Проекция земель на книги

   Хочу через некоторое время представить вашему вниманию перевод фрагментов нового текста Галины Пагутяк, который к осени превратится в полноценную книгу. Прочитав перевод, вы познакомитесь с местом рождения автора и с городами-носителями прототипов героев её романов: "Слуга из Добромыля" и "Готика Урожа".

                Необходимо усвоить, как нужно путешествовать!
                Не только надо оторваться от дома, но надо преобороть само понятие дома.
                Точнее сказать – нужно расширить дом. Там, где мы, там и дом.
                Эволюция свергает явление дома-тюрьмы.
                Успех раскрепощения сознания даст возможность стать подвижным.
                И не подвиг, не лишения, не возвеличение, но качество сознания отрывает от насиженного места.
                В насиженном месте столько закопченности, столько кислоты и пыли.
                Мы против затворничества, но маленькие домики с проплесневевшей атмосферой хуже пещер.
                Зовем тех, кто может дать простор мысли.

                Хочу видеть вас идущими по лицу мира, когда от множества границ стираются народности.
                Как можем летать, когда пришпилены на маленький гвоздик?!
                Удумать надо, как человечеству нужны путешествия!

                Н.К. Рерих
               

   Итак, "Сентиментальные странствия по Галиции" Галины Пагутяк.

   Залокоть, Добромыль, Урож.



    К  истокам Быстрицы

   В детстве мне даже и не помышлялось, что исток Быстрицы настолько близок. Всего в 15 километрах, а то и ближе, от Урожа.
У нас рассказывали, что паводок приносил целые хаты, сундуки. Для меня они были пришельцами иных миров.
Теперь мне понятно, что это могло прийти из Подбужа, либо Залокоти, потому что река течёт там мимо хат в теснине.
Это уже горы, а Урож  лишь прилёг на них. Сторожит проход между горами.
   Основали его кельты, опахав быками-близнецами границы поселения и запечатав проход между Мабурой и Ласками руной URUZ, олицетворяющей силу. Силу быка.
Одновременно это руна Исцеления, идущего от земли.
   Охраняли рыцари, пришедшие с территории современной Венгрии, соляной тракт, заодно и военный.
О том, как прошла некогда по этому пути, расскажу позже.
Итак, вначале Подмонастырок, потом Подбуж, далее дорога расходится. Направо - Сторонна, налево - Опака, прямо - Залокоть.
За Залоктем влево будет Быстрица, прямо - Смольная. Быстрица начинается в Быстрице. Когда-то она называлась Прусы.
Жили там немецкие колонисты. Советской власти название не понравилось и селение назвали Быстрицей.
   Когда я ещё работала в Дрогобычском краеведческом музее, собирала по крохам сведения о сёлах. Кое-что осталось в памяти, но не так много, чтобы вызвать стойкий интерес к истории края, вернее, я ещё не была готова к своим странствиям.
   Предпочитала творить миры сама, а созданное до меня считала плоским, там нельзя было даже спрятаться.
У меня не было даже своего дома, только маленькое дитя.
   Да, это случилось, кажется, осенью 1993 года. Ко мне в Урож приехал приятель, с которым мы уже прошлись походом по Золочевщине и мне хотелось показать ему родные места.

   Я более-менее знала дорогу до Залокотя, но никогда не бывала в Смольной. Село это считалось весьма консервативным бойковским селом.
Девочки там выходили замуж после 8-го класса и успевали родить по 6 - 8 детей. Из тех горных селений невозможно ездить на работу в город. Там просто пасли скот, а поскольку кругом леса и горы с крутыми склонами, пастбищ не хватает. Все эти названия: Быстрица, Смольная,  Опака я слышала с детства и мне очень хотелось их увидать.
Несколько лет тому назад мы с друзьями и таксой Бертой доехали до Подбужа, а оттуда выступили по тому старому пути в горы, сколько успеем; чтобы вернуться назад.
   Мы быстро дошли до Залокотя и я показала хату, в которой меня родили. Она - в центре села и смотрит окнами на гору, нынче - уже на новое кладбище.
Увидали новое здание церкви; старое, 1799 года, сгорело незадолго перед этим и пошли дальше, в неизвестность.
Мои подруги-попутчицы, опытные туристы, никак не могли понять, почему я не сворачиваю в лес, а веду их по ровной прямой дороге и просто не могу нарадоваться. Брызгал дождик, не очень сильный, а мы всё шли сквозь Залокоть, потом сквозь длиннющую Смольную, в которой такие крохотные хатки, притаившиеся под горным хребтом. Солнце, поди, редко туда заглядывает.
За хатами тянулось траурное обрамление из лиственниц, на улице - ни души.

