Плавание на Запад

ABRAXAS

Моему другу Александру Шавердяну


Засмеялась, убежала,
Гроздья спелые кусая.
Но, обвив ее руками,
Поцелуем в алых губках
Раздавил я виноград!

Анатоль Франс. Святой Сатир./1/


Большеглазая Европа /2/, дочь Агенора - царя богатого финикийского города Сидона - с детства пользовалась почти неограниченной свободой. Подданные ее венценосного отца благоговели перед грозным повелителем земли и моря, перенося это благоговение на всех членов царского семейства, в особенности же - на единственную дочь своего самодержавного владыки. Опасаться быть похищенной пиратами Европе также не приходилось - все побережье Финикии охранял грозный сидонский флот, сам грабивший и опустошавший берега соседних царств. Поэтому царевна могла в полной безопасности гулять в окрестностях Сидона, любуясь скалистыми мысами, у подножия которых шумел морской прибой, и отдыхать на песке маленьких бухт, расположенных между ними. Весь берег излюбленной Агеноридой /3/ местности состоял из чередования таких живописных скалистых мысов, выдвигающихся в море, по которому скользили паруса далеких кораблей, и мелких, более или менее пологих бухт. В тихую погоду, сидя на скале, лобзаемой ветрами, Европа могла, под наблюдением остававшихся всегда в почтительном отдалении прислужниц и подруг, часами всматриваться в прозрачную морскую глубину, следить за увлекательной подводной жизнью, за тем, как в рощах красных и зеленых водорослей скользят причудливые рыбы, сверкая при резких поворотах серебристой или золотистой чешуей, как то быстро, то лениво ползают по дну серые и багряные крабы, как открывают и закрывают свои тугие створки радужные морские раковины, или же при сильном ветре наблюдать за разбивающимися о скалы волнами, плетущими вечно меняющееся кружево пены, слушать их убаюкивающий шум. В укромных бухтах, растянувшихся на песке под отступившим обрывом скал, светлокудрявая Европа, похожая в профиль из-за своих больших, широко поставленных глаз, на испуганного олененка, не боясь загореть - ибо ее кожа оставалась неизменно белой, даже под самыми жгучими лучами солнца в полуденный зной, что давало повод дворцовым прислужницам (смуглым и черноволосым, как все жители и жительницы Финикии) шушукаться о божественном происхождении царской дочери - часами сидела на скале, до подбородка подняв острыми углами колени, положив на них тонкие руки, а на руки - свою белокурую голову, казавшуюся чересчур большой для тонкой шеи девочки-подростка. Она безмятежно грелась на солнце, порой поднимая голову и устремив мечтательный взор своих фиалковых, всегда как бы слегка затуманенных, глаз то на плывущие по небу облака, то на волны, набегающие на песок. Или купалась в теплом море, ныряя в зеленую воду и резвясь в ней, как беззаботная рыбка. Европа была еще слишком юной и, купаясь, еще не начала стыдиться своей наготы. В те дни, когда море казалось ей слишком бурным, а вода в нем - слишком холодной, Европа, сняв сандалии, с наслаждением бродила босиком по твердому влажному песку, собирая дары моря - ракушки, рыб, медуз, ловила крабов, а главное - морские раковины, плотно сжатые створки которых царевна так любила раздвигать, любуясь скрытыми внутри моллюсками, напоминающими с виду крошечный розовый бутон. Вволю натешившись дарами моря, дочь Агенора спешила назад, на берег перед заливающим ее босые ноги наступающим прибоем, и сердце ее заходилось от какой-то непонятной ей радости. Была она, как и все девочки-подростки, долговязой и нескладной, с угловатой, не приобретшей еще женской округлости, фигурой, прямой, как ветвь кизила, худой, стройной и узкой в бедрах и плечах, тонкорукой, тонконогой, гибкой и быстрой в беге, как лань. Тело юной Европы не обрело еще своих двух центров тяжести в грудях Агенориды и в ее двуличной ктеис /4/, как тела других, уже созревших, дочерей Сидона. Хоть и шептались челядинцы царского дворца, любители почесать языки, вечерами за чашей виноградного или финикового вина о белой коже и белокурых волосах царевны, как о несомненных признаках ее родства с бессмертными богами, однако же никто их них, положа руку на сердце, не мог назвать свою юную госпожу красивой. Не то чтобы совсем ни кожи и ни рожи, а так себе, ни то ни се, худая белобрысая девчоночка-заморыш, так, не цветок еще, а только ожидание цветка, не роза, а нераспустившийся бутон, гадкий утенок, которому еще только предстоит превратиться в белую лебедь...а может быть, и нет. Любовь рабов к своим хозяевам, слуг - к господам общеизвестна. Со времен царя Агенора и до наших дней в этом отношении ничего не изменилось...

Однажды большеглазая царевна вышла из дворца владыки древнего Сидона, как обычно, погулять, в сопровождении прислужниц и подруг, на берегу лазурного моря. На этот раз юная Европа была, по случаю большого храмового праздника, одета совсем как взрослая девушка, в длинный виссонный пеплос, подпоясанный под самую грудь, и украшенные жемчугом сандалии, с волосами, убранными под драгоценную золотую сетку. Прислужница несла над ней пурпуровый, расшитый золотом и жемчугами зонт, защищавший дочку Агенора от жарких лучей полуденного солнца, как то подобало царевнам. Чувствуя себя и вправду совсем взрослой, Европа шла, как приличествовало знатной девушке, мелкими шажками, слегка откинувшись назад, горделиво подняв подбородок. Но стоило подругам и прислужницам затеять на морском берегу веселые игры, как в ней словно опять проснулась маленькая девочка. Хлопнув в ладоши, Европа приказала снять с себя длинный, стеснявший движения пеплос и драгоценные сандалии, освободила свои светлые кудри от золотой сетки, и, оставшись в коротеньком хитоне цвета крови, скрепленном на ее худых прямых узких плечах золотыми заколками, сменив сетку для волос на головную повязку того же цвета крови,  теперь уже ничем не отличаясь от прислужниц и подруг, предалась девичьим забавам, носясь по берегу наперегонки с подругами, водя хоровод, собирая цветы. Большеглазая бегала, прыгала, кружилась и скакала как козленок, коротенький хитон раздувался под освежающим бризом, звенел счастливый смех. Вдруг, откуда ни возьмись, на морском берегу появился незнакомый ей маленький мальчик в льняном набедреннике, с большой головой, украшенной шапкой черных кудрей, державший подмышкой пурпуровый кожаный мяч. Европа не успела удивиться его появлению, как мальчик, глядя ей в самые глаза, молча бросил мяч Агенориде. Ловко подхватив мяч на лету, царевна бросила его подруге. Дочь Агенора успела подумать, что мальчик, а в особенности взгляд его темных, навыкате, глаз кажется ей почему-то знакомым, но тут же забыла об этом, увлекшись игрой. Большеглазая, войдя в азарт, со смехом перебрасывалась с мальчиком и подругами пурпуровым мячом, пока не выбилась из сил. Утомленная игрой, она стала искать глазами знакомо-незнакомого владельца мяча в толпе прислужниц и подруг, но мальчик как сквозь землю провалился. Зато на берегу вдруг появился черный гладкошерстый бык с крутыми острыми рогами, и ласковыми выпуклыми, навыкате, глазами, какие и положено иметь быкам - поэтому подобные глаза в народе называют бычьими. Казалось, его привлекли забавы подружек, и он сам был готов с ними поиграть. Перед самой мордой черного быка, чуть не задев свисающие с нее длинные стекловидные нити слюней, порхнула легким мотыльком самая юная из них - Европа, гнавшаяся за красивой бабочкой. Лицо ее раскраснелось от бега, пряди волос, выбившиеся из-под головной повязки цвета крови, развевались на ветру. Она смеялась, прыгала, кружилась легче бабочки - своей воздушной соперницы, которую никак не могла поймать. Но вот бабочка окончательно упорхнула, слившись где-то в лазурных небесах с лучами ослепительного солнца, и царевна города Сидона в изумлении узрела пристально наблюдавшего за ней быка, казалось, любовавшегося, словно человек, ее мальчишеской фигуркой. Мирно помахивая хвостом, остророгий бык подошел к Европе и подставил ей свою широкую спину, будто предлагая покататься. Царевна ласточкой вспорхнула на быка и, усевшись поудобней на спине такого мирного с виду животного, со звонким смехом заколотила в его черные бока голыми розовыми пятками. Но от прикосновений ее голых розовых пяток черный остророгий бык будто взбесился. Его только что такие ласковые, добрые глаза вмиг налились темно-багровой кровью, округлились, выкатились еще больше, и бык с оглушительным ревом стремительно бросился в морские волны. Испуганной Европе не оставалось ничего другого, как крепко ухватиться за острые рога быка. Крики оставшихся на берегу подруг вскоре стихли вдали...

В открытом море, при виде дельфинов и других диковинных морских тварей, поднявшихся из пучины, чтобы приветствовать и сопровождать увезшего сидонскую царевну остророгого быка, у Европы не осталось ни малейшего сомнения, что облик ее четвероногого похитителя принял некий бог. Но вот только какой? В отцовском дворце она встречала великое множество гостей из заморских стран, посещавших богатый Сидон по торговым делам, и научилась различать представителей разных народов и племен по одеждам. Царевна Сидона всегда могла отличить ассирийца от египтянина, египтянина от ливийца, ливийца от нубийца, нубийца от этруска, этруска - от шердана, шердана - от обитателя богатого острова Кефтиу /5/. "Очевидно, боги разных народов и стран одеваются так же, как их почитатели - подумала Европа, рассудительная не по годам - И не потому ли этот хитроумный бог принял облик черного быка, чтобы отец, узнав от рабынь и подруг, кто именно меня похитил, не догадался, где меня искать?"

Большеглазая сидонская царевна, захватив в узкую ладонь клок бычьей шерсти, с силой рванула его, надеясь, что под ним скрывается какая-либо из знакомых ей одежд. Шерсть остророгого быка, однако, оказалась плотной, как черный бархатный бубен, и в ладони озадаченной Агенориды осталось лишь несколько седых волосков, отливавших серебром на солнце. Бык повернул рогатую  голову, и Европа не уловила в его огромных выпуклых глазах, уже не темных, а как будто посветлевших от морской лазури, ни малейших признаков ярости. Мало того! Они стали почти человеческими и напомнили ей не только глаза кудрявого мальчика, так неожиданно появившегося среди ее подруг с пурпуровым мячом и так же неожиданно пропавшего, но и глаза странного чернокудрого отрока-простолюдина, приходившего порой на берег моря и издали молча следившего долгим мечтательным взором за играми юной царевны с подругами, чтобы затем незаметно куда-то исчезнуть.

Дочь Агенора вспомнила, как несколько дней тому назад, когда она вышла погулять одна и забрела в рощу, посвященную лунной богине Астарте /6/, этот странный молчаливый отрок с темными, навыкате, глазами, с виду не старше ее самой и очень схожий с ней ростом и статью, неожиданно вышел из-за корявого ствола тенистой смоковницы, под прикрытием которой, вероятно, следил за сидонской царевной, и, приблизившись к ней, как будто захотел ей что-то сказать, но отчего-то не решался. И шаловливая Европа решила подшутить над робостью простодушного сельского отрока. Подпустив его поближе, юная царевна, заливаясь звонким смехом, бросилась бежать, огибая заросли и ловко перепрыгивая на бегу через корневища вековых громадных кедров. Догнать быстроногую отроковицу было нелегко. Однако сельский отрок тоже, видно, был изрядным бегуном. Такой же длинноногий, как Европа, он скоро догнал то и дело задорно оглядывавшуюся на него через плечо смеющуюся Большеглазую и в следующее мгновение перегнал ее - правда, совсем ненамного, всего на длину стопы. Проворная Европа тут же отпрыгнула в сторону, опять залившись смехом, и бросилась было бежать в другом направлении. Но пучеглазый отрок снова настиг дочь Агенора и, вытянув вперед правую руку, коснулся ее плеча. Запыхавшись, Европа замедлила бег. Ее часто бившемуся сердцу было тесно в маленькой груди. Казалось, оно вот-вот вырвется из плена грудной клетки и вылетит наружу, словно птица. С трудом переведя дыхание, Европа встретилась глазами с отроком и тут же, вскрикнув от внезапной боли, запрыгала, как маленькая, на одной ноге. Она занозила правую ступню не замеченной ею в траве колючкой и чуть не упала. Чернокудрый отрок успел подхватить сидонскую царевну под руки и, осторожно посадив ее на пень в тени развесистого кедра, молча взял в руки ее правую ступню. Стоя на коленях, он одним молниеносным  движением выдернул из раненой подошвы дочери грозного сидонского владыки застрявшую в ней длинную колючку. Европа не могла не поразиться тому, как быстро и умело странный отрок это сделал. На месте вырванной колючки на подошве заалела капля крови. Поднеся ступню отроковицы к губам, молчаливый отрок отсосал кровь из ранки, но отчего-то медлил отнимать свои губы от стопы Агенориды - такой нежной и розовой по сравнению с его собственными - желтыми, твердыми, ороговевшими от частой ходьбы без обуви, что не укрылось от внимания дочери Агенора, несмотря на сразу бросившееся ей в глаза сходство между ней самой и странным отроком в сложении и стати. Ее вытянутая правая нога продолжала лежать у него на коленях и видно было - ему очень не хотелось, чтобы Европа ее убрала. Она и не стала этого делать, привычная к всеобщему благоговению, защищавшему ее, единственную дочь самодержавного сидонского владыки, надежнее самой прочной брони, и никогда не подозревавшая в людях ничего дурного. Едва касаясь пальцами, отрок провел рукой по узкой маленькой ступне Агенориды, а затем вверх по ее худой голени, на мгновенье задержавшись кончиками пальцев на остром колене Европы и скользнув еще выше по ее тонкому длинному бедру под подол задравшегося вверх коротко подпоясанного красного хитона, как будто хотел заглянуть под него, чтобы увидеть, что под ним скрывается. Ей даже на мгновенье показалась, что подол его собственной короткой рубашонки, наполовину закрывавший колени отрока, на которых все еще лежала нога юной Европы, внезапно слегка приподнялся, как будто спрятавшаяся под ним змея подняла свою острую головку, уткнув ее в узкую пятку царевны. Не мыслившая ничего дурного, дочь Агенора с благосклонною улыбкой на устах смотрела на так ловко вытащившего из ее стопы колючку пучеглазого простолюдина, нетерпеливо ожидая, что же он ей скажет. Однако в следующее мгновение из-за деревьев высыпали шумною гурьбой крикливые дворцовые прислужницы, давно уже искавшие повсюду загулявшуюся дочь сидонского царя. Когда Европа оглянулась, ища глазами молчаливого простолюдина, его уже нигде не было видно. Но взгляд бычьих, выпуклых глаз странного отрока остался в памяти Европы. И теперь она вспомнила его, встретившись взглядом с удивительным черным быком, увозившим ее по морю неизвестно куда.   

Лучи солнца пронизывали гладь пенистого моря, вспыхивая огненными искрами, от чего море становилось виноцветным. Вот вдалеке в туманной дымке показался сумрачный гористый берег. Остророгий бык, казавшийся парившим в небе птицам диковинным жуком с красным пятнышком на черной спине, ползущим по волнистой лазурной траве, поплыл быстрее, словно чувствуя за спиной погоню. Но море опустело: морские чудища отстали, не в силах плыть наравне с быком.

"Нет, это что угодно, только не Египет, - думала Европа. - Отец рассказывал, что берег у места впадения великой египетской реки Нила в море плоский, как ладонь, поросший во многих местах камышом. Значит, это остров? Но какой? Мало ли в море, простирающемся до столпов Мелькарта /7/, островов, к которым захотел бы пристать этот чудесный бык?"
 
