Глава 82 Роман с революцией

25.06-1.07.2014 г.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ

Голые короли

Глава восемьдесят вторая

Итальянский воздух пучило дымами австрийских пушек, застилая взор французским оккупантам. Очевидная ясность изложения обнаруживает нелепость исторического осуществления на театре военных действий. Факт выглядит труднопостижимым, и к нему уже просится для ясности чья-то чистая судьба.

С этим непросто. Граф Рымникский к тому времени еще не стал князем Италийским. Подавив в 1794 году польское восстание, Суворов опально скоморошествовал в своем имении. Может, и зря он так жестоко с поляками. Подождать надо было. Но Россия тогда еще не знала Ключевского: «Поляки сами всегда губили свои шансы на независимость».

Через три года итальянский воздух над рекой Адда пучило дымами суворовских пушек, застилая взор австрийским оккупантам. Русские гренадеры освобождали от французов Ломбардию - для австрийцев. Очень скоро обманутый союзниками Суворов вынужден был спасать остатки своей армии невероятным броском через заснеженные швейцарские Альпы.

Поражение или победа? Ни то, ни другое: гениальная дерзость исполнения там, где отсутствовало величие замысла. Тем не менее гениальность оценили по достоинству. «Я отдал бы все за один швейцарский поход Суворова», - говорил впоследствии наполеоновский маршал Массена.

Да хоть бы и отдал. На кой черт русским Ломбардия? Чистая судьба сюда уже не просится: «Вопили жертвы, плакали собаки, но постепенно все сошло на нет -от пережитых зря двух тысяч лет».

Далее из пены дней возникает случай: Мирабо пролетарских прав, стряпчий публицистических запоров, псевдорусский и псевдоеврей Ульянов-Ленин, мечтающий за кружкой базельского пива о нисходящей с неба революции на отдельно взятую Швейцарию.

Генерал Людендорф активно вмешался в революционную географию мечтателя: не Швейцария, а Россия. Езжайте туда, геноссе. Денег дадим, вагон опломбируем: свобода, равенство и братство без права выхода на европейские перроны. И вот уже тупая инерция железнодорожной тяги двигает десант гешефтмахеров через три границы - на свержение воинственно-беспечной империи.

Картавых буревестников поджидал, выникнув из Бутырки, ясновельможный товарищ Дзержинский в черном пальто и фетровой шляпе, со списком провокаторов в кармане.

О гениальной дерзости Ленина речи не идет, зато каков замысел Людендорфа - комфортабельный переход Суворова через Альпы! На Финляндском вокзале - броневик напрокат и дезертиров тьма: «Даешь революцию!» Дали. А вопрос остался: «Где же ты, тайна довольства народного, в жизни пейзанина, ныне свободного?..» С евреев нынче взятки гладки. С поляков тоже.

И то верно. Мордобой-то отечественный имел место, не местечковый. Лапсердачные энтузиасты и праздные шляхтичи ему только подпевали, положив «Хаванагилу» на слова Адама Мицкевича: «Прославим, братья, сумерки свободы!» Ничего более вразумительного из базельской пены не выдуешь. Славили. Ишо как. Постарались всюду - от царских палат до общественных сортиров, где массовый поиск народного довольства оставлял на стенах милый вензель «х» и «у»...

В остальном - дело обыкновенное: вопили жертвы, плакали собаки, визжала русская картечь.


Джинн из Бутырки


Как ни старался Феликс Эдмундович стать железным кадром для Владимира Ильича, получалось у него неважно. Годы в Бутырке, на каторге, в ссылке, руководство революционным восстанием в Варшаве и даже то обстоятельство, что, если бы не ФЭД, революция захлебнулась бы в измене еще во чреве партии - ничто не перевесило нестерпимую для соратников природную польскую спесь. Дзержинский так и не стал членом Политбюро. Куда менее авторитетные функционеры легко обходили его на карьерной лестнице. Ленин не особо жаловал Феликса, а Сталин и того менее. Аскетичный ФЭД со своим революционным фанатизмом нужен был партии до тех пор, пока в стране царили анархия и саботаж, а потом его бы наверняка расстреляли.

