Властелин поневоле-28

*  *  *

Возвратившись в Большой дом, я первым делом призвал к себе своего адъютанта.

– Хитр, – сказал я. – Сегодня, когда ночная тьма станет непроглядной, сюда придет верховный жрец, чтобы вместе со мной совершить обряд великого почитания чудесной вихрептицы. Видеть этот обряд не дозволяется никому, кроме свершающих его – равно как и беспокоить потом до утра чудесную вихрептицу своим близким присутствием. Поэтому я должен повелеть тебе, как только здесь появится верховный жрец, покинуть до утра Большой дом. Однако твоя верная и самоотверженная служба своему повелителю достойна то-го, чтобы отметить ее наградой, которая не будет пожалована больше никому. Ты станешь единственным под звездами ночного неба, кто будет посвящен в великое таинство почитания чудесной вихрептицы. Я беру на себя обязанность испросить у нее согласие на твое присутствие. Ты сможешь остаться в Большом доме и наблюдать отсюда за происходящим.

Помня о том, что совсем недавно мое обещание в качестве поощрения сделать так, чтобы на Хитра пала милость всех здешних богов, не слишком воодушевило моего адъютанта, я сейчас внимательно наблюдал за его физиономией, пытаясь понять, насколько может польстить ему подобная награда, но к определенному выводу так и не пришел.

– Впрочем, – продолжил я, – мне хочется, чтобы ты понял меня правильно: это – отнюдь не приказ. И если возможность приобщения к великому таинству, высокую честь воспользоваться которой я тебе доверяю, интереса для тебя не представляет, ты можешь до утра быть свободным…

– О повелитель, милость которого безгранична! – едва дослушав меня, патетически заговорил Хитр. – Стать единственным, кто допущен к постижению великого таинства почитания чудесной вихрептицы – от столь почетной награды я не откажусь ни за что на свете!

– Вот и отлично. Тогда у меня к тебе будут еще две просьбы. Во-первых, наблюдая за таинством, не забывай посматривать и по сторонам, чтобы его очевидцем нечаянно не стал кто-нибудь еще. А во-вторых, когда оно закончится и верховный жрец покинет меня, приведи в Большой дом Толсту. Только пройди с ней с другой стороны – чтобы не потревожить покой чудесной вихрептицы, в котором та будет очень нуждаться нынешней ночью.

– Хитр понял повеление великого властелина, – немедленно отрапортовал адъютант. – Все будет сделано так, как ты сказал, величайший из всех живущих.

– Да, и вот еще что… Не жалея сил, готов ты служить мне днем и ночью. И за такую верную службу ты достоин всяческих наград. Но сегодня я хочу попросить тебя, чтобы, после того как пройдет великое почитание чудесной вихрептицы, ты оставил меня в Большом доме одного.

– Но почему, повелитель? – Хитр был искренне разочарован такой странной просьбой.

– Видишь ли, – я по-приятельски положил руку ему на плечо, – я не знаю, какие наслаждения будут доступны мне после уподобления богам. Но в свою последнюю ночь на земле я хочу испытать наивысшее наслаждение, которое может позволить себе смертный. Я хочу окунуться в бурное море страсти вместе с самым прекрасным цветком моего прекрасного цветника.

– Чем же тебе помешает Хитр?

– Ты мне, конечно, специально ничем мешать не будешь. Но если я буду знать, что в Большом доме находится кто-то еще, я не смогу отдаться страсти так свободно и полно, как если бы был уверен, что кроме меня и моего цветка поблизости больше никого нет. Разве с тобой такого не бывает?

– Никогда, повелитель…

Черт побери, ну конечно! Ведь они привыкли быть в этом плане гораздо естественнее нас, детей высокой цивилизации, скованных броней бесчисленных комплексов и запретов. Но как же заставить его уйти на ночь из Большого дома?

– В землях, откуда я прибыл, то, что происходит между двоими на любовном ложе, не принято делать достоянием чужих глаз и ушей. Таков обычай, который мы незыблемо соблюдаем испокон веков. И нарушить его я не могу даже на вашем острове.

– Это очень странный обычай…

– Может быть, на твой взгляд он и странный, но все равно попирать его я не намерен. Так что очень прошу тебя: когда закончится великое почитание чудесной вихрептицы, оставь меня в одиночестве.

– Да исполнится воля великого повелителя! – послушно провозгласил Хитр. Мол, в чем вопрос: надо уйти – так уйду.

