Лебеди-воробьи

1
– Девчонки, – сказал Кто-то Кому-то за темнеющим окном, – возьмите денежку, купите мне баночку пива. Всего-лишь одну. Это не тяжело. Это не канистра. (Лучше бы канистра!) Пожалуйста.
Велика польза проживания на первом этаже!
А девочкам лет по пятнадцать тире семнадцать. А, скорей всего, где-то посередине.
– А Вам самому, что, лень? – вымолвила одна, длинная и тонкошеея, как вымахавшая за одно лето на Лебединой даче девочка-подросток.
Звать её Дарина.
Но это знаете только Вы. И то, только потому, что читаете этот опус.
А Кирьян Егорович рассказов не читает, он их сочиняет. И то, по настроению. И то даже, не сочиняет, а просто записывает происходящее. А новое происходит каждый день, а иногда и в ночь.
А настроение ниже некуда,  типа: да чтоб всем раньше его подохнуть! Или ему первому, но мгновенно. А так не получится. И что делать?
А что делать: мир пусть валится, как ему положено, в срок, как обваливается край могилы, когда на него наступит лакированный ботинок врага… всё это бандитская романтика… а он-то в валенках, и к могиле так близко не подойдёт, а бросит издалека, и даже потрёт щёки, будто стирая слезу, а на самом-то деле ничего необычного, ну умер кто-то, скоро и он туда же, и все как он, кроме копщиков встанут неподалёку, а копщики отойдут, чтобы по команде накинуться снова, и никто из провожающих не наденет ни лакированных ботинок, ни импортных бот, потому-что таких и в городе-то нет – по настоящему налакированных, чтобы с вечным блеском и с английской кожаной желтизной, и шнурки чтобы необычные, то есть целые, без махры.
И тросточек-то что-то не видно, зонтиков чёрных нет, и никто…
И могилки-то нынче не те, и грунт как всегда – одна глина,  разве-что, когда накопят деньжат, то что-то поправится, следовательно никогда…
Гранит после, портрет после, и то не для каждого, и оградка…
Траву постричь, нет, сама высохнет и скукожится: сено-солому собрать, выкинуть, а лучше пожечь.
Бумажки, фантики, ленты, венки, пробки – всё прибрать.
Всё после.
А сейчас… где конфетки, ах вот они, подносят их, ну так и быть, возьму одну, а стопарик, а нету стопарика, ну тогда пива…
А на похоронах не пьют пива, а пива-то хочется…
Лопаты воткнуты, а дождь со снегом.
Умирают не в сезон.
Что за люди!
Вроде цивилизованные, а вот, гляди ж ты, помирать помирают охотно, а вот о друзьях даже не думают. Могли бы и потерпеть… до после праздников, например.
А вот и окно, а за окном тот же листопад, снег и дождь, вот и девочки, радостные, куда-то торопятся, стойте! а он не брит, а у…
Ау. Ау! Вот именно! Всё равно, стойте милые, ангелочки, птички! Куда несётесь?
Куда-кудкуда! На свадьбу, вестимо.
Понял. Никуда, значит.
Ау! Ау. А у Даринки на невидимой груди болтаются  только что снятые наушники с меховой подкладкой. На голове билайновидная  спортивная шапочка. Одета Даринка, вот же Лебединая Дочь! как канарейка, в ярко–жёлтую курточку–дутыш, – один в один реклама шины Мишлен. В проклятом межсезоньи серого, мокрого, на грани с заморозкой, города.
Какие тут канарейки! Курообразные с гусями и те дома. Какой контраст. А в мишлене ей пофигу. Так и беду навлечь, девонька, курочка, извините, простите, перепёлочки залётные, нет индийские, как по льду на лыжах, прямо в силки, яиц не сохранить, башку расшибить… шибить… тут эхо: и бить… и бить. Грустно и смешно Кирьяну Егоровичу со скачущими матершинно буквами. Когда же просвет?
Когда лето, то вроде бы ничего, как только осень, то хоть кричи, хоть кирпичи… грачи квохчут, яйца трещат, гнёзда бродят, за пивом ходют.
А политики, так те… фоном…
Им бы девочек, да в баньку; а банкиры-сиротки, так им на остров, наплевать на отнятый у него обманом миллиард, причём, своим доверенным, товарищем, а у него ещё есть, ха-ха-ха, и плевать на сто тысяч лично им обманутых. Ха-ха-ха, глядишь верну. Ха-ха-ха, ждите-ждите. Как накупаюсь, тогда и рак свистнет…
Ага, свистнет. Маску долой, трусы надеть, руки за спину! В СМИ и про калашниковых намекали.
А пока трусы снять, и валяться в песочке, пенис в песочке, девочки хохочут, фото мигом в интернет, а они не нашенские, а тайки, а тайкам и песочек на русском пенисе в радость, его бы лучше стрельнуть, вот бы правительства обрадовались… и не совсем-то они девочки, а вон тот-то вообще мальчик, на стебельке его и цветик-то не удержится, и…
…Девочка эта производит впечатление – и не только на Кирьяна Егоровеча, – да что вы говорите такое!
А ничего особенного – впечатление девственницы викторианской эпохи, которой совсем недавно посчастливилось наблюдать откровенные и крайне странные для человека-сапиенса отношения петуха и курицы. 
Отлично. Хоть не о могилках, и то радость.
Словом, после трёпа за холку курица начинает нести яйца.
Так сказали Даринке молодые деревенские специалисты. Это нечестные внучатые племянники дядюшки Брема. Эти спецы хитрые. С психологическим уклоном. Обманывают молоденьких девочек, чтобы не пугать почём зря.
Похихикивают при Даринке, и хохочут, как только Даринка отойдёт.
И в викторианскую эпоху дети так же думали. И точно также их обманывали.
Лебединая Дочь в это не поверила, чтобы от трёпки... от встряски… от долбёжки в голову… Там что, множительный орган?
Правда, речь не о ребёнке, а об яйце, они и пустыми бывают, так-что всякое может… Вызов рефлекса, стресс, выкидыш и прочее такое… Толстой стороной всегда вверх. Понимаем, понимаем. Проходимость, раздвигаемость, постепенность. Можно бы и модно в воде. Тогда вышла бы полная неразбиваемость. Да курицы воды как огня… Тогда в сено. И кох-кох-пох.
Она дитя двадцать первого века. Наивная бруталистка. И потому, тщательно наблюдая, будучи доподлинной внучкой настоящей деревенской бабушки, в предках у ней то ли Муромец, то ли Святогор, грудная клетка ого-го, по четыре ведра на коромысле, приподняв край модного сарафанчика, сшитого на заказ, в мелкий цветочек, как положено, сменив при этом несколько поз, умазав коленки чем-то пахнущим, не амбарным, а хлевным, покукарекав, правда несколько по-женски, тоненьким таким голоском, и обратив внимание на себя, что петух аж рассердился, самое сильное возбуждение среди пернатых, крылья для равновесия, на забор только от страха или под утро – время напомнить, руку ему пробить запросто  – как собаке шуточно прокусить – что тут ещё за сиплый соперник! – и застыл, раскрыв не только клюв, но и… привстав… на курице… Хех! Не фигос!
