Беседа с Фимой Жиганцом в газете Завтра

 «Колыма ты, Колыма…»
Андрей Смирнов
5 июня 2014 

Газета "Завтра",  Выпуск №23 (1072) / 8 полоса

Культура Общество

Александр Сидоров в гостях у "Завтра"

Александр Сидоров — видный отечественный журналист, писатель, один из крупнейших исследователей русского воровского арго, уголовно-арестантской субкультуры.
Перу Сидорова принадлежит "Словарь блатного и лагерного жаргона, южная феня", двухтомная "История профессиональной преступности Советской России". В популярной ипостаси Фимы Жиганца выпустил переводы классической поэзии на язык уголовного мира, этимологические очерки "Жемчужины босяцкой речи".

Последние работы Александра Сидорова — фундаментальные исследования истории знаменитых блатных и уличных песен — "На Молдаванке музыка играет", "Песнь о моей Мурке", "Я помню тот Ванинский порт". Вскоре ожидается четвёртый том серии — "По тундре, по железной дороге", в котором читатель узнает о том, что стоит за такими песнями, как "Алёша, ша", "Таганка", "По тундре", "Медвежонок" ("Ограбление Азовского банка"), "Мальчики-налётчики".

«ЗАВТРА».  Начну с банальнейшего вопроса - с этой тематикой сталкиваются многие люди по жизни, по профессии, но при этом книги пишут единицы. Почему вы решили заняться исследованием  уголовной культуры, жаргона,  разбойничьей песни?

Александр СИДОРОВ.  Я занимаюсь не одной только песней.  Основная моя тема –  связь высокого и низкого. Огромная трагедия общества – разделение высокого и низкого и их противопоставление. Это совершенно неверная постановка проблемы. Есть вещи талантливые и бесталанные, независимо от того, где они существуют – вверху или внизу.

Я окончил филологический факультет,  притом, что родился в семье закройщиков обуви.  У матери моей образование - один класс, и то не факт. Отец - классов пять-шесть, уже после войны доучивался в вечерней школе. Но в семье царил культ книги. Собрания сочинений  Хемингуэя, Горького, двухсоттомная  «Библиотека Всемирной Литературы», «Библиотека приключений», Стругацкие...

Получалось, что я рос, с одной стороны, в обстановке фанатической любви к книгам, а с другой, это самая окраина Ростова – посёлок Мирный. А окраина – это неизбежно и жаргон, и уголовщина. Жил там дядя Павлик, у него всё было в наколках: спина, плечи, только на лбу ничего не набито. Мальчишки его рассматривали, как в Эрмитаж ходили.  И он был очень интересный рассказчик. Причем, человек был сдержанный, мягкий, необычный, речь напевная.  Позже я стал понимать, что это - бывший профессиональный уголовник.

Жаргон я впитал, можно сказать, с молоком матери, потому что моя мама фантастически  владела народным языком! Фольклор, низовая культура, какая-то особая поэтичность –  сумасшедше в ней переплелось. Она  словно наслаждалась, когда сыпала всеми этими поговорками-приговорками. Сейчас подобная речь практически ушла. Так получилось, что я из жизни черпал щедрыми горстями. Но никогда, даже в самом страшном сне, не мог представить, что  буду заниматься уголовной лирикой, историей уголовно-арестантского сообщества.

Но так получилось, что попал в газету «Голос совести» управления исправительно-трудовых учреждений Ростовской области. Та же самая заводская многотиражка с легким экзотическим уклоном -  «кто и как  выполнил план», «кто что нарушил»  или «кому срок сократили за примерное поведение».

Сначала в газете просто «отбывал срок»,  домой приходил и уже отрывался: писал стихи, переводил.  Как мне казалось, занимался чем-то серьезным.  В 1987 году я  стал редактором «Голоса совести».  Выезжал в командировки, писал критические проблемные материалы, как раз началась  «перестройка» - время захвата заложников в тюрьмах и зонах, забастовки, голодовки. И я всегда с удовольствием шел разговаривать.  Помню, как-то сидел с зэками, по кругу чай пили, тут заходит замполит и говорит: «Ты что делаешь?! Ты же представитель управления!»