А я подумал, насколько легче стало разговаривать с моим адъютантом после того, как я догадался подарить ему фляжку с коньяком. Не сделай я этого, разве он сейчас согласился бы уйти? Как же…

…Верховный жрец появился, как мы и договаривались, едва ночная тьма стерла последние блеклые тени сумерек. Глядя на него, я думал только об одном – с каким удовольствием я всадил бы сейчас в этого виновника всех бед и мучений Ясны и Мила и смерти Славны один-единственный минимальной мощности разряд своего боевого излучателя! Разряд, которого, впрочем, с избытком хватило бы на то, чтобы жрец в мгновение ока превратился в легкое облачко пара. Но непосредственно моей жизни он пока никак не угрожал, и поэтому применить оружие против этого, с позволения сказать, брата по разуму я был не вправе. Нужно было искать силы, чтобы общаться с ним – и общаться спокойно, как будто я даже не догадывался о совершенных им злодеяниях.

Облик моего позднего гостя в этот раз разительно отличался от того, в каком я привык ежедневно видеть его. Вместо набедренной повязки, первоначальный цвет которой определению не поддавался, ибо вряд ли даже сам ее обладатель мог припомнить, когда ее стирали в последний раз и стирали ли вообще, на нем сейчас была длинная белая юбка. Обнаженный торс жреца был устрашающе разукрашен черными, красно-коричневыми и белыми загогулинами. В волосы были вплетены свисавшие до колен веревочки, ремешки и полоски ткани, украшенные разноцветными камешками. В мочках его ушей размеренно покачивались невиданной величины серьги, а руки и ноги были унизаны многочисленными браслетами из дерева и кожи с еще более многочисленными висюльками.

Но главный атрибут своего торжественного облачения верховный жрец пока что держал в руках. Это была впечатляющих размеров маска – уж не знаю, что она обозначала, однако если бы дома, на Земле, нечто подобное однажды привиделось мне во сне, я совсем не уверен, что смог бы пройти после этого предполетную медкомиссию.

– Величайший, я готов к почитанию твоей чудесной вихрептицы! – провозгласил верховный жрец.

Он окинул меня с ног до головы внимательным взглядом, и по выражению его лица я понял, что итог этого осмотра весьма и весьма неутешителен.

– Жаль, всемогущий, что у тебя здесь нет возможности предстать в день почитания чудесной вихрептицы в виде, достойном этого великого события, – с заметной печалью в голосе проговорил жрец.

Да уж, конечно, вида, достойного почитания чудесной вихрептицы, не получится: у меня в Большом доме единственная одежда – все тот же комбинезон, в котором я был повязан по рукам и ногам четверо суток назад в процессе дегустации местных веселящих напитков в хижине Хитра. Как же давно это было!

– Разве не ты, многомудрый, перед моим путешествием в Большой дом сказал, что там у меня ни в чем не будет нужды, и что бы мне ни понадобилось, все будет незамедлительно доставлено туда? – язвительно-вежливо напомнил я.

– Сказал, мой повелитель! И от своих слов отказываться не собираюсь! – гордо произнес верховный жрец и громко щелкнул пальцами.

Тотчас же, словно по мановению волшебной палочки, из тьмы возник некто, выглядевший в точности как верховный жрец, только значительно моложе, и учтиво положил у моих ног объемистый сверток.

– Мне неизвестно, в каком облачении полагается служить божествам вашего племени, – прокомментировал происходящее верховный жрец, – но надеюсь, что твой великий бог и чудесная вихрептица не отвергнут почитания, при котором ты предстанешь в одеяниях, предназначенных для служения нашим богам. Ибо то, во что ты одет сейчас, вовсе непригодно для подобного священнодействия.

С этими словами он начал разворачивать сверток, и я увидел такую же, как на моем госте, белую юбку, такие же веревочки с камешками, такую же маску и, в довершение ко всему, еще нечто, что, видимо, являлось ударным музыкальным инструментом.

Господи, этого только не хватало! Деваться, однако, было некуда, и хотя снимать свой комбинезон я отказался наотрез, миновать процедуры облачения в священные одежды все же не удалось. Усилиями обоих жрецов юбка была быстро водружена на меня поверх комбинезона, а с головы стали свешиваться разноцветные веревочки с камешками, готовые при каждом резком повороте туловища описать дугу весьма значительного радиуса, образуя тем самым из вашего покорного слуги некое подобие старинной карусели «гигантские шаги».

