В твоих руках мои небеса

НАПУТСТВИЕ

Предупреждения в предисловии стали делом привычным. На этот раз повествование включает в себя макабрические и сексуальные сцены, насилие, самоповреждение и антирелигиозные мотивы. Произведение не является пропагандой описываемых в нем явлений: суицида, наркомании, алкоголизма, некрофилии и сатанизма. Я всего лишь описываю негативные стороны того, что наличествует в нашей Вселенной. Я ни в коем случае не хочу оскорбить чьи-либо религиозные чувства, и не пытаюсь попрать нравственные и моральные ценности общества. Конечно же, все совпадения с реальными людьми совершенно случайны и, если вам что-то (или кто-то) показалось, то я ни за что не несу ответственности. Не повторяйте описываемое в домашних условиях.

Амита Немцева


. . . . . . . . . .



В ТВОИХ РУКАХ МОИ НЕБЕСА

0.

Вишневый вермут и чернеющие губы…. Я вышиваю на них черными нитками кресты. Кожа рыхлая, как переспелый персик. Пахнет сладостями, ветерочком зефирным, патокой, карамелью, пастилой, – будто бы темной ночью гуляешь у кондитерской фабрики. Я похороню тебя, возложу на твою могилу букет из одуванчиков, вымоченный в свиной крови, я засыплю твою могилу вишнями и лягу с тобою ночевать в твою загробную кровать, – не нужно мне ни девочек, ни мальчиков, – только ты: я люблю тебя, я так тебя люблю…

Черной тафтой застелена небрежная постель, на стенах узорятся трещины, и краска осколками осыпалась, а в углу около ржавого умывальника на полу покоятся мертвые цветы и венки с траурными лентами…

Тринадцатый этаж. Окно распахнуто. Мои волосы летают над панорамой ночной Москвы, – вдали виднеется сумеречный лесопарк, в котором, верно, убивают Красных Шапочек и насилуют Белоснежек, высасывая до последней капли кровь из их невинных до сей поры тел.

Как же хочется умереть, шагнуть в никуда, разбиться – упасть и умереть! В твоих руках мои небеса, с твоих губ стекает яд… Я пройду за тобою на тот свет. Ты мой Орфей, а я твоя Эвридика, безумная и нелепая, –  мы вместе должны были умереть, прижавшись друг к другу во тьме, словно брошенные и ненужные, вышвырнутые на улицу котята. Маленькие и продрогшие, облезлые и голодные – несчастные одинокие зверьки… Мы заблудились в этом свете.

Мы были нерушимым целым – ты мое Черное Солнце, я твоя Луна, – мертвецкое солнце.  Два извращенных солнца, – мы столкнулись и взорвались. Все кончено.
Мы все мертвы, и всё мертво вместе с нами.

Сожги мои мертвые сны. Как жить мне, зная, что эти руки больше никогда меня не коснутся?... Эти тлением тронутые руки… Никогда, никогда, никогда.

Я на забуду о тебе никогда, мой черный ангел, рожденный в дождливый и пасмурный октябрь.

Я не могу жить, не ощущая твоего тепла, но ты никогда не верил моим мукам. Осталось совсем чуть-чуть, еще немного, – за этим поворотом спряталась моя Смерть. Где же ты, Смертушка-Матушка? Ты меня родила, ты меня и умертви.
Зачем я так туда рвусь всю свою жизнь – жизнь со значением «смерть»? Нет жизни никакой, нет такого понятия, – мы каждый день умираем, отживая свой срок.  Жизнь – не жизнь вовсе, но смерть. Я вернусь, я снова сюда вернусь, – умирать, но не жить.

