О любви. Горячка

        Его большой дом гроза обошла стороной. Прогремела над озером. Пролилась белым ливнем. И ушла, словно не было. Над водой повисла веселая радуга. Илья Петрович смотрел на нее и улыбался в седые усы. В беседке было уютно, свежо. И слышно было, как галдят и поют птицы. Поют и галдят -  в парке, который когда - то они разбили с женой и друзьями. Из открытых окон – смех и музыка.  Там все, кого он любит, ради кого он старался – дети, внуки, жена. Его семья! Все хорошо, все сложилось. И совсем не страшно, что уже восемьдесят. Все сложилось. Все!
      – Дедуль, я чай принесла, - прошелестело у самого уха, - по чашечке, а? Со мной!
       Алинка, любимица. Завтра уедет. Он будет скучать. Подолгу сидеть у компьютера. Писать каждый день письма и смотреть, смотреть на ее фотографии. Красавица! Черные шелковистые брови. Карие глаза. Непослушные завитки у шеи. Легкие ладони, а на запястье левой маленькая родинка.
       – Береги себя, - сказал он, - я тебя об этом прошу, слышишь?
       – Да я берегу, - засмеялась она, - каждый раз говоришь одно и то же.
       Голос низкий, а когда смеется, губы причудливо изгибаются и задорно, изящно запрокинута голова. Она одна у него такая. Одна! Хрупкая, как птенчик. Все дочери, внуки и внучки пошли в него и жену. Крепкие, с широкой костью. А эта... Изящная, с маленькой родинкой на запястье.
       – Пойдем к озеру, - просит она, - и я прочитаю тебе стихи. Свои!
       Он слушает и совсем не хочется улыбаться, а ведь все сложилось. Все.
       – Дед, - тебе не нравится? Да это почти серебряный век.
       – Конечно, почти серебряный. Я слушаю. Просто немного задумался о прошлом... О прошлом, солнышко!
     ***
   – Я тебя никогда не забуду, - шепчет девчонка, – ты иди, тебя ждут.
       Он молодой, горячий и страстный. Не оторваться от хрупкого тела! От тепла, которое там, внутри, от нежных судорог и всхлипов. От плоского смуглого живота.
       – Чудо мое, - стонет он, - куда же я теперь без тебя?
       А дома жена, с новостью: «Ты подумай, опять я беременна. Какие - то мы с тобой неосторожные. И что теперь?»
       – Рожать будем, -  уверенно говорит он, -  мать с отцом пятерых вырастили, а у нас всего лишь четвертый. И время другое. 
       – Не разлюбишь? - спрашивает жена, волнуясь, - никакой фигуры и лицо вечно в пятнах.
       – Да, о чем ты, Мариш? – искренне удивляется он, - мы с тобой пуд соли вместе съели.
       – Так не переборщить бы с солью – то, -  отвечает она серьезно.
       Он смотрит на нее и не понимает. Все идет, как надо. Должность, зарплата, квартира. Любят друг друга. Не так, как в первые годы, без горячности, ревности, но любят же. Об интрижках на стороне ей знать ни к чему. Он ничего этим женщинам не обещает. Было и прошло. Кобель! Он про себя это знает, но семья святое.
        Обнимает жену за располневшую талию, целует влажную шею. Родное! А перед глазами плоский смуглый живот. 
       – Я сейчас, - шепчет жена, - только выключу газ.
       Вспоминается другой шепот, другой. И что с этим делать? Привязанности и влюбленности ему ни к чему. Мало ли что в страсти скажешь. И злость вдруг, злость на себя, на нее. Не забудет она его. Как же! Отдалась после двух часов знакомства. Девка, шлюшка! У него сыну старшему десять лет. Жена золото, красавица. У него скоро еще сын появится или дочка. У него гены, мать с отцом никогда не болели. И сам он здоров, и дети. И жену выбирал не хилую. А там жалкий плоский живот, руки, как стебли. Не забудет она его. Да, тьфу!
       – Марина, Мариша, ну, что ты копаешься?
       Теплые руки ложатся на плечи. От мягкой большой груди пахнет медом и молоком. Он осторожно трогает живот. Там живет еще крохотный, но уже человечек.
       - Хорошо с тобой, Маришка.
