Эпилог

Оперуполномоченный секретного отдела ОГПУ Вилкаст-Балдерис нехотя перелистывал материалы дела, в котором не было ни одной толковой зацепки. Контрреволюционной деятельности не просматривалось. Пустая болтовня тянула на три года лагеря. От силы - пять...

"Да, сейчас не девятнадцатый год, - подумалось оперуполномоченному. - Тогда все было намного проще, без проволочек."

Красноармеец Волков втолкнул в комнату подследственного.

- Товарищ Балдерис, арестованный доставлен!

Вилкаст-Балдерис привычным движением повернул железный абажур  мощной настольной лампы, направляя яркий электрический свет прямо в лицо арестованного. При этом сам он превратился в темный, почти бесформенный силуэт, похожий на антропоморфическое каменное изваяние с древнего кургана, а подследственный был весь на виду: рубашка на нем была порвана и выпачкана в крови, лицо разбито.

- Почитал я дневничок дочурки вашей, - сказал оперуполномоченный. - Забавно написано. И все о знакомых местах…  Не жалко девочку сиротить?

- Это вы у себя спросите, -  еле слышно ответил человек с разбитым лицом.

С темной стороны стола недовольно скрипнула портупея и раздался шелест бумаги.

-  Тут и обо мне есть… Вот: " Это был не человек, а самый настоящий дьявол"... Почему, спрашивается, "был"?..

В недалеком прошлом Вилкасту-Балдерису приходилось усмирять крестьянские бунты, обезвреживать кулацкие банды, сражаться с Деникиным на южном фронте, но смерть обходила его стороной, как соратника и товарища по общему делу. В бытность председателем чк, он часто расстреливал врагов самолично, "именем революции", и это ни разу не помешало ему есть и спать спокойно, потому что была у него своя правда и своя путеводная звезда - пятилучевая и красная, как кровь, и ему не изменили ни разу ни власть, ни сила, ни верный товарищ маузер.

Вид у подследственного был жалкий. Вилкаст-Балдерис попытался представить себе холеного американского актера Рудольфа Валентино после двух-трех допросов на Лубянке и невольно усмехнулся: вот так примерно и будет выглядеть, падла...

- Непослушная у вас дочка, Елагин, -  продолжал оперуполномоченный, наслаждаясь собственным снисходительно-насмешливым тоном. -  Ей было сказано дневничок сжечь, а она его спрятала под ящиком в шифоньере. Товарищи нашли, думали, что-то серьезное, к делу приобщили… Важного тут, конечно, нет ничего, но чтение занятное. Про Асю Степенскую мне, например, очень понравилось. Не изменилась Асенька. Все такая же тварь, как и в девятнадцатом - товарищей утопит, а сама сухая из воды вылезет... Наблюдательна ваша Шурочка, ничего не скажешь... Но вот только зачем болтать все, что в голову взбредет, а потом еще и на бумаге записывать? 

Человек с разбитым лицом поднял голову и посмотрел туда, где на темной болванке еле заметного во мраке круглого бритого черепа  должны были находиться глаза оперуполномоченного:

- А вы хотите, чтоб мы и слова сказать не смели?

- Умный вы человек, - прозвучало в ответ из темноты за лампой, -  благородный, образованный, а дело у вас - полная чушь, и донос на вас накропали глупейший… Хотите знать, кто?

Человек с разбитым лицом пожал плечами.

- Зачем?

- Чтобы не думать плохо обо всех своих знакомых.

- А я буду думать обо всех хорошо, - ответил арестованный.

- Зря, - хмыкнула темнота.- А ведь это мог быть кто угодно: полоумный изобретатель, отвергнутая дамочка, мстительный сморкач, влюбленный в вашу невесту, его разобиженный дядюшка… А я вам все расскажу и донос дам почитать… Узнаете о себе много нового, посмеетесь… Зачем отказываться?

- Вам этого не понять, - ответил человек с разбитым лицом.

- Что же, я набитый дурак по-вашему? - осведомился оперуполномоченный.

- Одного ума здесь мало.