   Залокоть

   Мне было 19. Жила я в Бориславе, работала на фарфоровом заводе. Этот год был один из наихудших в моей жизни. Вот именно поэтому, что наихудший, мне удалось совершить прорыв. Борислав, скажем, здесь совсем ни при чём. я приехала туда уже такой - мне было лет 70, не менее.
   Отсюда и удивительное чувство, наблюдающееся, как правило, у пожилых, - хоть на мгновение вернуться в то время, когда тебя только любили.
В то место, где качалась твоя люлька. В село Залокоть, что в горах. Уехали мы оттуда в Урож, родовое село моей мамы, когда мне почти исполнилось четыре годика. На удивление, я очень хорошо помню свою жизнь там.
Гору, на которую выходили окна нашей бойковской хаты, хаты соседей, их имена, разговоры сестёр Оксаны и Марийки.
Я носила это в себе почти 16 лет. Мы впоследствии никогда не бывали в Залокоте, хоть он совсем рядом с Урожем. "Зачем?" - думали, наверное, мои родители.
   Учители в 50-60-е годы были обречены статусу "перекати-поле". Несколько лет - на одном месте, потом их снова перебрасывают в другую сельскую школу, в какую-то наёмную хату. Поэтому они и не привязывались к тем местам. Но со мной вышло не так:  я там родилась.
   Я смотрела из окна на гору и мне невероятно сильно хотелось туда попасть - ведь мои сёстры уже там побывали.
Для них я была всего-навсего рыженькой зверушкой, не понимающей человеческого языка и не имеющей права голоса, хотя, безусловно, они меня не обижали.
   Была весна 1978 года, неделя по Пасхе, Проводки. Я села в автобус "Борислав-Подбуж", будто пробудившись от какого-то сна.
Грусть, беспокойство, необходимость убежать - вот и до сих пор мои мотивы для путешествий. На некоторое время
после путешествия все эти чувства утихают, замирают.
   Видно, самым лучшим для меня способом жить было бы постоянное пребывание в дороге и совершенное бездомие.
   Поразила меня дорога из Борислава: крутая, с зелёными ущельями. Лишь их и помню, потому что как-то неожиданно
после этого оказалась в Залокоте. Вышла не совсем в нужном месте и растерялась. Потому что главное для меня было - увидеть наш дом.
Дома у нас было много фотографий Залокотя, на одной из них была хата. С завалинкой и крыльцом. Какой-то мужчина понарошку
обнимал мою маму, а Марийка с Оксаной бегали под окнами. Странное такое фото, спонтанное. Меня на нём нет.
   Я бродила по Залокоти, то есть, шла по единственной дороге, тянущейся снизу вверх и вдруг меня остановил какой-то парнишка.
Не знаю, откуда он меня знал, то есть, видел ранее. Это был брат Славы Олексин, подруги Марийки, приезжавшей к нам в Урож.
Мирослав. Он пообещал показать мне нашу хату. Я узнала её сама.  "Это не она", - покачал он головой и указал на соседнюю.
Конечно же, он ошибся. Хата не изменилась. Те же самые завалинка, бревенчатые стены, пазы между брёвнами выбелены.
И старый сад.
   Мне часто снится эта хата, будто она снова принадлежит нам, но, кроме кухни и комнаты там есть ещё одна комната, потайная.
Мирослав даже предложил мне зайти к хозяевам, но я понимала, что делать это не следует. Пускай мои вещи: керосиновая лампа,
стекло которой ежевечерне очищали газеткой, голубая кроватка-люлька, этажерка с книгами и большим зелёным жуком останутся там.
И коробка с ёлочными игрушками, и огромная побеленная печь, на которую меня не пускали.
   Мне ещё припомнились две одинокие женщины, жившие в доме напротив и частенько звавшие нас, детей, к себе и угощавшие творогом со сметаной.
Одной уже нет в живых. Другая же посадила за стол.  У меня было ощущение, что она меня, взрослую, не воспринимает, ощущает некую неловкость.
Собственно, что мне о ней было известно?...
   Я отделалась от Мирослава и пошла на гору. Живи я в той хате до сих пор, видала бы из окна современное кладбище  на горе,
а не жёлтую дорогу, разбившую склон и ведущую к тёмному ельнику.
   Было ещё одно путешествие, через много лет. В первый раз я была несколько разочарована, картина несколько стёрлась,
так как я и сама не знала, что хотела увидеть. Поэтому шли годы и я понемногу узнавала о Залокоти всё больше, того, о чём умалчивали родители.
Собственно, уже после смерти отца, в 90-х, мама начала мне кое о чём рассказывать, понемногу, но достаточно для того, чтобы прочувствовать
ту ужасную атмосферу Галиции начала 50-х годов.
   По холмистому плоскогорью между Подбужем и Залокотем шёл некогда крестный путь - деревянные кресты, символизирующие
станции-остановки по дороге на Голгофу. Коммунисты его уничтожили, потому что путь шёл параллельно автодороге и на фоне неба кресты
выделялись очень чётко. Повстанцы, убийства, террор.
   Залокоть терроризировал некий майор-псих. Он мог на дороге остановить, кого хотел, вставить ему дуло пистолета в рот и наслаждаться страхом жертвы.
Позже его всё-таки убили. Но что особенно страшно, что он, тот садист, был родом из Нагуевичей. И у зятя Вольчаковой было его фото,
которое он прислал мне по электронной почте. Пригожий молодой человек арийской наружности, смахивающий на эсэсовца.
К сожалению, тот, кто прислал мне фото, не написал, откуда оно у него и как фамилия того недочеловека. Может, и он сам был кагэбэшником.
   В то время убрали и все надгробия у церкви, где, по обычаю, хоронили священников. А это были не просто священники, а родня матери Ивана Франко.
Осталось у меня ещё одно воспоминание из детства. Сёстры меня бросили и побежали смотреть на самолёт (вертолёт), севший где-то там в поле.
Я побежала следом, но кладка такая высокая и шатается, перейти страшно. Потом сёстры рассказывали мне, что какой-то мужчина дал пилотам 2 рубля
и они покатали его в самолёте.
   Об этом у меня есть рассказ "Так уже больше не будет".

      ...Июль, солнышко.
Мы с моей дочерью приехали в Залокоть и стоим перед нашей хатой. Она вся в цветах, бревенчатые стены и завалинка выкрашены жёлтой краской, но всё то же самое.
Я вошла во двор и дочь меня сфотографировала. Теперь у меня есть фото нашей хаты, на котором я. в этот день мы сфотографировали и церковь 1799 года, вскоре сгоревшую.
   Вышла она очень здорово, освещённая солнечным светом. Я подарила это фото, вставив в рамки, сёстрам и себе оставила.
   Может, на нём не совсем правильный ракурс, но в этом фото имеется что-то весьма тёплое и волнующее.
За церковью - заросший старый погост. Коротконогий Спаситель, смахивающий на изработанного жилистого бойка,
на надгробиях из песчаника заросли малины и девясила.
   Длинные побеги травы стелятся по разбитым надгробьям, дальше вообще пройти невозможно, холм подымается стеной.
Чуть поодаль - старенькое здание школы, в которой учительствовали мои отец и мама. Папа был директором.
   В период похорон Сталина их заставили вступить в партию. На траурном митинге мою мать, ожидавшую ребёнка, душил истерический хохот.
Ещё в школе одноклассник написал на доске: "Сталин - палач украинского народа". Она это видела и, хотя ей пришлось немедленно стереть,
надпись эту она запомнила. Теперь эта надпись и в моей памяти. Это очень важно - захватить с собой крохи прошлого, которые в состоянии, возможно, утолить чей-то голод.