В сущности, мы никогда не живем, мы всегда умираем, всю жизнь задыхаясь кашлем смерти, а потом жизнь наша отдается Небытию…

Запри окна, двери, завяжи глаза, – Смерть ты не отсрочишь, она тебя всегда найдет, а Любовь – закадычная ее подружка, – она ей в этом поможет.
Мы сошли с ума, но мы об этом никому не расскажем, – зачем? Все и так это знают. В твоих глазах притаилось мое безумие. И я его нашла. Тайна любви сильнее тайны смерти. Этот горький вкус твоих губ – сладкий, как смерть, хмельной как любовь. Скройте луны и звезды, погасите свет. Кому он нужен – этот свет? – да никому.

Сойти на рельсы, сойдя с ума. Царица темноты коронует нас похоронными венками, – к твоему мертвенному оттенку щек они как нельзя лучше подойдут. Позлащенная луна оттеняет синюшность твоего тела, – матерь божья, ты снова живой!

Ты всегда живой, – твой сын пинается о стенки моей утробы. Скорее луна развалится на куски, нежели заколдованное кольцо Тебя и Меня разомкнется. Я кусаю себя до крови, – вкус мерзкий, как же он мне надоел! Все руки в шрамах, ноги в шрамах. Все изрезано и распорото.

Мне кажется, твой труп издаёт звуки, подобные хрюканью. Ну что же, неудивительно, ты всегда был свиньей, теперь ты – дохлая свинья. Ах, как же я хочу сожрать твое свиное сочащееся кровью сердце! Как жаль, что мяса я не ем.

А я иду, гуляю по Патриаршему переулку, думаю о твоем трупе. Позвонить тебе, что ли, – вдруг ты ответишь? Я переживаю, все ли с тобой в порядке.
Я совершила грех, я буду каяться на хлебе и воде. Нет искупленья нам, неискупленным христовой кровью, – да от кого нам ждать покаяния?.. Нам нет места на грешной крутящейся земле. Я хочу на небо.

Когда-нибудь твои хищные и обезумевшие волосы змеей вползут мне в рот и доберутся до сердца, вырвав его с корнем вен, забрав его навсегда. Когда?..
Эй, Земля… земля, впитавшая сок и мякоть разложения миллиардов человеческих тел, –  прими нас, возьми, забери, – уничтожь. А может, его тело – лишь сырье для эликсира, который меня исцелит? Или же мне нужно тебя, любимый, пустить на компоненты для лекарства?.. Эх, люди не поймут. Напишут потом в газетах, что средь бела дня в белокаменной «человека съели». О, если бы человека, – да разве то был человек?.. Земная тривиальность всегда все портит.

Хотелось бы мне для тебя отстроить усыпальницу, подобную Тадж-Махалу, жаль, что не могу, – да и Тадж, увы, я видела только на картинках и барельефе станции «Владыкино» Московского метрополитена.
Я тебя уже трижды хоронила.


1.

–  Я завтра зайду за тобой после семи.
–  Странно, я думал, Смерть приходит без предупреждения.
–  Скорее, без приглашения. Ты ведь никогда меня не ждешь.
–  Такую Смерть – Смерть с лицом больной музы, телом модели, и зонтиком, уносящим в черные ночные небытия, – эдакая готическая Мэри Поппинс, – думаю, ждет любой. Но, конечно, не я. Я ведь не такой.
–  А какой?..
–  А не такой, и все.

Всегда мечтала выкинуть тебя на свалку, но так и не успела тебе сказать об этом. Жаль. Но ничего, на надгробии, если повезет, напишу маркером или выцарапаю, а потом и вовсе вытащу из земли памятник, весь его испинаю и спляшу на нем. Что ж мне делать, дабы ты никогда не вернулся боле к жизни? Я изрежу тебе ноги, как это делали в стародавние с покойниками, подозреваемыми в летаргическом сне, – должна ж я убедиться, что ты мертв. Ты, наверное, будешь скучать по нашему огромному черному коту, – если хочешь, я к тебе его подхороню, мне он зачем? Ты же у нас мертвый кошатник, тьфу. Сколько мечт моих не сбылось: я так хотела застрелиться под балакающую пластинку «Декаданс» 1990-ого года, – боже, я тогда еще не родилась, а сейчас я еще не умерла, но ведь пора, пора летать по небу вместе с черными птицами, разговаривать с ними на невиданном (неслышанном, наверное) языке…

–  «Чтоб ты жила, мне умереть не больно.»