Когда заходящее солнце уже окрасило вечерние облака в пурпур и золото, черный бык выбрался на берег и дал Европе спуститься на прибрежный песок. Царевна тут же стала выжимать намокший от морской воды хитон, для чего ей пришлось поднять его подол и открыть не только свои длинные и тощие голени девочки-подростка, но и узкие бедра выше колен, к которым за время морского путешествия местами прилипли побеги бурых, красных и зеленых водорослей. Струйки морской воды оставили на белом теле царевны Сидона темные следы, какие оставляют порой ручейки на песке. Тем временем бык с шумом отряхнулся. Ослепленная градом холодных и соленых брызг, обрушившихся на нее с его мокрой шкуры, сидонская царевна стала вытирать лицо своими узкими ладонями, когда же отняла их от лица, увидела, что на месте черного быка стоял высокорослый чернокудрый и чернобородый незнакомец с выпуклыми, бычьими глазами, с узкой, осиной талией и широкими плечами, в льняном набедреннике, как у давешнего кудрявого мальчика с большой головой, игравшего с нею в пурпуровый мяч. Смущенная тем, что незнакомец увидел ее ноги выше колен, Европы поспешила опустить подол мокрого хитона цвета крови, прилипшего к по-мальчишески стройному, хрупкому и нескладному телу отроковицы, облегая его пленительные в своей незрелости формы. Незнакомец молча смотрел на Европу, и его взор показался царевне знакомым. Он странным образом напомнил ей одновременно взоры мальчика с пурпуровым мячом, извлекшего из ее стопы колючку отрока-простолюдина и остророгого быка. На голове у рослого Чернобородого сверкала увенчанная пышным кудрявым пером диадема, которую, как было известно Европе, носят только на острове Кефтиу.

"Бог Кефтиу!" - подумала Агенорида, испытав при этой мысли безотчетный страх.

Чернобородый молча смотрел, как она, сдвинувшая невольно колени, поняв, что за ней наблюдают, выжимала намокший подол, на склоненную шею царевны и нежную округлость ее маленькой груди в разрезе мокрого хитона. Затем, мгновенно обхватив Большеглазую за талию, легко, как перышко, поднял Европу, внес ее в черневшую неподалеку, среди лавровых деревьев, пасть пещеры, озаренной внутри красноватым огнем тусклого глиняного светильника, и, не говоря ни слова, поставил на землю. Пол пещеры приятно холодил ее босые подошвы. Бог взял Европу за плечи, и она почувствовала, как в них бьются сразу два сердца: его - рывками, и ее - часто-часто, словно пойманная рыбка. Держа дочь Агенора за плечи, бог Кефтиу, по-прежнему храня молчание, долго смотрел сверху вниз на царевну Сидона, глядя ей прямо в глаза. За короткое время морского путешествия худая, долговязая дочь Агенора как будто еще больше выросла и еще больше похудела, став совсем похожей на остроносого мальчика. Отпустив левое плечо Европы, бог наклонившись, крепко поцеловал ее в похолодевшие пухлые лепестки по-детски влажных покорно раскрывшихся губ. От этого первого в ее жизни поцелуя в губы, да еще такого крепкого, что у нее перехватило дух, юная дочь Агенора, почувствовав слабость в коленях, еле удержалась на ногах. Не отрывая губ от уст Европы, весь рот которой был заполнен его горячим влажным языком, бог одним движением развязал ей пояс и коснулся маленькой груди отроковицы, ощутив через тонкую ткань, как бьется под ее нежной кожей упругая кровь и как грудь Агенориды в испуге напряглась от его властного прикосновения. Развязав пояс Европы и приподняв подол ее хитона, бог Кефтиу тотчас же положил ладонь на трепетный лобок Агенориды. Как будто искра проскочила между ее поросшим редкими светлыми волосками лобком и прижатой к нему ладонью Чернобородого. Европа попыталась придержать подол хитона, но всего лишь на мгновение. И тут же, под упорным взглядом бога, оторвавшегося наконец от уст царевны, не сознавая, что делает, распустила хитон на плечах, вынув онемевшими пальцами скреплявшие его заколки и обнажив напрягшуюся грудь. Влажная ткань цвета крови упала к ногам Большеглазой. Бог Кефтиу внимательно разглядывал отроковицу - ее широкий чистый белый лоб, обрамленный нежными белокурыми локонами, тонкие, будто прозрачные, уши, прямой точеный нос, полуоткрытый крупный рот со свежими и ровными зубами, круглый подбородок, плавный изгиб тонкой шеи, худые по-мальчишески прямые плечи, выпирающие костлявые ключицы, нежные бутончики грудей с задорно, как у юной козочки, торчащими в стороны острыми розовыми сосками, высокий детски-стройный стан, гладкий плоский живот, посреди которого втянутый пупок еще хранил в себя несколько капель морской воды, казавшиеся слишком длинными для хрупкого тела тощие ноги с выпирающими коленками, худые ляжки с трогательно большой треугольной прорехой вверху, под самой промежностью, покрытый легким светлым пухом низ живота, длинные, тонкие, как прутья, руки, которыми царевна робко пыталась убрать с неожиданно занывшего лобка его горячую ладонь. Неоперившийся птенец, совсем заморыш, думал он. Что это, в самом деле, на меня нашло! Стоило ли похищать такую и везти за тридевять земель по морю из далекой Финикии!

Сердце Большеглазой гулко билось в полумраке таинственной пещеры, стуча все сильней и сильней от сознания того, что она, совершенно нагая, какой ее сотворили боги, не считая головной повязки цвета крови, находится наедине с незнакомым мужчиной. Ничего подобного до сих пор не бывало в жизни дочки Агенора, впервые устыдившейся своей наготы. До сих пор мир сидонской царевны был миром исключительно женским, и все окружение Европы составляли только девушки и женщины. Даже когда Европе нездоровилось и требовалась помощь врача, в покоях окна задвигались ставнями, опускались тяжелые плотные занавески, создавая внутри почти полный мрак. Если царский лекарь должен был осмотреть больную или пощупать ей пульс, - как, например, совсем недавно, когда, по прошествии трех лун после появления у Европы беловатых выделений из влагалища, к ним стала примешиваться кровь, признак начала посещений ее богиней Меной, прозванной мучением дев, перед которым у царевны  так болела маленькая грудь — ему приходилось делать это через тончайшую газовую вуаль, чтобы его пальцы не касались нагого тела Агенориды, ее атласной, нежной белой кожи. И ей казалось, что так будет всегда.

Большеглазая не знала, сколько простояла так в прохладном сумраке пещеры, дрожа всем телом и прижав ладони к пылающему лицу. Но наконец Европа опустила руки и подняла свои фиалково-туманные глаза на неведомого бога, не отнимавшего ладони от ее нывшего сильнее и сильней лобка. И бог прочел в ее глазах не только детскую робость, но и радостно-испуганное любопытство. Так она смотрела в роще богини Астарты на вытащившего из ее стопы колючку чернокудрого отрока, чья рука медленно поднималась по ее ноге, лежавшей на его коленях, все выше, к задранному подолу хитона сидонской царевны. Одним движением Чернобородый снял с головы юной Европы повязку цвета крови, и еще не слишком длинные белокурые волосы Агенориды упали ей на мальчишески-прямые плечи.
 
Оглушенная стуком собственного сердца, Большеглазая узрела в изумлении узрела торчавший, как копье гоплита /8/, у не ведомого ей еще совсем недавно бога Кефтиу в поросшем темным курчавым волосом паху не виданный Агеноридой никогда до этого предмет, напоминавший царский, а может быть - жреческий жезл или скипетр с округлым заостренным навершием темно-розового цвета. При его виде дочери сидонского царя вдруг почему-то захотелось стать совсем маленькой, сжаться в крошечный комочек.

Как будто бы в ответ на взгляд Агенориды жезл поднял свое навершие, словно  грозный сын владыки морей Посейдона киклоп Полифем, ослепленный хитроумным скитальцем Одиссеем, свою безглазую голову. Часть человеческого тела, обладающая собственной волей! Такого только познававшей мир Европе видеть до сих пор не доводилось! На краткий миг в ее голове промелькнуло смутное воспоминание о скрытой под хитоном молчаливого отрока-простолюдина невидимой змее, внезапно поднявшей свою головку, чтобы ужалить царевну в пяту.

Бог Кефтиу заметил, что дочь Агенора, хоть и закрыла лицо рукой, но из-под ладони с любопытством смотрит на этот еще никогда не виданный ею предмет, и понял, что означает этот взгляд украдкой. Его зоркие, навыкате, глаза вновь заглянули царевне в самую душу.

Подчиняясь молчаливому приказу бога, не терпящему ни возражений, ни ослушания, Большеглазая, присев на корточки, робко протянув тонкую руку к вознесенному перед ней жезлу критского бога. Он казался царевне Сидона живым существом, слегка подрагивавшим от нетерпения. Узкий зев его навершия, казалось, подмигнул ей, из него выступила маленькая светлая капля. Медленно-медленно Европа коснулась его кончиками пальцев протянутой вперед правой руки. Жезл вздрогнул, упругий, как сжатая пружина. Нерешительно коснувшись пальцами навершия жезла, Большеглазая, не веря собственным глазам, слегка притронулась к нему снизу и трижды, всякий раз испуганно отдергивая пальцы,  провела рукой по жезлу сверху вниз, пока кончики пальцев царевны не коснулись поросшего кудрявым черным волосом мешочка, заключавшего в себе что-то вроде двух упругих твердых шариков, а затем принялась гладить жезл снизу вверх, от мешочка к навершию. От каждого прикосновения дрожащих пальцев дочки Агенора жезл вздрагивал еще сильнее и поднимался еще выше. Не отрывая зачарованного взора от жезла, сидонская царевна, затаив дыхание, медленно села на узкие пятки, упираясь в расстеленную на полу пещеры черную шкуру расставленными острыми коленями. Шкура оказалась мягкой, шелковистой, словно шерсть похитившего дочку Агенора остророгого быка. Если бы все внимание Европы не было привлечено к невиданному ею дотоле предмету, она могла бы увидеть голову черного быка, внимательно следившую за происходящим со стены пещеры. Трепетное пламя светильника озаряло пещеру неверным светом, зажигая самоцветными камнями глаза бычьей головы. Живой жезл бога Кефтиу, все так же подрагивая, то слегка поднимаясь, то слегка опускаясь перед пылающим лицом Агенориды, потянулся к ней, как полагается живому существу. Царевна снова осторожно, еле касаясь рукой, погладила жезл, который от ее прикосновения заметно увеличился в размерах, распух и отвердел. Благоговейно, как перед алтарем сидонского Мелькарта, преклонившая колена перед этим чудом, Европа медленно откинулась на спину, широко раздвинув острые колени и закрыв глаза.

Склонившись над безмолвно замершей как бы в оцепенении отроковицей, бог Кефтиу долго смотрел на ее раскрытое перед ним с бесстыдством чистейшей невинности выпуклое розовое лоно в редких светлых волосках. Этот загадочный волшебный бугорок всегда привлекал внимание Чернобородого, имел ли он дело с богинями, полубогинями или дочерьми смертных людей. Бог любил разглядывать у них ктеис не меньше, чем всегда пленявшие его груди с нежными соцветиями сосков. Особенно его поражало, что у дочерей, зачатых и порожденных им с богинями, полубогинями или смертными, в младенчестве вагинальная расщелина была гораздо больше по сравнению с другими частями тела, чем у взрослых девушек и женщин, с возрастом уменьшалась и лишь к старости опять становилась все больше. Улегшись на шкуру между широко раскинутыми перед ним с потрясшей бога Кефтиу покорностью, согнутыми в коленях, словно у кузнечика, худыми ногами сидонской царевны, Чернобородый, подперев голову рукой, стал внимательно разглядывать чуть дышащую ктеис дочери Агенора - редкие светлые волоски, еле различимый золотистый пушок, нежные розовые складочки, едва заметные голубенькие жилки, тончайшие, как паутинки или ниточки, темно-коричневую точку родинки в левой части почти лысого лобка. Множество раз богу приходилось видеть, осязать, пронзать вагину своим могучим срамным удом, пальцами и языком. И все же всякий раз Чернобородого неудержимо притягивала липкая топь влагалища с его вкусом и запахом, не сравнимыми ни с чем, кроме вкуса и запаха вод Мировой реки - Океана /9/. Привычно радовавшее его созерцание девичьей ктеис на этот раз заставило биться сердце дотоле мнившего себя бесстрастным бога совсем по-человечески.

Раздвинув осторожно указательным и  средним пальцами нежные, как розовые лепестки, губы влагалища Европы, бог Кефтиу увидел крошечный, такой же розовый, бутон, похожий на моллюска, предстающего взору наблюдателя, раскрывшего створки морской раковины, и в очередной раз поразился мягкости, тонкости и упругости живой ткани. На славу потрудились некогда Эпиметей /10/, Девкалион /11/ и Пирра /12/, ничего не скажешь, подумалось ему.

Только бы не слышать раздающегося из доверчиво открытого ему влагалища царевны сладостного пения сирен, искушающих его безоглядно броситься в эту бездонную всепоглощающую пропасть! Бог Кефтиу знал, а вернее - привык думать, что бессмертен, как и другие боги. Об этом все, кому не лень, прожужжали ему уши еще с самого рождения. Однако знал он и то, что существовал на всегда, а был однажды рожден, появившись на свет из бездны такой же вагины. Кто может поручиться, что ему не суждено однажды вновь вернуться в эту бездну? Бездна. Без дна. Вот о чем Чернобородый неустанно думал, вглядываясь, словно зачарованный, в бездонный влажный омут влагалища, грозивший, как ему казалось, без остатка затянуть в себя и поглотить на веки вечные не только его самого, но и все Мироздание...

Чернобородый так увлекся, что даже отчего-то рассердился на себя. Неужто он, бессмертный бог, не может совладеть с собой при виде тысячу тысяч раз виденных и испробованных им прелестей женской натуры - да и не женской даже! Разве можно назвать женщиной эту сидонскую жердинку! Разве сравнятся ее жалкие худосочные прелести с пышными формами бессмертных и смертных красавиц, которыми он обладал с тех пор, как взошел на Олимп! Разве смогут эти узкие бедра принять и заключить в объятия его мощные чресла? Разве способно это маленькое чрево вместить его чистый посев и выносить его божественного сына! Белобрысая мышка! Лишь кожа да кости! Мальчишечьи плечи! Мальчишечьи ляжки! А эти прозрачные, тонкие уши! Некстати вспомнив про мальчишку Ганимеда /13/, Чернобородый тут же отогнал подальше эту мысль и, в досаде на себя, отнял руку от почти лишенного растительности лона лежащей неподвижно на спине Агенориды. Ее дыхание было чуть слышным, грудь едва заметно трепетала, казалось, жизнь в ней остановилась и стоит недвижно, как вода в сосуде.

Но, как уже бессчетное количество раз при любовных сношениях, великая тайна влагалища не уставала манить, дразнить, пугать и раздражать Чернобородого, будя в нем неуемное и, если можно так сказать о боге, то больное любопытство. Скользнув на животе, подобно ящерице, бог Кефтиу опять подполз вплотную к вратам лысой девственной ктеис лежавшей без движения Европы и снова бережно раздвинул ее плотно сжатые розовые срамные губы двумя пальцами, стараясь заглянуть как можно глубже в недра слизистого жерла. Нет-нет, он этого не сделает, а если сделает, то как-нибудь потом, но уж конечно не сейчас, ведь у богов времени много, успокаивал Чернобородый сам себя.

Напрасно! Богом овладело хоть и недостойное бессмертного, но столь неудержимое желание во что бы то ни стало проникнуть в это студенистое отверстие, что он, чувствуя, как мускулы на шее и затылке свела жестокая судорога, поднес навершие своего жезла к чуть дышащим устам слегка трепещущего, чуть сочащегося лона сидонянки и начал втискивать его в сначала плотно сжатые, но скоро раскрывшиеся, как у морской раковины, розовые створки. Это удалось Чернобородому не сразу, но с третьей попытки жезл вонзился внутрь, пробив насквозь незримую преграду, и войдя в дочь Агенора больше чем наполовину. Бог ожидал, что неподвижно ждущая соития Европа испустит крик или хотя бы стон, как это делали все его предыдущие смертные и бессмертные избранницы. Но ожидания Чернобородого не оправдались. Дочь грозного сидонского царя по-прежнему лежала без движения, с закрытыми глазами, как если бы она спала и не проснулась. Лишь веки юной сидонянки на мгновение затрепетали, разведенные в стороны костлявые колени вздрогнули, как у кузнечика, легкий вздох вырвался из груди и блестящая слеза, повиснув на ее реснице, вспыхнула алмазом, отражая пламя тусклого светильника, когда узкое влагалище Агенориды с тихим, но явственно прозвучавшим в звенящей тишине сумрачной пещеры жалобным всхлипом приняло и вобрало в себя жезл бога Кефтиу, тугой и напряженный, как струна.