Словом, Дарина успела отметить наличие у петуха что-то вроде члена верёвочного типа на червячной передаче, вот так генерал!
И замашки-то его – петушка этого – были человеческими: пристроился на чужой спине профессионально. Но поведение, поведение! Матерь божья! Ну совсем никуда не годится: долбит и долбит, царапает и царапает. Прыгает по бедной курице и вертится, как муха по английскому то ли газону, то ли стадиону, причём личному. Знаем-знаем, не намекайте. Мы и без стадиона завидуем. Тук-тук по башке: давай яичко, давай, снеси, дура! Не можешь, так терпи любовь. Всё тут ясно. Ей пудрили мозги.
– Интересно, а у воробья тоже есть член? Если есть, то он же маленький. Если тут верёвочка, то там-то что? Нитка, бечёвка? Как же бедному с бечёвкой продрючиться сквозь перья хвоста, – думает девочка-лебедь по ночам. – Может, хвостик раздвигается автоматически? И в череп-то он как петух не лупит. – Бабушка, а бабушка, милая бабушка, почему у… – нет, не спрошу.
Может, у Вовки, у него отец систематик… по птицам. Да и Вовка не такой уж козёл, как кажется с первого раза. А если и козёл, то тем более должен знать. Вот и Тонечку с третьего этажа надурил.
Воробей – хоть и дурак дурнее Тонечки – не даёт Даринке спать.
В родительской библиотеке и даже в Интернете – как уважительно – с большой буквы – «про это» у воробья нигде не прописано. Даже и намёка нет. Уж не в биологический ли пойти? Собиралась на филолога, как мать, или в театральный, как дед, или на экономический, как все.
По утрам девочка ходит со страдальческим выражением лица. Сердце у неё не каменное, а нежное. Как у некоторых лыжников Селегеша. Один чемпион наделся, вот, на сук, объезжая ребёнка… Прилип к стволу, уже не живой. Тело замёрзло, сняли не сразу: не сразу заметили. Ребёнок вообще не видел…
Мозг восприимчив. Особенно к новизне. Постель – или диван, всё едино – скрежеща предательски пружинищами, приближается.
Родители взволнованы. Подозревают всякое. Даже любовь к старшекласснику. Ах уж, этот Вовчик!
– Иван Иваныч, а сынок-то ваш кажется не ровно дышит к Даринке нашей. А у него, между прочим, невеста есть, и звать её даже знаем как…
– А мне-то что? Это их личное дело.
– Постойте-постойте, Иван Иваныч, вы же Иван Иваныч?
– Ну, допустим… Константинович.
– Куда же вы пошли, Константинович? Погодите-извините. Вовсе не только их дело. Оно и вашим станет, если ваш Вова...
– Да идите вы к чёрту.
– Мы-то пойдём, да вы-то ответите…
– За что отвечу? Ещё ничего не случилось.
– Значит, будем ждать, когда что-то случится? Так по вашему надо вести себя интеллигентным людям?
– Я в систематике работаю.
– Ну вот, мы и говорим, что интеллигентные люди, пусть и в компьютерном деле…
– Мои птиц описывают…
– А хоть бы и страусов. Это же институт. Глубоко порядочные, умные люди.
– Какое институт! На подряде у Москвы. Птицеводческая контора. Редких и всяких птиц ловим и сохраняем. Клеймим. Изучаем. Переписываем.
– Ну так что ж, что контора. Приличное, благородное занятие. А название не важно…
– Шофёром я у них. Клетки вожу, иногда чучела.
– Не имеет значения.
– Отвяжитесь, а!
– Нет-нет, так не пойдёт. Вы же обязаны заботиться…
– Нет!
– Как нет?
– Для этого мать есть.
– Значит, за сыном у вас наблюдает мать?
– Никто за ним не наблюдает. Он уже взрослый…
– Вот к птицам вы ответственно относитесь, а как к людям, то…
– Я пошёл.
– Стоять я сказала!
И так далее.
Словом, Даринкин возраст к родительскому спокойствию не располагает. Требуется глаз да глаз.
Кто бы знал, что виноват всего–навсего какой-то птичий заморыш.
Спросить Дарине – Лебединой дочери про воробья не у кого. Вовка – на крайний случай.
Подружка-Лолитка этого факта тоже  не знает.
Подозревает, но воочию не видела. Что-то знает, но не наверняка.
Она ведь тоже не птичница, и даже не городская кура. Она городская пава. Причём, всего центрального района. Груди колёсами. По рейтингу Осеньки она твёрдо входит в десятку. Идёт на речку – за её задницей наблюдает весь юг, идёт с речки, то север. А если Ленка Кудри уедет покорять Москву, а она собиралась, то Лолка передвинется ещё на ступень. А Дима Вещь, если не кинется за Кудри,  даже может стать её, Лолкиным, парнем.
Как человечий цыплёнок всех других птиц ненавидит.
Чирикалы эти ей – как смерть спокойствию: мешают даже, когда она на лавочке одна и думает совсем не о воробьях, а об организации завтрашнего отдыха с подружками. Денег ей на то выделили, но не хватает ещё пяти тысяч на послезавтра: на похмел (где подружки, там и друзья), и в салон (причёска в синдром – что стог сена).
И не стоят они – те, что клюют асфальт и вертятся под ногами – вообще её драгоценного внимания.
Поэтому не может утверждать о воробьином сексе с полной правильностью.
Зато она знает «про это» нечто больше.
И, похоже, не понаслышке и не по интернету; и не от воробьёв, а от людей. И не от взрослых, а от старших. И не на пляже, где у мальчиков не только помыслы нарастопашку, а в другом, абсолютно приспособленном  месте.
То есть на мальчиковой квартире, при отсутствии дома родителей, аж этой зимой. Обыкновенная, ничем особым не примечательная житейская история взаимопознания, которую с лёгкой разницей в антуражах штудировал каждый молодой городской гражданин. И в той же мере классическая юная гражданка. Без страха за упрёки. Поникшая под утро ромашка, завядший за ночь лютик, расцветшая роза печали. И радость в вечернюю встречу, зачем встреча, после скажу: я не девочка! Ура, ура, шампанского бутылку, нет две, выпьем, девчонки, за моё повышение! Я теперь среди вас главная. Тогда пить не будем, да ладно, я пошутила, просто я первая. Чок-чпок-чпок, брызги, слюни, поцелуи, надоело тренироваться с морковками, пипец, как надоело понарошку лесбиянничать.