Ты мне давным-давно это сказал, явившись предо мной с поразительно черными глазами, худой и бледный, прекрасный соблазнительный кощей. Мы сели трапезничать, а из спящего у нашего обрядово-праздничного стола истукана, вылез черный кот (мы его потом оставили себе), размером и ростом с собаку крупную. Он плелся к нам с опущенным хвостом, а в нем был сам Сатана, и мы целовали его под хвостом, и покорялись всем его приказам. Нами обуревала зажженная Сатаной страсть, и ты сам стал Дьяволом, он вошёл в тебя – нет, не физически, но заместив твою грошовую душонку своим черным нутром. Говорят, демоны любят кровь, любит ее и Сатана, и ты тоже любишь, как один из Них.

Все вы любите мою кровь. Для вас я себя и режу по ночам.

Случился со мной тогда, ставший потом для меня явлением нормальным, припадок наподобие эпилептического, – меня трясло, и я заламывала руки, кривила губы и закатывала глаза, -- мои каблуки стучали по мостовой, наша трапеза и оргия таким образом приостановилась.  Застыла я потом, как каменное изваяние, – думаю, то черный кот – сатанинский Баюн, меня зачаровал. И тут они оба мне сказали (кто из них был кто, – уже не помню) слишком много я тогда выпила, на том шабаше), что я должна встать на могилу, упираясь ладонями и ступнями в землю, ибо лишь в таком положении сможет Он меня познать. По первому ощущению его член казался ледяным, –  ей-Богу, холодней надгробного камня, на которой я взгромоздилась! Как выразились бы составители антиведовских трактатов, нечистый имел меня и естественно, и противоестественно, извергая желтеющую, явно испорченную, будто бы гнилую, сперму во все отверстия. Я, было, засомневалась во смысле всего этого, но он убедил меня, что зачать мы сможем.

Потом мы пили, мочились на иконы и распятия, вырывали намогильные кресты и целовались, а после обернулся ты жирной свиньей и овладел мной снова. Мы слились в богохульному экстазе, я оседлала тебя, и мы полетели.

Мы полетали, вернулись – спать. Все было чудесно, я засыпала, так и не умываясь, не смыв сперму с губ. Я улыбалась блаженно…

Мне снились твои обильные семяизвержения, тринадцать мертвых котят, четыре Луны и кровавые руны. Когда я проснулась, тебя со мною не было. Как не отвергала бы я томления времен, но ты ушел, не возвращаясь, а во мне зрел плод нашей грязной ядовитой любви. У нас родится ребенок, – мальчик ли, девочка, а я уже сейчас шью черное бархатное платье с белым кружевом для нашего чада-Антихриста.

Я носила под сердцем твоего сатанинского ребенка, он высасывал мои силы, – я худела и бледнела, кашляла, – из меня сочилась кровь, я вскрывала себе вены… Как я ждала мгновения, когда я перестану дышать! Момент был близок. Эта борьба со смертью… будет длиться, верно, вечно. Прибери меня уже к своим костлявым лапам!

Мое лицо становилось бледным, а губы небывало горячими. Я отлично знала, что это значит. Но…

Я так мучилась в эту ночь, что, казалось, легче было бы сдаться добровольно в пытки инквизиторам, дабы познать зловещие премудрости антиведовского процесса, –  ох, жаль, что опоздала веков на пять…


2.


С января мое состояние стало безнадёжным, и я знала, что в этом месяце я рожу. Я чувствовала опасность, все вокруг так и орало, что пришло мое время испускать дух.

Читайте надо мной отходную, ведь я умираю! Свершилось! Интересно, в смертельной агонии я разрожусь?..