Таких невероятных ощущений, как на этот раз, бог Кефтиу еще никогда не испытывал. Всегда овладевавшее им, хоть и владевшим в совершенстве царственным искусством продолжительного пребывания в пещере женкой плоти, при первом сношении с богинями, полубогинями и человеческими дочерьми неукротимое и страстное желание скорее насладиться, стремительно излив в их алчущее лоно семя, вдруг уступило место воспоминаниям о том, что вслед за совершившимся совокуплением им всякий раз овладевало чувство величайшей пустоты и сожаления. Это не удивляло бога, ведь он знал, что после соития печальны все живые существа. В предвидении сожаления, которое непременно должно было охватить его после соития и на этот раз, Чернобородый долго сопротивлялся, не желая изливать свое божественное семя в эту непонятно чем привлекшую его внимание и непонятно для чего понадобившуюся вдруг ему Европу, и, наконец преодолев себя, выдернул окровавленный, все еще напряженный жезл из вскрытого им узкого влагалища царевны. Приподнявшись на локтях, Чернобородый заметил на шкуре кровавые пятна. И только тут он в полной мере осознал, что юная Агенорида, из прободенного лона которой сочилась алая кровь, не проронив ни звука, по-прежнему лежит в оцепенении, закрыв глаза, как будто бы в объятиях Морфея, бога сна, словно не ощутив вторжения его жезла в свое девственное лоно. О совершившемся совокуплении свидетельствовали лишь кровавые пятна на шкуре.

Такого с богом Кефтиу еще не происходило ни при одном из совершенных им бесчисленных плотских соитий. Он был крайне озадачен, несколько разочарован и весьма недоволен собой. К тому же Чернобородого мучила острая боль в ятрах, раздутых от переполнявшего их, не извергнутого семени.

Озадаченный и раздосадованный тем, что был склонен расценить как первую в своей жизни неудачу на поприще плотской любви, бог Кефтиу взял было свой донельзя отвердевший и опухший, готовый лопнуть жезл в руку, чтобы дать ему облегчение давно известным ему еще с детства, когда юные куреты укрывали его на Кефтиу от незавидной участи быть съеденным родным отцом /14/, способом, для упрощения использования которого впоследствии в античном мире было изобретено множество приспособлений, в том числе и укрепленных на дорожных колесницах и повозках, но, бросив взгляд через плечо, в изумлении увидел, что Европа не спит и вышла из оцепенения.

Лежа на черной бычьей шкуре, подперев свою чересчур большую для тонкой шеи голову рукой и согнув худую левую ногу в колене, с упавшими на плечи короткими белокурыми волосами, дочь Агенора молча пристально смотрела на Чернобородого.

Как будто оробев под неотрывным взглядом фиалково-туманных глаз Агенориды, бог нерешительно - впервые с тех пор, как себя помнил! - приблизился к отроковице. И тогда Европа  быстро присев на корточки, мгновенно взяла в рот его торчащий, как копье гоплита, жезл. Эта малолетняя сидонская жердинка была сплошной загадкой! Пораженный, бог со все возраставшим возбуждением ощущал, как она сначала робко, а затем все более решительно, будто кто-то подсказывает ей, что делать, обрабатывает его уд горячим влажным языком. Мириады мириад богинь, полубогинь и женщин ублажали своими многоопытными языками привычный к ласкам всяческого рода фаллос Чернобородого до этого, но  теперь богу Кефтиу мнилось, что он еще никогда не испытывал такого наслаждения, как от робких, но именно поэтому невыразимо сладостных прикосновения маленького язычка юной сидонянки. Европа вдруг впилась зубами в возбужденную чувствительную плоть навершия жезла Чернобородого. От неожиданности бог Кефтиу вцепился в ее белокурые волосы и от пронзившей его острой боли дернул за них с такой неистовой силой, что оторвал Европу от устилавшей пол пещеры шкуры черного быка. Дочь Агенора несколько мгновений провисела в воздухе с поджатыми ногами. Затем Чернобородый с силой опустил ее обратно на шкуру. Приняв тотчас же позу сфинкса, юная Агенорида, в упор глядя на него расширившимися и почерневшими глазами, молча открыла рот, как жаждущий птенец. И бог сразу же вспомнил свою аргосскую возлюбленную Данаю, заключенную жестоким отцом в медный терем, в подземное узилище которой он проник в свое время под видом золотого дождика. Встав на колени, Чернобородый взял в правую руку свой все еще напряженный жезл и помочился прямо в рот Широкоглазой, жадно ловившей золотистую струю божественной мочи широко раскрытым ртом, вытягивая острый кончик языка, как это делала под золотым дождем аргосская царевна (хотя и отличавшаяся во всем внешне от сидонской, ибо Даная была высокорослой и широкоплечей, крутобедрой, крепкой, широкой в кости, пышногрудой, с копной густых, длинных, до пояса, иссиня-черных волос). Лицо Европы приняло при этом то детское выражение, которое было и на лице обильно орошаемой золотым дождем Данаи и которое порой бывает свойственно всем девушкам, свидетельствуя со всей непреложностью о том, что в каждой девушке заключено дитя, которое ей суждено родить на свет. Пораженный этим внезапно открывшимся сходством, Чернобородый опустился рядом с ней на бычью шкуру. Европа - бог не верил собственным глазам! - уже без всякого смущения и робости поигрывала громадным жезлом бога, будто нарочно испытывая чувствительность его крайней плоти /15/. И наконец добилась своего. Чернобородый вновь не выдержал! И снова узкое влагалище Агенориды с негромким хлюпающим звуком вобрало в себя его могучий уд.

На этот раз бог Кефтиу вошел в дочь Агенора до конца. Европа, вскрикнув, словно козочка под жертвенным ножом, раздвинув гибкие худые бедра, тесно и крепко заключившие Чернобородого в объятия, конвульсивно закинула ноги ему на ягодицы, и чем глубже он вгонял в нее свой жезл, проникая в утробу царевны Сидона до самого дна, словно желая распороть ее, вонзаясь в недра Большеглазой мощным удом, как будто исступленный лепет, крики и стоны безжалостно мучимой его могучей силою отроковицы распаляли его все больше и больше, чем сильнее он тискал ее груди, неистово сжимая и колотя их друг о друга, доводя сидонскую царевну до безумия, тем сильнее она охватывала его судорожно сжатыми тощими ногами с пальцами, скрюченными к стопам, обеими руками впиваясь в спину бога так, что от ее ногтей оставались кровавые борозды, задирая ноги все выше и крича все громче. Кровь шла из пронзаемого богом Кефтиу лона Большеглазой, стекая между ее широко разведенными в стороны худыми ягодицами вниз, к еле заметной темной звездочке афедрона /16/, увлажняя бычью шкуру, обильно орошенную кровью и выделениями царевны Сидона. Чернобородый же испытывал не просто удовлетворение, но никогда прежде не изведанное им наслаждение от того, что всякий раз входил в клокочущую ктеис дочки Агенора так плотно и уходил в нее так глубоко, что вспенивалось всякий раз вино в пифосе /17/, вкопанном в земляной пол пещеры, и он сам не знал, где кончается его собственный живот и начинается живот Агенориды. Ничто в мире не могло сравниться с удовольствием так терять себя в недрах царевны, а потом снова обретать, выходя из хлюпающей ктеис юной сидонянки и так возвращая свой фаллос обратно себе, чтобы вновь пребывать в самом себе, а не в ней. Стоны и вопли Европы, то раскрывавшей свои ставшие совсем черными глаза, водя безумным взором по потолку пещеры, то снова закрывавшей их, становились все громче, пока не стали напоминать пронзительные крики южных птиц с ярким оперением, привезенных из заморских стран для царя Агенора Сидонского.

Наконец дочь Агенора, выкатив вышедшие из орбит блестящие глаза, смотревшие в потолок пещеры, но ничего не видевшие, ловя воздух широко раскрытым в крике ртом, всецело отдалась мерному, как волны морского прилива, ритму движений вспарывавшего ее снова и снова на бычьей шкуре Чернобородого, и вновь зажмурилась только когда бог, вырвав жезл из вспухшего влагалища Агенориды, брызнул ей в лицо струей горячей липкой жидкости, обдав в изнеможении простертую под ним, сраженную жестокой болью и ужасным потрясением сидонскую царевну с ног до головы божественным благоуханным семенем. Бог Кефтиу же, после судороги сладостно-горестного наслаждения, испытанного им при долгожданном семяизвержении, ощутив, как струйки извергнутой им клейкой жидкости текут по его поросшим черной шерстью бедрам, устало смежил веки - он, прославленный своей неутомимостью в любовных делах среди богов и людей! Лишь тогда умиротворенно закрылись и мерцавшие в полумраке глаза черного остророгого быка, пристально, неотрывно и безмолвно наблюдавшего со стены пещеры за совершением священного таинства брака.

Так началась жизнь сидонской царевны с похитившим ее чернобородым богом. Только наутро, с трудом поднявшись со смятой бычьей шкуры, на которой бог мучил и терзал ее всю ночь, и выйдя на нестерпимо болевших, покрытых черно-багровыми пятнами, заплетающихся от слабости ногах из пещеры, Европа узрела ставший ей приютом дивный остров во всей его красе. Их пещерное убежище располагалось в месте подлинно первобытном, заросшем платановыми лесами, цветущими кустарниками, красным деревом, магнолиями и гранатами, среди которых поднимались веерные пальмы и траурно чернели кипарисы, вечно оплакивающие горестную судьбу юноши - любимца Феба-Аполлона.../18/ Здесь потекли дни и ночи Большеглазой в объятиях чернобородого бога острова Кефтиу.

Агенорида просыпалась рано, на утренней заре, и, пока Чернобородый спал, украдкой шла по зеленым холмам в тенистые лесные чащи, взяв с собой найденный ею в изголовье неведомо откуда взявшийся слоновой кости гребень, которым она расчесывала свои белокурые волосы, неизменно связывая их затем на затылке скромным маленьким узлом, всякий раз с замиранием сердца мечтая приблизить тот миг, когда Чернобородый опять развяжет этот узелок. Кто научил царевну этому? Ведь во дворце сидонского владыки Агенора за волосами его дочери ухаживали лишь служанки, а сама она ни разу к ним не прикасалась! Жаркое солнце, лик лучезарного Мелькарта, несмотря на ранний час, светило уже так же сильно, чисто и радостно, как на финикийской родине Европы. В лесах лазурно светился, расходился и таял душистый туман, за дальними лесистыми вершинами слепила глаза белизна снежных гор острова Кефтиу. Снимавшая на родине сандалии обычно лишь на прибрежном песке, Агенорида здесь ходила только босиком. Ей казалось, что трава и земля ласкают ей подошвы, а камни сами катятся прочь, чтобы не причинить ненароком боли нежным маленьким стопам отроковицы.

Потом чернобородый бог и юная Европа, молча взявшись за руки, уходили на всегда пустынный и безлюдный берег моря, купались и лежали на солнце до самого завтрака. Этот хоть и простой, но неизменно вкусный и обильный завтрак, неизвестно кем приготовленный, всегда ожидавший Европу и бога в условленный час возле входа в пещеру, состоял из свежей, жареной в оливковом масле или печеной на углях рыбы, козьего сыра, зеленых и черных маслин, дынь, огурцов, подрумяненных белых лепешек, сладкотающего меда, красного и золотого винограда, спелых плодов, смокв, фиников, орехов и молодого ароматного вина. И странное дело! Царевна Сидона, вскормленная в богатом отцовском дворце самыми изысканными яствами - жареной саранчой, паштетами из павлиньих мозгов и соловьиных языков, жарким из маленьких собачек и прочими лакомствами - не только не страдала от их отсутствия на приютившем ее дивном острове, но и ела все, что подавали ей невидимые повара, с огромным удовольствием и с таким аппетитом, какого не ощущала еще никогда в жизни. Особенно охотно она лакомилась финиками, напоминавшими ей о родной Финикии, и спелыми пурпурными смоквами, на которые постепенно стали походить цветом и формой соски начавших созревать под солнцем Кефтиу грудей Агенориды - еще недавно острые и розовые, словно ягодки незрелой земляники. Чернобородый любил окроплять прохладным вином трепещущие перси сидонской царевны и слизывать с них вино капля за каплей. Дочери Агенора было щекотно, она смеялась, и ее нежные маленькие груди дрожали от смеха. Звенели кузнечики.

Потом они ложились отдыхать. В знойном сумраке пещеры тянулись горячие, веселые полосы света. Когда жар спадал и Европа, истомленная ласками бога, выходила нагой из пещеры - она уже давно перестала стыдиться своей наготы, да и видел ее только бог -, часть моря, видная из него между кипарисов, стоявших на скате под ней, имела цвет фиалки и лежала так ровно и мирно, что, казалось, никогда не будет конца этому вечному покою, этой вечной красоте.

Ночи на Кефтиу были теплы и непроглядны, в черной, словно шкура дивного быка, умчавшего Европу из Сидона, тьме плыли, мерцали, светили топазовым светом огненные мошки, стеклянными колокольчиками звенели древесные лягушки. Когда глаза привыкали к темноте, выступали вверху звезды и гребни гор, над пещерой вырисовывались деревья, которых Большеглазая не замечала днем.

Недалеко от приютившей бога и дочь Агенора пещеры, в прибрежном овраге, спускавшемся из лесу к морю, быстро прыгала по каменистому ложу мелкая, прозрачная речка. Ее водой они разбавляли вино, но юная Агенорида любила пить эту речную, кристально-чистую воду и без вина, зачерпывая ее горстями. Как чудесно дробился, кипел ее блеск в тот таинственный час, когда из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо, пристально смотрела поздняя луна - лик богини Астарты-Танит! В такие мгновения речная вода казалась сидонской царевне особенно вкусной. Не раз Чернобородый, ступавший всегда неслышно, как барс или рысь, подкрадывался к Европе, наклонившейся к потоку и пившей из него горстями воду, со спины и овладевал Агеноридой сзади. Кто только научил отроковицу сгибать стройную худую спину, выгибая маленькую попку? Жарко нависающий над согбенной Большеглазой, целуя Европу в изгиб чуть покрытой пушком нежной шеи под узлом волос, бог любил щекотать нежные подошвы ее сжатых любовной судорогой узких маленьких ступней со скрюченными к стопам розовыми пальчиками. В эти мгновения испытываемые Европой ощущения были почему-то особенно острыми и даже более сильными, чем когда бог Кефтиу совокуплялся с ней на шкуре черного быка в их заветной пещере, в лесу, на вершинах холмов, склонах гор, в отрогах скал, в тени прибрежных утесов или на золотом морском песке, нагретым полуденным солнцем, и ее крики, словно крики чаек, разносились далеко окрест. К тому же в речке царевна сразу же могла подмыться после соития - особенно поначалу, когда каждое совокупление сопровождалось у Европы сильными кровотечениями. Иногда Чернобородый сам подмывал Агенориду, как заботливая нянька.

Порою по ночам надвигались с гор грозовые тучи, темные, как косматая борода и грива Зевсе Громовержца, бушевала жестокая буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные малахитово-зеленые бездны и раскалывались в небесных высотах страшные, допотопные, как во времена борьбы богов с титанами или гигантомахии, удары грома. Тогда в обступавших пещеру с черной головой быка на каменной стене и сплетенными на черной бычьей шкуре в любовных спазмах нагими телами бога Кефтиу и отроковицы из Сидона девственных лесах просыпались и испуганно мяукали орлята, в страхе ревели пятнистые пардусы /19/, тявкали остроухие шакалы... Раз у полуосвещенной пасти их пещеры собралась целая стая шакалов, всегда сбегающихся в ненастные ночи к жилью. Бог и Европа смотрели на них сверху, а промокшие насквозь шакалы зябко жались друг к другу под блестящим ливнем и звонко тявкали, просились к ним в пещеру. Агенорида поначалу испуганно прижималась к Чернобородому, а потом радостно плакала и смеялась, глядя на этих забавных зверьков, не водившихся в окрестностях ее родного Сидона. Ей представлялось, что она - владычица зверей, как Астарта-Танит.

