не знающего, но, можно сказать, заново родившегося пассажира.
– А Вы говорите, в стельку, – улыбнулся Павел.
– Да никто не говорит, что в стельку. – улыбнулся и начальник. – Но когда ты ловил тележку, то, наверное, и не заметил, как сильно у тебя внутри рыгнулось. Вот и сейчас, говоришь, а поди, и не знаешь, как от тебя разит. А ревизоров не проведешь. Так что не обессудь.
Дальнейшее повествование автор вынужден вести с другой дороги, не железной, усеянной ямами и колдобинами, которые, впрочем, умелый водитель, он же лейтенант милиции, умело объезжал.
– За что же тебя..? Ты же вроде не совсем в стельку-то?
Павел нашел в себе силы только пожать плечами. Сказать, что вид у него был печальный, значит, и на сотую долю процента не отразить того убийственного состояния, которое его охватило. Его родной состав катил в далекий Овцегонск, а он бился головой о крышу газика, когда умелому водителю все-таки не удавалось объехать очередную колдобину дороги какой-то станции, название которой Павел даже не знал. От расстройства всегда наблюдательный Павел даже не смог заставить себя запомнить все повороты и здания, хотя и давал себе отчет, что отсюда надо будет когда-то и выбираться.
Его расстройство приобрело еще большие размеры, когда он вдруг подумал, что возможности отсюда выбраться у него может больше и не быть. «Кто его знает, этого лейтенанта! Деньги у меня в кармане. Какие-никакие, но есть. Грохнут сейчас где-нибудь и закопают под деревом. Ну да ладно. Пожил уже. Неплохо пожил. Да и смерть, наверное, быстрой будет. Чай, огнестрельное оружие у бандитов должно иметься».
Павел уже вспоминал все самое интересное, что было в жизни, постарался пересчитать всех своих толстых «точечек», как вдруг милицейский газик завернул за последнее здание, въехал во двор и остановился около двери с надписью «Вытрезвитель».
– Пожалуй, не будем мы тебя задерживать. – сказали там Павлу после недолгого разговора. – Только составим протокол, и иди на все четыре стороны. Где вокзал, помнишь? Только смотри, осторожно. Район у нас бандитский!
– А на работу, конечно, сообщите?
– Зачем нам это? Езди спокойно на свой Овцегонск. Может, и нас когда туда довезешь.
По уже знакомой дороге поплелся Павел к вокзалу, вспоминая, когда сюда вернется родной состав. На вокзале он для успокоения немного выпил и первый раз на незнакомой земле широко улыбнулся, уверяя себя, что ему будет что вспомнить в старости.
Глава третья
И вот стоит опять Павел на посадке с блокнотиком в одной руке, с ручкой – в другой как творческому человеку и положено, улыбающийся, даже веселый, трудностями не сломленный. А в наше время есть много, из-за чего можно сломаться. Все больше и больше остановок, где ревизоры запрыгивают целыми пачками. Все больше и больше инструкций и должностных установок, которые надо выполнять. До того дошло, что могут ткнуть носом за неровно повешенную бирку на нагрудном кармане пиджака с надписью «Вас обслуживает...» И мало ткнуть, но и лишить премии. Но этот неосталинизм мог потревожить кого угодно, только не Павла. Он заготовил бирку с надписью «Вас обхаживает проводник Луцкой Павел Иванович», которую нацеплял в нужное время на нужное место, то есть трусы, для поддержания веселого настроения у пассажиров, чтобы убедить их в том, что ничто не может поколебать его жизненную установку на оптимизм. И чем больше трудностей ему выпадало, тем больше он радовался жизни.
И поводов для этого в данную поездку у Павла стало на один больше, чем обычно. Кроме двух пышногрудых брюнеток, коих он привычно выделил в своем блокноте жирными точками, объектом его мужского внимания стала блондинка, молодая красивая начальница поезда, заступившая на состав на место заболевшего начальника.
Привычно весело и беззаботно маршировал Павел к штабному вагону, чтобы отдать накладную за белье. И так же весело, так же беззаботно замаршировал бы назад, в свой вагон, если бы не стрелы Амура, внезапно пронзившие его сердце. Увидев стройные ножки, непринужденно касающиеся поверхности грязной, неровной посадочной площадки купейного вагона, своей контрастностью только подчеркивающей их красоту, Павел на несколько секунд замер, забыв, зачем пришел.
– Так и будем стоять или скажем что-нибудь?- донеслось до ушей Павла.
Донеслось так мягко, так по-женски нежно, что Павел невольно захотел разглядеть, откуда же конкретно это донеслось. Медленно начал он движение глазами вверх сначала по ярко-голубым джинсам, скрывающим то, что заставило трепыхать сердце Павла и что Павел надеялся разглядеть, когда голубые джинсы сменятся на юбку неважно какого цвета, хотя Павел предпочитал светлые тона на фоне загорелых ножек, и, наоборот, цвета более темные, по его мнению, хорошо гармонировали с бело-снежной кожей. Затем его взгляд попытался определить форму и размеры грудок, спрятанных под белым свитером. Сочтя их вполне приемлемыми для своего вкуса, он разглядел красиво вьющиеся белые волосы, подчеркивающие абсолютную черноту больших выразительных глаз начальницы.
– Конечно, скажем, – наконец вернулся к мыслительному процессу Павел.
Впрочем, девушка (Павел пообещал себе узнать в отделе кадров ее возраст) была, конечно, не глупой, видела себя в зеркале, допускала возможность такой паузы со стороны здоровых особей мужского пола и потому вежливо улыбнулась:
– Что-нибудь не так?
– Да можно сделать кое-какие замечания, – окончательно осмелел Павел, – правда, очень незначительные.
– И Вы для этого сюда пришли?
– Нет, конечно. – смутился Павел. – Пришел я сюда, чтобы всего лишь выполнить прямые обязанности проводника и отдать накладную за белье.
– Надеюсь, Вы и в дальнейшем будете выполнять свои прямые обязанности проводника так же порядочно и так же вовремя, – еще раз вежливо улыбнулась начальница и закрыла дверь.