– Ну как, как – ночь-заполночь, – продолжает рапортовать и оправдываться, и просить пощады с жалостью Кирьян Егорович, – надо одеваться. То, да сё. Лень, конечно. Суп варится, уже на издохе. Отойду – случится пожар.
– Суп это хорошо, – осмелела Дарина-Лебедь, – допахивает даже досюда. Борщ, наверное?
– Профессией не вышел, – буркнул дядя из окна, – обычный пакетик. Дачный суп с курицей.
Курицы, курицы, петухи, Курицын – аж Кустурицын: все об одном и тоже: и гении, и супные твари. Тук-тук, тук-тук по башке.
– Врёте, батюшка. Не стыдно ли? – Молча.
А он вновь о своём заветном, включает лесть, он же немного писатель, и дружит со словами и с ласкательными суффиксами:
– А вы же рядом, готовенькие, шустрые, ну сбегайте, детки мои. В Подорожник. Вон он.
– Мы знаем.
– А-а, красавицы? Почём ваше молчание? Вы же спортсменки… у вас же велосипед, я видел… вероятно?
– Нека, – вымолвила универсальное русское слово  (терпимо изящным голоском) Лолитка.
Она переминается с ноги на ногу, словно подтанцовывая. Под едва слышную из наушников лебёдушкину музычку. Что этому растрёпанному старцу надо из-за решётки? На костылях что ли? Или частный психдом? Ну-ка повторите.
Она ростиком ниже подруги.
Крепенькая такая, и шибко похожая на ту самую, только отсибиренную Лолиту с личиком молодой королевы Елизаветы.  Ясно, что на той самой однопенсовой почтовой марке, которой у автора нет, но он знает её по Липсии и отчётам Сотбиса. Или это марка с Викторией? Неизвестно точно это не только Кирьяну Егоровичу, давно распрощавшемуся с филателией, но и самой Елизавете-Лолите.
Портрет английской Елизаветы подпорчен русско-деревенской курносинкой.
От американской Лолиты нашей девочке достался несносный и вздорный характер. А также выпячивающие из ветровки – слишком тонкой для игр в прятки – пышные не по возрасту шарики.
Оголи её – вздрогни О.О., и прости, ну ты понимаешь околесицы под конь яки… а именно так и пишется – и возложи в постели поверхъ одеял… а что одеял – поверх пышных накидок… и балдахинъ, регентство, федерация и регенерация, изножье – дуб, резьба – львы, накладки – пальмы, подушки нильские с крокодайлами. Спальня-гостевая – ну не фига – XVII, и по углам золотые кренделя-с, щас загляну, украли книгу… Даная, мать её… Ох и красавица, ох и будто начальница. Пах! Охрана! Нет, пах. Просто пах. Какая гладкость. Какие волосики, а уж про соски-то и… Можно клюнуть и…
– Так что?
В ответ молчание.
За молчанием рассуждение.
А то, что наша даже не Лисавета, а просто не наша Лолита, на днях точь в точь станет моделью для той самой шибко куртизанской живописи.
Чуть-чуть добавь загорелостей и черноволосья, поставь в интерьер музыкальные рюмки, наставь сосудов с любовными снадобьями и хотя бы одного опахальщика, негра, индуса, а хоть бы самого К.Е. в кривомазовской маске  – так вот тебе цветная иллюстрация. Для чего? Для индийского манускрипта великого сексуального просвещенца Праджапати.  Да ты знаешь, О.О.,  всё. Поставишь мне в рейтингах балл? Потому что не американша, а наша. Тем более о Праджапати. О! Праджапати! Конечно, конечно! И никому не расскажешь. А тут прожекторы, и мягкая подсветка, чтобы без резкой тени, и экранчики, и музычка, чтобы не скучно, в соседней комнате малчики и палчики, все ждут, а сеанс всё не кончается, зовут, щас-щас, осталось немного, начнём без вас, годится, а принесите-ка ещё коньячку… а даме газировки, чтобы порозовела, она прикроется веером,  позы ни в коем случае не поменяет, ибо не повторить. Красота, а не поза: едва висит на локте, а ножка-то, ножка аж выпархивает! Потом, когда вы с подносом уйдёте, она снова сползёт, и они ещё немного повертятся, а когда совсем «уже», то можно и мороженка… Щас, щас… Щиплет слегка. А вообще нормалёк. Она примерно так и думала. Сейчас остыну. Эй, не всё там ещё выпили. Чего без очереди! А чё. Ничё. Мы вас на улице подождём. Уж, подождите за свои сто рублей без очереди. Рожи симпотные. Аж не верится при таком хамстве. Вот и наподдам на все триста. Я подойду. Не подождали. Потому и без синяков. Кирьян Егорович тоже без синяков. Он увильнул и начал пить на улице прямо из горла. Так вот незадача: начатое на улице пиво дома быстро кончается. А тут и девочки. Не просто тут, а тут как тут. Как вовремя!
– О, я, я! Как я понимаю.
– Интересно бы по кругляшкам тренькнуть ракеткой, – подло и независимо от мозга шевельнулся сексуальный отдел Кирьяна Егоровича, он с гостевой №XVII, и как кончился сеанс, а он там со свечкой стоял, как тут с пюпитрами, снова вернулся в сегодняшнюю Сибирь, как жаль… – отлетят тут же. Упруго-твёрдо-упруго-твёрдо. Как целлулоидные… это… ну, пинг-понги. Английские. В гольф-клубе. Не так? Да пофигу!