                Добромыль

      О Добромыле несколько лет тому назад я знала две вещи: там чудесная природа, но пускают туда лишь по приглашениям,
потому что там - пограничная зона. И что родственницей нашей была когда-то Эмилия Добромыльская, ключница какой-то графини. Всё.
   Собственно, с Добромыля и начались мои сентиментальные странствия по Галиции. Но до встречи с Мироном Иваником, уроженцем Тернавы
и редактором издательства "Знание" я не могла представить, что Добромыль станет городом, где находится моё сердце.
   Многие думают, что я родом из Добромыля. Поэтому Мирон, заказывавший мне рецензии на учебники, предложил написать роман,
действие которого происходит в Добромыле.
   Он вообще человек не рядовой, настоящий генератор идей. Сначала я встала на дыбы, потому что до сего дня единственной, творимой мной реальностью, были вымышленные миры. Однако, мне нравится делать то, чего я никогда не делала.
   Я взяла у Мирона взаймы книжку о Добромыльщине и ответила: "Подумаю". А потом туда поехала. Это далеко от Львова, где-то часа два с половиной.
Отбросив сразу же всяческих местных консультантов и гидов, потому что они мне только мешали бы, рано утром я выехала.
На удивление вышло так, что мне никогда не удавалось повидать столько, сколько я увидала в тот день. Время ко мне было чрезвычайно милосердно .
   Не увидь я всего этого, то, возможно, не смогла бы написать "Слугу из Добромыля".
 Впрочем, кое-чего я не увидела, но для меня это не имело существенного значения.
Все мои поездки в Добромыль нанесены на карту сознания и сияют мистическим сиянием. Когда я там бывала с кем-то, сияние меркло или вспыхивало.
Для меня очеловечены лишь Урож и Добромыль. С ними я могу беседовать как с людьми, я ощущаю их настроение, а они - моё.
      Мне известны романы о Дублине, Петербурге, Риме, Иерусалиме, но это - воплощение замыслов авторов, проживших в этих городах долгое время.
Я могла бы не написать ни единой строки о Добромыле, однако единение между нами существовало бы тесное и мистическое.
Что касается Урожа, в этом случае всё понятно - здесь родилась моя душа. Но сердце моё найдёт последний приют именно в Добромыле.
Мне известно, почему всё, связанное с творчеством, набирает для творящего священный смысл. И уж, конечно, речь не идёт о заработке каким-нибудь заказом, пусть даже общественным, когда мэр приглашает стороннего писателя и просит его написать роман о Львове или о Дрогобыче, обещает за работу кое-что, не обязательно деньги, но - какие-то льготы.
   Я была уже на пути в Добромыль, места забытого, запущенного, чья былая слава уже давно исчерпалась и о ней помнят лишь чудаки, сидящие, как собака на сене, на собранных материалах, а после их смерти всё это подлежит огню.
   Добромыль ожидал существо, которое мог бы очаровать, захватить и оно появилось погожим солнечным утром, когда вишни только начинали розоветь,
а они в горах вызревают позже, чем в долинах.
   Я увидала провинциальную ратушу с часами на башне и гербом - яблоко, пронзённое тремя мечами. Герб рода Гербуртов, владевших этими землями
400 лет, прибывших сюда из Моравии. В советские времена герба, понятно, не было. Здание ратуши выстроено в XIX столетии.
Привычка заходить в помещения властных структур у меня отсутствует. Мне очень понравилась площадь, вымощенная плитками песчаника,
уставленными вертикально. Об этом в книге я не вычитала. Краеведы почему-то считают, что туристам интересны лишь здания церковные и замковые.
   Лежит Добромыль в долине, на берегу речки Вырвы. В нашем селе "вырвой" зовут какого-то сорвиголову и необузданного человека.
Это же можно сказать о любой горной речке, которой временами становится нестерпимо тесно в ущелье, во время таяния снегов в горах и льют затяжные дожди.
Мне нужно было сперва осмотреть центр и я двинулась в направлении костёла, просматривавшегося сквозь стволы деревьев. Миновала мрачное строение
умирающего кинотеатра, ныне - Народного дома, где по временам крутят старые фильмы, а по выходным сюда слетаются подростки на дискотеку,
двухэтажные домики со следами былой красоты, разрушенные или обезображенные ремонтом. Костёл окружён стеной и закрыт.
Вообще-то мне не понравилось, что нельзя было войти во двор, хотя костёл был действующий и отремонтирован. Сейчас я просто плыла по течению
и уже собралась возвращаться, когда увидала на дороге, ведущей к Нижанковичам, холм с погостом. И хотя солнце уже припекало, решила,
перед походом в монастырь, забраться на холм. Погост оказался из тех, на котором людей хоронят сотни лет, - поверх одних могил растут другие.
Я увидала склепы, погрузившиеся в землю, укрытые зелёным мхом, поклонившиеся надгробия, скособоченные и изогнутые металлические кресты.
Казалось, внутри живёт некое фантастическое существо, которое время от времени переворачивается во сне и вызывает разрушения.
Я здесь побываю ещё не раз, начав поиски. Теперь мне стоило наметить ориентиры. За погостом был ореховый сад с аккуратно скошенной травой.
Оттуда я увидала Добромыльский монастырь, далеко на горе, но времени у меня было достаточно.
В этот же день мне повстречался мужчина, может, это был дух Добромыля, который в немногих словах пояснил, как пройти к монастырю
и на какой горе находится замок Гербуртов. Его не заинтересовал ни мой нездешний вид, ни что я забыла в Добромыле.
Он был настолько приветлив и ласков, как и весь этот день.
   Как правило, у меня спрашивают, откуда я и стараются убедить меня в том, что одна я не дойду лесом три или пять километров.
Я спросила дорогу ещё дважды, когда переходила Вырву, мимо часовенки. Мне попадались странные дома, совсем древние
и похожие на мельницы или склады, в которых обитали люди. Так я подымалась всё выше и выше, пока не попала на дорогу, ведущую к самому монастырю.
Сначала дорога шла по полям, поросшим травой и цветами, присущими этой поре, а потом - вдоль сада.