– С девушками на такой должности у меня романов еще не было. – подумал Павел и поплелся в свой вагон, продолжая размышлять. – Не было и не будет. По многим причинам. Во-первых, обращаться на Вы к любимой, от которой во всем зависим, несколько неуютно. Во-вторых, даже если бы она была простой проводницей, развивать отношения с ней тяжело уже хотя бы потому, что через восемь вагонов особенно не набегаешься. Да и внешность у нее такая обалденно-ослепительная, что конкурс на нее среди нашего брата, мужиков, поди покруче, чем в институт на финансового менеджера.
Павел дошел до своего вагона, совершенно непроизвольно распечатал бутылку водки, выпил стаканчик и почесал в затылке: «Но попытаться надо! С меня не убудет, если при встрече буду делать ей комплименты. Встреч-то, правда, на таком расстоянии может быть немного. Придется придумывать причины, чтобы наведываться в штабной вагон. Причем, основная, по которой я наведывался в гости к симпатичным девушкам-пассажиркам со словами: «Выпить не хотите?», уже не пройдет».
Павел опять же непроизвольно брызнул себе немного в стакан, поднес ко рту:
– Ну, за любовь. Как любил говаривать певец Игорь Николаев, пока от него не убежала Наташа Королева.
Но выпить не успел. Не успел даже закрыть рот после произнесенного тоста. А если бы даже и успел, то все равно не смог бы от внезапно раздавшегося над ухом:
– За любовь к стакану?
Возле Павла стояла красавица-начальник, и от ее ослепительной улыбки стало светлее. Хотя, может, и не стало, а только показалось Павлу.
– Почему к стакану? К Вам!- не нашел он ничего лучшего, как честно признаться.
– Польщена, конечно, но чтобы получить шанс, для начала надо от главной любви, любви к стакану, отказаться.
– И вовсе эта любовь – не главная, а как раз сопутствующая.
– А без сопутствующей уже никак нельзя?
– Получается, что никак.
– Тогда надо кодироваться.
– Думаете? Тогда считайте, что Вы меня уже закодировали.
– С трудом верится.
– Слово проводника.
– Посмотрим. Да, зачем же я сюда пришла? А, ну да! Сегодня ожидается большая проверка. А у Вас в тамбуре – пепельница грязная!
– Вообще-то я ее уже мыл.
– Видела, но не очень хорошо.
– Не очень хорошо видели?
– Не очень хорошо вымыта.
– Вас, извините, как по имени-отчеству?
– Елена Леонидовна.
– Елена Леонидовна, можно откровенно?
– Даже нужно.
– Если я ее отмою даже до блеска, никто из пассажиров из нее есть все равно не будет. Разве что на очень большой спор, то есть опять же на бутылку.
– Допустим, согласна. Но ревизорам и врачам этого не объяснишь! Им акты нужны по любому поводу. А нам с тобой из-за них премии лишаться. Вопросы есть?
– Вопросов нет.
– Тогда удачи, – бросила Елена Леонидовна и покинула Павла, еще раз осветив служебку милой улыбкой.
– У матросов нет вопросов, – продолжил рассуждать Павел, оставшись один, – а у меня есть. Любят люди ненавидеть то, что ненавидят сами. Не нравится Вам пить, а вот мне нравится. Я после этого и песни пою, и других веселю, а, главное, добрею. Иное дело, что на другой день иногда дыхание смерти ощущаешь. Но это мои проблемы! Я же не буду осуждать кого-то, если он или она сало или мясо любят, в то время, как я и огурцом соленым могу обойтись. Еще бы с плакатом по составу побегала: «Пьянству – бой, трезвость – норма жизни!» Я бы ей нарисовал. Еще бы на трибуну с пламенными речами на антиалкогольную тему забралась. Я бы eй ее, трибуну, принес. Хотя я тоже, конечно, не прав. На работе все-таки, где проверки всякие и ревизоры. Кстати, вот и повод для продолжения знакомства. Павел взял ручку, листок бумаги и написал:
«Завещание
Я, Луцкой Павел Иванович, отдаю свой дом в деревне Сосновка со всеми растущими вокруг него яблонями, сливами, крыжовником, смородой и прочими вкусностями, а так же шикарной баней, в которой любимая начальница может намывать свои прелести чистейшей водой из речки Перешаговки. Отдаю свой дом, чтобы она не боялась тех затрат, которые может понести из-за меня, Луцкого Павла Ивановича, в случае лишения премии».
Павел дошел до штабного вагона и торжественно положил на стол свой «документ».
– Зачем же такие жертвы? – удивилась Елена Леонидовна, пробежав текст глазами и не сумев при этом скрыть мелькнувшую на лице улыбку. – Не проще Вам было бы все-таки закодироваться? Тогда и дом; дарить необходимости не было бы.
– При всем уважении к Вам, Елена Леонидовна, позвольте заметить, что в Ваших рассуждениях, как впрочем, и в рассуждениях других красивых женщин, логики нет никакой. Я же Вам ясно сказал, что Вы меня закодировали. Зачем человеку кодироваться два раза? А дом свой я отдаю совсем по другой причине.
– Интересно, по какой же?
– Да будет прикидываться! Будто себя в зеркале не видите.
Елена Леонидовна лукаво улыбнулась и ничего не сказала.
– Однако, извините, работа, – распрощался Павел и тоже лукаво улыбнулся, отметив про себя, что первый шаг по завоеванию сердца Елены Леонидовны был сделан. Впрочем он не любил промежутков в завоевании сердца понравившейся девушки, поэтому скоро был сделан и второй шаг.
После станции Кнутово Елена Леонидовна пришла подписывать бланк о расходовании постельного белья и так благоприятно для любопытного взгляда Павла села за служебный столик, что он не мог в очередной раз нe отметить умопомрачительные формы ножек, обтянутых юбкой, длина которой, даже по мнению Павла, все-таки не совсем соответствовала ее должности начальницы.
– А согласитесь, – решительно начал он, – быть все время красивой тоже насточертивает. Иногда просто хочется немного отдохнуть, расслабиться, закинуть ноги на стенку служебки... Не замечали, так удобнее сидеть? Правда, в этом случае вашему собеседнику, если он – мужского пола и если он – не дурак, наверняка захочется на них упасть. Конечно, Вы имеете полное право ему от души влепить в этом случае, чтобы впредь не повадно было, но можно же и сделать вид, что этого не заметили?
