Любовь моя Панечка

               
               
 Иногда я наливаю большую кружку горячего молока, поливаю ломоть хлеба янтарным медом, сажусь в кресло и…  Не телевизор смотрю, нет! Не книжку читаю. Я вспоминаю Панечку. А еще с улыбкой представляю, с каким недоумением и ужасом смотрела бы она на эту кружку и предложила бы съесть салатик. Ведь женщина должна быть стройной. Без жиринки… Стройной!
   
 Панечка – это фильм в моем воображении. Мой! Кадры, которые доставляют боль, я смотрю, поливая медом черный хлеб. Мед душистый и сладкий. Он перебивает горький и терпкий вкус боли.
 
 Панечка – свекровь. Нет, я не назову ее по отчеству. Не хочу! Разве только в конце, когда досмотрю свой фильм. И кадры не по порядку, не по полочкам…
   
 Вот мы едем в деревню со смешным названием Садки, муж, сын, я. И еще издали видим Панечку. Она не бежит навстречу. Стоит в ярком своем сарафане на веселой лужайке, машет рукой. А за лужайкой нарядный, как теремок, дом и сад с вишнями, яблонями, облепихой… Чего там только нет в этом роскошном саду! И я думаю, а как она умудряется сохранить руки бархатными, гладкими? Впрочем, чего не сделает женщина, если любит мужчину! А она любит. Любит этого лобастого человека с пышной седой шевелюрой, тяжелыми плечами и ладонями – моего свекра Михаила Ивановича.
 
 Когда – то стрельнула в него васильковым взглядом. Всего – то стрельнула, из любопытства. И все, все! А ведь свататься шел. Бравый такой! Сразу после войны. К девушке шел, которая письма на фронт писала. И вдруг чудо навстречу в ситцевом платье в горошек. Панечка. И все, все…
   
 Как я люблю этот кадр! Тяжелые ладони легли на хрупкие плечи. Тяжелые, неловкие, а она ойкнула, рассмеялась и поправила его лохматые брови…
 
 Не по полочкам, нет! Так вот, мы едем, потом целуемся, что – то  взахлеб  рассказываем, перебивая друг друга. Наш сын крепко держит Панечку за руку, а деду говорит: «Я тебя потом полюблю сильно, сильно». Сначала Панечка, Панечка... Сын наш еще маленький, беловолосый. Он всегда  будет ее обожать.
   
 Утром она разбудит меня рано. И мы пойдем на луг за домом, бродить по серебряной росе. Я буду вскрикивать, а она смеяться: «Ты же деревенская, а неженка. Ну – ка, умойся росой, муж больше будет любить». Скажет, подмигнет, скинет халатик, упадет в траву, раскинет руки…
   
 Кадры, кадры, кадры… Садки, Садки! Как ей пришло в голову купить дачу в сотнях километрах от Питера? Да просто. На лето сюда приезжают сестра из Москвы, ее дети и внуки. А мы – то добираемся... Мы добираемся из тихого, уютного города на Северо - Западе. Так получилось. Так!
   
 Панечка... Нигде мне так сладко не отдыхалось! Никто меня так не баловал. Только река, только тишина на теплой земле возле белых берез.

 - А ты пользовалась добротой, - отругала бы мама, - где это видано без дела  целый месяц торчать у реки? Могла бы помочь. Не сахарная.
 
 Не сахарная. И не пользовалась, не пользовалась… Ни чашки вымыть, ни травинки выполоть! Все сама! Бесполезно было с Панечкой спорить:

 - Отдыхай. Я же вижу, что вымоталась.
    
 Садки, Садки… Все яркое, разноцветное, солнечное, душистое, как янтарный мед.
   
 Панечка не плачет, когда мы уезжаем. Шутит и закалывает булавки на моей блузке, от сглаза. Плакать будет потом, тихо, в дальнем углу сада. Но налетит внук, который останется на все лето, найдет ее руку, сожмет крепко, крепко…
               
  ***               
 
 Больше меда, больше. И плотнее закутаться в плед. Очень робко возвращаюсь к кадрам, которые были до Садков. Панечка гладит холодные щечки Анюты, трогает маленькие ее пальчики, смотрит, не отрываясь. Смотрит, пока еще можно. (Ошибка в диагнозе – вот что нам скажут)
   
 Так они встретятся, внучка и бабушка… Живую веселую Анюту Панечка не  знает. Не приезжала, когда она родилась!
 
 И сына я уже выношу, а она не приедет.
 
 - Не обижайся на нее, - скажет моя мама, - смирись. Я приехала, справимся.
 