Я отвечаю: «Вот Федя Седой, у него ходки начались с 35-го года, вот Коля – у него примерно 18 судимостей… И я не буду с этими людьми разговаривать? Они мне, например, про сучью войну  рассказывают. Где я ещё такое услышу, это же мастодонты».

Тогда я и начал  заниматься жаргоном очень серьезно. А жаргон без знания жизни его носителя, особенностей психологии изучать бесполезно. Могу сказать, что подавляющее большинство изданного на эту тему  – полная  профанация, исключая только тексты, которые были изданы самими лагерниками – Снегов, Скачинский, Синявский, Дунский и Фрид и проч.  Большинство словарей доморощенных «филологов» и «лингвистов» никакого отношения к реальному жаргону не имеет, набор всевозможной галиматьи, которая надёргана из  словариков для служебного пользования – начиная с дореволюционных.
Я работал, например, со словарём для служебного пользования Никанорова: брал и садился со своим знакомым Сашей Савченко, у него три ходки было, зачитывал. Саша хохотал, комментировал и исправлял. Почти каждое слово. У меня сохранился этот словарь. А сколько их ещё… 

У меня есть мечта –  повторить Даля, только в блатном варианте, сделать  «Толковый словарь блатного великорусского языка» и «Пословицы и поговорки блатного русского народа». Это потрясающая вещь. Я собрал их где-то под тысячу единиц – пословицы, поговорки,  присказки, особого рода фразеологизмы.

Изучение арго привело меня к выводу, что классический русский уголовный жаргон, который в значительной мере используется до сих пор, сформировался в 20-30  годы ХХ века. Немало этому поспособствовал наш великий языковед Иосиф Виссарионович,  потому что сажали у нас не с бухты-барахты, а кампаниями: раскулачивание, Шахтинское дело, процесс Промпартии и т.д. И каждая прослойка – аристократия, интеллигенция, купечество, духовенство, кулаки, старые спецы,  рабочие, -   несла своё арго, и всё это впитывалось в общий жаргон страны Зэкландии. Такого нет ни в одной стране мира. И мы получили в наследство богатейший, потрясающий, экспрессивный, эмоциональный жаргон, который, кстати, впитал в себя до 60% великорусской лексики.

Например, ботать – старое русское слово. «Ботало» – у коровы «звякалка», колокольчик на шее, он ботает (болтается и издаёт звуки). Обычное слово,  нет ничего блатного.

Если нет наркоты или чая, то говорят: «Дурь ходит по зоне в шелковых сапожках на лаковых каблучках». Для уголовного жаргона как-то нетипично «шелковые сапожки», «лаковые каблучки». Когда я начал с филологической точки зрения разбираться, оказалось, что это старинное русское выражение - в деревнях  так говорили о чем-то редком. «Табачок по селу в сапогах ходит», то есть что-то очень редкое и очень  ценное. В основном-то как в селе, в деревнях ходили? В лаптях или босиком.
То, что в реальной жизни отмирает,  в жаргоне  сохраняется.  Память  о русской традиции, о русском быте. Жаргон в некотором роде консервирует историческую реальность,  и сохраняет ее на долгие годы.

Допустим,  в  классическом арго нельзя хвалить словом «молодец»  -  либо «молодца», либо «молоток». Оказывается, что «молодец» до революции – это  определение извозчиков. Зэки ещё говорили: «молодец за возом бегает», то есть извозчики, биндюжники, «шестёрки» в лавке,  люди, которые на побегушках, на подхвате – вот их называли молодцами. Поэтому «молодец, поднеси» или «молодец, поручаю». Естественно, ни одному приличному человеку не хотелось, чтобы его звали молодцом.

В нашей нынешней жизни этого нет уже, никто не знает, а жаргон это сохранил. И таких вещей огромное количество, интереснейшая часть нашей истории.

Уборщиков  называют шаманами, шаманить –  что-то чистить. Оказывается, из той поры, когда священников сажали. К концу 30-х в воровской среде уже был такой показной религиозный культ, так что они к священникам более мягко относились, в бараке ставили на уборку, не брали на тяжелые работы. А поскольку это накладывалось на сибирские или дальневосточные традиции, то священников иронично называли шаманами. «Шаман уберёт» или «подшаманит».