   По одну сторону рос цивилизованный яблоневый сад, в котором была не скошенная трава, а по другую - одичалые заросли. сквозь которые виднелись сливы и алыча.
Возможно, там, в советские времена, был какой-то зеленхоз или нечто подобное. В стороне от монастырских ворот стояла вышка "Киевстар".
Я вошла в ворота и увидела неподалёку каменную колокольню, по правую сторону изничтоженные монастырские строения, а в глубине, в тени горы - церковку.
Да  ещё большой колодец на подворье, под навесом. Целое хозяйство, даже с собакой чёрного колера на привязи, который меня не облаял.
    Мне было известно, что монастырь - действующий и кто-то здесь должен находиться. Пока меня не остановили, я вошла в здание колокольни,
где царил строгий беспорядок, который наблюдается при ремонтных работах. Глаз уткнулся в гипсовые персонажи Рождественского вертепа, в беспорядке сброшенных в углу, доски,  какие-то обломки и голубя, нарисованного на стене.
   На подворье около грядки полуувядших от зноя роз копался полный мужчина в трусах.
Обойти его было невозможно, мне подумалось, что это кто-то из рабочих, а оказалось, что это один из двоих монахов.
Он пояснил, что розы привезла какая-то женщина и начал жаловаться, что им никто не помогает из Добромыля и он всё должен делать один.
   Территория монастыря очень велика, а отец-настоятель и он не могут управится ни с садом, ни с хозяйством.
Очевидно, существовал какой-то конфликт, а, может, добромыльчанам хватило собственных церквей. Людей в городе мало, а подниматься на Чернечую гору трудно.
Я знала, что здесь какое-то время размещалась больница для душевнобольных, сразу после войны, и попросила разрешение пройти внутрь.
Собственно, у меня впервые была возможность побывать в монастыре и я не знала, как себя вести.
Хоть это был уже совсем не монастырь, а его развалины, который пытались теперь возродить на останках сумасшедшего дома.
Мне уже рассказывали, что Советы устраивали из церквей склады, а в монастырях - дома для сумасшедших либо интернаты для особ с замедленным умственным развитием.
   Гражданку покойного ныне СССР не удивить ни испохабленными мародёрами помещениями, ни провалившимся полом, о чём меня сразу предупредил монах.
В прошлые времена здесь освящался Андрей Шептицкий, кельи были заполнены монахами, но я хотела создать для себя целостный образ этого места,
значащего для меня теперь очень много с той поры, когда я взялась восстанавливать Добромыль силой собственного воображения, умерщвлять и оживлять.
   Сгнившие матрацы, битое стекло, вырванные металлические трубы, разбитые форточки и затянутые густой паутиной окна, не открывавшиеся десятилетиями,
палимпсест из серпа, молота и креста и, наконец, галерея, вновь приведшая меня в колокольню, где по шатким ступеням я подошла почти вплотную к колоколам.
Осталось дёрнуть за верёвку, но это было бы с моей стороны неуважительно. Мне показалось, что очень много времени прошло с того момента, как я начала идти по этим переходам,
галереям и комнатам с сорванным полом, но во дворе тот же монах копался подле розария, светило солнце, лишь в одном из углов между церковью и стеной монастыря,
к которой прислонилась фигура святого Онуфрия в молитве, было влажно и темно, и страшно. После мне рассказали, что там, якобы, зарыты замученные в НКВД.
   Каждый раз я с опаской буду поглядывать в тот угол и мысли будут мешаться, и никогда мне не захочется побыть здесь подольше.
   - За воротами увидите погост, на котором хоронили умерших в больнице и пойдёте вверх. Там будет ещё один, отцов-василиан... - объяснял монах и мне, казалось, всё было понятно.
   Он не удерживал меня, не отговаривал и сказал на прощание:
   - Идите с Богом!
   Мне никто никогда так не говорил. Несмотря на жалующуюся тональность речи и ворчание в этом немолодом мужчине ощущалось то,
что я сейчас назвала бы последствием длительной духовной практики. Тогда же меня просто тронуло его благословение, ведь я была одна, далеко от дома, в горах, практически беспомощной. И он это прочувствовал, я знаю.
   Погост сумасшедших был огорожен и на калитке была надпись: "Бог знает всех поимённо". Это слова пронзили моё сердце, потому что когда-то давно
на тысячелетнем кладбище в Переяслав-Хмельницком я видела угол для умерших психически больных, содержавшихся в интернате пожизненно - одинаковые
небольшие пирамидки, как для детей, без надписей, без единого цветочка. А здесь из буйной травы торчали одинокие кресты, установленные, видимо, родственниками.
Немного крестов, в советское время кресты не ставили. И никто не скосил траву, потому что Добромыль внизу, а больные здесь были со всего района
и происходило это в повстанческие времена, когда люди. умирали целыми семьями. Для меня эти слова: "Бог знает всех поимённо" значили не только бедняг из Добромыльской больницы, но и миллионы тех, которых уже не было кому оплакать.
   На небольшом погосте отцов-василиан лежали плиты без надписей, так в своё время хоронили смиренных монахов. Внизу стояла церковь, над погостом распростёр свои
ветви огромный дуб, а в просветы открывался вид на Добромыль и его околицы.
   Может, я отыскала бы тропинку к замку Гербуртов, не углядев ещё один заброшенный монастырский сад.
На горе фруктовым деревьям холодно, почва здесь бедная, поэтому и яблони, и орехи, и сливы выглядели хилыми, а траву и косить не требовалось.
Сад немного прикрывали леса, но их вырубали и на западе леса уже не было, одни поля-огороды.
   Я не знала, куда мне идти, так как между Чернечей и Слепой горами была ещё одна гора, все они видны издали, когда только выезжаешь из Старого Самбора.
Этот ландшафт уже запечатлелся в моём сознании. Я увидала людей, занятых в огороде. Мужчина, находившийся ко мне ближе всех, указал, куда следует идти.
Долго продиралась по дну оврага, по дороге срывая малину с кустов, в которых кишела мошкара и путались колючие побеги ежевики, а у меня в голове стучала единственная мысль:
"Неужели я не увижу замок Гербуртов?". Он здесь рядом, где-то в зарослях, я могу его пропустить и не увидеть из-за листвы. Тропинка вертела мной, как хотела.
Мне было известно, что могу ориентироваться по Солнцу, значит, на трассу выйду.
Единственное изображение замка, чёрно-белое и невыразительное, было в книге Юрия Мицика "Замки и крепости на западе Украины". Выхода в Интернет у меня тогда не было.
Но эта книга вызвала у меня тягу к путешествиям, сначала незначительную, потому что я всегда ожидаю от занятия результат.
Теперь вот у меня была цель - написать книгу и пока я не узнаю, о чём она будет, должна опираться только на собственную интуицию.
    Если я не увижу замок Гербуртов сегодня, то картина Добромыля будет незавершённой. Впечатления мои будут слишком бледны, чтобы создать художественный образ.
"Господи, Боже мой", - бормотала я сама себе, - "неужели я не отыщу его? Какая жалость!" Это было бы крайне несправедливо. Я ощущала, что Добромыль меня принял.
Не мог же он меня обмануть в самом конце? Потом поняла, что Добромыль любит поиграть с теми, кто ему не безразличен.
    Я подняла голову и вдруг, высоко вверху среди стволов деревьев, росших, будто волосики на черепе панка, увидела стены и вскоре уже поднималась
по крутой дороге серпантином на гору. Вот уже и ворота, знакомые по книге, через которые я вошла не как туристка, а как победитель.
Сейчас уже ничего не имело значение - ни как буду возвращаться во Львов, ни то, что это всего-навсего часть разобранного и изувеченного замка
со следами пикников и ямой с мусором. Главное - здесь никого не было. Я уселась в траве и посмотрела на всё это глазами победителя. Так мы с Добромылем и завоевали друг друга.
Отныне это моё место силы, которое, в конце концов, принесёт мне триумф.
   Не в смысле успеха романа "Слуга з Добромиля", а в том смысле, что, кроме Урожа, моей колыбели, у меня теперь будет моя крепость, моя твердыня.
Мне её так недоставало все эти годы, я её себе придумывала. В Уроже сила была, но она распылилась, растворилась под действием кислоты личных потрясений,
детских и не только. Там за мной всегда наблюдали глаза земляков, мне угрожали опыри, когда я вторгалась на их территорию. Здесь же меня никто не знал,
здесь никто не причинил боль, здесь я могу устроить собственное представление, называемое романом и, возможно, это будет не один ещё роман.
Всё действие в них будет подчинена ландшафту, не сотворённому и сотворённому.
   Так, в конце концов, и произошло.
 