Причем мои кутюрье учли и то, что длина волос не позволит вплести эти ленточки мне в шевелюру, и решили проблему с гениальной простотой, прилепив все это хозяйство к голове с помощью какой-то клейкой темной массы, издававшей отвратительный запах. А то, что они не стали предпринимать попыток разрисовать комбинезон своими черно-бело-красно-коричневыми загогулинами, я мог на фоне происходящего рассматривать исключительно как редкое везение и огромное счастье.

Завершив процесс моего облачения в одежды, достойные почитания чудесной вихрептицы, мы все втроем вышли на улицу.

– Никто, кроме нас двоих, не должен быть посвящен в таинство этого обряда, – напомнил я верховному жрецу.

– Да-да, твой верный слуга не забыл об этом, величайший из великих, – с готовностью согласился он и выразительно посмотрел на своего помощника.

Тот без лишних слов попрощался с нами жестом, выражавшим высшую степень почитания, и тут же растворился во тьме.

Однако уже имея представление о том, чего можно ожидать от верховного жреца, я решил на всякий случай более основательно проверить выполнение этого условия. С помощью транслейтера я подключился к системе ночного видения чудесной вихрепти… (тьфу, вот и сам уже перешел на язык понятий аборигенов острова, досадливо подумал я: конечно же, никакой не вихрептицы – моей леталки!), и понял, что мои подозрения оправданны. Приборы показывали присутствие невдалеке от нас как минимум еще двоих соплеменников жреца. Поскольку о том, что никакие посторонние наблюдать за обрядом не должны, было сказано ему достаточно ясно, и он, безусловно, в данной ситуации был обязан довести мои слова до сведения жителей селения, эти двое могли быть только тайными глазами и ушами самого жреца. Он, как обычно, оставался в своем репертуаре!

– Чудесная вихрептица очень гневается: она чует поблизости присутствие кого-то еще, – обратился я к верховному жрецу, стараясь говорить как можно спокойнее. – Хочу напомнить, что это недопустимо: если кто-то будет находиться здесь во время обряда великого почитания или нарушит покой чудесной вихрептицы прежде чем взошедшее светило принесет дневной свет, на всех жителей селения обрушатся неисчислимые беды.

Жрец издал громкий звук, подражающий крику какого-то местного пернатого, и как ни в чем не бывало ответил:

– Чудесная вихрептица на этот раз, должно быть, ошибается. Кроме нас с тобой, повелитель, поблизости никого нет.

Я взглянул на транслейтер – приборы подтверждали, что теперь это действительно так: повинуясь условному сигналу хозяина, его соглядатаи ретировались.

– Что ж, если ты, многомудрый, уверен в этом, пора начинать!

– Ты хочешь сказать, повелитель, что начинать должен я?

Черт возьми, а ведь жрец сейчас прав! Я и не подумал об этом! В самом деле, он же не может знать, как положено почитать мою вихрептицу. И, значит, вести обряд, по крайней мере, на его начальных этапах – это моя функция. Но и мне ведь откуда было знать, как изобразить почитание этого железного создания?

Времени на размышления не было, возможности отступить – тоже. Я напялил на голову маску, взял в руки ударный инструмент...

Когда минувшим днем мне пришла в голову идея устроить обряд почитания леталки, я думал только о том, что подобное священнодействие даст удобный повод категорически потребовать отсутствия поблизости кого бы то ни было до самого утра – и тем самым обеспечит надежный способ избавиться от случайных (или совсем не случайных) свидетелей того, что я намеревался предпринять для осуществления своего плана. Вот для чего на самом деле мне был нужен весь этот карнавал! Но у медали, как и положено, оказалась другая сторона. И расхлебывать заваренную кашу теперь предстояло мне же самому!

В растерянности я побарабанил пальцами по своему ударному инструменту. Он отозвался неожиданно гулкими, особенно на фоне ночной тишины, звуками.

Делать нечего, бакенщик, сказал я себе. Сейчас тебе придется сбацать священный танец Одинокого Скитальца Космофлота. И учти: пятиминутный номер художественной самодеятельности тут не пройдет – это ведь как-никак великое почитание чудесной вихрептицы! Так что за твое нежелание в беззаботные годы детства обременять себя посещениями танцевального кружка теперь пенять не на кого – выходи из положения как сумеешь.

В этот момент я, наверно, больше всего был похож на не умеющего плавать человека, который должен немедленно прыгнуть с высокой скалы в волнующуюся морскую бездну. Я глубоко вдохнул, зажмурился, поднял над головой свой музыкальный инструмент и задергался, будто кто-то подключил ко мне провода под током напряжением вольт так в двести.