Я начала задыхаться, кашлять, исходить лихорадкой, подобной туберкулёзной, – я харкала кровью, меня разрывало на части.

Моя любовь к тебе растет, она меня вскрывает, и кровь течет отовсюду… Тошнотворный омерзительный запах, – о как же он мне надоел! Я душилась кровавой рвотой, которая лезла уже через нос.

Думалось, что мой исход фатален. Мне надоело жить в ожидании, я устала, я не умею ждать. Да что там говорить! Я и жить-то не умею.

Земля содрогалась. Наяву трясло меня, а не Землю, но небытийный дурман покачивал меня в лунном танце, меня укачивало и я, то взлетая, то падая, провалилась вниз, в кроличью яму.

Я упала в обморок, – ох, какая жалость! – стоило только в полусмерти-полусне размечтаться о собственных похоронах…

Солнце зашло, а Смерти все нет. Бог, – любой из множества, – за что Ты гневаешься на меня? Ниспошли мне Смерть.

Я бы долго так лежала, путаясь и проваливаясь в поросшие терном и заброшенные окрестности моего неразумного разума, но мне на грудь, раздирая ее когтями, прилетел прямым рейсом из ниоткуда Наш Любимый Черный Кот.  Мало мне было кровопотерь? Еще и кот нагрянул! Да мне теперь бочками крови девственной не отпиться.

Если это и есть ниспосланная мне смерть, то, видимо, божок какой-то меленький совсем на мой зов откликнулся.

Лежу тут одна, под котом, не заметив, что живот мой опустел. Включилась, осиялась! Спасибо, мой сахарный котик, я тебя расцеловать готова, что привел меня в чувство, хоть и столь экстравагантным образом.

Ребенок молчал. Пора, верно, гроб колотить и черным покрывалом Маленького пеленать, читать над его смертельно сонным трупиком таинственную трескотню об отходе в мир иной! Надо бы и за цветами зайти, свежие куплю в магазинчике рядом с домом (он, к моей радости, круглосуточный), а за венками зайду завтра.

Праздник сегодня в ведьмином доме. Трепезничать надо и папашу звать, – пора поставить вариться кошачьи мозги, – закуска просто прекрасная! – побольше добавлю перца… Мы должны гениально и до кадаверического статуса напиться!
Предвосхищая напыщенную театральность грядущего разговора с молодым-престарелым папой, я набрала его номер. В контактах моего телефона этому нечестивому ублюдку нет места, поэтому я набираю его номер по памяти.

Я критически облажалась, – он не ответил на мои звонки. Либо маков перебрал… Либо маков перебрал. С концами.


3.


Сталкиваясь лицом к лицу со смертью, волею непонятной общечеловеческой привычки, мы отказываемся верить в реальность свершившегося. Ведаем мы, что Смерть уравняет нас всех, – а все равно не верим. Надеются многие наивные, что, дескать, «такого-великолепного-чудесного-Меня, самого Меня» не тронет зловещий смерч Небытия.

Смерть сожрет нас всех, деточка. Она обглодает наши сахарные косточки, тявкая от удовольствия и причмокивая, как песик над поощрительным гостинцем. Увы, но жалкие собачонки нашего мира – это мы, люди, а метафизические силы нас имеют, как хотят, – дрессируют, держат на поводочке…  Горько.

И вот, мне стало известно, что мой незабвенный бывший умер от передозы. Давно пора.

Мне и не жалко, и не горько (будто бы), но в каких-то рваных тканях драпировки моей души клокочет свинцовое сожаление. Мир перевернулся с ног на голову, а водяные лилии багрятся лунными слезами вскрытых вен Влюбленной Луны. Влюбленная Луна – так я себя называла, когда Мы были живы. Ты ныне мертв, а я не-жива.

И вновь душил меня демонизм московских  улиц. Если быть точной (что, впрочем, не так уж и важно), улицы тут ни при чем, ровно как и люди, ходящие по ним – но я каждому встречному желала заболеть и подохнуть.