Или известное выражение «Батайский семафор». «Да я тебя мотал на Батайском семафоре» или  «загнали его за Батайский семафор». Откуда, как, почему?

Батайск – это Батыев колодец, источник Батыя, Батый-су. Именно здесь была Золотая Орда, проходил Великий шелковый путь, через современный Батайск. Европе шёлк нужен был катастрофически, потому что вся Европа была завшивленная, а шёлк ценился тем, что с него вошь соскальзывала. И город стоит на перекрестье буквально всех путей.
Говорят, Геббельс назвал Ростов «воротами Кавказа», то же самое можно сказать и о Батайске. Ростов – пассажирская станция, а Батайск – товарная. Когда перевозят зэков, то их не перевозят через пассажирские станции, а тормозят отстаиваться на товарных станциях. Батайский семафор находится между Ростовом и Батайском, в этом отрезочке.

С конца 20-х годов ХХ века Кавказу придавалось огромное значение. Кавказ решили сделать экономическим центром. Естественно, дорога была загружена бешено, а тут ещё начались коллективизация, чистки и прочее. Зэков стали гнать эшелонами – я имею в виду с Кавказа, где все эти процессы тоже шли активно, а лагеря как таковые располагались за кавказскими пределами. И узел начал лопаться,  потому что везли товары, оборудование, А навстречу ещё зэков эшелонами везут, отстаивают… Поэтому, с одной стороны,  «за Батайский семафор» – это в лагеря, с Кавказа. С  другой стороны, для  европейской части населения – наоборот, на юг, На Кавказ, «в глушь».

Масса таких вещей, и все связано с нашей историей. Тоже и с песнями. Когда я работаю над очерком о песне, то привлекаю тонны литературы, чтобы понять, выяснить -  что за песней стоит, каковы предполагаемые авторы, какие ситуации песня отражала.

«ЗАВТРА».  Притча во языцех - популярность блатной темы в России связана с тем, что у нас «полстраны сидело, полстраны охраняло».

Александр СИДОРОВ.  Вот Шаламов, которого я страшно уважаю как автора,  пишет: «Десятки миллионов прошли Колыму». Ребята, но это смеху подобно.  В «Дальстрое», который охватывал всю Колыму, работало где-то 220–250 тысяч человек в год. Из них зэков – чуть больше половины. Там просто не нужны  были миллионы – там столько рудников не найдешь. Реальная цифра – 800 тысяч прошло за 25 лет. Разделите - получите, сколько проходило за год. Много, но, извините меня, у нас и сейчас сидит в процентном отношении к населению не меньше людей. Поэтому огромные цифры – это просто дикая спекуляция. Сами себя гнобим, сами себя пугаем. Конечно, тяжёлое было время. Мы знаем и спецпереселенцев, и голод начала 30-х годов, и цену  индустриализации, но другого пути не было. Другое дело, как это было сделано – и кровь, и ошибки, и преступления - это всё реально. Но не надо превращать нас, Россию,  в эдакое быдло.

Есть у меня очерк, где затрагивается указ 1932 года про «пять колосков». Да, по нему арестовали и очасти посадили более полутора миллионов человек. Но почти 90% через полгода выпустили, а через некоторое время реабилитировали полностью. Фактически этот указ не имел того чудовищного значения, которое ему придаётся в результате либеральных манипуляций. Беззакония творились без всяких указов.

Правду говорят, что невежество – мать всех пороков. Для нашей либеральной интеллигенции  до сих пор Солженицын –  бог. Какую бы чушь собачью он ни написал. Его читать можно только там, где он не делает собственных выводов, пересказывает Волкова, Гинзбург, Лихачёва и других лагерников. Это достаточно интересно.      
Но когда он начинает делать выводы, у меня просто волосы дыбом встают, потому что я  вижу, что брешет. Он ссылается, допустим, на Петра Якубовича «В мире отверженных» и начинает рассказывать, как при царском режиме профессиональных преступников, «бродяг», на каторге гнули. У меня волосы дыбом – открываю Якубовича и читаю: «Бродяги – это настоящие царьки каторги». А у  Солженицына: «Якубович пишет, что бродяги на каторге -  никто». Да что же это такое?