Туго натянутая кожа барабана реагировала на прикосновения пальцев звонким рокотом. Эти ритмичные звуки немного успокоили меня, я осмелел, открыл глаза и в слабом свете ночных габаритных огней леталки увидел напротив верховного жреца, который отчаянно раскачивался, довольно точно, но гораздо более грациозно копируя мои судорожные дергания.

«Ладно, начало положено, – вздохнул я с облегчением. – Теперь хорошо бы к танцу добавить еще и песню!»

Перемещаясь по некой замысловатой траектории, я стал медленно приближаться к леталке, как бы обращая к ней свою хореографическую композицию. Жрец послушно двигался за мной параллельным курсом. Одновременно я напряженно думал о том, что мог бы сейчас спеть. Мне всегда казалось, что я знаю достаточно песен, но в этот момент в голову как назло не приходили слова ни одной из них. Наконец из глубин памяти всплыли воспоминания о сокурснике по Академии Космофлота, большом любителе старинных песен, тяга к исполнению которых особенно ярко проявлялась у него в часы наших курсантских застолий. Регулярным исполнением этих самых песен он за годы учебы изрядно помучил всех нас, ибо застолий было немало, пропускать их он не любил, а в воображаемом строю тех, кому медведь на ухо наступил, этот сокурсник мог заслуженно претендовать на почетное место в первой шеренге. Зато теперь я подумал о нем с благодарностью, внезапно обнаружив, что помню довольно большие куски текстов его любимых песен.

Выключив транслейтер – верховному жрецу вовсе не обязательно было знать перевод – и не особо заботясь о том, что касалось вокальной стороны процесса, я как можно громче с энтузиазмом завопил первое, что пришло на ум:

Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Острогрудые челны.
На переднем Стенька Разин…

Прокричав это, я понял, что пока не в состоянии вспомнить, как там разворачивались последующие события, и перешел к другим возникшим в памяти словам, заставив Волгу каким-то образом дотечь до глубин Сибири и превратив заодно предводителя казачьего мятежа в беглого каторжника:

Славное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалечко…

На этом эпическом моменте нить, связующая слова, опять оборвалась – может быть потому, что параллельно мне все время нужно было думать о плясовой составляющей великого почитания. Зато вспомнилось продолжение первой песни, чем я не преминул немедленно воспользоваться:

На переднем Стенька Разин
Обнявшись сидит с княжной,
Свадьбу новую справляет,
Сам веселый и хмельной.

Здесь опять возникла пауза, потому что как там в песне трактуется дальнейшая печальная участь несчастной княжны, дословно я, конечно же, не помнил. Однако мне удалось выйти из положения с помощью возникшего в памяти припева еще одной песни:

Эх, дубинушка, ухнем!
Эх, зеленая, сама пойдет, сама пойдет!
Подернем, подернем да ухнем!

И уж вовсе непонятно, какими путями пришло последовавшее продолжение:

Наверх вы, товарищи, все по местам –
Последний парад наступает!

Это точно, подумал я, последний парад – это как раз про меня. Только в отличие от тех геройских моряков мне придется выходить завтра на этот парад в одиночку – безо всяких товарищей…

Я посмотрел на верховного жреца и понял, что он уже почти впал в транс, загипнотизированный собственными ритмичными телодвижениями. Казалось, на меня он не обращает сейчас никакого внимания. Что ж, я был совсем не против уступить ему лидерство: в конце концов, устраивать и проводить великие почитания всевозможных чудесных вихрептиц – это вовсе не моя профессия.

Не переставая барабанить пальцами по натянутой коже своего музыкального инструмента, я протянул эту гулкую бухалку ему и удивился, как он, ни на секунду не выходя из своего сомнамбулического состояния, ловко подхватил ее и начал виртуозно извлекать звуки, поражавшие разнообразием ритмов и богатством тембров. Простой кусок туго натянутой кожи, из которого мне удавалось выбивать пальцами лишь жалкие бух, бух, бух-бух, в его руках зазвучал почти как оркестр, несмотря на то, что музыка по-прежнему создавалась только с помощью все тех же бух, бух, бух-бух.

Получив свой музыкальный инструмент, верховный жрец словно обрел невиданную силу. Движения его стали еще более резкими и стремительными, так что я вообще не смог бы сейчас повторить их – даже очень приблизительно. А прыжки были такими высокими, будто на ногах жреца выросли невидимые пружины. Глядя на него, я подумал, что выгляжу сейчас со своими нелепыми переступаниями и подергиваниями как самонадеянный бахвал, едва различающий шахматные фигуры, но решившийся сесть за шахматную доску, чтобы сразиться с маститым гроссмейстером.