Отсюда, с вокзала, я уезжаю.

      Магический театр Добромыля

   Я ехала в электричке до Тернополя, вздремнула. Монотонность - вещь, замечательная для творчества, так как позволяет принять какие-то решения,
подавленные прессом мыслей. В моей голове вдруг прозвучало: "Пан слуга из Добромыля". Пан слуга, - так в Галиции называли наместника или лицо, призванное соблюдать интересы властелина. Мне не хотелось браться за князя Льва или за другое важное лицо. У таких людей слишком малый
поведенческий диапазон, они подневольные. К счастью, в детстве я пресытилась историческими романами и видела их насквозь.
Потому, дабы не морочить голову читателям, остановилась на названии "Слуга из Добромыля". Один из тех случаев, когда название окончательно и бесповоротно.
   Добромыль уже упал в мои ладони и лежал там, уютно устроившись, как яблоко. Сюжет же должен был разъять его, будто тремя геральдическими мечами Гербуртов.
Воображение моё вилось вокруг, выбирая места, в которых что-то должно было произойти.

   Двор Купца из Добромыля

   Слуга из Добромыля видал его, будучи совсем крохотным, когда Купец из Добромыля привёз его, чтобы отдать через некоторое время на воспитание
в отдалённое село. Но он узнал этот двор, вернувшись уже отроком, после   гибели Купца. Обнаружил только пепелище, поросшее самосеем и травой.
   Это было неподалёку от места, где сейчас располагается ратуша.

     Кости Купца из Добромыля

   На пепелище Слуга нашёл обгоревшие кости Купца, всё, кроме черепа. Он похоронил их на горе, где потом, в XVII веке построили монастырь святого Онуфрия.

   
   Двор, где Слуга повстречался с опырями

   Тот двор, где ночью опыри отдали Слуге печать с Золотой Пчелой, располагался чуть ниже кладбища. Есть там некое уютное место, где ныне сад.

   
   Корчма, в которой Слуга встретился с Купцом из Перемышля

   
    Слуга передал печать с Золотой Пчелой Купцу из Перемышля на постоялом дворе. Расположен двор был выше современного костёла, по дороге в горы.


    Двор Слуги из Добромыля

   Находится неподалёку от двора Купца из Добромыля, потому что когда построили ратушу и обустроили площадь, должен был сместиться.

   Торговая площадь

   Торговая площадь находилась не там, где современная Ратуша, но мне было сподручнее расположить её именно там.
На торговой площади корчмарь согласился на убийство Купца из Перемышля. Там же отрубили голову Мирону Писарю, который осмелился исказить Святое Писание.

   Место ночёвки послушника Антося

   Подручный палача в прошлом, а потом нищий Антось ночевал под стенами костёла, там есть небольшие ниши, защищающие немного от дождя,
как раз для худого истощённого тела. Оттуда его позвали в Добромыльский монастырь в 1949 году.

   Мостик через Вырву, откуда Антось упал в реку

   Мостик этот находится за костёлом. Там юродивый Антось получил шанс очиститься от греха неведения и стать посредником между Орденами Золотого Дракона и Золотой Пчелы.

    Добромыльский монастырь

      В нём происходят основные события 1949 года. Церковь, колокольня, здание больницы, кладбище безымянных, сад - всё это существует
по сей день и это можно осмотреть.
   Была бы у меня карта, я бы нанесла все эти места, но мне это не представляется значительным. Воображение важнее точной информации.
В первом издании романа есть фотографии некоторых мест. Я также много раз снимала в Добромыле, но это любительская съёмка. Слова вернее снимков.