Странно и глупо скорбеть по человеку, которому сама желала Смерти.
Прости, Любовь моя, я желала тебе смерти потому, что любила тебя до смерти.
А в комнате у меня лежит наш мертвый сын. Замечали вы когда-либо, что время то неутешительно и неуловимо летит, то тянется столь медленно, что хоть в петлю лезь? Я ждала чего-то со сладко-горьким предвкушением. Чего мне ждать?
Я даже перестала посещать черные мессы. Мои любимые дьявольские службы стали для меня пусты. Оставалось бодрить себя фразочкой счастливого суицидального идиота: «Я знаю, что сегодня плохой день, но завтра будет намного лучше.» Да нет, будет намного хуже.

Оставь меня, любовь, Христа ради…

Нашла, чьим именем заклинать. Ради лживого и дохлого маниакального божка уж вряд ли что благое свершиться может. Хотелось сжечь все церкви мира. Хотелось весь мир поджечь, что уж там. Тошно жить мне под слепой звездой солнца. Оденьте саван на меня шиворот-навыворот и приходите меня хоронить.
В газетах пишут, что черный маг со знаменитой фамилией на днях скончался, а в крови его чего только не нашли: от болиголова и аконита, до героина с кокаином, – дяденька еще и для успешности дела парой литров алкоголя все запил.

Выражаясь просто и натурально: все было волшебно и опасно, сумасшедше по-сказочному. Он  ещё и все стены в доме исписал.

– «Ты убьешь меня, я тебя, мы убьем друг друга. Воскреснем, переродимся и снова полюбим.» – было написано множество раз на стенах комнаты, в которой его тело и нашли.

Трагедия поистине инфернальная. Жаль, что мое любимое вишневое пиво кончается.

Видимо, настало время раскладывать пасьянс из чернорубашковой колоды Таро. На самом деле, надо звонить санитарам, а не Таро раскладывать. Странно, но думается мне, что не поможет мне ни мантика, ни сотрудники психоневрологического диспансера. О, как же все печально.

И димедрола нет. Поспать не получится. Уснуть вечным сном не получится тоже, что еще печальнее. Как жаль! – я столько раз пыталась.

Я всю ночь во сне целовала тебя сонного и прекрасного, – целовала твои волосы, лицо, ресницы, щеки, губы. Как же мне было хорошо и умиротворенно. Мой покой сокрыт в тебе. Отдай его мне.

Презабавненько. Раз-два, три-четыре, – мой сынок лежит в могиле. Пять-шесть, – может, лучше его съесть? Семь-восемь, девять-десять, – бесы взбесят, меня повесят.

Считалочка вышла удачная, на самом деле. Очень мило было бы читать ее моему сынуле, склонившись над черной колыбелью порока и грязи. Эх…

4.

В жизни есть лишь две вещи (они совсем не вещи, а основы мироздания нашего), ради которых можно и нужно умереть, и это – Любовь и Музыка. Нет ничего прекраснее, безумнее и всевластнее, нежели Любовь и Музыка. Музыка и Любовь…
Умирать от любви к музыке – великолепно. Умирать под прекрасную музыку – чудовищно великолепно… А умирать от любви к умершему музыканту – эфемерически сказочно и незабвенно.

Думала, вызвать через спиритическую доску Уиджи своего покойного, так скажем, мужа, да не решилась. Что-то помешало. Мне больно жить на этом свете. Мне больно лицезреть трупные явления на теле моего неупокоенного ребенка. В нем – я и он, а мы… а мы мертвы, хоть я и жива, – но что там я? – да я одной ногой в могиле. Вообще, я встала не с той ноги, так и хожу всю жизнь. К тому же, одной в могиле стою. «Ну круто», – сказал бы ты.