Неустанные любовные ласки, которыми изнурял Европу повелитель Кефтиу, казались ей все менее болезненными. Постепенно они, напротив, стали для нее все более желанными и даже необходимыми. Ей все больше нравилось служить Чернобородому ему всем своим так жестоко мучимым и терзаемым богом Кефтиу телом. Да и маленькое, узкое, израненное в кровь влагалище Европы, которое бог поначалу так боялся разорвать своим громадным удом, постепенно приспособилось к форме и размеру неустанно вспахивавшего его жезла Чернобородого, жадно смыкая на нем свои горячие влажные губы при каждом новом сношении. Нагая, мечущаяся со стонами и криками на черной бычьей шкуре, нескладная, по-детски беззащитная в своей костлявой худобе, с блуждающим между двумя рядами белых зубов кончиком искусанного розового языка, который дочь сидонского владыки Агенора высовывала, тяжело дыша и завывая, как течная сука, Большеглазая все безоглядней отдавалась дивному Чернобородому, всецело предавая себя в его власть, чтобы все новыми и новыми ощущениями, которые он давал ей испытать, ощущениями, ставшими для нее со временем не только мучительными, но и сладостными, попытаться постичь тайну неведомого бога и то, что он делал с ее истерзанным телом, казавшимся порой царевне сплошной раной. Если раньше она лишь покорно позволяла Чернобородому целовать себя, послушно подставляя ему губы, то теперь и сама отвечала ему неумелыми, частыми поцелуями, похожими на укусы. С закатившимися глазами, набухшими губами и атласной кожей, благоухающей выступавшим изо всех пор царевны потом, усеивавшим поначалу тело стонущей Агенориды множеством мельчайших, словно бисер, капелек, а затем струившимся по нему горячими ручьями, под пристальным и неотрывным взором горящих парой раскаленных углей глаз черной бычьей головы на стене пещеры, Европа вновь и вновь тонула в помрачающем разум блаженстве кровавой любви среди жужжания пчел, звона стрекоз и соловьиных трелей. Дочь Агенора истаивала, словно воск, под мощным телом бога Кефтиу, ставшего уже давно и ее богом, то нисходя на него сверху белым храмом юной содрогающейся плоти, то в тяжком дурмане поцелуев оплетая бога длинными тонкими ногами, колотя по его мощным ягодицам розовыми пятками так же отчаянно, как колотила ими еще не так давно на солнечном сидонском побережье в гладкие бока оседланного ею черного быка, и ее юная душа сгорала, как фитиль лампады или светлая свеча, в его темно-багровом пламени. Стенания нещадно мучимой жестоким богом Кефтиу Европы походили то на воркование голубки в храме Астарты-Танит, то на короткие восторженные возгласы священных блудниц храма сидонской богини, совокуплявшихся с благочестивыми паломниками, стекавшимися в славный град Сидон со всех концов обитаемой Вселенной поклониться великой Астарте. В эти мгновения отроковице, растлеваемой Чернобородым, чудилось - свет лучезарного Мелькарта, окружившего ее соски загаром, вдруг сменяется слепящей черной тьмой, из которой предстает не постижимая ее слабым детским умом величайшая из тайн необъятного Космоса.

Однажды, выйдя с первой зорькой, как всегда, украдкой из пещеры, чтоб подмыться, дочь Агенора поразилась необычному в то утро солнцу. Скрытое пеленой невиданных ею еще на дивном острове туч, похожих на белесый туман, солнце представилось ей зловещим красным диском, словно омытым кровью. Впрочем, тучи очень скоро рассеялись, и лик Мелькарта засиял во всю свою обычную силу. В то утро бог застал Европу омывающейся в речке. Нежные руки Большеглазой жадно ласкали воду, на усеянном капельками лице сияла улыбка. Одна прядь белокурых волос царевны ниспадала на худую склоненную спину с проступающими под почти прозрачной нежной кожей позвонками, другая соскользнула между зябко напрягшихся от холодной воды маленьких грудей. Напоминая лук Эрота, изогнулись линии худых узких бедер Европы, ее острые выступающие колени белели над голубовато-кристальной водой. Нескладное хрупкое тело сидонской царевны излучало среди водяных брызг сияние, подобное солнечному. Европа плескалась в воде, как это делают маленькие дети, и богу показалось, что до него донесся ее стон наслаждения. Над водой, в которой отражалось тело Большеглазой, дрожала маленькая радуга, увенчав светлым ореолом казавшуюся слишком крупною для тонкой шеи белокурую голову резвящейся в воде, как маленькая девочка, отроковицы.

При виде вышедшего из-за ствола корявой смоковницы - как когда-то молчаливый отрок на сидонском побережье - бога Кефтиу, Европа слегка вскрикнула от неожиданности, невольно прикрыв руками грудь и лоно, но затем, как обычно, робко улыбнулась ему, как будто была в чем-то виновата перед богом, и даже не решилась собрать волосы в пучок. Подхватив Агенориду на руки, Чернобородый отнес ее в пещеру. Сердце царевны стучало громче, чем в первую, кровавую ночь их любви. Она понимала, что должно произойти нечто не менее важное для нее, чем тогда, хоть и не могла выразить словами, что именно. Спросить об этом бога Кефтиу дочь Агенора не решалась - ведь до сих пор она и бог не сказали друг другу ни слова.

На какое-то время Большеглазая утратила способность воспринимать происходящее. Когда же она вновь пришла в себя, то осознала, что стоит на дрожащих коленях перед богом Кефтиу, одурманенная его острым, мускусно-звериным запахом, охватив навершие напряженного жезла Чернобородого едва вмещавшими его устами, конвульсивно сжимая побелевшими от напряжения тонкими пальцами левой руки мерно входящий в ее рот жезл своего повелителя, а правой - его литую, как из бронзы, ягодицу, впившись в нее намертво ногтями.

Слишком крупная для тонкой шеи белокурая девичья голова задвигалась, и вот - о чудо! - столь невозмутимый до тех пор Чернобородый впервые не смог - а может быть, не захотел! - скрыть от юной сидонянки признаки охватившего его нарастающего возбуждения. Он издал стон, подобный отдаленному раскату грома, и, схватив коленопреклоненную Европу за волосы, стал управлять ее головой. Сидонская царевна не сопротивлялась богу Кефтиу, она была готова сделать все, что он потребует. Жезл бога все глубже погружался в ее горло, она помогала себе и ему худыми длинными руками, заглатывая все его выделения. Горячая плоть фаллоса Чернобородого, сжимавшего одной рукой руку Европы, а другой - ее затылок, обжигала ей небо. Бог все быстрее и быстрее дергал голову пришедшей в неистовство Европы. Чернобородый сам, казалось, обезумел, глядя на намотанные на его руку белокурые волосы царевны, и, чтобы хоть немного успокоиться, закрыл глаза. Но и с опущенными веками Агенорида все еще стояла у него перед глазами. Он видел, как целует ее, как ласкает нескладное, хрупкое тело сидонской мышки, как ложится на нее, раздвинув в стороны ее худые ляжки, и входит внутрь отроковицы, как она вздрагивает и откидывает свою белокурую голову, охватывая его тонкими ногами, как громкий стон срывается с влажных лепестков розовых губ дочери Агенора, как ее худое тело извивается в его объятиях от возбуждения и боли. Бог Кефтиу развил такую скорость, что уже не замечал, как Европа пытается отстраниться от него, как она задыхается. Чернобородый издал громкий крик, напоминающий оглушительное мычание и одновременно рев возбужденного быка, и в тот же миг из его предельно напряженного жезла, пульсирующее биение которого о пылающее огнем лицо Агенориды, было подобно дрожи молнии среди убийственной тяжести предгрозового неба, нависшего над жаждущей живительной влаги землей, в ее набухший рот с натертыми жезлом Чернобородого губами хлынула белая тягучая жидкость, мгновенно разлившаяся по рту Европы, заполнив его весь. Извержение недр бога Кефтиу было сродни громовому удару, и ослепительный разряд его последнего пульсирующего содрогания излился обжигающими каплями на корень языка отроковицы, одурманенной вкусом и запахом плоти Чернобородого на своих натертых его твердым и упругим фаллосом губах. Когда бог оттолкнул сидонскую царевну, она упала на пол и зашлась хриплым кашлем, ибо часть божественного семени попала ей в дыхательное горло. Европа кашляла - и не могла остановиться. Глаза ее, налившиеся кровью, как у умыкнувшего ее когда-то черного остророгого быка, были готовы выйти из орбит. Но вот бог Кефтиу пришел в себя, опомнился. Увидев у своих ног содрогающееся тело заходящейся от кашля Европы, он нагнулся и стал хлопать ее по костлявой спине. Это помогло. Царевна еле смогла отдышаться. Большеглазая была близка к безумию. Этот запах! Он напоминал Европе запах свежесрезанных ивовых прутьев, которыми няньки секли ее в детстве в чертогах царя Агенора за проказы и мелкие шалости.

Зачерпнув оливкового масла из врытого в земляной пол пещеры глиняного сосуда-арибалла, чернобородый бог пригнул белокурую голову безропотно преклонившей колена Европы к земле. Она безмолвно приняла звериную позу, встав на четвереньки, согнув спину, выгнув маленькую попку, опираясь на землю узкими ладонями и острыми коленями, с содроганием сердца ощутив пальцы бога в раздвинутой ими крохотной дырочке своего афедрона. Он и раньше порою ласкал сидонскую царевну там, смочив пальцы слюной и попеременно вдавливая их в ее дырочку, будто играя на флейте. Но теперь, Европа понимала это совершенно ясно, ее ждало другое, невообразимое, и мысль об огромном жезле бога Кефтиу в ее крошечном афедроне заставила Агенориду содрогнуться. Бог ввел ей в задний проход немного масла. Европа, трепеща от ужаса, вцепилась вытянутыми вперед руками в край стоявшего в углу пещеры древнего каменного алтаря. Тощий зад Большеглазой сильно выпятился в сторону Чернобородого, жарко дышавшего у нее за спиной, поглаживая русый затылок, тонкую шею, прямые плечи и гибкую спину царевны. Смутно, каким-то шестым чувством догадавшись, чего бог Кефтиу ждет от нее, Европа пошире раздвинула длинные тонкие ноги, постаравшись, несмотря на охватившие ее дикие страх и возбуждение, привести свое мелко дрожащее тело в состояние мягкой расслабленности и все еще питая в самой глубине своей испуганной души совсем робкую надежду на то, что бог Кефтиу введет ей в афедрон свой жезл не целиком, а хотя бы наполовину. Припав к трепещущему заду Агенориды, Чернобородый, обильно смазав свой упруго вставший жезл маслом из того же сосуда, слегка пригнул ноги, раздвинул мощными руками худые ягодицы царевны Сидона, медленно просунул смазанный маслом средний палец глубоко в задний проход  вздрогнувшей с коротким испуганным возгласом дочери Агенора, сделав там несколько массирующих движений, способствуя растеканию смазки, после чего, приставив навершие напряженного жезла к зеву зада Европы, начал всей мощью своего напрягшегося тела неудержимо вдавливать его внутрь отданной ему на растерзание худенькой девичьей попки. От крика Европы содрогнулись стены пещеры. Страшная, нестерпимая боль разрывала ее на части. Большеглазая впилась зубами в свое левое предплечье, но легче ей от этого стало. Из глаз ее ручьем катились слезы. Безумные толчки были невыносимо сильными, по становившемуся все громче хлюпанью Агенорида поняла, что у нее пошла кровь. Европа стала неосознанно делать задом встречные движения, чтобы ускорить вхождение навершия твердокаменного жезла Чернобородого в свой разрывающийся от лютой муки афедрон, интуитивно понимая, что чем скорее навершие войдет в ее задний проход, тем скорее уменьшится дикая боль, пронзавшая дочь Агенора до самых кишок. Слизь ее прямой кишки воспламенила жезл Чернобородого настолько, что он стал как будто бы из раскаленного железа, утратив всякую чувствительность.

Крики Большеглазой, то и дело оборачиваясь, изо всех сил вытягивавшей шею, вращая выкатившимися из орбит, налитыми кровью глазами, словно бьющаяся в предсмертных судорогах лань, становились все громче. Прекрасно понимая всю болезненность момента вхождения навершия жезла в девичий афедрон для изнывающей в страданиях Агенориды,  Чернобородый сдерживал себя, стараясь вводить в попку юной Европы свой жезл постепенно, короткими и плавными толчками, как бы ни было велико сжигавшее его желание вогнать в нее побыстрей весь свой жезл целиком, как он всегда поступал с другими покрываемыми им смертными женщинами. Никогда еще ему не приходилось проходить столь тесными вратами и с таким любовным пылом, наполнявшим бога Кефтиу неизъяснимым наслаждением. Пронзавшая сидонскую царевну боль все еще казалась ей невыносимой, как будто она сгорала заживо, но, после того, как все навершие жезла вошло в ее зад целиком, мышцы ее стали понемногу ослабевать, Европа сразу же почувствовала облегчение. Чернобородый тотчас заметил это по изменившемуся поведению Агенориды, ибо, охваченная уже не только болью, но и страстью, страстью и чувством приближения чего-то совершенно неведомого ей дотоле, Европа, уже не кричавшая, а стонавшая, все быстрее работала своей маленькой попкой,  всячески стремясь, чтобы жезл Чернобородого проник в нее как можно глубже, хотя и содрогаясь внутренне при мысли о том, что он может разорвать ее пополам. И бог перестал сдерживать себя, то погружая раскаленный уд в Большеглазую до самого упора, то почти полностью извлекая его. Жезл, неустанно загоняемый Чернобородым в стоящую на четвереньках, залитую горячим потом, юную дочь Агенора, широко раскрывшую рот, раздражал ей не только стенки кишечника, но и стенку влагалища, от чего Агенорида, под влиянием сильнейшего трения стенок заднего прохода и прилегающих к ним стенок влагалища, вскоре пришла в состояние бурного экстаза, ощущая, на грани безумия, как что-то у нее внутри внезапно зачесалось, почувствовав невыносимо нарастающую резь в нижней части живота, как если бы Европе захотелось помочиться, какой бы дикой ей ни показалась эта мысль в такой момент, после чего низ живота Европы вдруг обожгло неудержимою горячею волной, и она, сотрясаясь от толчков изливаемой в ее афедрон жезлом Чернобородого горячей лавы, упав на острый локоть подломившейся правой руки, которой оказалась не в силах удержать вес собственного тела и тела нависшего над ней сзади бога, тоже изверглась, сотрясаемая неистовыми содроганиями всего тела, впившись зубами в левую ладонь, заглушая рвущиеся с губ сдавленные крики, прозвучавшие в тишине темной пещеры мычанием телки в ночи. Зачем Агенорида так старалась заглушить свой крик? Ведь она уже неистово кричала незадолго перед тем, и, кроме Чернобородого бога, которому она отдалась беззаветно, душою и телом, никто бы ее не услышал! Европе почудилось, что ярко сиявший в небе лик лучезарного Мелькарта разлетелся вмиг на тысячи осколков, как драгоценное стеклянное египетское зеркало, разбитое царевной как-то в раннем детстве в царском дворце Агенора Сидонского...

Этот впервые в жизни испытанный юной Европой оргазм был настолько силен, что царевна Сидона впала в беспамятство.

Большеглазой еще только предстояло узнать, что при сношении в афедрон член мужчины испытывает сильное трение о плотно охватывающие стенки кишечника женщины, а женщина принимает в себя полностью тугой половой член совершающего с ней такое соитие мужа, чувствует всю его крепость и особенно глубину проникновения. Подобное сношение вызывает у совокупляющихся мужчины и женщины не только психологическое нарастание полового возбуждения, но и острое ощущение половых органов, ибо, проникая в женскую утробу через заднепроходное отверстие, детородный член мужчины раздражает у женщины не только само заднепроходное отверстие, или зев, но и сам кишечник, имеющий большое количество нервных окончаний. Одновременно член трется и о внутреннюю стенку влагалища, плотно прилегающую к кишечнику заднего прохода, сильно возбуждая его. Чтобы привыкнуть к проникновению жезла Чернобородого в свой задний проход, весьма тугой и тесный поначалу, Европе потребовалось время, ибо при первых сношениях Агенорида, из-за трудности прохождения навершия жезла Чернобородого через ее плотно сжатый зев, все еще испытывала сильную боль, заставлявшую Большеглазую кричать - порой до хрипоты - и плакать, не говоря уже о кровотечении из афедрона и кровавом поносе, от чего Чернобородый сам лечил ее. Как он узнал о крови в испражнениях царевны? Ведь не подглядывал же бог за ней, справляющей большую нужду в кустах, сидя на корточках, стараясь не кряхтеть или кряхтеть как можно тише, и пугливо озиравшейся по сторонам, как бы он ее не заметил? Заботливо, словно искусный врач, бог Кефтиу поил Европу горячим настоем ромашки. Кто варил этот целебный настой, Агенориде было неизвестно, как и то, кто заботился о приготовлении ей и Чернобородому пищи и вина.