   Существуют читатели, которые верят, что Слуга из Добромыля существовал в действительности и хотели бы продолжение этой истории. Вот вам продолжение.
Несколько лет тому назад на Спас я ехала в Добромыльский монастырь на праздник. Там должна была пройти презентация "Слуги".
   То есть, для кого-то это был бизнес, а для меня - повод вырваться из драматического положения - уже третий день я ночевала в Дрогобычской больнице,
в которой лежала с инсультом мама и еженощно туда кого-то подвозили, либо кто-то умирал. А мама, ещё живая, отреклась от сего мира и от того - тоже,
и наблюдать это было нестерпимо. Это уже была не моя мама, а чужое существо.
   Я ехала в маршрутке и где-то в Старом Самборе заметила на переднем сидении странного мужчину, ещё молодого, будто светящегося изнутри.
Он излучал благожелательность на всех и было в нём смирение не блаженного, а святого. Люди были возбуждены, кто-то ехал на праздник в монастырь, кто-то - сразу в гости,
а этот мужчина был как остров посреди реки. Лицо его не ложилось в память, оно менялось как дневной свет и мне подумалось, что это - Слуга из Добромыля.
Не помню, вышел ли он вместе со мной у часовни, откуда шла дорога к монастырю, кажется, нет. Но это уже несущественно.
   В прошлом году в сильную жару в Народном доме Добромыля, куда пришли немного посетителей, потому что кто-то пустил слух,
будто я написала нехристианскую книгу, хотя духовенство весьма благосклонно восприняло мой роман, я рассказывала о Слуге из Добромыля и вдруг,
ни с того, ни с сего полил дождь. Он длился с минуту, однако был благословением среди такой жары. Я умолкла, а потом улыбнулась присутствующим, среди которых не было молодёжи, а был кто-то, очень враждебно настроенный против меня:
   - Это Слуга из Добромыля послал нам знак!
Честно говоря, с этими людьми контакт я не установила, потому что они привыкли к красивым обтекаемым словам на митингах и, возможно, ждали от меня чего-то иного и представляли меня другой. Мне же не хотелось завоёвывать их расположение, как, кстати, и чьё-либо.
   Добромыль для меня - место силы, а для них - место колыбели и гроба.
Поэтому Слуга из Добромыля попытался как-то смягчить это недоразумение и послал нам дождь.

   Село Спас

  Сразу за Старым Самбором, откуда можно пройтись пешком, не дожидаясь автобус на Турку, расположилось село Спас. Находится оно в стороне от трассы, а вдоль трассы, чуть дальше - Бусовиська, где жили некогда самые сильные колдуны в Галиции. Кажется, прочла я об этом у Ивана Франко. Перед Спасом есть поворот на Лавров.
Когда я собирала, так сказать, материалы для "Слуги из Добромыля", у букинистов мне  попалась довольно потрёпанная книжонка о Спасовском и Лавровском монастырях, откуда я и взяла всё, что мне нужно. Но последнее слово оставалось за моим путешествием. Я ещё не знала, войдёт ли Спас в мой роман.
   Из Старого Самбора меня повезли машиной, которую предоставил глава райсовета, бывший в курсе событий. Так повезло мне единственный раз,
потому что я даже не представляла, как этот Спас и выглядит. Водитель показал мне, где был монастырь, как подняться на гору, где некогда стоял замок князя Льва.
Справа была гора, в центре - монастырь, а по левую сторону, вдоль трассы тёк Днестр. Эта трасса на Турку всё портила своим избыточным шумом.
Село приютилось в долине меж округлыми горами. Около того места, где был монастырь, стояла небольшая церковь, а у магазинчика сидели какие-то мужчины.
Чтобы они не раздумывали, кто я такая, подошла к пожилому мужчине, уже отделившемуся от группы  и спросила его, как подняться на гору, чтобы не заплутать.
Мужчина рассказал мне, что в детстве забирался в подземные ходы и что в 80-е здесь нашли тайное хранилище с книгами. Потом приехали из райкома и всё забрали.
 "Ну, вот", - подумала я, - "ничто не может меня заинтриговать больше, нежели хранилище с книгами". Если бы здесь нашли золото, вряд ли об этом узнали бы в райкоме партии.
Я читала, что Спасовский монастырь находился под покровительством князя Льва Даниловича, что здесь он перед смертью принял монашеский постриг и здесь же умер, но похоронили его в Лавровском монастыре, потому что он был престижнее. Там хранились мощи святого Онуфрия. А ещё здесь был центр переписи книг. В селе Бусовиська занимались не только чёрной магией, а и писали иконы. Бойковские иконы весьма красочны и  жизнерадостны, краски на них не поблекли до сих пор. Само село Спаса,
как я когда-то слышала, чуть ли не самое древнее в Галиции.
   Мужчина на моих глазах превращался в мальчишку, рассказывая о подземном лазе, соединяющем монастырь и замок на горе. В XVIII веке австрийские власти решили избавиться от замков и монастырей и разбирали строения. Разобрали они и Высокий замок во Львове, чего до сих пор не могут простить львовяне, потому что телевышка подходит городу, как корове седло. И Спасовский монастырь тоже разобрали, монахов разогнали. Напротив, лавровские монахи спасли свой монастырь, устроив там школу на австрийский манер.
   Я почему-то нигде не видела изображений Спасовского монастыря, хотя во времена князя Льва он выглядел, наверное, совсем иначе,чем позже.
Мужчина рассказал, что в 80-е годы на горе производились раскопки учёными из Ленинграда, но все находки они забрали с собой. По праву старшего брата.
   Тропа на гору вела крутая, деревья огромные, в дождь, наверное, идти трудно, но сейчас было лишь начало сентября, почти лето.
      У самой подошвы горы находилась небольшая площадка, может, там были ворота, потому что детинец должен быть на вершине.
Шла я между травами, из которых высовывались груши-дички и слегка одичавшие яблони, пахло разогретым зельем, всё освещалось солнцем,
а на самом верху даже стоял стол с лавкой под раскидистой грушей. Возможно, здесь когда-то была башня, с которой князь Лев рассматривал
действительно прекрасные панорамы. Мне же были видны лишь горные вершины и небо за огромными лиственницами. Если бы можно было подняться немного выше...
   Замок служил  не обороне, а наслаждению, релаксации. Я слышала, что князь Лев любил окружать себя предметами красоты и была у него душа эстета.
И мечтал доставить себе радость всем этим после кровавой борьбы за Галицкое королевство. Может, сам и заприметил это место, выбрал гору.
   Историки спорят, принадлежал ли этот замок ему, принял ли князь постриг, Действительно ли захоронен в Лаврове, но для меня это никогда значения не имело.
Скорее всего, по смерти князя деревянный замок просуществовал недолго.
   Место, где я нежилась под солнечными лучами, щедро усеянное цветами, действовало на меня очень благотворно. Я забыла все свои хлопоты,
забыла о возвращении, потому как  необходимо ещё увидеть Чёртов камень, хотя я была уверена, что он мне не пригодится. Историю камня я вычитала из книжки.
Будто чёрт летел с огромным камнем, которым хотел разрушить Лавровский монастырь. Но в дело вступил монах, знавший искусство волхвования и чёрт упустил камень неподалёку от Бусовиська. Мне повезло - закончились уроки и цепочка детей с учительницей направилась именно туда, я двинулась за ними.
   Ранняя осень в Украине колоритом напоминает рай, оттого мне больше всего любы синеватая прозрачность, мягкость и сдержанная прохлада вечеров.
Меня поразило в селе Спаса русло ручья, впадавшего в Днестр, уложенное каменными плитками. Ложе было узкое и расширялось кверху.  Может, это была фантазия монахов, не скажу, в любом случае выглядело это цивилизованно и аккуратно. Домики тонули в садах, сбегающих с холмов:  деревья в темно-коричневой коре, подведенные синеватой известью, красновато-серая старая черепица. К каждой хате продираться приходилось сквозь густые ветви, высокие георгины, деревянные калитки, а подворье укрыто зелёным ковром-лужайкой.
   Чёртов камень был притягателен для туристов и любителей пикников, а попадали они туда прямо с трассы. Однако, мой путь, хоть был и более длинным,
но во много раз приятнее - село, поле, лес, в котором уже даже  установили указатели.
   Не представляю, откуда взялся этот камень среди складок лесистых гор. Был он шероховатым и тёплым на ощупь, причём, совершенно без растительности.
Естественное чудо, без следов обработки. Иногда в таких скалах вбивали пещеры отшельники, но не в этом случае. Видимо, репутация камня не подходила святым отцам.
Хотя здесь было очень приятно. Можно было даже полежать на плоской грани. Камень вырос из земли, как некое растение, как иногда вырастают в наших лесах
белые трюфели, называемые в наших краях "земляное сердце".
   Позже я не раз бывала в селе Спас, но уже не одна. Когда я вспоминаю Замковую гору как место, где прибывают силы, одновременно вспоминаю глубокое ущелье,
начинающееся с северной стороны, всегда тёмное и какое-то зловещее. Будто обратная сторона Луны. Оттуда и пришла, видимо, "Колыбельная", которую исполнял на свирели
отрок - Слуга из Добромыля, когда его оставили одного в недостроенном подземном переходе от монастыря Спаса к замку Льва. Эта колыбельная усыпляла смерть и страх.
Мне эта мелодия известна. Слышала её дважды в жизни, сперва - ребёнком, а потом - взрослой. Но сыграть её мог только Слуга из Добромыля.
   А в Днестр, текущий, не взирая на село, колдун из Бусовиска забросил на глазах у Слуги отрезанную голову Купца из Добромыля. Могу даже указать место, где стояла хибарка колдуна.