Не ослабляя напора своего феерического танца и продолжая колотить в бубен (назовем его так) то мощно и яростно, то мягко и, я бы даже сказал, нежно, жрец вдруг запел. Правильно – я-то ведь давно уже молчал, а вихрептицу, надо думать, следовало почитать не только пластикой и звуком, но и вокалом. Мелодия песни жреца была довольно примитивной с постоянно повторяющимися двумя-тремя музыкальными фразами, однако текст, чувствовалось, к ним прилагался куда более содержательный. И он-то интересовал меня в первую очередь. Я снова включил транслейтер.

Вот о чем пел моей леталке жрец – если опустить разные малосущественные моменты и многочисленные повторы:

– О чудесная вихрептица, смотри и внимай, с каким тщанием и усердием я тебя почитаю и славлю. Сотворенная служителями великого и могучего бога, которому поклоняется чужеземец, ожидающий чести быть уподобленным нашим божествам, ты способна в гневе испепелить весь остров, на котором живет наше племя. Но я не дам тебе ни малейшего повода впасть в гнев. Когда наступит этот день в следующем солнцевороте, ты увидишь, с какой торжественностью я проведу великое почитание тебя. Это увидит и чужеземец, с которым ты оказалась на нашем острове. Он будет взирать на твое почитание из обители божеств, и он останется довольным этим зрелищем. У тебя, чудесная вихрептица, тоже не возникнет оснований быть недовольной. И в благодарность за такое почитание я хочу, чтобы ты стократно умножила мои силы. Тогда я буду способен давать должный отпор отщепенцам, не желающим блюсти заветы дедов наших дедов и стремящимся укоренить в родной почве зловредные чуждые веяния. Ибо только вечная незыблемость и неколебимость устоев, заложенных с незапамятных времен нашими высокочтимыми предками, поддерживает благоденствие моих соплеменников, на страже которого я денно и нощно стою. И буду стоять впредь, преграждая дорогу нашествию всего, о чем не ведали наши пращуры, ибо нет врага, коварнее и злее незаметно подкрадывающихся перемен, не освященных вековыми обычаями. Потому что если сегодня посмотреть на уклад нашей жизни хоть чуть-чуть иначе, чем смотрели вчера, а завтра взглянуть чуть иначе, чем сегодня, мир опрокинется. И тогда над тем, чему все поклоняются сейчас, станут лишь насмехаться, и над тем, что славили, кощунствовать. А место нынешних великих богов, прекрасных и справедливых, займут гнусные исчадия зла и мерзости, рожденные в трупном смраде и испражнениях злых духов. Так неужели ты, чудесная вихрептица, допустишь это? Неужели не попросишь своего могучего бога помочь мне образумить и усмирить безумцев, твердящих, что нельзя вечно жить только вчерашним днем – как будто завтрашний день способен принести что-то доброе, что было неведомо вчера…

Что ж, смысл этой песни жреца был мне уже хорошо известен. И хотя я стоял на несколько иных философских позициях, я смог бы отнестись к его словам если не с уважением, то с пониманием. Да только мне ведь так же хорошо было известно и другое: когда это отвечает его интересам, сам верховный жрец вовсе не считает необходимым соблюдать все те устои и заветы, неукоснительно следовать которым он так горячо убеждает других…

…Время было позднее. А мне предстояло еще немало сегодня сделать. Да и поспать хоть несколько часов перед завтрашним испытанием было бы совсем нелишним. Я дотронулся до транслейтера, заставив леталку замигать всеми своими огнями. Увидев эту иллюминацию, жрец замолчал и прекратил свой неистовый танец. Сняв устрашающую маску, он вопросительно посмотрел на меня – что, мол, это означает?

В разноцветном мерцании огней леталки я увидел усталое старческое лицо, на которое беспорядочно ниспадали взмокшие от пота пряди волос. Сейчас на нем не было ничего от того холодного выражения властности и жесткости, которое, словно неснимаемую маску, всегда носил на себе верховный жрец.

– Чудесная вихрептица приняла наше великое почитание, многомудрый, – спокойно пояснил я. – Теперь самое главное – ничьим приближением не потревожить ее покой до завтрашнего рассвета.

(Продолжение http://www.proza.ru/2014/07/02/594)