Прошли уже все стадии трупных явлений, началось омыление. Омыление… кладбище «Невинноубиенных младенцев» в Париже. Хочешь к ним прилечь за компанию, мой маленький мальчик, В. В-ич? Трупные пятна, гниение и сочащийся жировоск. Так мило… прям бантики вяжи – на особо красивых местах.

Гниение пляшет полным ходом, – нам не поможет трупный визажист. Я как-то ночью горевала, положив голову своему прогнившему ребенку на крошечную грудь, лила горькие материнские слезы.  Отказывалась верить, ни в чем не была уверена, свыклась, было, со своей потерей… но мать, которая любит свое дитя, всегда может взять его на роль утраченного супруга. Бездна никогда не разверзается зря, но тут она, разверзшись, замкнулась.

«Разорвано кольцо заклятий и призрачно небытие… Моя Любовь, приди ко мне, чрез алый омут всех проклятий…» – я пела и рыдала над коченеющим тельцем. Я забыла уже, что такое гулять днем, но тут меня вынесло, вернее даже, выкинуло из комнаты. Бродский бы этого не одобрил: как ни хотелось мне «не выходить из комнаты и не совершать ошибку», но волею незримых сил развеялась скорбь и надтреснула привязанность, – я повернула ключ с брелоком с лицом упокоенного Папочки (кому из нас он папочка? Сыну он, верно, дедушка, в силу возрастной категории) – и вышла. Меня, как уж говорила, вынесло прочь.

Мучительная сладость нашей близости сдохла вместе с тобой. Я с достоверной серьезностью планирую раскопать твою могилу. Я любовалась бы твоим лицом, томным и неземным, – мертвым. Ты просто спишь. Сейчас ты улыбнешься.

Я брожу по мостовой в безлюдном переулке, надеясь и веря, что ты восстанешь ото сна. Надежды тщетны. Уже нет веры…

Но в последние дни стало мной овладевать необычное волнение. Вряд ли волнение вообще может быть необычным для человека, сидящего на транквилизаторах, но… всяческие безумства случаются у безумных. Мы, ненормальные, ни от чего не застрахованы.

Я пью из чайной чашки кровь, а она льется через край, ведь я откровенно зазевалась и облилась кровью. Мне идет, и это не страшно, но страшно то, что я стала очень рассеянной.

Он забрал мою душу себе. На тот свет он взял ее с собой! Нет, милок, так дело не пойдет! Я вытащу тебя с того света, – свое я заберу себе. Какая жидовка без жадности? Мое будет моим.

Решилась я одной ночью возомнить себя Виктором Франкенштейном. Я знаю, разума я тотально лишилась, но в наше время этим никого не удивишь. Безумным быть модно, но настоящий сумасшедших все меньше, а жаль.

Буду таинственной и жуткой, а потому о многом умолчу: какой же вудуистский бокор будет разглашать свои тайны? Одно скажу вам честно: я раскопала одной лунной ночью могилу своего возлюбленного (нелегкое это дело, к слову) и романтично надругалась над его трупом, забрав его скальп, глаза, член и сердце. Член с яичками, вы не подумайте, что я забыла о них, – да что вы! В них же все наше будущее!

Все было пришито на соответствующие места на теле моего сына. Его же родные части попали в мясорубку, – сделаю потом мясные пирожки, отпразднуем Воскрешение худшими пирожками в Москве, – дело Миссис Ловетт надо продолжать.

Посредством таких операций и использования крайне-прекрайне-секретного порошка их ядовитых рыб, жаб и грибов, удалось мне вернуть сие чудо, лишенное признаков даже былой когда-то жизни, к жизни. Вуаля!

Очнись от сна, проснись в другом. Все, что мы видим, есть лишь сон во сне. Так проснись же во сне, «во сне у сумасшедшей сказки».

Взлети, мой черный мотылек! Я уже жду тебя в свадебном платье с фатой на голове и сигаретой во рту.


5.