«ЗАВТРА».  И всё-таки  в чём причина такого интереса и влияния?

Александр СИДОРОВ.  Интерес обусловлен тем, что сама культура уникальна, впитана в атмосферу. Почему так живуча  блатная, уголовно-арестантская песня? Потому что в ней присутствует народность, язык народный, обряды, быт, история. Это очень редкая вещь - чтобы криминальный по сути жанр был впитан обществом. Наиболее близки мексиканские корридас. Но у нас глубже корни. Корридас –  скорее, песни мексиканской революции, начало ХХ века,  достаточно молодой жанр. Хотя песни эти и до сих пор звучат, обновляются, отражают современные события. Такой "мексиканский шансон". То же самое – "чёрный" блюз. Он всё-таки существует для ограниченной аудитории. Хотя с  десятилетиями, столетиями эти жанры тоже могут перерасти в нечто глобальное.

Когда в России всплеск интереса к уголовщине был? Двадцатые годы - романтизация уголовщины, уголовники в революционном движении. Был такой казус, когда в 1918-м году начальник ростовской милиции писал в ГПУ, что «у вас в Москве сидят наркомы, на которых у нас дела ещё не закрыты». Это реальность. Тот же знаменитый Камо был организатором ограбления Волжско-Камского банка, чудовищное ограбление, там сорвали бешеный куш. Он не был наркомом, но считался видным революционером, героем.

«ЗАВТРА».  Но ведь были  фильмы о том, что  заключённых можно перевоспитать…

Александр СИДОРОВ.  Да, была официальная идеология  перековки заключённых. И то году в 36-м это  закончилось. Романтизация опять началась при Хрущёве, когда блатные и интеллигенция пошли из лагерей. У интеллигентов на зоне просто голова закружилась, когда они столкнулись с совершенно уникальным, страшным, богатым лексически, экспрессивным языком. И когда пошли на волю –  всё это понесли с собой. Ведь именно интеллигенция запела блатные  песни. Это был поток неизвестного низового искусства, которое просто ошарашивало.

Помимо этого ещё что интересно? Советский Союз начал искать пути сближения с «цивилизованным Западом». Мы подписали конвенцию о запрете рабского труда, и заключённые начали получать зарплату. Для  стимулирования труда осуждённых, заключённых выдавать зарплату начали ещё в 1948 году. И люди в лагерях жили зачастую – вот парадокс! – лучше, чем на воле.

Моего тестя, инвалида войны, в начале 50-х годов посадили на два года за подпольную коммерческую деятельность: он шил сапоги. Через год вышел и вспоминал: «Я жалел, потому что всю семью кормил. Жена мне одеколон с воли приносила (а он был парикмахером там) целыми рюкзаками, а я им там торговал. Красота – все сыты, довольны. Так не хотелось выходить».

У колхозников не было паспортов, они были прикреплены к земле. Но в 30-е были возможности бежать  – на это закрывали глаза, нужна была рабочая сила на больших стройках. А потом оседали в городах. А в 50-е - новая лазейка. Как получалось  - паспорта нет, но если колхозника сажали –  украл что-то, морду кому-то набил, то когда он выходил, ему давали справку об освобождении. И по этой справке он мог ехать куда угодно. Получалось, своеобразное чистилище.

Этим начали пользоваться: люди попёрли из колхозов на зоны. Хрущев схватился за голову, и началась кампания по борьбе с ворами в законе. Начали снимать такие фильмы, как «Дело № 306», «Верьте мне, люди», "Цепная реакция" - про то, что воры перевоспитываются, идут работать. Потом воры или бывшие уголовники выступали в газетах. Но эта хрень не дала никакого эффекта.