Со временем, после приобретения определенного навыка и многократной смазки маслом как навершия жезла Чернобородого, так и самого входного отверстия в заду Европы, эти препятствия устранялись сравнительно легко, хотя кровотечение из зада сидонской царевны так и не прекратилось, а нарастающее чувство любовного наслаждения и оргазма с выбросом большого количества семени богом Кефтиу и жидкой смазки юною Агеноридой сделали эти любовные сношения в ее глазах все более захватывающими и желанными, несмотря на боль. Многострадальный афедрон Европы загрубел от частых продолжительных сношений. Теперь жезл бога входил в ее уже не тесный и тугой, а вялый, размягченный задний проход легко, словно в рыхлую землю, и ему казалось, что он ощущает при вхождении в анус царевны как будто бы шрамы. Чернобородый, приходивший, хотя и познал до белокурой сидонянки множество богинь, полубогинь, дриад, наяд и ореад, океанид и нереид, короче - нимф и смертных девушек и женщин, всякий раз в неистовство, видя перед собой склоненный белокурый затылок с какой-то всякий раз потрясавшей его покорностью отдававшейся ему дочери сидонского царя с умилявшими бога все больше и больше оттопыренными, как у мыши, ушами, на хрупком стебле тонкой девичьей шеи, ее худую спину с проступающими позвонками, то покорно согнутую, то выгибающуюся в нестерпимой муке, подобной предсмертной агонии, кусая царевну в затылок, как зверь, покрывающий самку, вновь и вновь, с каждым новым ударом, вплотную прижимаясь жарким волосатым пахом к конвульсивно дергающимся ему навстречу беспощадно пробиваемым его жезлом, то туго сжатым, то в бессилии расслабленным, клейким от выделений и кровоточащим маленьким голым худым ягодицам Европы, стенавшей, словно голубки в храме Астарты-Танит, порой бросающей на него безумный взгляд через плечо, стискивая обеими руками ее маленькие, измочаленные его непрерывными жестокими ласками груди с отвердевшими сосками, перетирая их между подушечками пальцев, с несказанным наслажденьем чувствуя и наблюдая, как его жезл вновь и вновь входит в покрытое пурпурными кровоподтеками и синяками тело кричащей, стонущей Агенориды, вонзаясь в него раз за разом до отказа, и нещадно истязуемая богом Кефтиу Европа всякий раз испытывали сильнейшее возбуждение и извергались, охваченные неистовой страстью. Немалая заслуга в этом принадлежала богу Кефтиу, который при каждом сношении в афедрон был, хотя и молчалив, но неизменно очень терпелив, осторожен и нежен, вводя в зад Европе свой жезл умело, не спеша и непременно смазав его, как и сам афедрон, оливковым маслом. Что до Европы, то сидонская царевна постепенно научилась, принимая себе в зад жезл страстного Чернобородого, в момент, когда его навершие начинало оказывать давление, обязательно поднатужиться, как если бы ей хотелось опорожнить свой кишечник. Именно в этот момент зев заднепроходного отверстия Агенориды раскрывался, распускаясь, словно чашечка цветка, и смазанный маслом жезл бога сравнительно легко входил в дочь Агенора. Только после проникновения навершия жезла Чернобородого в зад сидонской царевны они плавными движениями начинали совокупляться. Временами бог так сильно стискивал близкую к беспамятству Европу, что боялся поломать ее хрупкие кости. Всякий раз отчаянные крики истязуемой царевны и громоподобный бычий рев Чернобородого доносились до небес. Со временем бог и Агенорида стали начинать совокупление, совершая соитие обычным влагалищным способом и лишь после этого приступали к сношению через задний проход, испытывая при этом оргазм наивысочайшего накала  (выражаясь современным языком - люди тех столь далеких от нас, легендарных времен, естественно, нашли бы для этого гораздо более цветистые и поэтичные выражения, но мы ведь пишем не стилизацию под образный язык крито-минойской эпохи) /20/.

Они обычно поступали так. Вырвав свой напряженный жезл из влагалища Европы, Чернобородый переворачивал сотрясавшуюся в конвульсиях дочь Агенора на спину и, охватив ей бока коленями, клал на трепещущую грудь Европы свой могучий жезл, достававший ей почти до самых уст, раскрытых, как у выброшенной на берег морскими волнами рыбы. Царевна стискивала свои стоящие торчком на хрупком теле маленькие груди и, зажав в них жезл бога, начинала тереть его грудями, между которыми бог все быстрее и сильнее проталкивал его. Догадываясь, что Чернобородый жаждет поскорей извергнуться в нее, и что для этого ему необходимо соприкасаться своим жезлом с ее грудями как можно ближе и теснее, Большеглазая старалась с каждым разом все сильнее сжимать груди обеими руками, чтобы как можно больше сузить пространство между ними. По мере ускорения скольжения жезл увеличивался в размерах, пока жаждущей Европе, все сильнее возбуждавшейся при виде постоянно мелькавшего между ее грудями пурпурного навершия жезла, не удавалось охватить его горячими губами. Сперва дочери Агенора, хоть она и побоялась бы сама себе признаться в этом, приходилось преодолевать себя, когда жезл бога начинал скользить между ее грудей, которых Европа стеснялась - они казались ей слишком маленькими (точно так же юная Агенорида - хоть не призналась бы в этом ни за что на свете даже себе самой! - поначалу стеснялась и своих волос, которые еще не могли сравняться длиной с волосами взрослых девушек и женщин). Но наслаждение оказалось столь неизмеримым с чувством смущения, что последнее было преодолено царевной раз и навсегда /21/. Стремясь придать своим грудям дополнительный объем, Европа прибегала к помощи рук. Кто только научил ее этому, как и многому другому? Может быть, сама богиня Афродита, незримо присутствующая при всех плотских соитиях, и уж тем более - при сношениях своего божественного отца с дочерьми человеческими? Неумелыми поначалу, но быстро ставшими все более ловкими руками Большеглазая стискивала свои готовые лопнуть от вожделения тугие груди и скользящий между ними жезл Чернобородого, сжимая пальцами свои соски, ставшие темными, как пурпур царских багряниц, и твердыми, как камень, что доставляло ей ещё большее наслаждение.

Ставшие совершенно черными глаза Агенориды выходили из орбит, когда жезл изрыгал ей в рот поток горячего, как вулканическая лава, семени, которое она жадно глотала, как истомленный жаждой путник - живительную влагу прохладного источника, пока, закатив глаза под лоб, не роняла в изнеможении пылающую голову с разметавшимися белокурыми волосами и прилипшими к потному лбу мокрыми прядями на худое прямое плечо.

А семя продолжало сильными, упругими толчками изливаться из зева навершия жезла Чернобородого ей на лицо, круглый подбородок, тонкую длинную шею, выступающие костями ключицы, сверкая при трепетном огне светильника перламутром на истерзанном теле Европы, словно жемчужное ожерелье, и заливая ей глаза. Сидонская царевна, тяжело дыша, моргала мокрыми ресницами. Чернобородый страстно припадал губами к ее губам, грудям, кровоточащим ягодицам. Звуки, издаваемые им, напоминали рев и низкое мычание быка, и неизменно заставляли содрогаться чресла выжатой, как спелый плод, и томно стонущей Агенориды. Стиснув маленькие ягодицы Большеглазой, бог склонялся пылающим лицом к складкам седалища отроковицы, с безумной нежностью целуя царевну Сидона в то место, в котором все, обреченное скорому тлению, издает самый сильный и дразнящий запах. Европа делала то же самое, и они, подобно двум сплетенным в кольцо спаривающимся змеям, катались по полу, с лицами, погруженными в афедрон друг друга, в невероятном упоении целуя друг-другу врата ягодиц, словно нашедшие  друг друга половинки Андрогина, неразрывно слитые навеки воедино узами некоего тайного обряда.

Затем бог становился на колени между раскинутых ног брошенной им на спину Большеглазой, задирал ее согнутые, как у кузнечика, в коленях ноги, сжимая их подмышками и чувствуя, как напряглись худые икры сидонской царевны. Склонившись над Агеноридой, Чернобородый подсовывал горячие ладони ей под гибкую спину. Его пурпуровый жезл упирался ей в афедрон. Европа, с пересохшим ртом, засовывала пальцы богу в рот, раздвинув губы и зубы Чернобородого, чтобы смочить пальцы его слюной, а затем увлажнить ею его снова готовый к соитию жезл. Затем Чернобородый снова начинал вводить жезл в афедрон отроковицы, чувствуя, как он все глубже погружается в мягкий кал, пока его косматый лобок не касался наконец напрягшихся костлявых ягодиц Агенориды. Со временем Чернобородый стал предпочитать именно такое, лицом к лицу, а не как прежде, со спины, соитие с Европой, хотя ему казалось, что царевне оно нравится меньше, чем ему. Возможно, дочка Агенора не хотела видеть выражения наслаждения на его лице. А может быть, наоборот, ей не хотелось, чтобы он видел, что совокупление не только доставляет царевне Сидона удовольствие, но и по-прежнему причиняет ей боль? Кто знает?  Странным образом, бога Кефтиу впервые в его бесконечно долгой, по сравнению с веком смертного человека, жизни стал занимать вопрос, что нравится и что не нравится совокупляющейся с ним смертной, на которую он соблаговолил обратить свое благосклонное внимание и с которой был волен делать все, что ему угодно! Ему, а не ей! Так он, по крайней мере, думал до сих пор, теперь же, совокупляясь с юною Европой, больше так не думал. Были мгновения, когда взгляд пронзаемой им Агенориды ужасал его своей пустотой, подобной пустоте ее влагалища, казавшемуся ему бездонным - сколько бы раз на дню бог Кефтиу ни достигал его дня концом своего жезла! -, на что Чернобородый раньше никогда не обращал внимания... И вот спина Европы наконец-то выгибалась, судорога пробегала по ее обливающемуся благоуханным потом хрупкому телу, и она в жестоких судорогах извергала из влагалища потоки клейкой и горячей жидкости.

Немного отдохнув, бог Кефтиу ложился на спину, вытянув плотно сжатые ноги. Возбудив пальцами и губами его жезл, Европа смазывала его маслом, как и собственный афедрон - впрочем, царевне особенно нравилось, когда ее задний проход смазывал Чернобородый, возбуждаясь от прикосновения его умелых пальцев. Затем дочь Агенора, присев на корточки над распростертым под нею Чернобородым, опускалась задним проходом на его возбужденный высоко торчащий жезл и начинала давить на него своей маленькой попкой, пока в ее афедрон не входили все навершие, а затем и весь жезл целиком. После того, как весь жезл входил в стонущую все громче Большеглазую, царевна, сдерживая нарастающее возбуждение, начинала плавно приподниматься и вновь садиться на прямой, как свеча, уд Чернобородого, сама определяя своей ставшей крайне чувствительной маленькой попкой приемлемую для нее глубину проникновения. Дочь Агенора инстинктивно угадала, что такое сношение будет дополнительно раздражать и еще больше возбуждать ее. Когда Европа сидела верхом на жезле Чернобородого, сокровенные части ее тела были почти полностью открыты, сознание чего необычайно возбуждало юную Агенориду, и в поле зрения бога Кефтиу, который пальцами умело раздражал ее источавшее все более сильный и пряный аромат, напоминавший то свежее благоухание лесов, то солоноватый запах моря и гниющих водорослей, влагалище, которое дышало и пульсировало, и крошечное розовое зернышко клитора, очень скоро наливавшееся соком и темневшее от его изощренных ласк, превращаясь в бусинку, а затем в пунцовую горошинку, с которой скатывались капли благовонной жидкости, сливавшиеся в скором времени в поток. От этого накал сношения достигал такого напряжения, что юная сидонская царевна прямо-таки заливала бога выделениями из своего исходящего горячей жидкостью влагалища, Чернобородому же приходилось сдерживать утратившую всякое самообладание дочь Агенора, пронзительно кричавшую, бившуюся в конвульсиях, кусавшую его куда попало /22/. Искаженное несказанной мукой лицо Европы с заострившимися чертами прижималось к его лицу, он ощущал вкус столь любимых ею фиников на лепестках горячих губок Большеглазой, маленькие темно-пурпурные смоквы твердокаменных сосков охваченной близким к буйному умопомешательству неистовством отроковицы упирались ему в мохнатую грудь. Он, величайший из богов, почти в изнеможении - неслыханное дело! - лежал простертый на спине и близкий к обмороку, а неутомимая Европа восседала юной амазонкой, в позе всадницы, верхом на его многоопытных чреслах. И не просто восседала, а скакала на чернобородом боге Кефтиу во весь опор! Они испытывали ни с чем не сравнимое, неописуемое наслаждение. Скомканная шкура  черного быка была давно отброшена в дальний угол пещеры. Голый пол, на котором лежал Чернобородый, холодил его спину, превратив бога Кефтиу в камень. Европа же раскачивалась и подпрыгивала на его пронзающем ее, пружинящем жезле, и неслась на оседланном ею величайшем из богов куда-то вскачь, зажмурившись и скаля белые зубы, с закушенным между ними кончиком розового язычка. Ее слишком крупная для тонкой шеи голова с разметавшимися белокурыми волосами возвышалась над Чернобородым, упираясь, казалось, не в свод пещеры, а в бездонное ночное небо, непроглядно-черное, как усеянный серебряными звездами, с полной луной, - глазом ночи, ликом Астарты-Танит - посредине, полог над ложем Европы в ее опочивальне, расположенной в самом сокровенном из дворцовых покоев грозного царя Сидона Агенора. Содранная богом Кефтиу в пылу совокупления темно-коричневая родинка на лобке юной сидонской царевны висела на клочке ее атласной покрасневшей кожи кровоточащим крохотным грибком. Но Большеглазой было не до этого. В полумраке бог хорошо различал ее белые зубы и трепещущий розовый язык. Преодолевая охватившее его окаменение от ее нежных криков, стонов, резких взвизгов, Чернобородый снова обретал и кровь, и плоть. Они долго скакали в едином ритме, заставляя друг-друга раскачиваться с одинаковой силой, пока Европа, ослабев, не падала на бога Кефтиу, в изнеможении уткнувшись потным лбом ему в ключицу. А на живот и бедра бога щедро изливался поток слизи из прямой кишки царственной дочери сидонского владыки.

Однажды бог, обеспокоенный не сходившим с некоторых пор с лица Агенориды выражения скрытого страдания, раздвинул ее ягодицы, засунул пальцы в афедрон Европы, вынул их и осмотрел. Увидев сгустки темной крови, перемешанные с гноем, испражнениями,слизью, он снова ввел два пальца в задний проход Европы и, ощупав изнутри прямую кишку Агенориды, обнаружил там огромный свищ. Как же больно должно быть этой маленькой попке при сношении в афедрон, с изумлением и жалостью подумал молчаливый бог Кефтиу, вспомнив о тех шрамах, которые ощущал своим удом в заднем проходе сидонской царевны ранее. Потрясенный такой самоотверженностью, Чернобородый нежно привлек к себе юную Агенориду, прижав ее к могучей груди. Он обладал множеством богинь, полубогинь и дочерей человеческих, овладевая одними из них силой, другими - ловкостью, третьими - хитростью. Но понял наконец, что любит только эту худосочную сидонскую девчоночку-заморыша, похожую в профиль на испуганного олененка из-за своих широко поставленных больших туманно-фиалковых глаз, резвую, как козленок, гибкую, как лань, будто созданную ему на радость из светлого меда, сотворенного пчелами из солнечного света и пыльцы цветов, и отдающую себя ему всю целиком, без остатка. Безмерно счастливая этим первым со времени ее растления Чернобородым проявлением сердечной нежности, Европа, невзирая на боль, спрятала свое горящее огнем лицо на волосатой груди своенравного бога, умыкнувшего ее в образе черного остророгого быка из родной Финикии на остров Кефтиу как легкую добычу для краткого развлечения, но плененного своей юной пленницей до конца отмеренных ей земных дней - и ночей!      
      
Они продолжали предаваться радостям любви, пока однажды Большеглазая не выпустила изо рта и рук свою любимую игрушку - ставший для нее столь желанным жезл Чернобородого, потому что ее начало тошнить. Европу вырвало. Озабоченный Чернобородый внимательно изучил содержимое рвоты дочери царя Агенора, опасаясь, что Большеглазая могла случайно съесть во время своей утренней прогулки ядовитый плод или ягоду. Но ничего опасного в извергнутом Европой бог не обнаружил. Правда, у Европы, даже во сне, стало выделяться больше слюны, все чаще смешанной с кровью. Отчего-то у нее стали кровоточить ставшие более хрупкими десны. Все чаще дочка Агенора испытывала чувство жжения, начинавшееся в желудке и поднимавшееся по пищеводу до горла, что иногда сопровождалось выбрасыванием едкой кислой жидкости, особенно когда она лежала на спине. Большеглазой становилось все трудней дышать, у нее участились запоры, сердце билось все чаще, лежать на животе и на спине стало неудобно, так что Европа старалась лежать на боку.