Спустя десять лет после скоропостижной смерти 49-летнего ФЭДа, 2 июня 1937 года, Сталин, выступая на заседании военного совета при Наркомате обороны, ошарашил слушателей: «Дзержинский голосовал за Троцкого, не только голосовал, но открыто Троцкого поддерживал -это при Ленине против Ленина. Вы это знаете? Не знаете. И хорошо, что не знаете. Это был очень активный троцкист, и все ГПУ он хотел поднять на защиту Троцкого. Это ему не удалось».

В августе того же года Политбюро утвердило приказ НКВД, в котором говорилось следующее: «Почти с самого момента создания ВЧК на важнейших участках работы против панской Польши сидели проникшие в ВЧК крупные польские шпионы...» В итоге посадили всю родню Дзержинского, всех поляков-политэмигрантов, бежавших в Советский Союз, и единомышленников ФЭДа, не говоря уже о ближайших соратниках. Казенный снимок анфас, профиль справа, профиль слева - и к стенке.

Феликс не любил фотографироваться. В бутырской одиночке ему не раз доводилось наблюдать, как с тихим скрипом отворялся металлический затвор на тюремном глазке и чужое око вбирало его в себя целиком, застигнутого как обычно врасплох. Потому и не любил чужого ока, парализующего натуру через объектив опять же - камеры.

Возможно, была и другая причина этой нелюбви. В давней поездке в Цюрих, прикрытой формальной надобностью лечения в Италии - у Горького на Капри, он занимался архивными поисками следов провокаторов, наводнивших партию. Разбирался с методами внедрения их в боевые отряды революционеров, сопоставлял факты с датами провалов конспиративных квартир, разгромов подпольных типографий, арестов и ссылок. Досадливо морщился, встречая фамилии соотечественников из Варшавы, Кракова, Белостока и Вильно. Еврейских фамилий было куда больше, однако это его не трогало.

Однажды, сверяя проваленные явки с именами фигурантов, Дзержинский наткнулся на собственные фотографии в досье, где были довольно подробно зафиксированы его тайные дела, про которые хотел забыть навсегда. В ту пору он всерьез подумывал сбрить чахлую шляхетскую бородку и бежать в Италию - подальше от партийных недоумков, выпавших в революцию из пломбированного вагона, снаряженного германским генштабом - от самой революции, порождавшей только хаос и разруху. Бородку не сбрил, в Италию не сбежал, революцию полюбил пуще прежнего.

В ряду свершений, прославивших впоследствии железного Феликса, сомнительная часть революционной биографии, казалось, растворилась бесследно, как и поездка инкогнито в Ватикан. Но Сталину казалось другое, и сколь бы ни был прихотлив плутающий маршрут ФЭДа, факты из полицейского досье с фотографиями могли настигнуть в любой точке планеты. Революционные соплеменники продали его, запечатлев натуру по ту и по эту сторону тюремного глазка.

Секретарь ЦК РКП(б) Преображенский что-то, видимо, знал о закулисных играх Феликса не то с польскими клерикалами, не то с дефензивой, а это означало, что Сталин знал больше. В конце января 1924-го, когда на заседании похоронной комиссии вершилась смертельная схватка соратников за право называться продолжателем дела почившего в Горках вождя, хотя формально это считалось внутрипартийной дискуссией на тему хоронить или бальзамировать нетленное тело революции, ФЭД, яростно холодея от бестактных намеков, не выдержал и закричал, как истеричная институтка: «Я вас ненавижу, Преображенский! Я вас ненавижу!» После чего упал на пол и забился в припадке. «До чего довели Феликса Эдмундовича», - укоризненно молвил Сталин. Жить ФЭДу оставалось немногим более двух лет. Но за это время он превратил госбезопасность в такую карательную структуру, что дрогнул даже Наркомат юстиции. Председатель Верховного трибунала Николай Крыленко обратился в Политбюро с отчаянным заявлением: «ВЧК стала страшна беспощадностью своих репрессий и полной непроницаемостью для партийного взгляда. Чекисты не передают в суд дела арестованных, а выносят приговоры внесудебным порядком - через особое совещание и так называемые «судебные тройки». Предлагаю строго и жестко ограничить права ГПУ на внесудебный разбор дела, а следствие поставить под контроль прокуратуры».