– Того, что дурак?
– Того, что упал.
– Однако у Вас, черт побери, богатое воображение!
– Это еще только цветочки! Можно продолжить?
– Рискните. Мечтать не вредно.
– А мечтаю я о том времени, когда мы поедем с Вами на штабном вагоне. Вы, естественно, начальницей, я – проводником. Представьте картину. Приезжаем в Овцегонск. Глубокая ночь. Вы мне и говорите: «Электроотопление на стоянке не работает: в вагоне холодно. Надо протопить! Но у нас ни дровины, ни углины! Склад – чужой и к тому же закрыт. Надо перелезть через забор, то есть как бы украсть».
– Почему как бы?
– Вы правы, просто украсть. Без как бы. «Поэтому сторожа-омоновцы стрельбу могут открыть ненароком. Впрочем, полагаю, твою железобетонную башку даже пуля не возьмет. На все это дело тебе, так и быть, тридцать минут.» Это все Вы говорите.
– Я помню.
– У Вас прекрасная память.
– Спасибо.
– А я отвечаю: «О чем разговор!» Через тридцать минут котел растоплен. Вы: «Пашок, дорогой! Всю нашу еду ревизоры съели. Надо бы сгонять в магазин. Тут недалеко. Километра два. Минут за двадцать, так и быть, пойду тебе навстречу, за двадцать пять, думаю, и управишься. Помню, ты хвастался, что в детстве занимался легкой атлетикой? Тебе, как говорится, и карты в руки». Я: «О чем разговор! Чего не сделаешь для любимого начальника»! Через двадцать минут продукты принесены. Вы: «Ладно уж. Тебе еще порядок в вагоне на обратном пути поддерживать. Всех впускать и выпускать. Так и быть, выпей пару тостов по сто пятьдесят. А то тебе резко бросать нельзя. Ненароком и помереть можешь. Дело серьезное! Да уж и я с тобой заодно, так и быть».
– Думаете, я так скажу?
– Не прерывайте творческий полет мыслей, последних. «Но учти, выпьешь больше...» Это Вы говорите.
– Я помню.
– Я: «Знаю! Удар правой у Вас – сквозной, а левой тренер вообще бить запретил». Вы: «Вот и хорошо! Сам же должен понять, это дело – для души и радости, а не для болезни по утрам». Я: «Эх, Елена Леонидовна! Не одна Вы, многие ученые, психологи и медики бьются над загадочной особенностью русского характера».
– Особенностью упиться? Однако продолжайте. Вы – чертовски интересный рассказчик!
– Да все мы здесь, на дороге, немного сказочники, но в данной истории продолжения может и не быть.
– Потому что бутылки на столе нет?
– В голове у Вас одна бутылка. Вы же – красавица! Многие хотели бы бегать для Вас за углем и в магазин. А я когда в последний раз смотрел в зеркало, думал примерно то же самое, что и Кощей Бессмертный: «Зачем вы, девочки, красивых любите!» Конечно, в литературе можно припомнить случаи и почище. Взять хотя бы историю взаимоотношений красавицы и чудовища в «Аленьком цветочке»... Или вспомнить «Кинг-Конга»...
И потом, если смотреть на нас, как на единое целое, то красоты будет на двоих более, чем достаточно. И самое главное, думаю, я был бы лучшим любовником в вашей жизни, если бы Вы мне такую возможность предоставили. Хотя чтобы так говорить, надо знать всех ваших любовников. Лично я с превеликим удовольствием мог бы неопределенно долго целовать Вас везде, где только пожелаете.
– И все это на трезвую голову? Перед Вами трудно устоять.
Когда Елена Леонидовна ушла, Павел задумался.
«Что же на данный момент мы имеем? Несомненно, Елена Леонидовна, а правильнее теперь, пожалуй, Леночка Леонидовна, а еще лучше Ленок, согласна на продолжение романа со мной. Но нужен ли он мне, если я должен буду воздерживаться от спиртного? Конечно, плюсов много. Трезвый взгляд на жизнь, укрепление здоровья. Но с другой стороны, на кой оно мне нужно, если запретить душе петь? Лишать себя удовольствия только для того, чтобы после смерти выглядеть в гробу хорошо сохранившимся? Это не по мне. Любовь, конечно, штука важная. Но в своей конечной инстанции она есть какой-никакой, а грех. Пьянство тоже, конечно, грех. Так не лучше ли оба эти греха перемешать и проглотить? Но как это сделать с Еленой Леонидовной, – вопрос. Лучше я уж этот коктейль буду кушать со своими жирными точечками. А с Еленой Леонидовной я и так зашел слишком далеко. Дом потерял в родной Сосновке. Да что дом! Голову чуть не потерял!»
* * *
– Нельзя ли заказать у господина проводника стаканчик черного кофе?
Павел поднял уставшую от мыслей голову и увидел перед собой одну из пышногрудых брюнеток, отмеченных на посадке.
– Насчет господина, про хозяина двух туалетов, Вы, конечно, оригинально высказались. Вам покрепче или полегче? Ложечку с горой или как обычно?
– Как обычно.
– Caxaра три кусочка, два, четыре?
– Два.
– Вам можно и побольше: у Вас с фигурой все в порядке.
– Спасибо. Сколько с меня?
Павел улыбнулся и щедро махнул рукой:
– Угощаю.
Глава четвертая
Стоит Павел с блокнотиком в руке возле своего вагона, чирикает свои галочки-точечки... А поскольку дело это для него весьма и весьма привычное, то остается у Павла время, чтобы подпевать, а спетое тут же анализировать:
«Если ты, уважаемый Киркоров или тот, кто тебе это написал, наливаешь свой бокал, чтоб выпить за ее здоровье, и при этом не вином хочешь быть пьян, а ее любовью, то спрашивается, нахрена ты этот бокал наливаешь? Недалеко ты от меня ушел. А далее! «Глазами умными в глаза мне посмотри...» То есть какими глазами следует посмотреть, говорится: умными. А вот в какие глаза, текст умалчивает. Значит, подразумевается, что уже в не умные, а в какие-то другие. Хочется надеяться, что все-таки не в дебильные».