       Забудет, забудет случайное чудо, а если вспомнит, ехидно над собой посмеется. Да и некогда будет. Командировки, школа, садик, неожиданно тяжелая Маринина беременность. Лишь однажды залюбуется из машины, как задорно и весело прыгает через лужи хрупкая девушка с короткой стрижкой. И узнает. И махнет рукой, приглашая, а она пройдет мимо. И он скажет вслед раздраженное: «Девка!»
     ***
   – Все, дедуль, пора! Нагулялись, - говорит внучка, - бабушка на горизонте, сейчас нам с тобой всыплет.
       – Непременно всыплет, - улыбается он, от воспоминаний не грустно, просто почему - то заныло сердце.
        Марина Николаевна идет медленно. Давно болят ноги. А лицо свежее, милое. Седые волосы собраны в узел.
        – Алинка, он опять тебе пел Вертинского? 
        – Нет, ба. Это я его мучила своими стихами.
        – Мариша, - улыбается Илья Петрович, - у нее талант. Серебряный век. Это в наше – то время!
        – Да ну вас, - отмахивается она, - все за столом, а ты о своем юбилее забыл.
        За большим столом, который он когда - то делал на заказ, вся его семья. Два сына, пять дочерей, девять внуков. Все сложилось. Все! Вот сейчас его должны поздравить, спеть его любимую про ямщика, а он после нескольких тостов захочет с чувством почитать Вертинского. И внуки спросят, а кто такая Вера Холодная? Спрашивали  не раз. И забыли, а ему хочется об этом, хочется... Только Алинка помнит, внученька хрупкая. И Мариша... Мариша. Отвернется, а слушать будет. И скажет, тоже в который раз: «Актриса такая была. В немом кино снималась. Умерла рано».
              – Ваши пальцы пахнут ладаном,
              А в ресницах спит печаль.
              Ничего теперь не надо нам.
              Ничего теперь не жаль.
         – Папа, - не выдержит старший сын, -  сколько можно? Опять тоска! Как только выпьешь...
        Он послушно кивнет, отодвинет рюмку. Марина облегченно вздохнет, придвинется ближе. Было, было! И сейчас может быть. Но лучше не напрягать близких. И пить сегодня  не будет, никого не огорчит грустью. Да и нет ее, грусти. Все сложилось. Все! Просто внучка разбередила стихами душу... Веселиться, петь, танцевать, смеяться! Вечером фейерверк у озера. Восемьдесят ему. Только восемьдесят... Он еще силен и крепок. Завтра почти все уедут. Останутся они с Маришей, да старший сын с женой. Эти с ними живут. Ах, Алинка была бы рядом. Внучка с родинкой на запястье.
        – Радуйтесь, родные мои, веселитесь. На то и жизнь.
        Ночью жена подойдет к его кровати, присядет, спросит тихо:
        – Неужели до сих пор не забыл? Старый ведь, Илюша.   
        – Прости. Измучил тебя. Но не подлец же я последний, чтобы не помнить...
        ... Он торопился тогда. Марина просила приехать пораньше, а ему еще надо было поздравить молодых поэтов, вручить цветы. Ох, как не хотелось на этот вечер, но должность обязывала. У девчонки на сцене были острые коленки. Он не слушал, что она читала, смотрел на коленки. И узнал их. И поднял глаза. Короткое черное платье, старинное кружево на плечах, яркие узкие ногти, причудливый изгиб губ. Помада красная. Красная помада... Она тогда не сняла ее с губ. И оба они измазались.
        – Красивая, - сказал кто – то рядом. И он вдруг понял, что хочет ее. Обругал себя: «Кобель». Но пошел к сцене. Поцеловал руку, обронив короткое: «К тебе!» Речь говорить не стал. Так и ушел из зала с цветами. Ждал в машине. Ждал и видел себя со стороны – нетерпеливого, злого, резкого. Пусть только попробует сказать «нет». Пусть только... Впрочем, что он сделает? Она подошла к машине, колюче прищурилась: «Ко мне?» Приехал домой только следующим вечером. Врать не стал – с женщиной был.
        – Посмотри в зеркало, - сказала Марина.
        Он посмотрел. И увидел не себя уверенного, чуть высокомерного, а мальчишку с шальными глазами, искусанным ртом.
        – И что теперь? – спросила она жестко и прямо, - я всегда знала, что ты бабник, но как тебя угораздило влюбиться?
        Он пожал плечами, попробовал улыбнуться: «Пройдет, наверное». Не отпустило. Она была из прошлого. Она была там, где публику сводила с ума Вера Холодная, где пел изысканный и почти молодой Вертинский, где женщины накидывали меха на оголенные узкие плечи. Она об этом писала. Ее читали. Ее обожали. И он ревновал, и готов был рычать, как зверь, потому что любил эту хрупкую плоть, эту нездешнюю душу.