Дзержинский не только отверг требования Крыленко, но публично растоптал его самого: «Ведомство госбезопасности не правосудие осуществляет, а уничтожает политических врагов. Практика и теория Наркомата юстиции не имеет ничего общего с государством диктатуры пролетариата, а представляет собой либеральную жвачку буржуазного лицемерия. Во главе прокуратуры должны стоять борцы за победу революции, а не люди статей и параграфов. Я уверен, что юстиция растлевает революцию!..»

ФЭД без колебаний расстрелял бы Крыленко, но вот как-то не случилось. Спустя 14 лет это сделал за него «кровавый карлик» Ежов. Еще через год с небольшим расстреляли самого Ежова. Чуть позже - Бабеля, хотя нарком внутренних дел весьма либерально смотрел на его роман со своей женой Евгенией, параллельно изменявшей им обоим еще и с Шолоховым. Потом все-таки отравил. Вообще, все трое исчезли из жизни почти одновременно, и каждый из них прикрывал другим что-то свое, потаенное: Ежов -лютый антисемитизм, Бабель -неодолимую страсть к пыткам и крови, кои наблюдал в подвалах Лубянки на правах друга семьи наркома, Евгения Соломоновна Хаютина - гомосексуализм Ежова. Истинно сказано: человек - существо злонамеренное.


Комментарий к несущественному


Дзержинский хотел бежать от желанной его сердцу революции, но не смог, потому что затянувшийся роман с нею дал Польше «златую вольность», а сама она естественно перетекла в Гражданскую войну, которую он ненавидел. Вот свидетельство очевидца событий тех лет: «Приказы его выполняли, но стоило отвести глаза, снять палец со спускового крючка, дать высохнуть чернилам на бумаге, все расползалось и куда-то улетучивалось. Сводки с фронтов приходили, когда сами фронты переставали существовать, рапорта содержали в себе бесконечные доносы и жалобы; задним числом по ним можно было реконструировать сложную, многоходовую интригу командующих, в которой принимало участие множество людей, действовавших непонятно в чьих интересах. И непонятно, каким чудом одерживались победы.

Дзержинский боготворил революцию, а она ответила ему войной. Есть тут нечто из фрейдистского замещения чувств, проникшее в душу из далекой юности. У его матери Хелены было восемь детей - пять мальчиков и три девочки. В 14-летнюю Ванду порочно влюбился Феликс. Родная сестра, а вот поди ж ты - влюбился без памяти. Поползновения в этом направлении успехом не увенчались. Охваченный страстью, ревностью и обидой, импульсивный мальчик застрелил сестру из отцовского ружья.

Семейную трагедию представили так, будто братья Станислав и Феликс решили пострелять по мишени, и на огневом рубеже откуда ни возьмись появилась Ванда. Несчастный случай. Кто из братьев произвел роковой выстрел, установить не удалось. В1919 году Дзержинский, будучи уже председателем ВЧК, писал старшей сестре Алдоне: «Я остался таким же, каким и был, хотя для многих не существует имени страшнее моего. И я чувствую, что ты не можешь примириться с мыслью, что я - это я, и не можешь меня понять, зная меня в прошлом...»

Утратив любовь революции, ФЭД стал бороться за тело ее вождя, исходя из навязчивой идеи кремлевских маразматиков: кто завладеет телом Ленина, тому суждено продолжить дело Ленина. Претенденты плотным кольцом окружали усохший предмет борьбы, словно повивальные бабки, а позади уже стояли собранные по команде Дзержинского патологоанатомы, танатологи, биохимики, прозекторы. Чуть поодаль маячила фигура скульптора Сергея Меркурова, снявшего с вождя посмертную маску. Троцкого не было. Он решительно возражал против бальзамирования, поэтому Сталин послал ему в Сухуми телеграмму с ложным указанием даты похорон. Против были и Каменев с Крупской, требовавшей, чтобы ее партийного мужа похоронили по-человечески - в земле. Но их никто не слушал.

В итоге принята была точка зрения железного Феликса, до дрожи боявшегося, что тело Ленина ускользнет от него, как однажды ускользнула Ванда. Он одержал победу над соратниками, но проиграл свой последний роман с революцией.


Провокаторы всех стран


«Железным» Феликс Эдмундович все-таки сделался даже в глазах Ленина и Крупской, чему свидетельством - анекдот мемуаристов: «Владимир Ильич говорит Крупской: «Надюша, что это у нас в Кремле за гьёхот такой?» Надежда Константиновна успокаивает вождя: «Пустяки, Володи, не бери в голову. Это «Железный Феликс» с лестницы упал».