 - Но почему? – не пойму я.
 
 - Обиделась, - объяснит мама, не мудрствуя, - сын оставил дом, Ленинград.  Ради какой – то девчонки в провинции. Да и внуков там трое, помочь надо!  Скажи спасибо, что свекор частый гость.
   
 Это правда. Она будет отправлять его к нам каждый месяц. Разбирая сумки и пакеты, я пойму, конечно, что все эти детские костюмчики, кофточки, игрушки любовно выбирает она. И спреи, гели, кремы для меня тоже. И на сердце будет тепло: она там о нас помнит, беспокоится. 
   
 После похорон Анечки она никого к себе не подпустит, будет сидеть, закрыв глаза, бессильно опустив руки. И наш годовалый беловолосый сын вдруг подбежит, протянет конфету: «На!» И все, все… Нежность с первой минуты до последних ее дней.
   
 И закрутится! Она будет настойчиво искать варианты обменов. И найдет, но мы не поедем в любимый мой Питер. Маленький кусочек земли на кладбище с нашей девочкой не отпустит. Не отпустит.
 Мы останемся дома!
    
 
 ***               
 
 Она будет приезжать, но не полюбит наш город. Он будет казаться ей серым, унылым и грязным. А, может, подсознательно будет бояться, потому что он окажется знаковым в ее судьбе. Но об этом потом, потом. Пока о другом...
 
 Чудесный кадр. Мы гуляем по площади. Осень, но тепло. Панечка в джинсах, куртке, берете. Простенько. Она всегда одевается без затей. Смеется чему - то заразительно, совсем как актриса Андрейченко в фильме «Военно - полевой роман». Я ее фотографирую в аллее напротив театра. Туда мы и направляемся. Она снимает беретик. И вдруг слышим: «Какая красивая женщина!» Ревниво блестят глаза свекра. Я говорю: «Вот видишь, видишь, а в Питере, в толпе, можно и не заметить!»
   
 Мама бы сказала: «Идеализируешь. Обычная она была, обычная. А вот Михаил Иванович красавец. И руки у него золотые… Были!»
 
 - Ах, мамочка! Необыкновенной она была, эта Панечка, – ответила бы я, - просто вы не успели узнать друг друга и виделись один только раз. Расспрашивала она о тебе часто, все о нашей семье знала. Не из любопытства. Из уважения!
   
 Что – то холодно, холодно. Не согревает плед, не помогает мед. Какого кадра я боюсь? Вот этого, очень веселого, доброго… Красиво сервированный стол, серебро, фарфор, хрусталь, туго накрахмаленные салфетки. Упоительный запах грибной солянки, ванили. Панечка в золотистом платье… Питер. Как часто мы здесь бываем!  И в воскресенье такой вот парадный стол. И шумная семья Лиды, сестры мужа. Они вваливаются с пакетами, цветами.
   
 И все мы друг другу радуемся, и дети наши дружат. И Михаил Иванович в порыве чувств поднимает Панечку на руки, а она хохочет, слегка кокетничает: «Ой, Миша!» Лида тихонько толкает меня, мы лукаво переглядываемся – любовь! Панечка шутливо сердится: «Насмешницы…»
   
 Красивый, красивый кадр, только непростой, тоже знаковый. Он будет   являться мне, как сон, прекрасный и фантастический. Но было же, было…
 
 Заболеет Панечка внезапно. Но сначала еще будет верить, что выздоровеет. Еще краски мира не потускнеют. Судьба оставит ей память, способность говорить и думать, но отберет возможность двигаться. Инсульт, паралич… Когда это случится, я подумаю, что сотворило беду чувство вины, которое не давало ей покоя. Она редко говорила об Анечке и просила молчать нас. Лишь иногда доставала ее фотографию, проводила кончиками пальцев по лицу, а заплакать не могла. Только темнели васильковые глаза. Высказаться бы, выплакаться навзрыд, с криками… Не получалось это у нее.
   
 Фильм, фильм, фильм… Мой! Уставшее, серое лицо мужа. Каждую неделю он будет мотаться в Питер. Его безнадежное: «Не хочет к нам. Боится. Анечку, мол, не спасли». Мои пустые попытки уговорить. Оптимизм свекра: «Лида, девочки помогут». Его отчаянное мальчишеское мужество: «Я все смогу!»
   
 Не все смог, не все! И никто не помог, редкие визиты не в счет. Мы так и не узнаем, почему… Через полтора года свекор позвонит ночью и скажет хрипло: «Забирайте нас. Я больше не могу».
   