***

– А я бегаю по утрам, – сказала девочка-лебедь.
И, разумеется, красиво изогнув шейку, автоматически взглянула–на. Свои жёлтые полусапожки–на. Зря про неё так. Вовкоивановского «на» она, поди, и знать не знает. А обувные доказательства причастности к спорту пылились дома. Это точно. Автор верит. В низкорослом  прихожем шкафчике №XXII скелет сидящей любовницы-американки теперь. Дрыг-дрыг по баяну костяшками.
Кирьян, а лучше дедушка Егорович, пододвинул голову к самой решётке – дальше не позволяет размер пустот, и посмотрел вниз: комплект в колорите: «А девчонка-то со вкусом!»
– Не лги, – тихо, коротко и по–детски уверенно опустила Даринку крепышка Лолита.
Малоупотребительный Лолитой глагол «лгать», вместо обычного детского «врать»,  резко повышает её интеллектуальный балл. Айкью пухнет с каждым фактом употребления. Она обращает на это внимание, и пользуется излишне часто. С каждым новым знакомым мальчикового пола. Так же, как «который час» вместо «сколько времени» через каждые минут десять.
– Один раз в неделю  это ещё не спорт.
– И это верно. Одна капля – не дождь. Одна пробежка,  действительно, – ещё не спорт, – по своему, в основном мечтательному спортивному опыту подумал Кирьян Егорович. Он  побывал в бассейне за год раз пять от силы, зато  часто катался  на велосипеде. Про то, что только мысленно, умолчим. Велосипед служит у него долго и верно вешалкой.
– Нет, – спорт, спорт. Я только начала. Хотела чаще, но холодно стало, – засуетилась лебединая дочка. – Жду настоящей погоды. Бабьего лета-то не было. Как корова сжевала. На днях обещали плюс десять.
Ей будто неудобно за то, что её уличили во вранье перед незнакомым человеком, перед которым, как впрочем, и перед любым лицом мужского пола, ей бы хотелось с едва понятным ей толком покрасоваться. Можно и подольше, чем бесконечно. Это инстинкт замечаемости. Как и у птиц. А они и есть почти что птички, уже не птенцы. А воробушки-лебёдушки на скором уж выданье.
Дарина в некотором смысле честнее Лолиты. Она употребляет вместо «лжи» обыкновенное «враньё». И нажимает на «сколько сейчас времени» специально для того, чтобы проверить реакцию:  сморщатся собеседники или нет, заметят, или для них это нормально. Хитрушка!
Что только не происходит у соперниц! Любая девушка вольно или невольно, словно под влиянием  юного подстрекательского газа, по–крупному или по мелочи, не преминет обмануть и опарафинить подружку. Далеко не Елены Петровны с департамента культуры дщери, а ишь ты как оно!
Оккультные знаки на двери.
Загнутые, не где не попадя, а в нужном месте страницы.
В телевизоре мультик: «Спорт, спорт, спорт».
– Молодец, всё равно спортсменка, – подхватил телевизионную похвалу Кирьян Егорович, и усилил: «Лиха беда начало!»
Простецкая фраза произвела неизгладимое впечатление. Так с простого слова начинается доверие, за которым, глядишь, прячется неравная любовь. Почему бы и не научить девочку кой-чему. Пусть через спорт. Сколько говорите, лет-то?
– М–м–м... По-разному. Умеете складывать? Так, если помножить сумму на два, то в самый раз будет…

***

Конечно, любовь. А как же?  Это в мечтах сумасшедшего. Но он не педик Фил. Он скромен, как Ленин в шалаше. Согласно машине идеологии. Даже скромнее в тыщу раз. Никого не убивал. Пишет и пишет себе что-то на ум, что-то такое, что покамест знают единицы. Как глиняный писец – только то, что видит. Акын. Первый египетский. Хотя, может, чукотский-то и раньше этого: кто его знает, кто там бродил за мамонтами по берегу Ледовитого… Щас! Ледовитого! Раньше он был в субтропиках. Ландыши и вриезии в желудках у мамонтов. В общем: не мумия. Точно. Мумия это позже и не он. А поначалу как скульптура, сначала пролетарского, а позже аж мирового значения. Бойтесь таких скромных писцов! По его заострённой палочке под пиджачком ближе к революции поняли что к чему: почти молодой, а уже хочет, и даже нечто может. А поздно! А прошляпили! Да и в шалаше-то был не один. Да и революцию-то сотворил не на свои. И вообще… Он  – свирепое животное.  Это по одному каналу. А улица и страна – толпа. Это по другому. Красноармейцы и белые – наши в одинаковой степени отцы и деды. Дети их и внуки кроме водки  любят пиво. Кирьян Егорович не живал в шалаше: он уже в другой возрастной партии. Он – добрый. Скоро у самого внуки. Кто против? Кто тут дворянин? Ах, это вы дворянки? Извините, забыл, что вы тут под окном:
– Ну, что, сбегаете, а?! Девчонки, золотки! Ну, миленькие! Принцесски! Давайте быстренько! Погибаю.
Кирьян Егорович торопко, то есть чётким меценатским движением, просунул сквозь решётку купюру. То ли красная, то ли сиреневая. Для пущей убедительности заморгал ресницами: си-ре-не-вая. Подумал. Подёргал подбородком: сто процентов сиреневая. Ещё подумал. Ну, может с красным на пятьдесят. Век доброты, никаких опытов над себе подобными.
Смешно. Егорыч сейчас – как в детском анекдотце про двух обезьянок разночелюстного устройства. Попавших, как помнится,  под дождь.
«Тебе вода в рот попадает? – спрашивает одна с выдающейся вперёд нижней челюстью. – Нет, не попадает, – отвечает другая, с челюстью запавшей».
Красная-сиреневая! С лиловым, розовые мои на один раз девчонки. Дворяночки, пожалуйста, помилуйте, помогите страждущему, подайте бедному часовому воды, он сейчас упадёт на штык, видите: облокотился лбом в решётку, только бегите! Ага, штык! Заточите грани, гражданин графоман! Гэ-гэ-гэ – отлично звучит!
Ну никакого понятия о классической литературе.
– Неужто сбегают?