- Ну, пошло-поехало: душа, честь, совесть… тонкие материи. Вы случайно в теософском обществе не состоите? Обозначилась тут одна группка в вашем славном городочке. И знакомые ваши туда похаживают, разговоры всякие разговаривают, все о душе, да о нравственном воспитании, а там, кто его знает, что этим теософам в голову втемяшится… Я вот думаю: может, теософия - это прикрытие только?.. А на самом деле - контрреволюция процветает?

Арестованный молчал, глядя в пол.

- А ведь я могу отпустить вас, Елагин, - продолжал черный силуэт.- Не сидеть же вам в самом деле из-за какого-то завистливого идиота!

Человек с разбитым лицом еле заметно усмехнулся распухшим почерневшим ртом.

- В кошки-мышки поиграть надумали?

- В казаки-разбойники, - уточнил оперуполномоченный.

Теперь арестованный засмеялся открыто, слегка раскачиваясь на колченогой табуретке.

- Что такое?!! - недовольно поинтересовался Вилкаст-Балдерис.

- Частушку вспомнил… - ответил арестант. - Про козу и собаку. Как комиссары разбежались… Шура из этнографической экспедиции принесла…

- На север захотелось?!! - рявкнуло из темноты злобное невидимое существо. - В Архангельскую губернию?!!

- Отчего же и нет, - ответил арестованный. - Там воздух чище, люди лучше, да и к Богу поближе будет...

Красноармеец Волков, стоявший за его спиной, уловил незаметный сигнал из темноты и ловким ударом выбил из-под арестованного колченогий табурет.
 
Елагин рухнул на пол, и его долго били ногами - Волков с деревенским азартом, а Вилкаст-Балдерис  размашисто, со знанием дела. Потом арестованного подняли за плечи и снова швырнули на табуретку.

- Дурак ты, Елагин, - сказал оперуполномоченный, направляя на него сноп света. - Главное просмотрел. Туберкулез у твоей Шурочки. Все признаки налицо: кашель, температура... Пока ты в лагере гнить будешь, она к своей подружке отправится, цветочки собирать. А я тебе предлагаю разумный выход. Мне осведомитель нужен, за теософами приглядывать. Согласишься - завтра же отпущу домой к невесте и к доченьке ненаглядной. Может, спасти успеешь, вылечить, в Ялту отправишь, там санаторий хороший. Я посодействую. А ты  думай, Елагин, думай.

- А тут и думать нечего, - ответил арестованный. - Иудой не буду - Шуре такой отец не нужен. А в жизни и смерти Бог волен, я Ему доверяю и себя, и дочь, и невесту... Никчему мне ваше содействие, от него никакой пользы не будет. О себе лучше подумайте. Такие, как вы, просто не умирают - сами знаете.

Вилкаст-Балдерис презрительно ухмыльнулся, не в силах предвидеть тридцать седьмой год и полутемный подвал с выщербленной кирпичной стеной.

- Ты что, угрожать мне вздумал?

- Нет, - ответил арестованный.- Вы сами свою судьбу определили, пять лет тому назад. Плохо все будет и мрачно, гражданин комиссар Конвента... как у Дантона с Робеспьером.   

- Увести подследственного! - приказал оперуполномоченный красноармейцу Волкову.- Ничего ты не знаешь, Елагин. Меня не запугать. Большевикам страх не ведом.

Арестант поднялся на ноги и стоял, пошатываясь.

Волков толкнул его в спину.

- А ну, пошел, контра!

Вилкаст-Балдерис опустил лампу. Ее яркий слепящий свет упал на страницы дела о контрреволюционной пропаганде, поперек которого лежал открытый дневник Шуры Елагиной.

В памяти неожиданно всплыл Свято-Троицкий монастырь, излучина реки и стая ворон, с криком сорвавшаяся со старых осин в тот  самый момент, когда грянул залп и приговоренные к расстрелу монахи снопами повалились в смятую траву.

Оперуполномоченный нахмурился, а потом сказал, обращаясь к кому-то неведомому:

- Все правильно. А как же иначе? Иначе никак.