        – Я умру, – говорила она иногда, - такой грех искупается только смертью, а ты будешь жить, твой грех я возьму на себя.
        Он не пугался. Не верил в возмездие, отвергал покаяние. Но знал – есть совесть, а он от нее отрекся. Живет на два дома. И Марина опять беременна,  которая на все закрыла глаза. Лишь бы возвращался! Лишь бы не утонул в этом омуте грез. Он понимал... Он все понимал!
        Это та, из прошлого, мечтала о доме у озера, о тишине. О серебристой лунной дорожке, о волшебных звуках рояля. Голосе Вертинского. И чтобы только стихи и любовь, а приходилось рано вставать, ехать грязным автобусом на работу. Он жалел ее, он очень ее жалел и работу предлагал бросить.
        – Ну, что ты, – говорила она, - а жить на что? Брать деньги у тебя я не могу.
        И не взяла, ни разу. Не для нее он строил дом. Она ведь умерла. Да! А он долго об этом не знал, потому что уже расстались и жизнь превратилась в ад. Расстались. Так захотела она. Уехала, не прощаясь, ничего не объяснив, а   сроднились за пять лет. Иногда тихо подкрадывалась предательская мысль оставить Марину, как только подрастут дети. Будет помогать, всем обеспечит. Только другая была судьба, другой поворот. 
        – Я очень тебя люблю и никогда не забуду, но ты меня не ищи, не вернусь, - так она однажды сказала по телефону. И положила трубку.
        Он поверил - не вернется. Почему - то поверил. И как одержимый, спасался работой. Только работой, чтобы не запить, не сорваться. Не помогал Марине, а она молчала. Ни упрека, ни слезы. Все сама! Где - то через год она же ему и сказала: «Нет ее больше. Ты помяни. Дочку она родила. Твою! Решай, родных нет, детдомовская». Что бы он без Марины решил?
        Дочка похожа на него, деловая, сероглазая, крепенькая, а вот внучка... Очень хочется написать: «Знаешь, была у тебя  другая бабушка. Нежная, хрупкая, как ты. Знаменитой поэтессой хотела стать. Вертинского очень любила. Может быть, я тебе расскажу однажды». Но нельзя ни сказать, ни написать. Слово Марине дал, когда девочку привезли домой. Только как же хочется!
        – Мариша, а где та тетрадь со стихами? – спросил  как -  то вечером, - может отдать Алинке? Мало ли кто мог писать.
        – Какой же ты сентиментальный стал, Илюша! Что вы в той горячке натворили, знать никому не дано. Я родила! Моя дочка, моя внучка. Уехали же сразу!
        – Уехали, -  повторил он, -  и все сложилось. Зачем ворошить?
      ***
        Не дано им знать, что однажды, разбирая книги, Алина нашла старый, нераспечатанный конверт. Без обратного адреса. На фотографии была юная женщина с пеной кружев на плечах, вылитая Алина. В письме она сообщала, что вот так получилось – будет ребенок. Она справится, а он пусть не переживает. Все будет хорошо. Ребенок от него это счастье, а пока ее положили в больницу, на сохранение. И если он принесет фрукты и соки, она его тысячу раз поцелует. Просила полить цветы. На обратной стороне фотографии только одно слово: «Любимому!» Ничего они с матерью не поняли. Ничего у них сразу не сложилось. Ясно было одно – дед письмо не прочитал. Но почему оно оказалось в старой книге, в самой дальней комнате, разве сразу поймешь? И кто эта женщина, что с нею стало?
       Не дано знать, что их девчонки два раза в год подолгу сидят, обнявшись, у небольшой мраморной плиты, с которой загадочно улыбается женщина с непослушными завитками у шеи. Найти оказалось легко. Недалеко она уехала от того города, в котором когда – то жила семья. Ее еще помнили. О ней рассказали... И о романе тоже!
      Почему они расстались? Может, из - за этого непрочитанного письма? И узнал ли дед о том, что она собралась рожать? Как это все пережила бабуля? Алине хочется спросить деда, но разве можно? И мать сказала: «Не смей. Как сложилось, так и сложилось». Лучше она в следующий раз послушает Вертинского, там у плиты, и тихо скажет: «Я люблю тебя, бабушка. Очень!»