***

Такие молоденькие! Школьницы! А вот, гляди-ка, клюнут, пожалуй.
По крайней мере, не послали, куда следовало бы. Согласно родительскому учению: с первого раза.
– Не доверяйте незнакомым лицам, – твердят своим деткам, словно сговорившись, родители всех стран. – Не доверяйте случайным знакомым. Не доверяйте непроверенным знакомым.
Не доверяющее родителям Соединённое Детское Штатство  Азий, Европ и Америк, тем не менее, больше полагается на железное правило, что хорошо запоминается только то, на чём  хорошенько обожжёшься сам. Или сама.
– Наивные, зелёные, розовые, без опыта, без ропота! Или уж ли не с хитренькой мыслью о том, что тут можно элементарно обогатиться? Сколько у вас в карманах? За счёт дяденьки–простачка, – думает Кирьян Егорович. – В ночь на тринадцатое, ага! Ага, ага. А чтоб и не проверить: риск-то тьфу!
Девочки выхватили невиданной ценности бумажку, – бону, если по–взрослому. 
Галдёж.
– О, у вас пятёрка! А сколько вернуть сдачи? А меньше нету? А вдруг не возьмут. А вы нам верите, что ли? А если мы не вернёмся? – песня известная, ситуация сосанная. В России. Каждым! В детстве.
С разным исходом. В загранице такого, хоть лопни, не услышишь. А почему не услышишь? А потому, что Россия совсем другая, нежели заграница. Розовенькую! Ага! Дождётесь. Приезжайте в Россию и сами увидите.
– Почему же не верить? – философствует Кирьян Егорович. – Вы же честные, я вижу. Купите себе тоже пива, если пьёте. Ну, или мороженого… Берите, сколько хотите. Ну-у-у, не на всё бабло, конечно. В умеренной дозе: насколько совесть позволит. Остальное отдадите ВЗАД.
«Взад» или «в зад» произнесено для проверки на смущаемость. Намеренно подчёркнуто. Фраза так же двусмысленна, как и глупа.  Ещё и взрослый человек! Сверхвзрослый. Почти дурак. Такой доверчивый! Взад – ха-ха-ха!
Плювать.
Пле… плексус. Плю… плюксус. Вать. Вать-ватка-валить-заваливать? В кровать! Нет, слишком молоды. Нет, не Фил. Нет, не из общаги. Хату не продам. На молодой не женюсь. За решётку не сяду. Нельзя.
Не подействовало.
Непроницаемые лица глядят в бумажку. Никакой двусмысленности. Водяные знаки. Голографирует. Нумерация. Буквы и цифры «пять, пять, пять». Рублей, банк, тысяч. Нахимов. Мост. Красноярск или Владик. Не боятся. Не заигрывают. Смотрят и смотрят. Могут в упор. Без пистолета. Сленг тот самый, что надо, как «сколько времени», как «лгать» и «врать».
Веря – не веря, счастье – не счастье, но гимназистки–лицеистки будто добрые, верные, игривые ночные светлячки,  вот же нежнн-экспрессшн доставка! дружно полетели куда надо. Это не наш груббль-рубль пони-экспресс, который целый месяц вместо недели. Телевижен-Комишен. Ни криков, ни крови.

***

Минутой позже уже возвращают купюру. Вот, чёрт! Что за дела! Бесплатно налили?
Тараторят, перебивая друг дружку:
– Та-та-та, ра-ра-ра.
– Ничего не понял. Говорите поодиночке. Пожалуйста. Где банок пара?
Остепенились. Вспомнили, что они будущие студентки. До мам ещё совсем далеко, до мамзелей рядом.
– Нету пива. Всё кончилось, – честно сказала Лолитка.
Озадачены, но не в шоке.
– Сегодня же воскресенье. И первый тёплый день за весь октябрь-ноябрь-декабрь. Относительно тёплый. Погода – не враг государства, а его судьба. Но не для ве'лика, а для прогулки, то есть вечер, – разъясняет, извиняясь за погоду и отсутствие велосипеда, Лебедь.
Всё выпито проклятыми горожанами. Как жаль. Вот так невезуха. Так ему, значит, и надо.
– А мороженое почему не купили? А чипсы что? Шоколадку могли бы...
– Не хотим. То есть… мы же Вам ничего не купили… значит… Это что-то и значит.
– А пиво мы вообще-то пьём, – добавила Лебедь, шмыгнув носом, – когда мама деньги даёт.
– А мне папа. Только не на пиво, а вообще. Хоть он и не часто дома бывает.
– Как водится – капитан дальнего плаванья, угадал?
– Нет вроде. Просто так. Работы много. А на самом деле кто его… Он не говорит. Может, разведчик… или шпион, ха-ха-ха. Мэр он, вот кто!
Всё выпито проклятыми избирателями мэра, ставленника президента. Как жаль. Вот так невезуха. Так ему, значит, и надо. Мэр, разумеется, повлиял на пиво в районе Кирьяна Егоровича:
– Ладно-ладно, это я просто так… типа спросил. Беру свои слова взад… Тьфу! бль…лин! Извини. То есть –те.
Знакомиться с мэром Кирьяну Егоровичу не охота. Тем более он его знает. Тем более не поздоровится, если что.

***

– Странная логика для сегодняшнего времени, – думалось Кирьяну Егоровичу. – Логика порядочных девочек. Про мэра врёт. Мэр не в том возрасте, чтобы такие-вот доченьки. Но лучше подстраховаться: мало ли что. Может, от любовницы дочка…
Не пропало, выходит, ещё государство. Это про честность. Вот что это значит, а вовсе не воскресенье странной, похоронной погоды.