В 1960 году  выходит новый Уголовный кодекс, жесточайший. А в 61-м - новый Уголовно-исполнительный кодекс, где гайки были закручены до предела.  Я его застал и просто не мог понять, зачем этот кошмар. Первую передачу зэк мог получать только после того, как он отбыл половину срока. Передача так и называлась - «половинка». Свидания тоже – самое большее -  два длительных свидания в год и три краткосрочных. За любую провинность, за незастёгнутую пуговицу  тебя могли лишить и свидания, и передачи, и всего, что угодно. То есть Кодекс был звериный. В передачах запрещались: сахар, конфеты шоколадные, сигареты с фильтром. Масса всего: сливочное масло запрещалось.

Власть считала, что  она поборола преступников и изолировала, хотя этим УПК  фактически сыграла на руку ворам. Почему? Потому что когда была либерализация, то мужики уже воров ни во что не ставили.  Тем более мужиков всегда больше, чем воров или уголовников, шло к тому, что воровская власть подрывалась. А когда все каналы закрыты, воры, блатные – короли тюрьмы, они же знают все выходы-входы, как и с кем договориться, кого подкупить, как наладить нелегальные связи. Это - их епархия, они здесь, как рыбы в воде. И мужик пошёл с поклоном к вору, власть фактически сыграла на то, чтобы возродить и укрепить институт воров в законе.

Что интересно,  воровское движение приобрело яркий антисоветский окрас именно при Хрущёве. Синявский вспоминал, когда его осудили и кинули в лагерь, он думал, что конец, читал ведь публикации, где рассказывалось  как прежде блатные к «политикам» относились. А его встретили не просто как вора, а как вора с большой буквы -  человек пошел против системы.

«ЗАВТРА». В книгах вы проводите такую четкую демаркационную линию между блатной,  уголовно-арестантской песней и тем, что именуется русским шансоном.

Александр СИДОРОВ.  Конечно, русский шансон в его уголовном сегменте спекулятивен процентов на 95. Поёт кто попало и что попало. Вроде как уголовно-арестантская песня существует, только она уже не существует в рамках фольклора. Ибо фольклор развивается, когда нет официальной возможности проявить себя.

Для меня критерием является художественность, искренность и профессионализм. Очень интересное явление было – группа «Лесоповал». Но после смерти Михаила Танича говорить о нём уже сложно. Хотя песни остаются. У Ивана Кучина есть интересные  вещи. Какие-то произведения сегодняшнего дня, безусловно, войдут в копилку уголовно-арестантской песенной культуры, но пока об этом рано говорить.

«ЗАВТРА».  А Константин Николаевич Беляев?

Александр СИДОРОВ. Константин Беляев в основном работал всё-таки в традиционном жанре, он пел не столько уголовную, сколько низовую песню. А уголовную он пел, в основном, классическую, или что-то переделывал -  «На Дерибасовской случилася холера».

Вот  текстовики Северного - Раменский, Фукс делали вещи, которые стали, кстати, уже уголовной классикой. «К тому же, скажем прямо, моя Одесса-мама всегда меня готова приютить/Всегда она поддержка, Король ты или пешка, Хоть королём приятней в жизни быть», -   это же Рудольф Фукс написал.

«На Дерибасовской открылася пивная»  - кстати, тоже переделка. В оригинале было «На Богатяновской» и речь шла о ростовской улице. «Дерибасовская» появилась в конце 50-х - начале 60-х годов, когда снова начали публиковать Бабеля. И возник этот вариант.
«Две  полудевочки,  один роскошный мальчик, который ездил побираться в город Нальчик».

Думаю, что-то здесь не так. Ведь городом Нальчик стал только в начале двадцатых, и то -  это был затрапезнейший город. Ни до революции, ни в первое нэпманское десятилетие туда явно никто не собирался. А вот в 1959 году появилось постановление о расширении города Нальчика как курорта, туда бешеные деньги начали вбухиваться. Тогда Нальчик стал одним из курортных центров Кавказа. И появилась такая версия песни под влиянием Бабеля, «Одесские рассказы» которого тоже в это время вышли из-под запрета.

«ЗАВТРА».   А когда появилась классическая одесская блатная песня?

Александр СИДОРОВ.  Классическая одесская песня «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял» появилась в конце XIX века. Куприн её цитировал. «Одесский кичман» - в период  Первой мировой войны – это переделка. Сначала был романс на стихи Генриха Гейне «Во Францию два гренадера из русского плена брели…». А  потом, во время первой мировой, её перелицевали в «Шли два героя с германского боя».