– Пью вроде бы много, – уже вслух поделился Павел с очередной симпатичной пассажиркой, протянувшей ему билет для проверки, – но должную аналитичность мозг не теряет.
– Для проверки билетов не так уж много мозгов и надо, – улыбнулась пассажирка, – и потом, еще не вечер.
– Конечно, не вечер. – улыбнулся и Павел, отметив в блокноте жирной точкой тридцать седьмое место. – Для проверки билетов много ума, конечно, не надо, но вот о чем я сейчас неожиданно подумал. Не торопитесь в вагон, еще насидитесь. Постойте, пожалуйста, со мной на посадке. Помните у Некрасова: «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз...»?
– Кто же не помнит бессмертные слова великого русского поэта?
– Великого-то, конечно, великого. Но что он делал в лесу в студеную зимнюю пору? Не дрова же готовил?
– Да нет, наверное. Он же поэт! Может, природой любовался, впечатлений набирался?
– Может, конечно. Но, во-первых, зачем уточнять, что «был сильный мороз», если уже сказано: «... в студеную зимнюю пору»? И так же ясно! И дальше. «Гляжу, поднимается медленно в гору лошадка, везущая хворосту воз». Раз хворосту, значит, лошадка тоже, надо полагать, из леса?
– Естественно.
– И автор быстрым шагом или бегом, не знаю как, но ее догоняет. Для чего? Чтобы спросить у мальчика: «Откуда дровишки?» Если дровишки, то и так же должно быть ясно, что из леса, а не из степи или пустыни.
– Но автор интересовался не только тем, откуда дровишки.
– Совершенно верно. А и «Как звать тебя?» и «Кой тебе годик?» Парнишке шесть лет. Устал, наверное. А автор допрос ему устраивает на морозе.
– На то он и автор: ему все любопытно.
– Однако с Вами довольно интересно дискуссировать. Не желаете продолжить беседу в дороге у меня в служебке, тем более, что место Вам досталось не очень удобное, у самого туалета?
– «Уж больно ты грозен, как я погляжу».
– Я по Некрасову не буду выпытывать, какой Вам годик, но как зовут, узнать бы хотелось.
– А зовут меня Ольга Александровна. – подключилась к разговору только что подошедшая женщина лет шестидесяти, облаченная в проводницкую форму. – Вы, кажется, Павел? Прислали меня с резерва к Вам на вагон, потому что часов не хватает. Придется Вам, Павел, потерпеть в эту поездку мое общество. И поскольку мы будем находиться в малюсенькой служебке вдвоем, сразу должна поставить Вас в известность, что запах табака, спиртного, лишний шум моему здоровью противопоказаны. Думаю, что и не только моему.
– Конечно, конечно, – утвердительно, но печально кивнул Павел.
Печально, потому что понял: не видать ему, видимо, в эту поездку ни бутылочек, полных спиртного, ни «жирных точечек», сулящих веселое времяпрепровождение. Утвердительно, потому что... куда денешься, если приказал резерв.
– А то я вас, молодых, знаю! Погулять и пошуметь любите! – продолжала совершенствоваться в назиданиях Ольга Александровна.
«Ничего мы больше не любим. – заключил для себя Павел. – Во всяком случае в эту поездку. Нам бы только пару ночей до Овцегонска продержаться. И оттуда как-нибудь доехать бы. Но это уж как получится!»
А получалось у Павла в эту поездку очень плохо. Не было ни одного завершенного им дела, оставленного без критических замечаний Ольги Александровны. Когда пассажиры возвращали Павлу стакан или ложечку, и он по привычке говорил им «спасибо», Ольга Александровна назидательно учила: «Это не ты, а они должны говорить тебе «спасибо». Петр соглашался, но про себя думал: «Ничего страшного не случится, если люди лишний раз скажут друг другу «спасибо», «пожалуйста» или «извините», и, наоборот, не следует ждать ничего хорошего, если они перестанут такие слова друг другу говорить». Когда Павел чистил титан, Ольга Александровна ворчала: «Опять варежки не положил на место!» Павел хотел было возразить: «Зачем же мне их класть на место, если я еще должен вычистить и котел? Вот сделаю все, тогда и положу на место». Но бросал взгляд на непробиваемо холодные глаза Ольги Александровны и понимал, что его попытки доказать свою правоту шиты белыми нитками.
Чтобы хоть как-то скрасить поездку с Ольгой Александровной, Павел начал вести подсчет замечаниям, высказанным напарницей в свой адрес в грубой форме и соответственно проявлениям своей силы воли и стойкости духа, чтобы сдержаться и в такой же форме ей не ответить. Насчитав тех и других семнадцать, под мирный храп утомленной Ольги Александровны Павел принялся рассуждать, в чью пользу получилась такая ничья... Но вдруг услышал от пассажира:
– Что такой мрачный, начальник? Не составишь ли мне компанию по поводу... За стакан как только сядем, сразу и придумаем, по какому поводу. Хотя что и думать, если выпить хочется.
– С удовольствием, если бы не...
Павел махнул рукой в сторону спящей напарницы.
– Заложить может?
– Как нечего делать.
– Предлагаю конкретный план воспитания и наставления на путь истинный товарищей подобного типа.
* * *
Минут за пятнадцать до прибытия в Овцегонск Ольга Александровна проснулась, посмотрела на будильник и с удовольствием отметила, что еще успеет выпить стаканчик чая. Для этого она пошла в щитовую и... о чае забыла. На полу валялись пять пустых бутылок из-под водки, две недопитых стояли на столике, и за него держались ее напарник Павел и неизвестный тип. Держались, правда, одной рукой. Другие сошлись в крепком мужском рукопожатии.
– Никогда не думал, что можно так зауважать человека, только с ним познакомившись.
– А уж как я-то тебя зауважал!
Павел оторвал от столика руку и устоял на ногах, видимо, только потому, что обхватил ею шею приятеля.