В молодости Дзержинский мечтал стать католическим священником, склоняясь к иезуитству. Но скрытая его ненависть к России и русским «взопрела» на отравленном поле униатства, доныне культивируемом Польшей на Западной Украине. В зрелые годы он уже не стеснялся затрагивать эту болезненную тему: «Я помню вечера в нашем маленьком имении Дзержиново Ошмянского уезда (ныне это Гродненская область Белоруссии). Мать при свете лампы рассказывала о преследовании униатов, о том, как в костеле заставляли петь молитвы по-русски; помню ее рассказы о том, какие тяготы терпело население, каким оно подвергалось гонениям, как донимали налогами и т. д. Это стало решающим мотивом для меня, повлиявшим на выбор пути, по которому я иду».

Вот так, значит. Мечтал о сутане ксендза, а надел шинель «пролетарского якобинца», злоупотреблявшего кокаином. Не с лестницы он упал, а как с дуба рухнул, когда узнал, что любимчик Ленина, член ЦК РСДРП, руководитель думской фракции социал-демократов, земляк и единомышленник ФЭДа - Роман Вацлавович Малиновский с 1910 года являлся секретным сотрудником царской охранки, действовавшим под агентурным псевдонимом «Икс». Провокатор был посвящен в «тайное тайных» - подбор и расстановку агентов ЦК в России. С июля 1910-го по сентябрь 1913-го только в Московское охранное отделение Малиновский направил 88 обширных доносов.

Пусть большевики не догадывались о его роли в те годы, но ведь обязаны были поинтересоваться, кем агент «Икс» был до вступления на политическое поприще. А был он заурядным вором-рецидивистом, трижды судимым за кражи со взломом. Уму непостижимо, но тексты своих речей в Думе, подготовленных, как правило, Лениным, Зиновьевым или еще кем-то из видных большевиков, Малиновский представлял для просмотра и редактирования вицедиректору департамента полиции МВД Виссарионову.

Это похоже на дурацкий анекдот, но это быль: Ленин пишет речи для вора-рецидивиста, которого департамент полиции сделал депутатом 4-й Думы, а его вице-директор правит тексты Ленина. Поразителен и другой факт. Разоблачил провокатора заместитель (тогда - товарищ) министра внутренних дел генерал-лейтенант Джунковский. Он считал «паскудством и безобразием» депутатство сексота, и 7 мая 1914 года сдал его председателю Думы Родзянко. Уже 8 мая Малиновский поспешно сложил с себя полномочия «народного избранника», получил годовое жалованье в размере шести тысяч рублей и отбыл в Австрию. По приезде явился к Ленину и после задушевной пивной беседы был оправдан партийным судом «за недостаточностью улик». В 1918 году он опрометчиво вернулся в Россию. Дзержинскому улик хватило: 6 ноября 1918 года Малиновский был расстрелян. Не исключено, что лично «Железным Феликсом», принявшим для укрепления духа хорошую дозу «кокса».

Большую часть архивов III отделения сожгли в ходе Февральской революции сами революционеры, опасавшиеся нечаянного разоблачения. Но и того, что осталось, достаточно было, чтобы помрачилось сознание многих большевиков, не исключая Дзержинского. По заведомо неполным подсчетам, в различных политических партиях действовало около 6,5 тысяч провокаторов и сотрудников политического сыска. Едва ли не больше, чем подлинных революционеров. Отсюда понятно, почему для оппозиционеров нет более злейших врагов и более ревностных гонителей, чем бывшие оппозиционеры. Остается актуальным и по сей день.

Как-то на досуге, коего практически не было, Феликс Эдмундович задумал составить цепочку «пламенных революционеров» польского происхождения, беззаветно служивших делу партии. Получилось так: Костюшко (но при чем здесь партия большевиков?), Березовский (тоже мимо: стрелял в Александра II с двух шагов и умудрился промахнуться), Петрашевский (обожал экстравагантность, соперничавшую с непристойностью, - переодевался в женское платье, брал извозчика, а про черную свою бороду забывал. Извозчики нервничали и норовили прогнать прощелыгу), сам Дзержинский, затем - Мархлевский, Веселовский, Лещинский - матка бозка, что они вообще такое?! Далее - Тухачевский. Кто еще? Если официально считается, что в Октябрьской революции участвовало 200 тысяч поляков, то где они? А те, что на слуху - кто они? То ли были, то ли их выдумали. Тухачевский не выдуман., но у него руки по локоть в крови кронштадтских матросов и тамбовских крестьян. И потом... Только провокатор мог провалить столь успешно начатый Польский поход, м-да...