***

– Не всё ещё куплено – осталась непроданной тихая гражданская, прикладная совесть, – морализирует Кирьян Егорович. Хотя, ему ли морализировать. – Может речь только про отроческие годы, пока хозяин совести не способен назначить ей цену?
В разных семьях по–разному.
Можно довести отрока до высшей степени совестливости, но как только он выйдет в большой свет, то внешние обстоятельства тут же поделят отроков на два лагеря.
Один, наиболее частый и устойчивый тип, – это отроки, понимающие жизнь в её жёсткой реальности и находящие между тяжкими реалиями трещины, по которым можно плыть поступательно и лавировать по бурунам относительно свободно, давать взятки на переправах, а за деньги расширять заужения щелей. А также платить дань у касс ответвлений, предназначенных только для избранных.
– Девочки, а девочки, а вы в какой школе учитесь? У вас в голове ветер или бабки?
Есть такой тест: силуэт–дырка из твёрдого материала, через который можно прокарябаться только боком. Чуть грудь выше, ступня крупнее, мозг круче, рука длиннее – ты не прошёл.
Разве что согнуться волшебным крючком.
Через силуэт честным макаром пробиваются редкие счастливчики. Но, отчего же за силуэтом целая толпа якобы прошедших экзамен?
– Мы? Мы в хорошей школе, а что?
Очень просто: у них есть папы.
Папы дают деньги, чтобы отколоть от силуэта мешающую часть.
Есть и хитрейшие мамы, которые говорят порой гениальные вещи.
«Не надо лезть в общую дырку – обойди сбоку. Незаметно пристройся к счастливой кучке по ту сторону и стой, как свой».
И это всё.
– Скучно там. В клуб ходите?
Другая часть отроков, у которых совесть в виде ветвистого и бодатого органического приспособления, видимого за километр, растёт точно посередине лба, совершенно не умеют хитрить.
– В какой клуб?
Они, эти несчастные люди, современные атависты, вспоминают, хранят, пользуют по–настоящему святые заветы матери или отца–коммуниста старой закалки.
– Детей миллионеров.
В неудачах они никого не винят, считая свою уже ставшую нетрадиционной, честность и святость гораздо выше всяких новых и хищных, заимствованных у запада форм. Свобода, свобода, равные возможности, кто не богат, тот попросту ленив. Или инвалид на крайняк.
– Ха-ха-ха.
Видимо, никогда уже теперь нашему человеку не удастся совместить бизнес с честностью, а искренность и низкий старт с достатком в доме.
Огонёк глубокой морали легко заливается праздничными фейерверками и народными гуляниями.
Среди треска праздничной шрапнели не услышать наивных голосков: – а что, интересно, сколько всё это стоит? Это те, или не те деньги, на которые обещали расселить всех старых воинов, защитивших отечество  и  всё будущее поколение? Воинов, которых уже один-другой и обчёлся. И пора на каждого живого строить по памятнику. Кроме фальшивых героев, которых с каждым годом всё больше. Вот откуда… Медали можно купить. А бумаги? Откуда бумаги? В деревне все знают жулика, а в городе нет…
– Мы по улице ходим.
Новое–старое в торговле: портфели министра и депутата стали неплохим и ходким товаром. Портфелями министров торговали и раньше, то есть при царе и до этого. Портфели передаются по наследству и нужным людям. И с этим, похоже, ничего не поделаешь.
– Летом на остров.
Нужность министра частенько обосновывается не его профессионализмом, а его удобностью. А также изворотливостью в общении с народом.
Да и портфель кто-то должен носить. Портфель сам передвигаться не умеет. С одной только ручкой и совсем без ножек не может он найти себе хорошего несуна.
– Я вас там не видел.
Пятый, двадцать четвёртый каналы, ТНТ, СТС. Желание добиться лучшей жизни быстро – а пусть и война, когда траве не расти – возникало по незнанию или игнору вождями последствий. Испытаем, мол, экспериментальным путём на себе самих и на окружающих. А и пофигу окружающие. Как врач, ставящий себе вакцину от чумы –  выживу – не выживу. Коли я выживу, то и все выживут. И скажут огромное спасибо. А если мне станет плохо, то и всем пусть будет плохо.
– Наблюдательность проверяете?
Этот вариант давно проверен жизнью и обречён… На что-нибудь да обречён. Мы знаем на что.
– Да, я очень наблюдателен.
Сначала льётся кровь и выясняются отношения. Потом руководители немирного движения становятся вождями. Резкими своими телодвижениями доводят  сподвижников до оппозиции. Потом до отчаяния, потом до предательства. Жертвуют родственниками и даже жёнами. Потом вредных стирают с лица земли, добиваясь забвенья. Или, как минимум, вымарывают в текстах.
– Если раз увижу, то уже не забуду.
Проходит время и начинается точно такой же круг с некоторыми цивилизационными тонкостями.
– Мы в шапочках.
– В каких шапочках? В кардинальских?
– Ха-ха-ха.
– В невидимках.

***

Фокус-покус с приобретением пива, не выходя их дому, у Кирьяна Егоровича получался, но не всегда. Группа разновозрастных школьников-мальчиков как-то выторговала у Кирьяна Егоровича рублей пятнадцать только за попытку слетать в тот же киоск. Пива, как и в этот раз, не было. Ребята торговались и шантажировали заказчика, стоя под окном и не отдавая аванс. Обмен сотенной купюры на червонец в качестве оплаты «за полётные услуги» состоялся после долгих переговоров. И произошёл методом одновременной передачи из рук в руки. Как обмен пленёнными шпионами на мосту через Эльбу.
Какие дети щас умные! Эти в рынок точно войдут.

***

Кирьян Егорович разочарован пивным результатом.
Теперь уже просто ради того, чтобы поболтать со смешными и порядочными девчонками – ему последнее важно, – начал с дурацкого «Покурим?»
Там переглянулись и засмеялись.
– Нет, мы больше по нюхательной части. Если есть, то будем.
– Ну, дела, – подумал Кирьян Егорович, – неужто порошок вдрючивают? Да, нет, шутят, конечно.
– Кокаина нет, и эфедринчика нетути, – сказал он вслух, по-серьёзному нахмурясь.  – Это я  вам не как врач, а как взрослый человек говорю. Не советую пользоваться. Это я точно знаю.
– А что так?
– А то, что сначала приятно, потом привыкаешь, потом у матери и отца воруешь, потом убиваешь бабушку, потом отсидишь, потом ты – больной насквозь бедняк и волосы выпадают.
Опять засмеялись: «Значит, пробовали сами?»
– С чего это?
– У Вас волосы белые.
– Не белые, а седые. И не выпадают. Это разные вещи. Где лысина, покажите.
Кирьян Егорович всунул башку – насколько смог – в решётку. – Есть лысина?
– Нету лысины.
– Ну, так вот. Кокаинщики до такого возраста не доживают.
– Мы не про кокаин, а про кокаинчик. Это лекарство такое для детей, – сказала Лолитка, и громко засмеялась. Собственная шутка самой понравилась. – Лучше всяких там экстази.
На кокаинчик, который девочкам лучше экстази, подчёркнуто идиотским смехом  откликнулась и гавкнула три раза собака где-то справа и сверху. Собака дружила с гусями и саркомой. Желание жить подарило ей бессмертие в виде регулярного гавканья. Один гавк – плюс неделя жизни.  Ровно в такой же гламурной пропорции, как Каринка Унисоновна Фельдцер – знакомый Кирьяну Егоровичу, более того, – женского рода, амбициозный и жутко самостоятельный управленец от культуры. Она  (гладкошёрстная собака), голая как красующаяся перед гостями Каринкина сестра Лидка после бани,  вылетала из соседского подъезда с беспричинным и громким лаем. Она бешено носилась кругами вокруг дворового сквера. Опрыскивала редкие стволы, попадавшиеся по пути, как все неудавшиеся и безвкусные  скульптурные произведения, критикуемые Каринкой за отсутствие классических пропорций, за топорно проработанные, будто низвергающийся лёдолом, бронзовые складок одежд, за неимение царей в безымянных головах их создателей.