–  Я, может быть, не удивлюсь вовсе, но… как ты это сделала?
–  «Мистерия любви сильнее мистерии смерти» -- так сказала Саломея Иоканану, мой дорогой. Как ты себя чувствуешь, Иокананчик? Как дела на том свете? Что интересного расскажешь об отпущении Господом грехов?
–  Ты душишься от смеха. Хватит. Тебе смешно, а мне… а  я – зомби.
–  А-ха-ха, мать твою Айрину! Выпьем? – я протянула ему бутылку пива. – Пока жив ты был, ты его любил. "Кулер".  Дешево, сердито и, как утверждает производитель, освежающе. Освежись, солнышко мое черное. Нелегко вам в Посмертье-царстве живется. Не знаю, не пробовала вторгаться в Запределье… точнее, пробовала, но не вышло до сих пор. В общем, догадываюсь, что тяжко вам там, покойничкам. Как умер ты? Как дело было?
Он улыбнулся мне горько и по-детски мило.
–  Как и писали. Передозировка. Передозировка всем, чем только можно.
–  Доигрался мальчик в декадентство. Что же тебя сподвигло, замогильный мой зайчик?
–  Мне жизнь захотелось разнообразить.
–  Что ж, вне всяких сомнений, тебе это вопиюще удалось. Дай-ка я тебя пощупаю. Надеюсь, ты не такой рыхлый, как был. О, к счастью, нет. Я уж было забеспокоилась, как мы совокупляться будем.
–  Совокупилась бы с кем-нибудь другим.

–  Невозможное невозможно! Я кроме тебя ни о ком не хочу даже помнить.
Вот так мило, ванильно-капучинно-корично стали снова мы жить вместе. Все было чудеса, но чудеса краткосрочны. Срок годности чудес истек. Истек зловеще. Я снова забеременела, а он снова сдох.  Все повторилось снова. Ладно раз, так нет, – уже дважды! Чем дольше это длилось, тем непоправимее становилось. Меня от этого кошмара рвало и выворачивало. Думала, кишки наружу выблюю. Перебирала с водкой. Слишком много перебирала, слишком много.
Я устала рожать себе мужа. Что за отвратительное извращение? Это, конечно, жутко сексуально и все такое прочее, но сил моих больше нет, – я не свиноматка, вашу мать, чтоб свиней одну за другой вырождать. Я скоро блевать буду этими детьми, и они заполнят весь мир, как вездесущие хвощи.

–  Я уже не знаю, как тебя и называть: мужем, сыном, внуком, дедушкой?
–  Дьяволом.
–  А где копыта и хвост?
–  У меня вполне сатанинское достоинство. Хватит с тебя и этого. Иди ко мне, сфотографируемся для семейного альбома через фронталку, хватит ссориться.
–  Ну да. Селфи сейчас модно.
–  Крайне.

Сфотографировались. Я в веночке из черных цветов целую его губы, выглядящие вполне на третий день распада. В общем, гламурно, аппетитно, модно. Короли Инстаграма.

А душу он мне, сука, так и не вернул. Выжрал всю, обжора. Мне даже огрызков не осталось. Что он с ними сделал?..

Когда я снова забеременела, я поступила просто. Напилась я как обычно, ничего из ряда вон (собственно, как я и каждый день делала). Набрала ванну, добавила в нее эфирных масел и молока (чтобы красивой и нежной была кожа), легла и… вскрыла себе живот. 

Дырка получилась большая, величиной с два пениса точно. Крови было море. Ребенка не видать… А у меня перед глазами все черным-черно. Я себя всю распорола, я и не знаю, как смогла из себя вытащить эту спящую тварюгу, но уверена, что это был самый зловещий аборт в истории человечества.

Потом я выбежала из ванной прямо в окно. Холодно было, а халата не нашлось. Я предпочла, чтобы согреться, сразу же рухнуть в адское пекло.

Помни, любимый мой, что в твоих руках мои небеса. А вам, ребятки, я шлю свой замогильный привет. Интересно было читать письмо с того света?..