– Ну что, красивая, поехали кататься?- попытался пассажир обнять Ольгу Александровну. – Выпьешь с нами за приезд в Овцегонск?
– С вами? – лицо Ольги Александровны сменило смятение на гнев. –Непременно. А для большего веселья еще и начальника поезда приглашу.
Ольга Александровна убежала. Павел пожал своему новому знакомому руку, собрал пустые бутылки, подмел щитовую, вымыл полы, протер столик, но, взяв в руки газету, спросил:
– А не переиграли мы с розыгрышем? Не убила бы!
– Не убьет, а, попомни мое слово, задумается.
Через несколько минут в служебку ворвалась разгоряченная Ольга Александровна с обеспокоенным начальником и... замерла от поразивших ее чистоты помещения и трезвого состояния напарника, который только что был «никаким».
– В чем дело, Петр Сергеевич? Что-нибудь случилось? – оторвался от газеты Павел, искусственно лениво позевывая.
Петр Сергеевич удивленно посмотрел на Ольгу Александровну, на Павла и, ничего не сказав, пошел к двери. Не дойдя, вдруг вернулся и даже не подошел, почти подбежал к Павлу:
– А ну-ка дыхни! Да нет, извини, вижу: трезвый как стеклышко.
– А разве стеклышко пьет?
– Нe пьет, поэтому и говорю: «Трезвый как стеклышко».
Начальник вышел из служебки, а Павел задумался:
«И все-таки «семнадцать: семнадцать» – в чью же пользу? И победили ли силы сдержанности и вежливости над силами грубости и бескультурья, если я тоже пошел на хитрость, на какой-то ответный удар?»
Долго думал бы Павел над неожиданно возникшим философским вопросом, если бы не девочка лет пяти-шести, дернувшая Павла за руку:
– Дядя Паша, Вы – такой веселый, добрый. Смотрите, что я хочу за это Вам подарить.
Девочка протянула Павлу листок с рисунком и надписью:
Павел улыбнулся, поблагодарил и показал листок Ольге Александровне. Ольга Александровна тоже вдруг улыбнулась, виновато посмотрела на Павла и почти убила его следующей фразой:
– У тебя выпить нигде ничего не осталось?
– Конечно, осталось, – ответил Павел и про себя отметил, что напарница у него не такая уж и плохая, и в молодости, наверное, тоже дрозда давала.
А последней из вагона выходила девушка с тридцать седьмого места.
– Что же Вы, господин проводник, больше не пригласили меня в гости? Еще же столько поэтов, Вами не раскритикованных, осталось!
– Верно, много. А сколько еще прозаиков!- улыбнулся Павел.
Глава пятая
Пятая и, наверное, последняя. Всегда так кажется, когда начинаешь. Но поживешь-поживешь, и вновь что-то вынырнет, да так, что, кажется, умрешь, если не изложишь на бумаге.
Но так автор думает. А читатель, может, рассуждает по-другому. Так примерно:
– Совсем достал Василич. Сейчас опять поди ж за свое: «И вот стоит Павел на посадке с ручкой в одной руке, с блокнотиком в другой», отмечает своих дам, с которыми ему бы, пьяненькому, ложе свое узкое, проводницкое разделить. Все одно и то же, как у Донцовой.
Что сказать на это? А вот и говорю:
– Не стоит Павел на посадке с ручкой в одной руке, с блокнотиком в другой, не ставит в нем никаких точек, ни жирных, ни тонких, потому что давным-давно это у него сделано: и пассажиры в вагон запущены, и точки проставлены в четком соответствии их занятым местам.
Одно в этот раз было плохо. Не удавалось Павлу к ним подойти. Напрочь работа скрутила. То одно, то другое. Только с двойником разобрался, топка зашлаковалась. Только ее почистил, раковина засорилась. Только ее пробил, вытер пот устало, достал стаканчик, чтобы настроиться и двинуть в восьмое купе, как на посадке запланировал... Но тут пассажирка:
– Дайте, пожалуйста, кружечку. Заварку с сахаром взяла, а кружечку забыла.
– Вообще-то я всем выдаю стаканчики, но Вы попросили кружечку, и она у меня как раз есть. Вот Вам моя кружечка с изображенным на ней симпатичным котиком.
– Большое спасибо. Но не найдется ли у Вас еще и ложечки, которую я тоже забыла?
– Когда Вы попросили кружечку, то я дал Вам кружечку, хотя у меня на вагоне числятся стаканчики. И если Вы попросили ложечку, то я и должен дать Вам именно ложечку, а не вилочку?
– Именно ложечку. Вилочкой мне песок слабо зачерпнуть будет.
Павел сунул ложечку в руки довольной пассажирки и решительно зашагал в восьмое купе. Но был остановлен в третьем.
– Молодой человек, я немного простыла. Нельзя ли сделать в вагоне градуса на два-три потеплее?
– О чем разговор, сейчас врубим.
Павел вернулся в щитовую и включил отопление, после чего решительно зашагал в направлении восьмого купе. Но так же решительно был остановлен в седьмом.
– Молодой человек, у меня слабое сердце, прохладу любит. Нельзя ли сделать на градуса два-три похолоднее?
– Пассажиры, родные! – взмолился Павел. – Я могу установить в вагоне любую температуру. Но одновременно, чтобы было и двадцать, и двадцать два, не могу. Могу или только двадцать, или только двадцать два.
– Лучше двадцать.
– Но в третьем купе попросили потеплее. Бросайте жребий, я буду в восьмом купе.
– Одну секундочку. Вы – такой замечательный проводник, думаете и о людях в третьем купе, и о людях в седьмом.
– И в восьмом, – добавил Павел, думая о своем.
– И в восьмом. – согласилась пассажирка. – Принесите, пожалуйста, книгу жалоб и предложений. Жалобу я писать не буду, а вот благодарность непременно.
– А может, не стоит? Заботиться о людях – моя работа.
– Нет, вы уж принесите, потому что заботятся о людях не все проводники.
Павел тяжело вздохнул и побрел к начальнику за книгой.
Не раньше станции Чудиново ему удалось подойти к восьмому купе.
