С Праздником!

Праздники бывают разные. По большей части – сугубо традиционные, порождённые по случаю и закрепившиеся лишь постольку, поскольку это в человеческой природе, время от времени расслабляться. А дабы не уличить самого себя в лености и пьянстве – приходится придумать повод. Как правило, совершенно бессмысленный. Который, вероятно, трудно было бы объяснить представителям более рациональных инопланетных цивилизаций, прилети они к нам (впрочем, если более рациональные – то что они у нас забыли, положа руку на сердце?)

Вот взять Новый Год. «По какому поводу веселье?» - спросит неземной гуманоид. «Ну так Новый Год же!» - «В смысле, ваша планета совершила ещё один виток вокруг светила?» - «Ну да!» - «И вы уверены, то это событие происходит именно первого января?» - «Ну да! Хотя у китайцев – кажется, в марте. Но какая разница?» - «И то, что ваша планета совершила ещё один виток вокруг светила – это столь важное и радостное событие, что…» - «Да пошёл ты, зануда! Наливай давай!»

Хотя по уму – конечно, он прав. Что именно мы празднуем первого января и почему именно в этот день? Как это объяснить? Никак. Но мы и не нуждаемся в объяснении. Мы нуждаемся в предлоге для расслабона. И раз он устоялся, вошёл в привычку – значит, устоялся и вошёл.

Но есть праздники, имеющие смысл. Такой, который можно было бы объяснить даже самому отдалённому от наших дел инопланетянину.

Как бы я объяснил «алиену» смысл Девятого Мая?
Ну, для кого-то это «победа добра над злом». Но тут, конечно, сразу же начинается разговор о том, что «добро» бывало тоже не без греха, и поминается анекдот про злую и добрую девочку, плюющих с крыши в прохожих. Злая попала три раза, добрая – семь. Почему? Потому что добро – всегда побеждает.

Нет, для меня – это не победа. Это Триумф.
Величайший триумф счастья и воли. Ибо нет более заманчивого счастья в этом мире, нежели избавление от сомнений и личной ответственности. Нет более спасительного пристанища, нежели вера в непогрешимость Вождя, который всегда знает лучше всех, чтО делает, и нерушимой своей волей ведёт свой народ к сиятельным вершинам духа.

Что самое ценное в этом триумфе? Пожалуй, то, что народ, переживший его, последующие пять… шесть… семь десятилетий пытается забыть о нём, как о самом страшном своём кошмаре. Как, наверное, экс-майор милиции Евсюков пытается забыть о том светлом часе своей абсолютной свободы действия, самой радостной в его жизни. Самом светлом – и последнем часе его свободы. Ибо физически-то он, может, и выйдет когда на волю – но никто не даст свободы от осознания, что оказался способен на подобное.

И все эти десятилетия – весь мир гадает, как ТАКОЕ могло произойти с едва ли не самым культурным, сдержанным и развитым народом мира. Как он мог отупеть до такого вульгарного, умопомрачительного и самоубийственного зазнайства.

Но вот вспоминается одна очень интересная книжка. «Язык Третьего Рейха». Её написал Виктор Клемперер, немецкий филолог, еврей по национальности. Он всю дорогу жил в Райхе, не эмигрировал – и пережил Райх. В каких условиях – можно догадываться (да, он не был Мильхом, чтобы еврейство не сказывалось на бытии).

Но он не выпестывает обиду на немцев, не питает и не пропагандирует злобы к их «замечательному» режиму, в отличие от ярых всяких самозванных «жертв и мстителей», не показывая пальцем в С.В., - он просто пытается по-честному, по-научному исследовать этот феномен, разобраться в нём. Прежде всего – в стилистике. Но и в психологии.

Особенно запомнился мне один пассаж, про его хорошую знакомую по филологическим делам, очень интеллигентную, очень образованную немку. Я позволю себе развёрнутую цитату:

«Она родилась в старой аристократической офицерской семье, покойный отец вышел в отставку генералом, брат дослужился на войне до майора и был доверенным лицом и представителем крупной еврейской фирмы. Если бы мне до 1933 года задали вопрос о политических взглядах Паулы фон Б., я, вероятно, ответил бы так: само собой – немецкие патриотические, плюс европейско-либеральные, с некоторыми ностальгическими реминисценциями из блестящей кайзеровской эпохи. Но скорее всего я бы сказал, что политики для нее вообще не существует, она всецело парит в горних сферах духа, но реальные требования, предъявляемые ее служебными обязанностями в высшей школе, не позволяют ей утратить почву под ногами и с головой уйти в эстетизм или просто в пустую болтовню.
   И вот настал 1933 год. Однажды Паула фон Б. зашла к нам на факультет за какой-то книгой. Обычно – воплощенная серьезность, она неслась мне навстречу молодой порывистой походкой, на лице – оживление и радость. «Да вы просто сияете от счастья! Что-нибудь произошло из ряда вон выходящее?» – «Из ряда вон выходящее! К чему мне все это?.. Я помолодела на десять лет, да нет, на все девятнадцать: такого настроения у меня не было с 1914 года!» – «И это вы говорите мне? И вы способны так говорить, хотя не можете не видеть всего вокруг: не читать, не слышать о том, какому бесчестью подвергаются люди, до недавних пор близкие вам, какой суд вершат над работами, до недавних пор ценимыми вами, какому забвению предают все духовное, до недавнего времени…» Она, слегка озадаченная, прервала меня, сказав с участием: «Дорогой профессор! Я совершенно не учла вашего состояния. Ваши нервы никуда не годятся, вам абсолютно необходимо на несколько недель уйти в отпуск и забыть про газеты. Сейчас вы на все реагируете болезненно, ваше восприятие отвлекается от главного мелкими неприятностями и малоизящными деталями, которых просто невозможно избежать в эпоху таких великих преобразований. Пройдет немного времени, и вы на все взглянете по-другому. Можно будет как-нибудь навестить вас с супругой, а?» И прежде чем я мог что-нибудь возразить, она выскочила за дверь, ну просто девочка-подросток: «Сердечный привет вашей жене!»
   «Немного времени», о чем говорила Паула, превратилось в несколько месяцев, в течение которых со всей очевидностью проявились как общая подлая сущность нового режима, так и его особая жестокость в отношении «еврейской интеллигенции». Надо думать, простодушная доверчивость Паулы все-таки была поколеблена. На работе мы не виделись, возможно, она сознательно избегала меня.
   И однажды она объявилась у нас. Это мой долг как немки, так она выразилась, открыто изложить друзьям свое кредо, и смею надеяться, что мы – как и прежде – друзья. «Раньше вы никогда бы не сказали „долг как немки“, – прервал я ее, – какое отношение имеет „немец“ или „не немец“ в чисто личных и общечеловеческих вещах? Или вы хотите нас политизировать?» – «Немецкий или не-немецкий – это очень важно и имеет прямое отношение ко всему, вообще это и есть самое главное; причем я это узнала, да все мы это узнали от фюрера, узнали или вспомнили то, что забыли. С ним мы вернулись домой!» – «А для чего вы нам все это рассказываете?» – «Вы тоже должны согласиться с этим, вы должны понять, что я всецело принадлежу фюреру, но не думайте, что я уже не питаю к вам дружеских чувств…» – «А как же могут сосуществовать и те и другие чувства? И что говорит ваш фюрер столь почитаемому вами учителю и бывшему руководителю Вальцелю? И как все это вяжется с тем, что вы читаете о гуманизме у Лессинга, да и у многих других, о которых по вашему заданию писали студенты в семинарских работах? И как… да что там говорить, нет смысла больше задавать вопросы».
   После каждой моей фразы она только отрицательно качала головой, в глазах ее стояли слезы. «В самом деле, это бессмысленно, ведь все, о чем вы меня спрашиваете, идет от рассудка, а за этим прячется чувство ожесточения, вызванное второстепенными вещами». – «Откуда же браться моим вопросам, как не из рассудка. И что такое первостепенное?» – «Я ведь уже сказала вам: главное – мы вернулись домой, домой! Вы это должны почувствовать, и вообще надо доверять чувству; и вы должны постоянно сознавать величие фюрера, а не думать о тех недостатках, которые в настоящий момент причиняют вам неудобства… А что касается наших классиков, то мне вовсе не кажется, что они ему противоречат, их надо просто правильно читать, вот Гердера, например. Но даже если это было и так, – он уж сумел бы их переубедить!» – «Откуда у вас такая уверенность?» – «Оттуда же, откуда проистекает всякая уверенность: из веры. И если вам это ничего не говорит, тогда… тогда опять-таки прав наш фюрер, когда ополчается против… (она вовремя проглотила слово „евреев“ и продолжала)… бесплодной интеллигенции. Ибо я верую в него, и мне необходимо было сказать вам, что я в него верую».

Конец цитаты.
Хм… «Мы вернулись домой – и нет ничего важней!» То ли меня слух подводит, то ли я где-то слышал это совсем недавно. И я не знаю, что говорить таким же опьянённым верой дурочкам – сейчас.