Но только когда царевну перестала посещать Мена - мучение дев -, хотя грудь у нее болела, поначалу не сильнее, чем перед каждым таким посещением (впрочем, Агенориде было нелегко определить, отчего она болит - от предчувствия прихода Мены или от ласк бога Кефтиу!), а затем так сильно, что самое легкое прикосновение к опухшей, с выступившими синими венами, груди стало для нее мучительным, когда приступы дурноты и тошноты стали повторяться с завидным постоянством, у Большеглазой начала кружиться голова и даже стали случаться обмороки, когда ее давно созревшие и расцветшие на Кефтиу груди стали неудержимо набухать, расти и тяжелеть, когда из их покалывавших, становившихся все более выпуклыми и темными сосков, увлажняемых появившимися вокруг них пупырышками, начала по утрам течь желтовато-белая жидкость, Чернобородый понял, что это - молозиво, и что Европа имеет во чреве. Что давно уже его божественное семя проникло в расположенный прямо по оси вагины зев матки сидонской царевны, и долгожданное зачатие свершилось. Скоро у Большеглазой стал расти живот. Поначалу она опять стеснялась - и своих ставших теперь небывало большими грудей (хотя раньше стеснялась того, что ее груди казались ей слишком маленькими), того, что из них сочится желто-белое молозиво, хотя бог Кефтиу с наслаждением отсасывал его по утрам (вспоминая выкормившую его в младенчестве козу Амалфею, у которой он высасывал из вымени пахнущее душистыми травами молоко, разливавшее по его телу блаженное тепло и сытость). Европу же, стеснявшуюся того, что она кормит своего могучего похитителя и повелителя грудью, как младенца, это тоже смущало. Она стеснялась и своего росшего день ото дня живота, пупок посреди которого из втянутого стал выпуклым, как шишка-умбон на военном щите - живота, носить который ей было все тяжелей на широко расставленных, отекших ногах с выступившими венами, от чего у царевны болели ноги, ставшие более длинными, широкими и плоскими ступни, поясница и спина, стеснялась своей становящихся все больше вульвы и влагалища (хотя тайком от своего чернобородого возлюбленного любила ощупывать столь удивительно меняющиеся части своего, казалось бы, с раннего детства знакомого ей до последней клеточки тела, разглядывая свое отражение в воде). Однако ласки бога Кефтиу пробуждали в беременной Большеглазой все большую страсть, особенно когда он нежно отсасывал молозиво из ее набухших грудей, и Европа совокуплялась с ним со все большим пылом и куда охотнее, чем до беременности, особенно когда он брал ее сзади, лежа на спине и, повернув Агенориду спиной к себе, сажал ее на свой стоящий торчком, как свеча, жезл, сверху, а она откидывалась назад, упираясь руками в землю или в пол надежно укрывавшей их пещеры, приподнимаясь и садясь на уд Чернобородого снова и снова, насаживая себя на него все чаще и чаще, как на огненный вертел из плоти и крови, вбирая его в свои все шире и шире разверзающиеся недра все глубже и глубже, от чего все громче и громче хлюпала и шлепала губами ее становящаяся все больше и больше вагина, а вбираемый ею жезл Чернобородого все сильнее ударял, словно таран, в раздувшуюся матку дочери сидонского царя, доставая, как казалось возбужденной до неистовства Агенориде, до пупка и доходя Большеглазой до самого сердца, а заключенный в утробе Европы будущий сын и наследник бога Кефтиу порою отвечал отцу из чрева своей юной матери ударом на удар. Каждое такое плотское соитие доводило непраздную Европу до поистине предсмертного блаженства, достигнув которого, Большеглазой мнилось, что в ее душе уже не осталось больше никаких желаний - даже желания желать еще чего-нибудь. Впрочем, это чувство скоро проходило. Ведь у юной царевны Сидона была еще вся жизнь впереди.

Европой и Чернобородым были зачаты и порождены на Кефтиу три сына - Минос /23/, Сарпедон /24/ и Радаманф /25/. Чернобородый все три раза был свидетелем  того, как вспаханное и засеянное им влагалище Агенориды, истошно кричащей в муках родин, с глазами, вышедшими из орбит, как в их первую, кровавую ночь на Кефтиу, давало жизнь зачатым богом с нею сыновьям. Бог видел, как оно набухало бутоном алого цветка, вздувалось и, кровоточа, рвалось, производя на свет крохотных будущих владык земли и моря, приветствовавших свое появление на свет в крови и слизи еще более отчаянными и пронзительными криками. При этом его сердце испытывало ни с чем не сравнимую радость отцовства, хотя он уже зачал и породил с другими дочерьми смертных людей великое множество детей. С Европой же все было по-другому. И тем не менее, чернобородый бог и юная Агенорида за все время, проведенное ими на острове Кефтиу, не сказали друг другу ни слова...


ПРИМЕЧАНИЯ

/1/ В переводе Дмитрия Мережковского.

/2/ По-гречески женское имя "Европа", давшее название нашей части света, означает "большеглазая", "широкоглазая", "обладающая широко поставленными глазами". Однако, учитывая финикийское происхождение дочери Агенора, филологи связывают ее имя со свловом "Эреб", означающем в некоторых семитских языках (например, финикийском или ассирийском) "запад", "закат (солнца)" - в отличие от слова "асу" (означающего "восход". "восток" (от этого происходит название другой части света - "Асии", или "Азии"). Так что, вероятно, правильнее было бы называть Европу "Эребой". "Эребом" в греческой мифологии, кстати говоря, называется и подземное царство, царство мертвых ("царство заката"), расположенное, по мнению многих народов древности (включая древних египтян) именно на западе.

/3/ Агенорида - дочь Агенора.

/4/ Ктеис - греческий эквивалент латинского слова "вульва" (совокупность "женского" влагалища с "мужским" клитором, чем и объясняется применяемый к ктеис эпитет "двуличная"). Гностический ставрос считался символическим изображением фаллоса, погруженного в ктеис.

/5/ Кефтиу - древнее название острова Крит.

/6/ Астарта (греч. Астартэ) — греческий вариант имени богини любви и власти Иштар, заимствованной греками из семитского шумеро-аккадского пантеона через посредническую культуру финикийцев. В северной Сирии в текстах, найденных в развалинах древнего города-государства Угарита (современный Рас Шамра), эта богиня упоминается, начиная с XIV века до Р. Х., как Ашера, Ашерах, Ашерат, Аштарт, Ашират. У западносемитских племён ей поклонялись под именем Аштарот, Ашторет (по-древнееврейски), Астарот (в позднейшей христианской традиции имя Астарот стало одним из имен дьявола или именем одного из демонов), у южносемитских - под именем Аштерт. Культ Астарты был известен в Израиле с X по VIII век до Р. Х. Наиболее часто Астарта упоминается в библейских текстах Ветхого Завета. Истоки культа Астарты уходят в древнюю Месопотамию, в которой семитские племена, столкнувшись с религиозной традицией шумеров, восприняли ярчайшие образы главных божеств шумерского пантеона и ввели их в свой собственный пантеон не только вследствие развития торговых отношений, но и вследствие "братания" и сближения, необходимого для естественного взаимного сосуществования.

В Междуречье еще задолго до появления первых аккадских документов, написанных на семитском языке, но шумерским письмом, появились имена царей, внесённые в список города-государства Киша (Киса) - центра семитского населения Южной Месопотамии - в эпоху древних династий (с IV тысячелетия до Р. Х. по 2600 г. до Р. Х., начала гегемонии города-государства Ура). Семитские божества еще до правления Саргона (Шаруккина) I (2371—2316 гг. до Р. Х.), о котором еще пойдет речь далее, вошли в шумерский пантеон. Известно, что предки ветхозаветного праотца Авраама пребывали в Уре, а израильтяне времен Моисея поклонялись божествам западных семитов-амореев (аморитян, амурру, аморитов). В период 2380—2200 гг. до Р. Х. семитская богиня Эсдар (Иштар)— Астерт—Астар, что на наречиях восточных семитов означало собственно "Богиня",  была центральной фигурой аккадского пантеона, идентичной шумерской богине любви и плодородия Инанне — Матери Небес. У западных семитов "Астарта" было именем собственным определённой богини, а у южных семитов - именем мужского божества. Нарицательный характер слова "Астар" способствовал поглощению образом Иштар—Эсдар множества шумерских и хурритских богинь. У хеттов и хурритов культ Астарты получил распространение с 2000 г. до Р. Х. Созвучие имен сохранилось в хеттском языке (Аштарта, Ашерту). В языке иранского племени кочевников-скифов корень имени Астарта можно увидеть в Айст—Аэр. В Сирии получает распространение имя Атаргатис - женского божества, в чьем образе слились воедино две богини - Астарта и Анат. На арамейском языке имя этой богини звучит как Атарате, на армянском - как Астхик (Астлик, буквально "Звездочка" - сравни с греческим "астрон", "астра" и с английским "стар" - все эти слова также означают "звезда"!), в персидском - Анахит(а), Ардвисура-Анахита или Анаит, на староарабском - Аттар.

В универсальном образе богини Астарты-Иштар содержались три главных формы или титула — царица, дева, мать. У аккадцев и вавилонян Астарта называлась "самой старшей на небе и земле" и была дочерью бога небес Анну. Подобно солнцу, почитавшемуся древними греками как Феб на небесах, как Аполлон - на земле и как Плутон - в ещё более низких слоях земли, Астарта почиталась как богиня—мать на небесах, Деметра (у римлян - Церера) и Артемида (у римлян - Диана) на земле, Геката и Персефона (Прозерпина) в Гадесе (Аиде, то есть подземном царстве). У финикийцев Астарта почиталась как супруга бога неба Ваала (Баала, Бела). Ваал возглавлял круг божеств во всех городах-государствах Финикии, впоследствии имя его стало нарицательным, а не собственным (означая "господин", "хозяин"), отсюда Ваал и Астарта стали обобщающим наименованием всех богов и богинь Сирии, Палестины и соседних стран. Например, хурритская Нину, или Нино, стала отождествляться с Иштар. В Иудее Астарте, как царице небес, по словам пророка Иеремии, посвящались священные рощи, храмы и алтари. В угаритских текстах Астарта упоминается как одна из главных богинь и почитается как мать богов — покровительница царей, богиня моря, владычица зверей, в образе обнажённой женщины, кормящей грудью двух младенцев, мужского и женского пола.

На территории Финикии Астарте поклонялись как главному женскому божеству, "Божественной Матери", Подательнице Жизни, Матери-Природе, обладательнице десяти тысяч имён. У разных народов образ Астарты был связан с плодородием, и в этом коренился культ Астарты-Жизнедательницы. У финикийцев образ Астарты был связан с Луной и Венерой. Финикийцы изображали Астарту в образе женщины с рогами, символизирующими полумесяц во время осеннего равноденствия, после поражения её супруга Таммуза-Думузи-Шамаша-Шемса (Солнца - ср. Самсон), побеждённого Князем Тьмы и сошедшего в Преисподнюю (Ад) через семь врат, к которому неутешная вдова спустилась на распростёртых крыльях. Астарта оплакивала потерю своего супруга — Таммуза, который также был её сыном, аналогично тому, как египетская богиня Изида-Исида (также изображавшаяся с рогами на голове), оплакивала своего супруга и брата Озириса-Осириса (Усира). На посвященных ей изображениях Астарта держит в руках крестообразный жезл или обычный крест, и плачет, стоя на лунном серпе, нередко окруженным звездами - другим своим атрибутом. У финикийцев Астарта, как уже говорилось, была связана с "Утренней Звездой" — Венерой - и рассматривалась ими, как вечерняя и утренняя путеводительница. "Глаз своей богини—матери" нельзя было утратить в морском странствии. Укреплённая в виде статуи на носу корабля, Астарта сопутствовала мореплавателям. У сирийцев Астарот Гиерапольская полностью отождествлялась с лучезарной планетой и изображалась в виде величественной женщины, держащей в одной руке пылающий факел, а в другой — изогнутый жезл в форме креста ansata (именовавшегося у древних египтян "анкх" или "анх"), соответствующий атрибуту египетской Изиды, имеющему значение символа вечной жизни.

Еще до появления культа Астарты у финикийцев, вавилоняне уже поклонялись ее аналогу Иштар ("Звезде"), связывая её культ с Утренней (и Вечерней) Звездой, то есть с планетой Венерой, которая была третьей в астральной триаде Солнце —Луна—Венера. Как Вечерняя Звезда, она олицетворяла Венеру, а как Утренняя Звезда именовалась Анунит — Светоносная, Светозарная, Денница (лат. Люцифер). Иштар, Астарет, Аштарет, Астарот (на языке вавилонских астрономов - Тамти) поклонялись в образе Венеры. В то же время Иштар олицетворяла море. В городе Уруке (родине былинного героя Гильгамеша) Иштар почиталась как богиня-мать, опекающая всех его жителей. Впоследствии ее культ был перенесен в халдейский (вавилонский) город Эрех, чьей покровительницей также стала Иштар. В землях Ханаана (древней Сирии и Палестине) строились города, покровительницей которых тоже считалась Астарта. Так, город Аштероф—Карнаим (Телль—Аштерах, то есть "Холм Астарты"), считался местопребыванием двурогой богини (двурогость напоминала о двух рогах полумесяца - ее атрибута, как богини Луны); после завоевания выведенными ветхозаветным пророком Моисеем из Египта израильтянами, во главе с Иисусом Навином, древнего Ханаана в этом городе проживали представители колена Левиина (левиты). Финикийские города-государства Сидон (родина дочери Агенора - белокурой Европы) и Бейрут (Берит) были центрами поклонения Астарте, где она считалась главным женским божеством, а также богиней земного плодородия, материнства и любви. Сидонские цари (в том числе отец большеглазой Европы царь Агенор) были её верховными жрецами, а их супруги — верховными жрицами богини Астарты. К Астарте обращались, как к госпоже (Танит, Тиннит) — владычице царей. Считалось честью и обязанностью выстроить Астарте храм. В Иерусалимской области существовала долина Ашера, названная в честь этой благой богини.

Почитание Астарты со временем распространилось в Палестине, Египте (в период нашествия кочевых семитов-гиксосов, начиная с IX династии 1567—1320 гг. до Р. Х.), Малой Азии, Греции, где ей поклонялись под именем Афродиты—Урании (Небесной), изображаемой в окружении львов и лебедей. Арамейские тексты из Верхнего Египта описывают богиню Астарту—Анат, как супругу Яхве (Иагве, Иеговы, Иао) до осуществления в Иудее монотеистической реформы; там её культ существовал вплоть до VI века до Р. Х. В период эллинизма произошло полное слияние двух богинь - Анат и Астарты; соединившую их образы в себе "новую" Астарту начали изображать в виде обнажённой женщины с лилией или ужом (символом плодородия), либо в виде нагой воительницы, сидящей на коне и вооруженной мечом. Мемфис был главным центром культа Астарты в Египте. Египтяне отождествляли Астарту со своей богиней—воительницей Сохмет (Сехмет), дочерью бога—творца Ра, небесной покровительницей власти фараонов. В мифах имя Астарты упоминается редко, и прямое толкование её основных функций невозможно проследить, в силу многих причин. В период становления Ассиро-Вавилонской державы, наряду с развитием письменной культуры, происходило разрушение материальных памятников, вследствие бесконечных военных походов. Библиотеки, собранные в завоеванных ассирийцами, а затем и вавилонянами древних городах-государствах, уничтожались либо изымались - например, при захвате и разрушении сирийского (арамейского) города Эблы (2500—2100 года до Р. Х.), центра-очага семитской цивилизации. Одновременно в Двуречье шел процесс идеологизации царской власти, изменявший форму религиозного сознания.

Шумерский период почитания великой богини охватывал около полутора тысяч лет и завершился к началу второго тысячелетия до Р. Х. В древнейшем списке богов из Фары (около XXVI века до Р. Х.) имя богини Инанны (соответствовавшей Иштар-Астарте семитов-аккадцев) присутствовало "на равных" среди шести главных мужских божеств. Инанна, победительница чудовища Ебиха, была впоследствии отождествлена с семитской Иштар - победительницей чудовища Йамму. В героический век (2700—2500 гг. до Р. Х.) у семитов произошли окончательная централизация власти и усиление влияния воинов-аристократов. Каждый город получил свой собственный пантеон (иерархию богов), а главному божеству непременно возводился храм.