– Было дело. Нюхнул как-то. Мне не понравилось. Или я не понял.  Муть сплошная. А лёд-то ещё не тронулся? Что там потрескивает? Может трескаться лёд в октябре-ноябре-декабре? Почему бы нет. Говорят, природа поменяла сезоны. Или Кирьян Егорович уже достаточно хлобыстнул. Или был не октябрь-декабрь, а какой-нибудь апрель, если вообще не май.
– Не посмотрели.
–  Потрескивает, да.
Значит весна. А он думал осень. Как быстро пролетело время пенсионное.
– Вот черт. Вот и зря. А про воскресенье я что-то даже не подумал. А вы честные девчонки. Заходите в гости, если что.
– Если что, это как? Сейчас что ли?
Девчонки как-то слишком резво переглянулись.
– Да, хоть сейчас.
– На суп, что ли? Уже поздно. В другой раз, – отвергла предложение девочка–лебедь.
– А вас как зовут? – поинтересовался дядя.
– А Вам зачем знать? – спросила Лебедь.

***

– А Вы, случайно,  это самое, не педофил? – неожиданно, в порядке веселья  и, в некоторой степени, для собственной безопасности, которая была бы совершенно не гарантирована даже при отрицательной реакции,  спросила Лолитка.
Щас отчислят. Забирайте зачётку. Приходите, когда поумнеете.

***

В положительной и отрицательной реакции, которая по–медицински совсем не соответствует бытовому пониманию – вечная путаница.
На эту путаницу попалось много советских людей.
Кто-то не стал лечить половую заразу, понадеявшись на положительную реакцию.
Около сотни малограмотных проституток Угадайгорода, решили, что они не беременны, потому, что ассоциативно посчитали, что «положительно» –  это равнозначно «не беременна», и первое слово придумано специально для них.
А нежелательная беременность – это как раз то самое, что им обычно нужно для безостановочного повышения квалификации.
Ирония судьбы: попадались и на отрицательной реакции. Чаще всего это бывали наивные молодые отцы, желающие обрюхатить своих неподдающихся замужеству девушек.
– Ха–ха–ха. Я самый настоящий… – едва начал составлять шутку Кирьян Егорович, неправильно выстраивая фразу, как девочки, не дослушав, вспорхнули и с визгом улетели.
А хотел он, чтобы напустить на себя золотой пыли известности и серьёзности намерений, всего-то навсего сказать, что он, во–первых, не педофил, и вообще он этих тварей не только знать не хочет, а попросту ненавидит. И он записался бы в расстрельную команду, если бы набирали в такую. А во-вторых, что сегодня вечером он – начинающий обдумывать своё житье писатель, а вообще по жизни  он «волосатый». А там дальше уже как бы пришлось. О насилии, – даже страшно подумать так Кирьяну Егоровичу, – боже-боже, речи даже не стояло.

– Ха–ха–ха! – развесёло и задиристо донеслось уже издали. 

Кирьян Егорович приткнул голову к решётке.
Девчонки сделали крюк и, остановившись у туалетной будки уже на Прибрежной, показывали пальцем на открытые окна то ли мерзкого педофила, то ли на обыкновенного, но вышедшего из ума искателя лёгких приключений. Или  глупого эротомана. Последнего слова ни более умудрённая и недоверчивая Лолита, ни наивный лебедёныш Даринка, правда,  пока ещё не знают. Их ещё толком не клевали в череп.

***

Тише-тише: также Кирьян Егорович не знал, что Лолиту на самом деле папа –другой местный то ли литератор, то ли артист,  назвал Лолитой. То-то посмеялся бы над собой Кирьян Егорович.
Ничего, прорвёмся.