– Тук-тук-тук. Здесь живет почтальон Печкин? Я Вас прекрасно понимаю, потому что сам терпеть не могу, если ко мне пристают с глупыми проблемами, когда хочется побыть одному и почитать книжку. Тут дело даже не в том, что Вы – очень красивая.... Одним словом, выпить не хотите?
– Простите, а как соприкасаются «красивая» и «выпить»?
– Если я Вас правильно понял, то Вам непонятно, зачем «поднимать свой бокал, чтобы выпить за ваше здоровье, если хочешь быть пьян не вином, а любовью»?
– Непонятно. Хотелось бы услышать пояснение или от Киркорова или от Вас.
– Обойдемся без Киркорова. Скажу прямо, без намеков. Вы – очень красивая.
– Это я уже слышала.
– Не перебивайте. Кстати, как Вас зовут?
– Наталья Петровна.
– Очень приятно, Наталья Петровна. Меня – Павел Иванович.
– Я знаю.
– Интересно, откуда же?
– А у Вас бирка и на пиджаке, и на двери.
– Совсем забыл. Так вот. Вы – очень красивая, а я – очень большой трус. А когда выпьешь...
– Понимаю. Но красивых много. Алкоголиком же можно стать!
– А я и есть алкоголик, у меня и справка есть.
– Дa ну?
Павел вернулся в восьмое купе ровно через столько времени, сколько ему потребовалось, чтобы сочинить и воспроизвести на бумаге обещанное... Девушка прочитала:
«Справка
настоящая, выдана Луцкому Павлу Ивановичу в том, что он страдает хроническим алкоголизмом в последней стадии с необратимым поражением коры головного мозга и внутренних органов. Как осложнения – алкогольный психоз, психопатия, горячечный бред, эпилептические припадки.
Для предотвращения возможных приступов показано однократное употребление алкоголя крепостью до сорока градусов в количестве до одного литра. Учитывая, что приступ может произойти неожиданно, больному Луцкому разрешается принимать алкоголь строго в лечебных целях в любом месте и в любое время. Просьба к органам правопорядка, администрации предприятия, где работает Луцкой П. И., отнестись к данному предписанию с пониманием и должным уважением.
Врач-нарколог Пенкин»
– Теперь я верю, что Вы – человек честный и, если не ошибаюсь, хотите выпить, чтобы осмелеть и пристать ко мне?
– Как к женщине.
– Как к женщине? Льстит, конечно. А мне Вы предлагаете выпить для того, я полагаю, чтобы мне тоже было сподручнее?
– У Вас мозг ясновидящей.
– Льстит опять же. Но вот какое дело...
Наталья Петровна достала лист бумаги, что-то на нем написала и протянула Павлу. Павел прочитал:
«Справка
настоящая, выдана Полищук Наталье Петровне в том, что она больна спидом и ей категорически запрещается заниматься разными амурными делами с лицами противоположного пола во избежание заражения последних.
Врач-дерматолог Сливкина»
– Я согласен.
Глаза Натальи Петровны заметно расширились.
– На что?
– Заняться амурным делом и заразиться. Тем более, что на вашей справке нет печати.
– Допустим, на вашей, где Вы – алкоголик, тоже. К тому же, у Вас же нет справки, что Вы не больны спидом? А если даже и найдется, то наверняка будет без печати.
– Без печати.
– А я так хочу жить! Ну, до свидания?
– Здравствуйте.
Петр достал из кармана санитарную книжку и открыл ее на странице с отметкой дерматолога.
– До работы допущен, значит, никакого спида нет.
– В наше время за деньги можно любой штамп поставить. Это во-первых. Во-вторых, мне больше нравится, когда мужчины танцуют от чая и поэзии, а не от водки и справок. И, наконец, в-третьих, у меня есть муж, которого я очень люблю. Ну, спокойной ночи?
– Спокойной ночи. Но лучше все-таки ночи доброй. Потому что, во-первых, не все в этой жизни продается. Во-вторых, жаль, что Вы не поняли, но больше я стараюсь танцевать от юмора, а не от водки и справок. И, наконец, в-третьих, у Вас же есть муж, а Вы на общение со мной столько времени выделили.
– Но это же не измена?
– По-вашему, измена случается только на кровати? Правильно, но несколько упрощенно. Ладно, отдыхайте, спокойной ночи, – вздохнул Павел, сфотографировав прощальным взглядом красивые ножки собеседницы.
Наталья Петровна взгляд перехватила, улыбнулась и зачем-то развила мысль за Павла:
– Нравятся?
– Издеваетесь?
– Как раз наоборот. Хочу вразумить. Хочу растолковать, что сколько некие ножки ни обнимай, как долго по ним губами ни чмокай, все равно рано или поздно придется подняться до уровня глаз и проникнуться их логикой. А женская логика – штука жесткая. Не каждому мужчине по душе, да и по карману не каждому.
– Сколько?
– Твоя месячная зарплата для начала. Мы же, женщины, – эксплуататоры. А эксплуатация, по Марксу, есть, как известно, присвоение труда другого человека в целом и в виде заработной платы в частности. Вот мы, женщины, ее, родимую, у мужиков и присваиваем.
– И даже на пиво не оставите?
– Что же мы, женщины, совсем звери? На пиво, может, и оставлю. Ну как, Павел Иванович, готовы к любовным подвигам?
Павел почесал в затылке.
– Надо подумать.
Извинился, ушел в служебку и продумал до Овцегонска.