Ядром царства Шумера и Аккада стал город Аккад, чей царь Саргон (Шаруккин) I (Древний) осуществил религиозно административную реформу с целью консолидации государства. Его дочь Энхедуанна стала первой верховной жрицей женского лунного божества в Уре. С тех пор титул верховной жрицы Иштар был закреплен за старшей из царских дочерей. Функция Иштар, как богини-воительницы, оказалась подчеркнутой еще больше. Одновременно Иштар оказалась полностью отождествленной с несущей любовь и плодородие богиней Инанной, супругой бога неба Ану.

С 2047—2039 гг. до Р. Х. начались экспансия и распространение влияния Ура на средиземноморское побережье. В XIII — XII веках до Р. Х. происходила активная миграция народов на Ближнем Востоке. Бог Бел-Мардук становится главой семитского пантеона. Правители Вавилона (Бабили, Бабеля) поставили перед жрецами задачу составить новый космогонический свод - "Энума Элиш", в рамках которого обработанные соответствующим образом древние мифы зазвучали по-иному. В этот период произошло ниспровержение женских божеств и общее умаление роли богинь на фоне монополизацией власти над небом и землей верховным богом Мардуком. В вавилонской мифологии женские божества полностью обезличились, став не более чем придатками своих божественных супругов. Так, высокая роль Иштар — изначально богини-покровительницы - в знаменитом эпосе о Гильгамеше оказалась сведенной к роли соблазнительницы героя, вдобавок ко всему терпящей неудачу - Гильгамеш отказывается поддаться ее чарам, да еще и попрекает Иштар ее многочисленными любовными связями, имеющими самые печальные последствия для ее любовников. Оскорбленная Иштар насылает на пренебрегшего ею героя исполинского небесного быка, но Гильгамеш со своим звероподобным другом Энкиду, убив быка, швыряют Иштар в лицо оторванный бычий срамной уд и т.д. В период становления иудейского монотеизма началась борьба с пантеоном старых богов. Акт прямой антропоморфизации накладывал на форму культа Астарты (Иштар или Ашеры) отпечаток грубой чувственности, что впоследствии привело к деградации образа богини до чисто физиологического уровня. В результате божественный брак царя и верховной жрицы в шумеро-аккадских, а позднее - и в ханаанских городах-государствах повлёк за собой храмовую проституцию, практиковавшуюся жившими при храмах Астарты "священными блудницами" (в том числе и в Сидоне, где их могла видеть большеглазая царевна Европа). Образ богини, дающей жизнь и любовь, постепенно трансформировался в образ покровительницы плотских утех. Как следствие, иудейский царь Иосия (Иошияху) разрушил алтари Астарты, воздвигнутые Соломоном Премудрым в Иерусалиме, и запретил посвященные Астарте культовые действа. Перевод Септуагинты также исказил образные понятия через неправильные звуковые интерпретации текстов, написанных на древнееврейском языке.

В античной традиции Плутарх Херонейский называл Астарту царицей финикийского города Библа (Гебала, ныне - Бейт-Джбейль в Ливане). В одной из родословных Астарта — дочь Сирии и Кипра, жена Адониса (аналога Таммуза-Думузи). Огромное святилище Астарты-Таннит (Тиннит, то есть буквально "Госпожи") было расположено в родном городе царевны Европы - Сидоне. Древние греки отождествляли Астарту с богиней Луны Селеной, сестрой Гелиоса (впоследствии вытесненной Артемидой, сестрой Феба-Аполлона), или с Гекатой ("темной" ипостасью Артемиды).

/7/ Столпы Мелькарта - финикийское название Гибралтара и Танжера (у греков: Геракловы столпы). Связь между Гераклом (сыном верховного бога древних греков Зевса, собирателя туч и оплодотворителя множества богинь, полубогинь и смертных женщин) и упомянутым нами выше финикийским солнечным божеством Мелькартом (отождествляемым древними греками с Зевсом) прослеживается и в древнегреческой мифологии, в которой фигурирует сын Геракла по имени Меликерт, зачатый сыном Зевса с финикийской царевной (согласно другой версии, Меликертом звали сына Афоманта и Ино, впавшей в безумие и утопившейся вместе с маленьким сыном в море, после чего Меликерт превратился в морское божество Палемона, в честь которого Сизиф учредил Истмийские игры).

/8/ Гоплит - древнегреческий тяжеловооруженный пеший воин. Название этот вид войск получил от главного элемента своего защитного вооружения - характерного большого, тяжелого (весом около восьми килограммов) круглого щита-"гоплона" (именуемого также "аргивским щитом"). Щит-гоплон, из-за тяжести, при бегстве бросали первым, поэтому потеря щита считалась большим позором. Большой щит использовали и как носилки, на которых несли погибших, с чем связывают происхождение крылатого выражения "со щитом или на щите", принадлежавшей, по легенде, некой спартанке, напутствовавшей этими словами своего сына, отправлявшегося в военный поход. Наряду с "ксифосом" (коротким прямым мечом), либо "махайрой" (коротким кривым мечом с обратным изгибом), гоплит был вооружен "ксистоном" - трехметровым копьём, которое в бою держал не параллельно поверхности земли, а по диагонали, острием вверх, чтобы иметь возможность колющим ударом снизу вверх вонзить острие копья в незащищенную часть шеи противника между нижним краем шлема и верхним краем щита последнего (на ранних изображениях гоплиты часто имеют второе копьё, использовавшееся для метания, но в более поздний, классический период у гоплитов на изображениях имеется только одно копьё).

/9/ Океан - по представлениям древних греков (в частности, Гомера) - Мировая река, омывающая со всех сторон обитаемую землю (Ойкумену). Океаном именовался также и старец-титан - повелитель этой Мировой реки (отец океанских нимф-океанид).

/10/ Эпиметей - титан, брат богоборца Прометея, сотворивший людей (по другой версии мифа людей сотворил сам Прометей).

/11/ Девкалион -  согласно древнегреческим мифам - праведник, сын Прометея, переживший со своей женой Пиррой (см. /11/) Всемирный потоп (аналогично шумерскому Зиудсудре, аккадско-вавилонскому Утнапиштиму и библейскому Ною) и сотворивший после своего спасения и прекращения Потопа, погубившего весь погрязший в грехах человеческий род, новых людей, заселивших опустошенную Потопом Землю. Возможно, Девкалион был, в восприятии древних греков, своего рода двойником, или дублером, своего отца-титана Прометея (Прометей сотворил людей допотопных, сын же Прометея - Девкалион - заново создал людей уже после Потопа(. Как бы то ни было, судьба Девкалиона позволяет рассматривать Зевса как весьма великодушного и не злопамятного бога. Хоть Зевс и покарал Прометея за то, что тот похитил у богов для людей огонь, приковав титана к скалам Кавказа, на сына Прометея гнев царя богов не распространялся. Наоборот, именно Девкалион был сочтен Зевсом единственным из обитателей Земли, достойным пережить потоп заново сотворить род людской. Как говорят, сын за  отца не отвечает.

/12/ Пирра - жена Девкалиона (см. /10/), помогавшая супругу творить новый род людской. По одной из версий мифа, Пирра была дочерью Прометея (и, соответственно, приходилась своему мужу Девкалиону родной сестрой), по другой - дочерью Эпиметея (и, соответственно, приходилась своему супругу Девкалиону сестрой не родной, а двоюродной). 

/13/ Ганимед (др.-греч. "затевающий веселье") — в греческой мифологии прекрасный юноша, сын троянского царя Троса и Каллирои (по другим версиям мифа - сын других троянских царей или царевичей: Лаомедонта, Дардана, Ассарака, Эрихтония или Троила). Согласно "Илиаде" Гомера, Ганимед жил до Пелопа, а вот согласно "Малой Илиаде" Лесхея — после Пелопа. Некоторые мифы утверждают, что до похищения Зевсом Ганимед был похищен богиней утренней зари - "прекрасной, с перстами пурпурными Эос", и стал её любовником. Похищение Ганимеда Зевсом описано у Гомера тех же выражениях, что и похищение богиней утренней зари красавца Клита.

Из-за своей необыкновенной красоты юный царевич Ганимед был похищен возжелавшим его главой олимпийского пантеона Зевсом Громовержцем — перенесён орлом Зевса (либо самим Зевсом, превратившимся в орла) на Олимп.

Похищение Ганимеда произошло либо около мыса Дардания (вблизи Дардана), либо в местности Гарпагия на границе Кизика и Приапа, либо на священной горе Иде близ крепкостенной Трои. Отец Ганимеда царь Трос получил от Зевса в утешение золотую лозу работы бога-кузнеца Гефеста, пару коней и заверение главы олимпийского пантеона, что его сын Ганимед обретет бессмертие.

В благодарность за интимные услуги Ганимеду была дарована Зевсом вечная юность. Согласно древнегреческим поэтам, Зевс, насладившись и пресытившись юным троянским царевичем, сделал Ганимеда на Олимпе он виночерпием на пирах богов, сменив на этом посту вечно юную богиню Гебу. Согласно Цицерону, Ганимел, хотя и называется в переносном смысле "виночерпием богов", в действительности подает богам нектар и амвросию (ибо бессмертные боги вина не употребляют). Согласно древнегреческому трагику Еврипиду, Ганимед обитает на горе богов Олимпе и делит ложе с Зевсом. Согласно некоторым авторам, Ганимед был помещён Зевсом на небо в виде созвездия Водолея.

Согласно поэту Фаноклу, Ганимеда пленил лидийский царь Тантал, который похищал детей обоего пола для любовных утех Зевса. По другой версии, из-за Ганимеда произошла война между его братом Илом (Иулом) и лидийцем Танталом. Ганимед исчез, когда брат и любовник тащили его в разные стороны. По менее распространенной версии мифа Ганимед , был похищен Миносом (см. /22/). Если верить Платону, миф о Ганимеде - критского происхождения.

Прекрасный отрок Ганимед упоминался в трагедии Софокла "Колхидянки". Существовал целый ряд комедий о Ганимеде (Евбула, Алкея и др.). Статуи Зевса и Ганимеда работы Аристокла, пожертвованные фессалийцем Гнафисом, стояли в Олимпии. Изображение похищения Ганимеда Зевсом украшало щит бога вина Диониса.

/14/ Если верить легендам и мифам Древней Греции, верховный бог из рода титанов Крон (Кронос, впоследствии отождествленный с богом времени Хроном-Хроносом), оскопив и низвергнув своего отца - бога неба Урана, и заняв его место в пантеоне, опасался быть, в свою очередь, свергнутым одним из сыновей, которых ему предстояло зачать и породить со своей супругой богиней Реей (впоследствии отождествленной с Великой Матерью - малоазиатской богиней Кибелой-Купапой), приказал Рее приносить ему всех рожденных ею от него младенцев на съедение. Рее удалось обмануть свирепого супруга-сыроядца лишь однажды, подав ему на обед, вместо особенно дорого доставшегося ей при родах и потому особенно любимого сыночка Зевса большой завернутый в пеленки плоский и продолговатый камень, который Крон и проглотил (не заметив подмены), как страус. Маленького Зевса Рея спрятала на острове Крит, где нимфы, выпаивавшие божественного младенца, вместе с его молочным братом - страшным сатиром Аркадским Эгипаном - козьим молоком то ли из сосцов, то ли из рога божественной козы Амалфеи, из шкуры которой Зевс, возмужав, сделал себе панцирь-эгиду, подаренный им впоследствии своей дочери богине Афине Палладе), надежно укрыли его в укромной пещере. Пчелы приносили малютке Зевсу мед. На страже у входа в пещеру стояли медные юноши-куреты, ударявшие мечами в щиты, чтобы плач маленького Зевсе не донесся до слуха его прожорливого отца. Когда Зевс вырос, он низверг власть Крона и сам воцарился на Олимпе, но культ его с тех пор пользовался на Крите особым почитанием (возможно, слившись с культом Зевса Критского - местного бога, а, возможно, и обожествленного критского царя - во всяком случае, критяне прослыли во всем древнегреческом мире лгунами и богохульниками, ибо даже в историческую эпоху показывали чужестранцам, прибывшим на остров Крит...могилу Зевсе).   

/15/ Афедрон (греч.) - здесь: анальное отверстие (задний проход); по-латыни: анус (отсюда - анальное отверстие).

/16/ Есть все основания полагать, что Зевсу, чернобородому богу Кефтиу, помогала его искушенная в делах любовных дочь - богиня Афродита, нашептывавшая юной и еще совсем не искушенный в этих делах Европе, что делать и как себя вести.

/17/ Пифос - глиняный сосуд-бочонок без ручек для хранения вина, оливкового масла и т.д. Не путать с амфорой - глиняным бочонком поменьше, снабженным ручками и предназначенным не для хранения, а для транспортировки вина, растительного масла, зерна и т.д. Пифос меньшего размера назывался арибалл.

/18/ Кипарис - в греческой мифологии прекрасный юноша, сын царя Кафтора (Кипра) Телефа и возлюбленный бога Солнца - Аполлона-Феба (аналога финикийского Мелькарта). Древнеримский поэт Публий Овидий Назон в посвященной описанию чудесных превращений поэме "Метаморфозы" повествует о привязанности Кипариса к прекрасному оленю, которого однажды случайно смертельно ранил на охоте и горько оплакивал. Боги, по просьбе Кипариса, превратили его в дерево кипарис (древо печали), дабы он мог вечно тосковать по своему четвероногому другу.

/19/ Пардус - пантера, леопард (чей ареал был в древности гораздо шире, чем в наши дни).

/20/ Учитывая, что мужчины при подобных сношениях очень быстро приходят в состояние экстаза и поэтому могут быстро совершить эякуляцию (семяизвержение), а попросту говоря - кончить, лишая этим самым женщину получить оргазм, античные специалисты рекомендовали первое сношение проводить обычным способом, то есть, во влагалище, ибо общеизвестно, что после первого семяизвержения, при повторном совокуплении, мужчина лучше владеть собой и может дольше оттягивать момент эякуляции.

/21/ Женщины с маленькой грудью более чувствительны, потому что нервные окончания молочных желез у них находятся ближе к поверхности, чего юная Европа знать еще не могла, убедившись в этом лишь со временем, на собственном опыте. Самое главное, что должна сделать женщина с грудью небольшого размера при половом сношении между грудями - это придать своим грудям дополнительный объем, что можно без труда сделать при помощи рук. Руками женщина сможет стимулировать мужской фаллос, скользящий по ее груди. Вдобавок к этому женщина может сжимать пальцами свои соски, что доставит ей ещё большее удовольствия. При достаточно большом размере детородного члена, половое сношение между грудями очень удачно сочетается с минетом.

/22/ Как известно, половой аппарат женщины размещается внутри ее тела и тесно соприкасается с кишечником заднего прохода. Именно в таком положении мужчина в момент совокупления с женщиной получает возможность для дополнительного сексуального, то есть полового, эротического наслаждения (именуемого так по имени древнегреческого крылатого бога любви Эрота, или Эроса, сына богини любви и красоты Афродиты: у древних римлян Эроту-Эросу соответствовал Амур, а Афродите - Венера), так как тесно соприкасается с голым задом женщины, имеет возможность держаться двумя руками за ее обнаженные груди и, поскольку весь половой аппарат покрываемой им женщины находится у него в поле зрения, он может наблюдать, как его член погружается в тело подруги. Кроме того в момент акта через задний проход член мужчины испытывает сильное трение о стенки кишечника и ничего не мешает ему вводить член в женский зад на всю глубину афедрона. Все эти дополнительные ласки в равной мере являются весьма активными возбуждающими факторами и для женщины - пожалуй, даже в большей мере, чем для мужчины, так как женщина при глубоком проникновении в ее зад мужского члена помимо всего прочего испытывает дополнительное возбуждение через стенку влагалища, которое отделено от кишечника тоненькой перегородкой и поэтому полностью принимает на себя трение мужского члена о шейку матки, в которую член не упирается, как при влагалищном сношении, а только скользит по ее внешней стенке, как бы массируя матку. Вот почему женщины Древнего и Античного мира (как и многие современные женщины стран Востока и Африки) весьма охотно идут на сношение в задний проход, и многие из них просто не мыслят себе полового акта без его финала путем проникновения члена в задний проход.