 
    Лавров

    Дорога в Лавров - одна из самых красивых, которые мне довелось видеть. Она такая, что по ней не хочется ехать, а только идти пешком, любуясь свежими зелёными холмами
на одной стороне и небольшой речкой, окутанной ивняком, на другой. Не нужно восходить на перевал и спускаться с него, просто прошагать все 10 километров.
Мне нужно было это сделать хоть раз. Этим путём убегал Слуга из Добромыля из монастыря; шёл по нему, собственно, тоже убегал отец Антоний из "Готики Урожа", а так же шла я - только из монастыря, а не в него. Произошло это осенью, но трава ещё зеленела. Это было не первое моё посещение Лаврова, а, почитай, третье.
В первый раз я даже не попала в церковь с фресками XV столетия, она была закрыта.

   Не осмелилась войти в монастырь, красивое трёхэтажное здание, заглянула за старинную стену и, наконец, оказалась в большом яблоневом саду со старыми яблонями, тихим и прозрачным. Далее пошла на кладбище, где некогда стояла часовня Иоанна Крестителя. Во времена австрийского владычества из усыпальницы вынесли гробы молдовских господарей Басарабов, отцов церкви и перезахоронили на этом кладбище, похожем на добромыльское, где хоронили людей в течение сотен лет.
Здесь похоронен страстный борец с Унией, авантюрист из Урожа, епископ перемышльский и митрополит киевский Антоний Винницкий и, собственно, я обнаружила остатки надгробия с его именем.  Впрочем, для большинства людей это имя неизвестно, но мне об Антонии Винницком было известно очень многое,
написала очерк о нём и никогда не думала, что увижу его могилу. человек был очень сложный, сменивший шляхетское облачение на рясу монаха, но не выпустивший из рук саблю. И, даже загнанный в белорусские болота, не сдавался до последних мгновений жизни.
   С кладбища были видны горы и дорога, ведущая в Польшу.  А у монастыря - здания бывших свинарников. Как-то один патриот своего края жаловался мне,
что лавровская община не позволила ему устроить там же ещё и свиноферму и никакие ухищрения не помогли. Хватило с них одного.
И интерната для детей с замедленным психическим развитием в монастыре. Правда, через дорогу была ещё больница для спокойных психически нездоровых людей, по большей части - алкоголиков, но в тот, первый раз, я ограничилась изучением вида окрестностей. Этого оказалось достаточно.
   Потом, уже в третий раз, я зашла в больницу, где попала к приветливой пани, рассказавшей мне об отце Тимотее, чья молитва очень помогает и к нему отовсюду приезжают люди. Он очень многое знает из истории монастыря, только, предупредила меня врач, "немного странен". Мне очень захотелось повидать этого монаха и я решилась
войти в монастырь. Мне отворила молодая женщина, видимо, экономка, и впустила без лишних слов. Я поднялась на второй этаж, где на дверях висели цветные открытки, украшенные цветочками и на них было написано "Рай", "Гефсиманский сад", "Вифлеем", всего не помню.
Такого я ещё не видала и не понимала, как подобное позволяют себе в василианском монастыре. Я даже подошла туда, где был чердак, правда, заперт.
   А потом пространство коридора заполнила гигантская фигура монаха в сутане с белым воротничком, за которым семенили две полненькие женщины. Я их видела перед этим:
они приехали на машине. Я пробормотала, что хотела бы увидеть отца Тимотея, потому что пишу книгу, на что монах махнул рукой:
   - Идите за мной!
 Он толкнул дверь в комнату, служившую часовней, потому что монастырь только отстраивался, приказал преклонить колени и начал молиться.
   Я, в своих подрезанных джинсах, с рюкзаком за плечами, с вольно торчащими волосами, едва стянутыми в хвостик, выглядела идиоткой, меня душил смех.
Он, видимо, знал, что я не стану церемониться, если он посмеет сказать мне какую-то резкость, а просто встану и уйду. В конце концов, я не за молитвой-вспомоществованием
пришла. Молитва оказалась недлинной, монах вывел нас во двор и сказал мне:
   - Подождите меня, пока я с людьми попрощаюсь.
Я уселась на скамейке перед монастырём, вскоре возвратился и отец Тимотей, сел рядом. Я вкратце рассказала ему, что задумала написать роман, действие которого
будет происходить в Добромыле, но, возможно, и в Лаврове, а также и в Спасе. Беседа наша до сих пор кажется мне происходившей во сне.
Мне всю жизнь хотелось поговорить со священнослужителем, но с настоящим, которому можно сказать всё и услышать от него нестандартный ответ.
Меня тревожили и тогда и сейчас невыразимые вопросы, но они крайне важны,значительно важнее того стандартного пакета вопросов, которые вручают нам в социуме.
Я никогда не могла интегрироваться в социум, не лбу у меня был крест, нанесённый пеплом, как в романе "Сто лет одиночества", Маркеса. Скорее всего,
вопрос был о моём предназначении. При упоминании о Добромыле отец Тимотей вздрогнул и сказал горячо:
   - Я вернусь в Добромыль. Через год!
Из того, что он мне отрывочно рассказал, я поняла, что ранее отец служил в Добромыльском монастыре, но, поскольку у него там случались видения, его перевели в Лавров.