В русскую классическую литературу лучше вообще не заглядывать в поисках польских героев, она перенаселена жуликоватыми шляхтичами. Сплошь и рядом шулер «полячишко» срывает банчишко, а потом, замыв оплеуху, приходит обедать туда, где вчера его били за ужином. Отчего столь немилосерден к «европейским кузенам» Чехов? Отчего - Пушкин, Достоевский, Толстой? Гоголь -понятно, за Тараса Бульбу обидно. А что Лесков? В его повести «Детские годы» один из центральных персонажей - поляк Пеньковский, самовлюбленный дурак и бездельник. Но он «имеет несчастье быть поляком и потому заслуживает извинения».

Фраза вырвана из контекста, который многое объясняет: «Поляки потеряли свою государственность, а выше этого несчастья нет; все народы, теряя государственную самостоятельность, обыкновенно теряют доблести духа и свойства к его возвышению. Так было с греками, римлянами и евреями, и теперь то же самое происходит с поляками. Это ужасный урок».

Контекст объясняет не все. «Златая вольность» Польши, существовавшая разве что в поэтическом воображении Адама Мицкевича, была на деле жертвой самовластия ее алчных магнатов, диких религиозный распрей, вражды бесчисленных партий и неистребимой шляхетской спеси. Вольность Речи Посполитой плохо сочеталась с ее ничтожностью. Неустроенная внутри, беспомощная извне - что такое была Польша при мнимом благодетеле Наполеоне? Герцогство Варшавское служило ему военным депо, откуда он брал солдат для пополнения легионов, погибавших в Австрии, Испании и России.

Александр I принял под свою державу страну, покрытую песками и болотами, с бедными, как попало разбросанными местечками и похожими на деревни городами, где гнездились кошерные хасиды с густо населенными бородами, рыдали в шинках цыганские скрипки и неприкаянно скиталась оборванная шляхта: «Еще Полска не сгинела...» Сгинела бы, и матка бозка тому свидетель, если бы не Россия, которая не завоевала, а воскресила Польшу, требуя взамен только спокойствия, .уважения к законам империи и усердия в трудах. Не в догад было России: праздно гниющую шляхту следовало предварительно хорошо подморозить, благо - имелось где. Урок был дан, урок не усвоен: «И справа, и слева - могильный уют, из праведной крови монеты здесь льют. Зависла над Вислой слепая луна - кому-то забава, кому-то война...»

Война - войной, однако польские герои рождались из ничего. Подсобравшись мужеством, Речь Посполита присвоила полковнику Скриженецкому звание генералиссимуса и в очередном необузданном мятеже сумела за какой-то месяц разрушить почти все, что было создано щедрым попечительством русского самодержавия. В местечковых шинках воцарилась измученная тишина, цыганские скрипки откочевали в Бессарабию, кудлатое шляхетское володарство поникло сабельными усами, и намыкавшаяся вольностью матка бозка уже примеряла к скорбному лику лучики из промерзлых сибирских сосулек. Но тут ясновельможное панство объявило Скриженецкого «изменщиком», и чином генералиссимуса был авансирован пан Дембиньский. В очереди за ним уже стоял пан Крюковецкий. Однако не успел исторически.

Пока он надменно уточнял в русской штаб-квартире «достойные условия возвращения польской нации в подданство российскому государю», пока императорская гвардия вступала в молившую о пощаде Варшаву, польские уланы, теряя на рысях к Полоцку неощипанных кур, провозгласили пана Рыбиньского диктатором Всевеликой Речи Посполитой и еще успели под его водительством доскакать до Пруссии, где и сложили свои знамена.

Героев не было. Но не виной тому гранитный Феликс, которого безумцы подвесили за голову на стальном тросе 22 августа 1991 года и плясали вокруг, как либеральные гавайские аборигены, съевшие Джеймса Кука полтора века назад.

Дело обыкновенное для демократической России: вопили жертвы, плакали собаки, и постепенно все сошло на нет - от пережитых зря ничтожных лет...