Глава шестая
Обстоятельства сложились так, что начать шестую главу автору будет благоразумнее не с посадки, как он это обычно делал, а с событий, ей предшествующих. Почему, скоро будет понятно, а пока Павел одевает рубашку, цепляет на шее крючочками всегда ненавистный ему галстук, как символ официальной подтянутости, и выглядывает в окно, пытаясь определить, позволит ли погода ограничиться пиджаком или придется еще накинуть и плащ? Видит легко одетого человека, но по его бомжеватому виду заключает, что на нем, возможно, все, что у него есть, и решает дождаться нового прохожего. Хотя что его и ждать, если за окном – поздняя осень, а на носу – зима. «Идут белые снеги, как по нитке скользя», – вспомнилось неожиданно. Вспомнилось и подумалось: «Откуда взялась эта нитка? И как это «снеги» по ней могут «скользить»? Наверное, для рифмы: «Жить и жить бы на свете, да, наверно, нельзя». Грамотно или неграмотно, не мне судить. Но, главное, сказано хорошо. И с пассажирами, и со всем светом рано или поздно придется расстаться, как это ни печально! Интересно, а если бы мне сейчас сказали, что буду жить вечно, я бы стал пить больше или меньше? И вообще, человек стал бы лучше или хуже? Трудно сказать, но одно я знаю точно. В тех семьях, где жена все время кричит на мужа: «Алкоголик! Пьяница! Когда пить кончишь?», он никогда не кончит. Из принципа не кончит, потому что человек так устроен: не любит, когда ему приказывают.
Додумать, как бывает в семьях, где жена с улыбкой говорит своему любимому: «Пей, родной, пей. Себе настроение поднимешь, стало быть, и мне веселее будет без травления себя спиртным», Павлу помешал стук в дверь. В вагон вошла очень молодая и очень красивая проводница. Настолько молодая и настолько красивая, что если бы она была не проводницей, а пассажиркой, Павел, не задумываясь, вывел бы в своем блокнотике напротив занятого ею места самую жирную точку.
– Меня зовут Марина. Я – твоя напарница по приказу резерва, – затараторила девушка, – остальное о себе потом. А пока, мне очень неудобно, но можно я схожу в туалет? Целый час терплю, сил нет! Знаю, мы уже на перроне, по-тяжелому нельзя, но я крышкой унитаза прикрою, а смою в дороге.
Павел улыбнулся:
– Нет, нельзя.
Марина закрылась в туалете, а Павлу вспомнилось, как однажды пришлось охранять вагон-буфет, в котором вообще не было туалета. Приходилось ходить в газетку, заворачивать ее и сжигать в топке. Причем надо было так напрягать свои органы, чтобы ходилось только по-тяжелому, в противном случае газета могла разорваться и до топки ее, наполненную, можно было и не донести.
Вспомнился Павлу и диалог, случайно подслушанный в туалете депо между рабочим и уборщицей.
Рабочий. – Уважаемая, Вы согласны, что людей, которым удобнее все дела делать правой рукой, больше, чем левшей?
Уборщица. – Вообщем-то, да. Я лично метлу всегда держу правой рукой.
Рабочий. – Тогда какого черта Вы ставите урну для использованных под это дело бумажек с левой от унитаза стороны? Вы только представьте, каково мне, сидящему на унитазе, разворачиваться на сто восемьдесят градусов четыре раза подряд! Я – человек чистоплотный, поэтому, простите, именно четыре раза!
Уборщица. – А вот ты и попался. Сейчас пойду к твоему начальнику и, считай, премии тебя лишили. А я-то думаю, что это унитазы у нас так часто разваливаются? Еще бы не разваливались, если на них такие бабочки по центнеру угнездиваются!
Рабочий. – Ну ладно, не сердись, родная. Не надо никуда ходить. Больше не буду угнездиваться. Хотя согласись, угнездиваясь, все-таки удобнее?
«Однако что-то Марина долговато. – подумал Павел. – Интересно, как она начнет общение, выйдя из интимного места?»
А Марина вышла из интимного места очень достойно. Сначала она виновато улыбнулась, а потом выдала:
– Что делать, жизнь... И о чем мне там подумалось. Читала лет десять назад «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле. Из содержания многое забылось. А вот то место, где Рабле на нескольких страницах анализирует, чем удобнее подтирать.., в голове почему-то осталось.
– А Вы, Марина, девушка, оказывается, не простая. Классику любите. Может быть, и стихи пишете?
– Писала в детстве. А сейчас что я могу написать? Как вагон убирать? Кому это надо! Хотя на практике знания народного фольклора иногда применяю.
– Интересно, как же?
– В прошлую ревизку отдраила вагон от труб отопления до третьих полок. Комиссия проверяет... Все хорошо. Но вдруг инструктор забирается на полку, проводит рукой по вентиляционному каналу... «А это что значит?» – на грязный палец показывает. «А это значит, – отвечаю, – свинья всегда грязь найдет».
– Так прямо и сказала?
– Нет, конечно. Сказала про себя. А вслух: «Виновата, исправлюсь». Однако пора на посадку. Дорога длинная, еще наговоримся.
На посадку Павел решил выходить без блокнотика. Кто докуда едет, он мог определить и по билетам. А точки всех размеров он уже поставил для себя напротив Марины.
– А как Вы, Марина, относитесь к спиртному? – задал Павел любимый вопрос, когда основная работа была сделана и когда проехали последнюю станцию, где могли сесть ревизоры.
– А к спиртному я, Марина, отношусь положительно. Но давай тогда уж на ты.
– Меня вот какой вопрос интересует. – продолжила Марина, когда они с Павлом немного выпили. – Представь, мы едем не на поезде, а на корабле.
– Едем на корабле?
– Плывем, конечно. Он терпит крушение, и мы оказываемся на необитаемом острове. Нам очень хочется пить, но вокруг только соленая вода. И вдруг волна выбрасывает нам два ящика водки. Как ты думаешь, именно от жажды нам она поможет или нет?
– Мне кажется, водка содержит не только спирт, но и какой-то процент воды? Значит, должна помочь, Хотя, конечно, решение таких проблем надо смотреть на практике.
– Трудно сказать, что водка содержит. На вид – обыкновенная вода, но такое иной раз с нее отчебучишь... Трезвой никогда не додумаешься. Хотя во всем, конечно, мера нужна, потому что не бывает в жизни так, чтобы или только хорошо, или только плохо. Допустим, какому-то моему органу требуется вода, но в то же время какому-то органу эту воду надо и переваривать.
В медицине Павел был не очень силен, поэтому решил продолжить беседу с помощью лежащей на столике газеты.
– Это, конечно, не очень красиво, но раз вдруг вспомнилось, скажу. Проводился где-то конкурс. Победителем объявлялся тот, кто придумает большее количество оригинальных подписей под рисунком с изображением обнаженных мужчины и женщины, занимающихся... э-э-э-...