 Но ведь было же, было… Мы все дружили. Мы так тепло говорили за красивым домашним столом. Мы вместе ходили в Невскую Лавру, просили Господа… Просили, чтобы всегда были в душе мир и любовь. И о чем – то еще, очень важном.
   
 Я захочу Лиду спросить: «Почему?» И не решусь. И смысла уже не увижу. Свекра выходят в госпитале, а Панечка будет подолгу лежать в больнице. Она и под капельницами покажется мне молодой и красивой. Только улыбаться перестанет, ни разу не посмотрит в зеркало…
 
 - Посмотри, - иногда буду просить я, -  ни одного седого волоска, кожа гладкая. Красавица! Поднимешься, только поверь, хоть немного!
 
 - Не хочу, - скажет она, - улететь бы в форточку, как птице! В Садки. Там роса, вишня, соловьи. Покой!

 - Тонус на нуле, -  разведут руками врачи, - никакого интереса к жизни.
   
 Садки, Садки… Вечер. Мужчины наши на рыбалке. Мы наряжаемся в нарядные платья и идем к старому широкому мосту через реку. Здесь гуляют дачники. Раскланиваемся направо и налево. Панечка украдкой проверяет на месте ли булавки, которые она заколола на моем платье. Я хихикаю, а она ворчит: «Тебе без булавок нельзя. Светленькая, любой взгляд липнет». Может, и липнет. Булавки так булавки.
   
 Вода в реке чистая, легкая. Стоим у перил и смотрим, как она быстро скрывается за поворотом.
 
 - Хочу остаться здесь навсегда, - говорит вдруг Панечка,  - здесь!
   
 Я удивлюсь… Блажь! Питер и Садки... Блажь, шутка!

 - Не шутка, - сказала бы мама, - воля! Доходит до тебя поздно. Я вот вас   просила, чтобы береза рядом была.
   
 Маму я тогда поняла, болела, уходила… А Панечка? Еще молодая, здоровая!  Просто что – то вода навеяла. Просто вода...

 ***               
 
 Мед душистый, янтарный… И снова горячее молоко. Зябко. И как вспышка тот домашний стол. Иногда Санечка спрашивает меня: «Мне приснилось или Лида с девочками приезжали?» Я делаю вид, что не слышу. Не слышу, а через час, два она произносит тихое: «Не приезжали. Спасибо, что не врешь. Как хочется за стол. Всем вместе. Посидеть тепло, весело. Помнишь?»
   
 Какой стол? На денек бы, на часок. Восемь часов поездом, час - самолетом! Не приедут! Свекор позвонит, попросит… Не приедут!
   
 Постареет Панечка резко, а через три дня уйдет! Увезут ее в старый допотопный морг. И мы будем договариваться, кому - то платить и ночью перевезем в другой.  Когда здоровенные парни небрежно кинут ее тело на каталку, я заору: «С ней так нельзя. Это же Панечка!» Подойду, чтобы погладить руку, когда – то бархатную… Панечка! 
   
 Мы положим ее в сухую мягкую землю, рядом с Анютой. Сосны, шиповник, ландыши…Последнее пристанище было назначено не в Садках, а в этом уютном, красивом городе, который она не любила, а, может, интуитивно боялась. Чувствовала какой - то тонюсенькой струночкой души!

  ***
 Вот и кончается мой фильм о Панечке. Но кадры еще не все, не все. Михаил  Иванович проживет с нами десять лет. Однажды надумает продать квартиру в Питере. Купит в нашем городе. Каждый год будет подлечиваться в госпитале, ездить с мужиками на рыбалку.
 
 Иногда мы будем долго сидеть за столом, пить чай с любимой Панечкиной  шарлоткой. И он в который раз расскажет, как впервые ее встретил, как она стрельнула глазками. И все, все…
   
 Лежат они рядом. Родные и очень дорогие люди. Сосны, ландыши, а неподалеку тропинка. Ранним летним утром вдоль тропинки роса.
   
 Однажды я позвоню Лиде. Впрочем, не буду рассказывать, это кадр не из моего фильма. Чужой. Жестокий. Не сужу. Кино у каждого свое. Свое!
   
 В Садки мы больше не ездим. Знаем, что теремок постарел, но еще стоит, и вишня цветет весной. А возле окна моя фотография. Панечке она нравилась. Фотография выцвела, и я уже не молодая. Но все, как вчера. Веселая лужайка, Панечка в ярком сарафане…
 
 Хозяйка в теремке другая, Лида, хотя она там не бывает. Но какое это сейчас имеет значение?