Но если б у меня была машина времени – я мог бы метнуться в тридцать третий год и сказать этой фрояляйн:
 «Да, ты вернулась домой. И твой дом – под надёжной защитой, под заботливой опекой. Фюрер – он всегда знает, что делает. Особенно – когда ты сама не хочешь думать о том, что он делает. Ты ведь и благодарна ему ровно за то, что он избавил тебя от подобной докучной необходимости. Он всё взял на себя. И твой дом будет расти ввысь, стремясь нанизать солнце на свой шпиль, он будет расти вширь, растопыриваясь флигелями. Всё будет радостно, всё будет невероятно оптимистично. Пока в один день над твоим городом не пролетит американский бомбардировщик – и твой дом не превратится в груду щебня. А потом придут русские солдаты, и, по каким-то едва уловимым нюансам в их поведении, ты вдруг поймёшь, что они, в силу какой-то причины, не очень тебя любят. Или, наоборот, любят. Смотря как посмотреть. И если выживешь, овца тупая, - может, уловишь какую-то связь между тем, что ты отдала свой мозг в аренду своему фюреру, и тем, что прилетел американский бомбер и пришли русские солдаты».

Подействует ли на неё такая речуга в тридцать третьем?
Нет, конечно!
Чтобы связь начала улавливаться – «развитие успеха нации» РЕАЛЬНО должно было свершиться. Вот до щебёнки от твоего дома и оккупантского штыка у горла.

Являются ли в этой истории амерские бомберы и русские солдаты носителями добра, возобладавшего над злом? Скорее, они – орудия судьбы. Инструменты гомеостатического мироздания. Из серии – «посеявший ветер – пожинает бурю» (причём, и на свою голову, в конечном итоге).

Но чтобы это понять – оно должно было произойти. В реале, а не в гипотезах. Вот именно так плачевно для тех, кто решил подменить рассудок слепой верой, здравомыслие – упоительными эмоциями. Для тех, кто решил, будто бы их имперского «драйва» хватит, чтобы переломить ход истории, бросить всем вызов – и преуспеть. А в таком эксперименте – только эмпирический результат чего-то стоит. Теоретизирование о возможностях перед лунатиками – бессмысленно. Они на своей шкуре должны были ощутить, как глубоко заблуждались.

Когда это свершилось – то был очень важный урок для самих немцев, а на их примере – для всех прочих желающих поставить оргиастическую веру выше разума.

В этом для меня, прежде всего, ценность Девятого Мая.
Не в победе «добра над злом». А – в поражении зла, оказавшегося тогда самым одиозным из всех. В Триумфе Воли – обернувшимся Крахом Юдоли.

 Не в победе Антигитлеровской Коалиции над Осью. Я русский, люблю свою страну, но терпеть не могу большевизм и вообще социализм, весьма противоречиво отношусь к товарищу Сталину, люблю англосаксонскую литературу и Habeas Corpus, немецкую музыку, итальянскую кухню (и музыку тоже). В данном случае – это не имеет никакого значения. Это не была война наций или их союзов. Это была война мистического самозабвенного чванства – с Реальностью. И Реальность – выиграла. Сюрприз!

Это была не первая подобная война – но уж точно самая яркая, самая жёсткая, самая разрушительная. Такая, что не хочется повторять «на бис».

Для меня этот день – не повод для фанфарного ликования и напыщенной гордости за чужую доблесть. Я не был на Курской дуге, окей? Полагаю, что и большинство кричащих нынче «мы победили», - тоже там не были.

Но и не повод оплакивать, посыпая голову пеплом, те неисчислимые жертвы, которые принесла эта Война. Я не знал этих людей лично (хотя мне приятно бывает знакомиться с ними в мемуарах и дневниках). Чем больше я читаю их записки – тем больше убеждаюсь, что большинство этих людей, со всех сторон, - преимущественно хорошие. Славные ребята. «Все люди добрые, игемон». И – смертные, так или иначе. Может, лучше и в бою быстро – чем от рака в собственной постели. Но всё-таки важно – в бою ЗА ЧТО?

Для меня этот день – повод задуматься, что мы все отвечаем за то, что делаем. Политики – несут расплату за свои мании, за своё высокомерие, за убеждённость в том, что они самые умные и всех переиграют. За отрыв от реальности. «Простые люди» - несут ответственность за то, что такие «простые». За то, что доверяются своим политикам безоглядно, стряхивая с себя бремя раздумий, обретая взамен всепоглощающее, наркотическое счастье простоты и ясности, – но на выходе из «трипа» видят в своём разрушенном доме солдат чужой армии, посматривающих будто бы укоризненно. После чего – долгая, мучительная абстиненция. И вдесятеро более тягостные раздумья о том, как ты мог поддаться на такой дешёвый соблазн – и во что тебе это обошлось.

Тогда, в середине прошлого века – через это нужно было пройти, чтобы убедиться в неизбежности поражения иллюзий перед реальностью.

Сейчас – достаточно просто помнить, как оно было и чем кончилось. Повторять то же самое – уж совсем мозгов не иметь.

В этом для меня ценность «Дня Победы». В этом его смысл, который я взялся бы объяснить даже самому далёкому от нас гуманоиду из другого уголка Вселенной.