***

2
Диалог на ходу при слабом мерцании только что начавших зажигаться уличных фонарей.
Дарина (Лебедь). – Как ты думаешь, это бандит?
Лолита. – Не похож. Вроде бы.
Дарина. – А зачем в гости звал?
Лолита. – Значит насильник или простой дурак
Дарина. – Может, просто добрый дурак? Бывают же добрые люди.
Лолита. – Добреньких сейчас не бывает. Мне папа так всегда говорит.
Дарина. – Не знаю, не знаю. Если так думать, то кругом одни гады. Золотками назвал. Педофилы так поступают?
Лолита. – Ещё как поступают. Им, главное, в постель заманить.
Дарина. – А я всегда считала, что в лес или на болото.
Лолита. – Какая разница. Главное – заманить.
Дарина. – Можно мороженым.
Лолита. – Вот именно. Твороженным. Пивом. Может, пойдём, заявим в милицию?
Дарина. – Что  скажем? Что нас хотели мороженым угостить?
Лолита. – С этого все начинается.
Дарина. – Что начинается?
Лолита. – Даринка, ты такая дура! Маленькая что ли? Книжек не читаешь?
Дарина. – Читаю. Только не такие, как ты. Лопаешь, что попало.
Лолита. – И не что попало. Меня жизнь интересует.
Дарина. – Вся твоя жизнь  в интернете прописана.
Лолита. – Картинки сама же смотришь? Смотришь. И не ври. Большой член тебе охота посмотреть? Охота. Вот так-то. Ха–ха–ха. А говоришь, секс тебе не интересен.
Дарина. – Интересен, но ещё рано. Ну, видела член. В твоём интернете. И белый видела и чёрный. И полуметровый. У туземцев. Тётю обступили кругом, а она их за члены держит. Это просто жуть. Из–за этого члена замуж идти неохота. А один чувак в Индии свою трубу вокруг руки наматывает. Ужас. Все прощается только ради детей. Без помощи члена дети не рождаются. А лучше всей этой дряни не знать. В письках вообще ничего интересного. Хоть в палке, хоть в щёлке. Наши куклюшки красивей всяко... Можно на конкурсе с ними  померяться… Мы,  – сто процентов – выиграем.
Лолита. – Не знаю – не знаю. По – разному бывает. Подрастёшь и узнаешь.
Дарина в упор глядит на Лолиту. Тайная жизнь Лолиты начинает все явственней проявляться. И не с особо хорошей стороны.
Лолита начинает нервничать от Даринкиного испытующего взгляда и её дурацких измышлений.
Лолита. – А ты, хочешь сказать, что  невинность бережёшь?
Дарина. – А ты хочешь сказать, что ты «уже»? Интересно было «ужекаться»?
Лолита. – Дура ты. А хоть бы и уже. Тебе то что. Доказательств нет.
Дарина. – В школе проверка скоро. Мальчиков уже посмотрели.
Лолита. – Мне пофиг. Молчи уж.  А ещё подруга!
Дарина. – Причём тут подруга и твой личный секс?
Лолита. – Притом.
Дарина. – Не слишком ли рано начала?
Лолита. – Я просто так сказала, а ты уже поверила. Может, в лицее ещё расскажешь своим?
Дарина. – У меня таких своих, как у тебя, нет. Я не предательница, хотя мне это всё не нравится. Вообще от тебя не ожидала.
Лолита рычит. – Даринка, я тебя убью! Я просто так сказала, а ты уже развиваешь.
Молчат обе. Обижены взаимным непониманием и разной степенью сексуальной подкованности.
Даринка, поправив пчелиную шапочку, из–под которой торчат четыре нешутейного размера, но затейливо плетёные косички, начинает заводить ту же песню: «Вот ты меня убьёшь, а тебя посадят».
Лолита, поправляя юбку над полненькими колоннками: «Я тебя раньше убью».
Дарина. – Тебя раньше посадят. Мороженка захотелось полизать! С педофильчиком посидеть!
Лолита. – Вместе же бегали.
Дарина.  – Я думала, что ты без мороженого умрёшь щас.
Лолита. – Вместе захотели. Не забывай.
Дарина. – Дураки на месте. Ладно, хорошо хоть, что не клюнули.
Лолита. – А можно было бы клюнуть. Купить мороженого… пакет и бегом оттуда! Можно было бы и деньги не отдавать.
Дарина. – Дёру то есть дать… А он бы потом выследил и всыпал. Знаешь, как расплачиваться будешь? Писькой своей.
Лолита.  – Даринка, ты дура.
Дарина. – Писька твоя – первая дура.  А ты вторая. С любым готова пойти. Хоть с педофилом, хоть с непедофилом. Увидишь смазливого вьюношу – хлопчика,  блин, – глазёнки разгораются. Я же вижу! Летишь как мотылёк  ...на абажур. Потом тлеешь. Это и есть  самая настоящая дура–придура.
Лолита. – Слишком ты грамотная. Мальчики, мальчики! Причём тут мальчики? Этот сам сказал, что он педофил. Не слышала что ли?
Дарина. – Ничего этот не говорил. Диктофон бы включила вместо своей музычки… дурацкой. Джазик-джазик. Херазик! Это ты первая так спросила. Заподозрила на голом месте. Все педофилы давно уже в тюрьме сидят.
Лолита. – А он что ответил, по–твоему? Он и сказал, что он самый настоящий.
Дарина.  – Он пошутил. Кто же сам сознается, что он педофил?
Лолита.  – Не знаю, не знаю. Слово не воробей. Пошли его заложим?
Дарина. – Дура ты: ну только что про это говорили и опять... Блин! Ну, просто пипец с тобой!
Лолита. – А нас же двое ...свидетелей.
Дарина. – Все равно не поверят. О чем мы свидетели? О мороженом?  О супчике? А если на самом деле – не педофил? Да так и есть. Педофилы в каждом доме не живут и открыто супчики не варят? Они же не шампиньоны, чтобы в любом газоне расти. Ещё придётся здороваться на улице. Он  в нашем районе живёт. А если родители про всё узнают? Думаешь, не попадёт?
Лолита. – Зато другие дуры к этому не попадут. А нам  медаль на шею.
Дарина. – За непедофила медаль не дадут. А по шее дадут. Ещё дурами и доносчицами назовут, и в газете пропишут.  Хочешь такую кликушку? Пропиариться захотелось? А если он во встречный  суд подаст за наговоры?
Лолита. – Кликушку, лягушку? Не хочу. В суд не хочу. Блин, а вот что от родителей нагорит – это точно. Точно достанется на орехи. На орехища! Ты тут, кажется, в точку попала. Единственный правильный ответ за целый вечер. Значит, не пойдём?
Дарина. – Не пойдём.

***

Дарина. – А вон и Васька твой... С друзьями. Тут как тут. Ты чем  таким мажешься?
Лолита. – В смысле?
Дарина. – Как пчёлы на тебя собираются. Сладкая чересчур.
Лолита. – Это на твоё дурацкое мороженое... с косичками... клюют.
Дарина. – Васька с мороженым. Значит, вот тебе и деньги. Он же без денег не купит мороженого, правильно?
Лолита. – Я коку уже хочу.
Дарина. – А кокушек не хочешь?
Лолита шипит. – Если хоть о чём–нибудь заикнёшься, про что мы тут говорили, – ты мне не подруга!
Дарина. – А про педофила можно говорить? Это же смешно: две героини из города Угадая обезвредили… два мерзких  кокушка и одну тухлую морковку. Хи–хи–хи. Ха-ха-ха.
Лолита. – Ну, у тебя и юмор…  Васька тут же кирпичом пойдёт мстить. Он уже два светофора выбил и ещё хочет на Ёкском тракте. Там у него отец залетел. В БМВ въехал на красный. Номер: три девятки и «НАХ» буквами. Знаешь, какой штраф заплатил? А отец обещал ему эту машинку подарить, если будет себя прилично вести.
Дарина. – Не знаю, и не интересно. Ладно, уговорила. А вообще тема распрекрасная. Мы бы героинями стали.
Лолита. – Блин! Ну, ёп, твою мать! Молчи. Я сказала молчать, значит молчать. Поклянись, что промолчишь!
Дарина. – Ну, всё–всё. Закрой сама рот. Сама знаю, что надо, что нет.

***

Не украсили интерьер Кирьяна Егоровича Дарина с Лолитой. Соответственно не получили они гордого звания ЖУИ (1) . Пусть их от этого не то чтобы стошнит, а наоборот порадует: в разной степени нелёгкости живётся всем живым украшениям Кирьяна Егоровича и его запущенного, при том весьма творческого, проходного, гостеприимнейшего логова.
Топчут до сих пор Дарина с Лолитой асфальты города Угадая.
И экспериментируют с жизнью, легко-прилегко, как с правильным или неправильным написанием этого слова, не догадываясь, что и без того прославились.
А, если они уже тётеньки или бабушки, а на Руси нет ни войны, ни революции,  то пусть просто посмеются и вспомнят беззаботное прошлое.




(1) - "ЖУИ" – одно из первых названий романа Я.Полуэктова, с которым Кирьян Егорович себя ассоциирует. Расшифровка этого, ставшего нарицательным, слова "ЖУИ" – Живые Украшения Интерьера.