/23/ Минос, Миной — царь Крита (Кефтиу), прозванный Талассократом ("Владыкой Моря"), на которого были перенесены многие факты, известные древним из истории этого острова за последние два века до Троянской войны. Минос считается сыном верховного бога древнегреческого пантеона Зевса-Громовержца и Европы-Эребы, дочери Агенора, которую Зевс похитил в образе черного (или белого) быка и увез на остров Крит (впрочем, существовала и иная версия —, утверждавшая, что Минос - сын Ликастия и Иды). Считалось, что Минос жил в одиннадцатом поколении после Инаха (отца прекрасной Ио, изнасилованной Зевсом, принявшим вид облака, и превращенной за это богиней Герой, ревнивой супругой Зевса, в корову). Минос считался братом Радаманфа и Сарпедона, отцом Федры, Ариадны, Девкалиона, Главка, Катрея и Эвримедона.

В греческую мифологию Минос вошел, прежде всего, как мудрый законодатель.

Получив царский скипетр непосредственно от своего божественного отца Зевса, Минос издал для критян законы (по преданию, также получив их от Зевса в пещере, в которой был зачат Зевсом и Европой). Согласно по-разному уже в древности толкуемому месту Гомера, (утверждавшему в своей поэме "Одиссея", что критский царь правил "девятилетиями") Минос каждый девятый год  отправлялся в горы в эту пещеру Зевса. "Девятилетие", по древнему счету времени, должно пониматься как "происходящее раз в восемь лет". Иная точка зрения, не учитывающая, что в древности греками и период между Олимпиадами (раз в четыре года) назывался "пятилетиями", представлена в большинстве энциклопедий.

По другому рассказу, отчасти противоречащему гомеровскому, после смерти усыновившего его критского царя Астериона (или Астерия), вступившего в брак с царевной Европой и не оставившего собственных детей, его полубожественный пасынок Минос задумал захватить царскую власть на Крите, уверяя, что он предназначен к этому богами и что всякая его молитва будет исполнена. Действительно, когда он попросил морского бога Посейдона выслать ему для жертвоприношения священное животное, бог выслал ему из моря прекрасного быка, и Минос получил царскую власть. Но, пожалев красивое животное, он отослал быка в свои стада, а в жертву принёс другого. В наказание Посейдон наслал на быка бешенство и внушил жене Миноса, Пасифае (дочери бога Солнца Гелиоса), неестественную страсть к этому быку; плодом этой пагубной страсти (внушенной Пасифае, по другой версии мифа, не Посейдоном, а богиней любви Афродитой, за разглашение женой Миноса тайны любовной связи между Афродитой и богом войны Аресом) был чудовищный человекобык Минотавр, питавшийся сырой человеческой плотью и убитый афинским героем Тесеем (то ли дубиной, то ли волшебным мечом, подаренным Тесею полюбившей его Ариадной, сводной сестрой Минотавра, брошенной впоследствии Тесеем и ставшей супругой бога вина Диониса).

Минос (чья слава, как мудрого и справедливого законодателя не слишком-то стыкуется с ролью жестокого тирана, скармливающего своему чудовищному пасынку невинных юношей и девушек; а впрочем - мифология есть мифология!) основал на Крите города Кносс, Фест и Кидония. Он считался основателем морского господства (талассократии) критян. Корабельной стоянкой при Миносе был порт Амнис. Минос изгнал карийцев с Кикладских островов и вывел туда критские колонии, поставил правителями своих сыновей.

Когда сын Миноса Андрогей был убит в Афинах, Минос принудил афинян к выплате дани, по семь молодых людей и семь девиц каждый девятый год (то есть раз в восемь лет). По пути в Афины Минос завоевал и Мегару.

Пасифая, разгневанная частыми изменами Миноса, заколдовала неверного мужа. Каждый раз, когда Минос сходился с другими женщинами, он извергал в них вместо семени гнус, и женщины погибали в страшных мучениях. Прокрида дала Миносу выпить настой корня волшебницы Кирки (Цирцеи) и исцелила его. По другому варианту мифа, Минос испускал при совокуплении вместо семени змей, скорпионов и сколопендр, в результате чего совокуплявшиеся с ним женщины также погибали в лютых муках. Тогда Прокрида ввела в лоно очередной женщины мочевой пузырь козы, и Минос при соитии изверг змей и ядовитых насекомых туда, после чего исцелился и смог сойтись с женщиной, излив в нее уже обычное мужское семя. В данной связи древнегреческий историк римской эпохи Плутарх Херонейский  упоминает, что один его знакомый юноша-эфеб как-то извергнул при совокуплении, вместе с большим количеством спермы, мохнатую многоножку. Возможно, это первое в истории упоминание столь редкого вида зоофилии, как инсектофилия (любовь человека к насекомым).

Смерть застигла Миноса на острове Тринакрии (Сицилии), в городе Камике, куда он прибыл,преследую бежавшего с Крита мастера Дедала. Миноса убили дочери царя Кокала (или сам Кокал) при помощи горячей бани, обдав критского царя в ванне кипящей водой и сварив сына Зевса и Европы заживо. Труп Миноса был выдан его спутникам и похоронен ими на Тринакрии. Ему устроили пышную гробницу, рядом с которой воздвигли храм Афродиты, которой он усердно служил всю свою бурную жизнь.. Впоследствии кости Миноса были перевезены на Крит, где ему был воздвигнут памятник. Гора Юкта на Крите первоначально считалась могилой Миноса, а затем Зевса. По другой версии, жители Коркиры отбили прах Миноса у критян.

В дальнейшей традиции сын Зевса от Европы-Эребы царь Минос (например, согласно "Одиссее" Гомера), царит в подземном царстве (Эребе, лишь впоследствии названном "Аидом", то есть "невидимым", греч. "а-идес", по имени брата Зевса - Аида, сменившего Миноса в роли владыки подземного мира)над умершими. Настоящим судьёй в царстве теней его, вместе с Эаком и Радаманфом, делает позднейшее сказание, вероятно, в воспоминание его деятельности как законодателя. В позднейшее время стали различать двух Миносов, Первого и Второго, чтобы иметь возможность разделить приуроченный к Миносу слишком обильный мифологический материал; при этом Минос Первый считался сыном Зевса и Европы, а Минос Второй — внуком Миноса Первого, мужем быколюбивой матери Минотавра -  Пасифаи - и отцом Девкалиона, Ариадны и других мифологических персонажей более позднего цикла. В "Божественной комедии" Данте Алигьери Минос предстаёт в виде демона, змеиным хвостом, обвивающим новоприбывшую душу, указывающего круг ада, в который предстоит душе спуститься.

Минос фигурирует как действующее лицо в трагедиях древнегреческого драматурга Софокла "Камикийцы" и "Минос", а также в трагедии римского драматурга Акция "Минос".

/24/ Сарпедон (Сарпедонт) — сын Зевса и Европы, вынужденный бежать с Крита из-за соперничества со своим старшим братом и царем Миносом в любви  к прекрасному Милету. По другой версии мифа, Сарпедон влюбился не в Милета, а в другого прекрасного отрока - Атимния, и начал войну с Миносом из-за него. Сарпедон заключил союз с Киликом, воевавшим с ликийцами. В результате этой войны Сарпедон поселился в Ликии. Согласно другим мифам, Сарпедон отправился во главе критского войска в Азию и овладел землями, прилегавшими к Ликии. Согласно "отцу истории" Геродоту, Сарпедон был изгнан с Крита Миносом и прибыл в Милиаду. Еще одна версия мифа говорит, что Сарпедон был не любовником отрока Милета, а уроженцем города Милета, расположенного на Крите, и стал основателем колонии в Малой Азии, также названной им Милетом. Вместе с Сарпедоном с Крита в Азию, якобы, пришли термилы (не путать с термитами).

По одной их версий мифа, Зевс так любил своего сына от красавицы Европы, что дал Сарпедону пережить три поколения людей. Тем не менее, Сарпедон (если верить "Илиаде" Гомера) был убит ахейским героем Патроклом, другом Ахилла, во время Троянской войны. По другим мифам, Сарпедон, сын Зевса и Европы, брат Миноса и отец Эвандра, был дедом другого, младшего Сарпедона, который и пал от руки Патрокла в битве под стенами Трои.

Смерть Сарпедона и его оплакивание Европой описаны в трагедии Эсхила "Карийцы, или Европа".

/25/ Радаманф, или Радамант — сын Зевса и Европы, брат Миноса и Сарпедона (хотя, согласно поэту Кинефону, Радаманф был сыном Гефеста, сына Тала, сына Крета), отец Гортина.

Радаманф родился на Крите, где был зачат Зевсом, в образе быка похитившим Европу. Критский царь Астерий, вступив в брак с Европой, усыновил её детей. По некоторым мифам, именно Радаманф, славившийся своей справедливостью, а не его брат Минос, дал критянам законы. Предположительно имя Радаманфа связано с важным термином поземельных отношений микенской эпохи da-ma-te. По Гомеру, Радаманф был связан с феаками, но характер этой связи не совсем ясен (хотя, скорее всего, она не была сексуальной).

Согласно византийскому хронисту Иоанну Цецу, Радаманф убил своего родного брата и был изгнан за это преступление. Изгнанный с родного острова, Радаманф поселился в беотийском городе Окалее, где женился на Алкмене - вдове царя Амфитриона и матери величайшего героя Древней Греции Геракла, сына бога Зевса.

Окончив свой жизненный путь на Земле, Радаманф стал судьёй в загробном мире — Аиде. Согласно позднейшим версиям, сын Зевса и Европы живет на Елисейских полях (Элисии), или на Островах Блаженных.

Наставления Радаманфа излагались в поэме Гесиода "Труды и дни". Он - главное действующее лицо трагедии Крития "Радаманф".

Согласно древнегреческому историку Эфору, Радаманф был не сыном Зевса и Европы, а древним исполином, который цивилизовал остров Крит, установил законы, объединил города и дал установления, полученные им от Зевса. Живший же много позднее Минос, сын Зевса и Европы, лишь подражал этому древнему законодателю и выдающемуся государственному деятелю Крита.


Рецензии
Я Тельцов теперь поздравляю
Вашими рассказами о Европе)))

Этот более всех заводит)

Кстати или не кстати-
Мать Христа
ведь тоже отроковицей была?
Это я и хотела спросить Вас, Вольфганг

Алиса Сила   11.05.2014 11:13     Заявить о нарушении
А где же картинка к рассказу?)))
Детки любят детальки) рассматривать)))

Алиса Сила   11.05.2014 11:14   Заявить о нарушении
Cпасибо Вам на добром слове, друг Алиса)))Не напрасны были труды наши)))Отроковица - это все равно что отрок (только женского рода), вообще-то исконное значение слова - отросток, ср.:отрог (у горной цепи), подросток, росток. Помните, у Николая Лескова в "Очарованном страннике" герою на турецкой войне чудится, как над ним, плывущим, "летит Груша как отроковица лет шестнадцати"? Очень люблю эту повесть Лескова, а Вы?

Вольфганг Акунов   12.05.2014 18:41   Заявить о нарушении
Погодите, друг мой,
Дайте только срок.
Вам картинка будет,
Будет и СВИСТОК)))

Вольфганг Акунов   12.05.2014 23:20   Заявить о нарушении
Вот кому- кому,
а Вам мне не стыдно признаваться,
я много чего не читала
и много чего читала,
да только в памяти пропало
Да и ладно...не важно

Вот сегодня меня с утра музы разбудили
и ни с того ни с сего
начала размышлять о Булгакове Михаиле
и такие открытия для себя нарыла,
что была удивлена,
как Булгаков о Елене размышлял,
а я это и подозревала много лет назад
вот
Из дневника Булгакова: "Подавляет меня
чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и, в то же
время, безнадежно сложно: я как раз сейчас хворый, а она для меня... Как
заноза сидит... что чертова баба завязила меня; как пушку в болоте,
важный вопрос. Но один, без нее, уже не мыслюсь. Видно привык… …Эта
ужасно глупо при моих замыслах, но, кажется, я в нее влюблен. Одна мысль
интересует меня. При всяком ли она приспособилась бы так же уютно, или
это избирательно для меня?"

Искажённая любовь
привела Булгакова
к сделкам с Сатаной!

А за союз такой
пришлось заплатить
здоровьем своим
и смертью...

Алиса Сила   13.05.2014 18:45   Заявить о нарушении
Я подумала,
что Вы такую пикантную картинку поставили,
что её забанили,

а про СВИСТОК не поняла
но я помню,
Вы не всё любите пояснять)
но всё ж?)))

Алиса Сила   13.05.2014 18:47   Заявить о нарушении
http://realpetersburglebedev.ru/p8.html

А у Вас есть такая работа
самого Серова?

Алиса Сила   13.05.2014 18:52   Заявить о нарушении
Она была к тому же женщина с куда бОльшим опытом, чем сам Булгаков (хотя он тоже был уже далеко не мальчик). Свисток же есть то, во что свистят))) Серовская Европа мне известна, причем в разных вариантах))) Но все равно, спасибо Вам за линк)))

Вольфганг Акунов   13.05.2014 19:42   Заявить о нарушении
А разве Вы забыли детский стишок (на который я и намекал):

Погодите, детки!
Дайте только срок!
Будет вам и белка,
Будет и свисток!

Вольфганг Акунов   13.05.2014 19:45   Заявить о нарушении
Я вообще не помню этот стих
в детстве своём,
хотя мне много читали
и я читающей девочкой была)))

Алиса Сила   13.05.2014 20:11   Заявить о нарушении
Ну, как же?

- Дедушка, голубчик, сделай мне свисток!
- Дедушка, найди мне беленький грибок!
- Ты хотел мне на ночь сказку рассказать!
- Посулил мне белку, дедушка, поймать!
- Погодите, детки! Дайте только срок!
Будет вам и белка, будет и свисток!

Неужели и вправду не помните? Ведь это стихотворение Николая Плещеева "Дедушка" (или "Старик", точно не помню). Возможно, мы его учили даже в детском саду, еще до школы. Я на всю жизнь его запомнил, и собственным детям читал, а потом и внукам)))

Вольфганг Акунов   13.05.2014 23:59   Заявить о нарушении
Ну не помню я ни Николая, ни стихотворения,
я не была в детском саду-
у меня была любящая бабушка)

Можно помнить целую кучу умных и полезных вещей
и ощущать себя без любви...

Алиса Сила   16.05.2014 00:50   Заявить о нарушении
Это я про ощущения свои(((

Алиса Сила   16.05.2014 00:50   Заявить о нарушении
Дай Вам (и всем нам) Боже ощутить любви побольше)))

Вольфганг Акунов   16.05.2014 00:53   Заявить о нарушении
Хорошо сказали Вы,
только все хорошенькие
паталогически семейны))),
или в два раза моложе)
Только остаётся Бога просить,
как по-меньше грешить?)))

Вольфганг Викторович
переведите мне пожалуйста, стих,
как слышите его Вы,
а то Гугл выдаёт,
такое,
что не надо ходить в анекдоты)))
Wer ist frei
der bettelt nicht

Wer von Gott ist
ohne Harm

Wenn etwas schief geht, dann setzt man
verderblichen Staub von ihren Füßen!

Алиса Сила   17.05.2014 14:21   Заявить о нарушении
Перевод первого двустишия (в немецком тексте которого нарушен порядок слов, принятый в современном литературном немецком языке):

Кто свободен,
Тот не нищенствует (не просит милостыни, не просит подаяния)

Вольфганг Акунов   17.05.2014 14:31   Заявить о нарушении
Тот, кто от Бога
Без обиды (безобиден)

Вольфганг Акунов   17.05.2014 14:33   Заявить о нарушении
Если что-то получается не так (не получается, срывается),
Тогда перед ее (их) ногами
Кладут губительный прах (губительную пыль)

Вольфганг Акунов   17.05.2014 14:35   Заявить о нарушении
Большое Вам спасибо Вольфганг!
Это моё стихотворение,
достаточно ёмкое по смыслу
перевели один преподаватель для русских людей
и председатель русско- немецкого общества
в одном из городов Германии)))
но понятно предупредили,
что переводы стихов
это другое...

Кто свободен-
тот не просит

Кто от Бога-
вне обид!

Если что не так, то сбросит
тленный прах от ног своих!!!

а вот перевод Гугла:
Кто свободен просит не Кто от Бога, без снижения Вреда, Если что-то пойдет не так, то подставив скоропортящихся прах от ног своих!
)))))

Алиса Сила   17.05.2014 17:25   Заявить о нарушении