То есть песня явно существовала до революции. Борис Ширяев в своей книге «Неугасимая лампада» её приводит - "Шли два уркагана с одесского кичмана". Так она звучала в Соловках середины 20-х годов. А позже Борис Тимофеев в 1927-м году для «Республики на колесах» переделал её из народной под Мишку Япончика, в комедии она звучала как: «С вапнярского кичмана сбежали два уркана, сбежали два уркана на Одест». Мишка Япончик как раз был разбит под Вапняркой, бежал в Одессу и по пути его застрелили. А уже когда Утесов на пластинку Торгсина записывал, он все равно вернул  «С одесского кичмана».

«ЗАВТРА». Поп-песня конца 80-х «На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу» -  это же «На Молдаванке музыка играет»?

Александр СИДОРОВ. Мелодия та же. Это -  фрейлехс авторства Нелли Касман -  «Оh, Yossel, Yossel». В середине 20-х годов написан,  в России широкую известность получил как «Йозеф» в 38-м году, когда появилась пластинка с мелодией.

Кстати, почему-то «Пахан Одессы Йося- инвалид» говорит: «Послушай, Маша, детка дорогая, мы пропадем без Кольки-ширмача». Мол, «Езжай, Маруся милая, дотуда и обеспечь фартовому побег». И у меня возник вопрос – почему он к Марусе обращается, она что – самый крутой человек? Как она обеспечит побег? А потом до меня дошло. «Маруся едет в поезде почтовом, и вот она у лагерных ворот». Но в почтовом поезде не ездят пассажиры, только сотрудники самого железнодорожного ведомства (то есть к почтовым поездам, конечно, прицепляли и пассажирские вагоны, но они плелись со скоростью черепахи, и такими поездами пользовались в крайнем случае). Дальше – ещё круче: «Маруся на вокзале берёт обратный литерный билет». То есть льготный билет для сотрудников железной дороги. Значит, Марусю посылают именно потому, что она -сотрудник железной дороги и может обеспечить побег, спрятать Колю в почтовом вагоне.

Вот это меня и привлекает  в исследовании этих песен – целый детектив получается.
Или старая босяцкая баллада - «Аржак, красивый парень, ходил без картуза, считался хулиганом, а дрался без ножа». Ну и что, что он без картуза, зачем об этом в песне поёте? Оказывается,  до революции – мужчины без головного убора не ходили. Хулиганы вообще не ходили без картузов. Более того, картуз  носился на особый манер и фасон картуза означал звание в хулиганской банде.

Я начал изучать хулиганскую моду того времени, и меня это привело к рабочей одежде начала ХХ века. Большая часть хулиганов была, естественно, из пролетариев, они копировали "рабочую моду" предприятий, где инженеры носили фуражки-«капитанки», служащие рангом пониже – фуражки «московки», а обычные рабочие – картузы. И только одна профессия обходилась без картуза – печатники, то есть наборщики. «Аржак» –переделка известной песни «Маруся отравилась». А «Маруся» начинается с каких строк -  «Вот вечер наступает, печатницы идут», то есть Маруся была печатницей. И когда переделали эту песню под "мужскую", то профессию Аржаку оставили ту же, именно поэтому он ходит без картуза.

Но далее безвестные авторы логически раскручивают эту тему. Без картуза – значит, он бросает вызов всему хулиганскому миру. Все ходят с ножами, а он без ножа, значит, дерётся хорошо. Кроме того, печатник –  профессия рабочего интеллигента. Поэтому с ним все девчата и гуляли ("петровские девчата любили с ним гулять"): за печатника выйти замуж хорошо – он грамотный, работа довольно чистая. И это бесило хулиганов.
Когда на него нападают, он предлагает честный бой -  «Вы бейте, чем хотите, но только не ножом»». Но толпа хулиганов его боится и нападает с ножами: «Аржак схватил бутылку, хотел ударить ей, но в грудь ему вонзилось 14 ножей». Понятно, что это фольклорное преувеличение, но ведь не случайно было упоминание  «считался хулиганом, а дрался без ножа». Хулиган без ножа – это вообще парадокс,  хулиган и нож – это единое целое. Если человек дрался голыми против ножа, он вырастает просто в былинного Илью Муромца. В связи с этим я рассматриваю традиции уличного рукопашного боя и русской ножевой культуры. О "финке" рассказываю, о  разновидности кинжалов и так далее – и всё это исследование одной песни.