Было ему 60 лет, по специальности был физиком-ядерщиком, но после какой-то физической травмы пошёл в монахи. Я заметила, что он время от времени отгонял от себя что-то незримое,
даже бормотал. Мне бы было не по себе, если бы это незримое было связано со мной. Отец Тимотей рассказал, что видел в Добромыльском монастыре "Светлую сущность" космических размеров, он даже в цифрах их привёл. И она с ним разговаривала. А ещё он сказал, что во Львове под землёй стоят некие устройства, воздействующие на психику людей.
То же самое я слышала от одного парнишки, который случайно приходил в центр помощи беженцам, и я, видимо, единственная считала его нормальным. Я всегда задаю себе вопрос:
"А вдруг что-то подобное существует в действительности?" Со мной случались странные происшествия, но я не умею на чём-то зацикливаться.
Чтобы отвлечь отца Тимотея, я заговорила о князе Льве, его могиле, и он сказал:
   - Я знаю, где его могила, но время открыться ей не пришло.
Отец вспомнил о своих душеспасительных обязанностях и спросил, исповедалась ли я хоть раз в жизни. Я честно ответила: "Нет".
   - Если будете готовы, придёте ко мне на исповедь?
   - Хорошо, - ответила я вполне искренне, так как такому священнослужителю стоит исповедаться.
В тот день решила пойти пешком в Старый Самбор, то есть, до перекрёстка. До автобуса оставалось ещё два часа, а по лесу блудить уже не хотелось.
Я шла и думала о том, что монах одержим Добромылем и я, скорее всего, тоже вскоре стану одержимой этим городом.
Мне ещё не было известно, что Ян Щенсный Гербурт тоже видел Светлое существо в Добромыльском монастыре и был одержим этим местом.
   Год спустя я побывала в том монастыре и спросила, есть ли там отец Тимотей. Его не было. Побывав снова в Лаврове через два года, спросила настоятеля отца Михаила, есть ли там отец Тимотей. Он торопливо ответил, что такого нет, будто его никогда здесь не было. 
   Было тогда воскресенье, я приехала с экскурсией, в которой было много подростков, все они бегали под дождём и обнимали дуб XIII века, а потом спрятались в церкви.
Отец Николай, молодой, лет 35-ти, вышел к нам и вдруг начал рассказывать, как ему было 23 года и он написал записку родителям и ушёл из дому, чтобы стать монахом, хотя у него была девушка. Как он три года стоял в церкви, исполняя послушание, повернувшись спиной к верующим, так как не имел права повернуться.
И не видел ни родителей, ни сестёр, хотя знал, что они там. Из тридцати послушников выдержали послушание только трое.
   - Отчего я это вдруг рассказываю вам об этом? - опомнился отец Николай и улыбнулся детской улыбкой.
Там, в Лаврове, я встретила реставратора витражей, который рассказал, что 22 года реставрировал витражи во Львовском кафедральном соборе. Страшно представить - 22 года!
Терпение свойственно не только духовным особам. Отец Тимотей был как буря, его вера переворачивала всё его естество, а эти двое - настоятель и витражист - они были совершенной его противоположностью, но такие же сильные духом.
   Если бы не отец Тимотей, я не начала бы свой роман с Лаврова и ветер не вырвал бы из рук красноармейца кусок бумаги с записанной колыбельной смерти
и не отнёс бы его в руки Слуги из Добромыля, стоявшего, опершись на старый-старый дуб. Из окон не выглядывали бы побледневшие лица монахов, которых вскоре повезут в тюрьму, а потом расстреляют.
   Не было бы осени 1939 года, не было бы именно этой книги, связавшей мою судьбу с Добромылем не кровью, но духом.


      Салина

   Когда я написала роман, там присутствовала Салина - соляной завод под Добромылем, где в июне 1941 года было зверски замучено почти 4 тысячи людей. Энкаведистами.
Их убивали молотами для трамбования соли, детей просто убивали в соляные колодцы. Самый большой позор Добромыля, который в те дни тихо плакал за закрытими дверьми и окнами.
   Но сама я там ещё не побывала. Попала туда значительно позже, потому что мне всё время не давало покоя выпадение Салины из топографической карты моего Добромыля. Нельзя в один день посетить замок Гербурта, монастырь и после этого или перед этим - Салину. Не потому, что это тяжело физически, а потому, что это разные миры - мир, существующий в плоскости человеческих и Божественных законов и мир, в котором нет ни законов, ни наказания, ни расплаты за преступления. В романе мне довелось лишь чиркнуть чёрным крылом птицы смерти, зная,что мне всё равно не избежать Салины, придётся её пройти. Дважды я там была не одна, слышала, как на молебне над вторым колодцем в лесу люди поют "Боже, великий, единый". Мне не были видны поющие и от этого становилось особенно жутко. Я прочла и выспросила всё, что можно было отыскать и услышать, написала статью, на которую были самые обидные отклики не только из России, но и из Украины. До сих пор трагедия Салины не выходила за границы областной газеты,теперь о ней могли узнать во всём мире, хотя это, как будто, ничего не меняло.  Но изменилась я.

                (продолжение следует)