– Я поняла.
– Вот. И первое место занял один товарищ. «Как Вам это удалось?» – берут у него интервью. «А очень просто. – отвечает он. – Я взял первую попавшую на глаза газету и выписал все заголовки подряд. Почти подряд». И я сейчас попробую.
Павел развернул газету.
– «Бизнес должен служить народу». Нормально. «Искусство, окрыляющее сердца». Подойдет. «Проверка на пригодность». Годится. «Отечественное – значит, лучшее». Сойдет. «Призван быть учителем». Потянет.
– Позволь, – перебила Марина, – а такая смена темы неожиданная, с какой-то целью или в порядке увеселения?
Павел ненадолго задумался.
– Конечно, в порядке увеселения. А если бы с какой-то целью?
– Интересный вы, мужики, народ. Стремитесь черт знает к чему! Мы же этим местом сикаем. А вы туда прете. Я, кстати, тоже заголовок к рисунку придумала. «Он только думает, что пребывает в раю, а на самом деле – в нескольких сантиметрах от задницы».
– Со многими девушками я выпивал, и многие девушки мне отказывали. Но должен сказать, талантливее, чем у Вас, ни у кого не получалось.
– Если я правильно поняла, от любви уже ничего и не осталось?
– Да уж немного поубавилось, честно сказать.
– Чтобы ее убить, много таланта не надо. Доказывать эту аксиому надо?
– Добивай, раз начала.
– Зачем мне нужно добивать, если пассажир из восьмого купе предложил мне за любовь триста долларов... в качестве залога, потому что у него с собой больше нет. А ты в постель наверняка планируешь затащить за стакан водки и банку консервов.
– Никого никуда я не планирую затащить. – рассердился Павел. – Помешались в последнее время все на этих долларах!
– Но на них и жилье можно приобрести, и здоровье подправить...
– Вот именно, что только подправить. Купить все равно не получится. И спать больше, чем на одной кровати, и смотреть больше, чем один телевизор, не получится...
– Здесь, конечно, с тобой поспорить трудно. Но если я скажу, что внешность у парня из восьмого купе как у Филиппа Киркорова, меня понять должно быть немного легче, надеюсь?
– Я понял. – с трудом улыбнулся Павел, влив в себя стакан. – Привет пассажиру из восьмого купе.
«Какого черта взялся я за эту газету!- набросился на себя Павел, оставшись один. – Отчитываться начал, со сколькими девушками я выпивал. Не дурак ли? Никакой гибкости в мозгах не осталось! Помнится, где-то читал, что лучше всего душевная боль выбивается новой болью. Причем эта самая боль может быть даже менее значимой, чем боль старая, но она – новая, свежая. И особенно ее свежесть чувствуешь тогда, когда совершаешь ошибку сам. Если что-то случилось не по твоей вине, легче переносится. Но если виноват сам, это гложет долго. Гнев на себя почему-то дольше держится, чем гнев на других. Он – скотина, он – дурак, и будет с него. А когда сам оказываешься дураком или еще хуже –  скотиной (редко кому удается прожить жизнь, ею ни разу не побыв), этот факт подбрасывает горестных раздумий поболее. Хотя, может быть, не у всех так».
– Рассуждаем о том, что жизнь наша похожа на чашку чая?
Звонкий маринин голос заставил Павла вздрогнуть.
– Что-то рановато ты из восьмого купе... И с чего это вдруг жизнь наша похожа на чашку чая?
– С тобой мне, может, интереснее, чем в восьмом купе. Но мне же надо было достойно вырваться в то место, куда царь пешком ходит, то есть опять же в туалет. А почему жизнь наша похожа на чашку чая? Если бы я былa не проводницей, а философом, может быть, и ответила бы.
Глава седьмая
Хорошее, конечно, дело, сидеть в теплой комнате то с ручкой в руке, а то с чашкой чая, похожей на нашу жизнь. Намного лучше, чем, скажем, бросать лопатой какую-нибудь землю много часов подряд. Но пора и честь знать.
Конечно, можно еще долго фантазировать, наблюдая за отношениями Павла со счастливыми обладательницами проездного билета в его вагон, а, может, даже и не фантазировать, а просто наблюдать, отражая чистую правду... Можно начать даже вторую часть, из которой читатель узнал бы об ухаживаниях Павла за красивой ревизоршей овцегонского направления или за известной артисткой, поссорившейся со своим продюсером и укатившей из Москвы с целью отдохнуть, развеяться и просто пособирать грибы, которых перед Овцегонском очень много, если бы не один немаловажный факт. И даже не немаловажный, а, правильнее сказать, самый что ни на есть основополагающий.
Стоит Павел на посадке в ярко-голубой рубашке, а на пальце у него – обручальное кольцо и не как простое украшение, потому что рядом – красавица Марина, жена и напарница. Стало быть, никаких больше точечек в его блокноте быть не может и продолжения повествования тоже.
Хотя, если честно, первоначально был другой вариант завершения.
Вот он.
«Стоял Павел на посадке пока абсолютно трезвый, веселый, общительный, уважающий весь мир и всех пассажиров и в седьмой главе, если бы... сердце не подвело и не остановилось».
Написал это автор. Дал друзьям почитать. А они возьми да и скажи ему:
– Слушай, Василич! Зря ты Павла похоронил. Хороший парень, веселый. Пусть бы жил! Зачеркни абзац последний!
И автор не стал спорить. Взял ручку да и зачеркнул последний абзац. Жалко, что ли: бумага все стерпит. А в издательстве пусть теперь разбираются. Да разберутся, там люди умные!
Кстати, сам автор относительно веселья «хорошего парня» хотел бы друзьям возразить. И если бы ему, автору, довелось бы поехать в Овцегонск, он предпочел бы протянуть билет на посадке не какому-нибудь Павлу с дрожащими от пьянки руками, с глазами, выискивающими приятного собеседника, а нормальному трезвому проводнику, вовремя будящему пассажиров на станциях и регулярно протирающему полы для поддержания свежести воздуха.
Одно жалко. Написать что-то интересное о таком проводнике, увы, вряд ли получится.