«ЗАВТРА». Вы сказали, что главное противоречие - навязанное противостояние высокого и низкого, но ведь в ситуации постмодерна такие противоречия снимаются, более того, зачастую намеренно смешиваются.

Александр СИДОРОВ.  Здесь уже мы говорим о подлинном и неподлинном, профанации. Это не значит высокое и низкое, понимаешь? Это - разные вещи. Бездарное и талантливое – это одна характеристика. А высокое и низкое – это другое. Вот простой пример. «Руслана и Людмилу» Пушкина называли похабной поэмой, «Графа Нулина» запрещали читать девицам. Кощунственная антихристианская «Гавриилиада» - понятно, но «Руслан и Людмила» – что там? А Дмитриев писал: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть». Или «Евгений Онегин» – его тоже воспринимали неадекватно. Пишет «неправильно», «как мужики» - подобные эпитеты постоянно сопровождали Пушкина.

«Индейки с криком выступали Вослед за мокрым петухом; Три утки полоскались в луже; Шла баба через скотный двор Бельё повесить на забор...»;  «Люблю я серенькие тучи, среди гумна соломы кучи...», – так нельзя было писать, это было низко. Но ведь это высокое сейчас. Настоящее «низкое» идёт из народных глубин. Тот же мат родился из культа плодородия, изначально он не нёс функцию оскорбления. Это случилось позже. И до сих пор нецензурная лексика - это далеко не обязательно лексика оскорбительная. Мат можно использовать как художественный образ, пропуская через грани таланта... Даже в высокой поэзии это применимо - талантливо соединять высокие и низкие материи. Но это не то, что современную похабщину смешать с античностью. Вот это уже чушь.

«ЗАВТРА». Сейчас масс-культура вмешивается в арго, ведь и в тюрьме люди смотрят МТВ, юмористические программы.  Консервативная старая культура теряется?

Александр СИДОРОВ.  Сейчас даже нет культуры мата. Когда моя мать использовала нецензурные слова – она пела. Как-то я был по долгу службы, в качестве журналиста в лечебно-трудовом профилактории, разговорился с одним мужичком, бывшим зэком. В итоге четыре часа я слушал, покатывался. В «двойке» строгого режима – буквально час разговаривал с каким-то сварщиком, просто обалдевал. Иногда какие-то его вещи я пытаюсь передать в своих тюремных байках. Хоть бы это осталось – всё, что я некогда слышал. 

В 90-е годы  всё потихоньку сошло на нет.  Начался бандитский жаргон, бригады, грядки и вся эта мутотень. Раньше люди сидели с какими-то понятиями. Сейчас там наркоши, отморозь, дебилы – просто кошмар. Поэтому и культуры нет как таковой.

«ЗАВТРА».  А как правильно рассматривать тему уголовной культуры? Где её место, где она может звучать?

Александр СИДОРОВ.  А где место Кирши Данилова? Он в общенациональной культуре, но ведь его былины не поют в концертном зале. Где место воронежской или сибирской  фольклорной традиции? Да, арго, в отличие от говоров и региональных фольклорных проявлений, претендует на всероссийский охват. Но по поводу моей второй книги песен рецензент очень интересно заметил, что книга замечательная, но познавать её надо человеку, который уже обогатил свой ум классическими вещами, человеку с развитым интеллектом. Потому что каждый  из одного источника берёт по-разному. Один в чистый ручей сморкается, а другой из него пьет. Но здесь не чистый ручей, здесь должны быть гомеопатические дозы. Здесь должен быть человек, который понимает, о чём идет речь. Для культурных людей  - это становится частью культуры. А если ты, извините за резкость, дурак, то и будешь к этому относится  как дурак.
Беседовал Андрей Смирнов
Фото Полины Болотовой