Глава 86 Райские яблоки

16-22 июля 2014 г.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ


Отчего иностранцы в России русеют даже и внешне? Вот Иван Петрович Липранди, современник, почитатель и охранитель Пушкина
- более русский, чем вся династия Романовых. Его испанские предки в семнадцатом веке перебрались в Северную Италию, а в 1785 году - в Россию, где уж совсем не жарко.

Иван Петрович, сын Педро де Липранди, служил России ревностно, оберегая ее от злоумышленных провокаторов. Однако же блистательный Натан Эйдельман, не слишком усердствуя в научных изысканиях, собрал по статьям и книгам тех звонких времен наиболее употребляемые эпитеты, адресованные Липранди: зловещий, гнусный, реакционный, подлый, авантюрный, таинственный. Окромя того - автор бесчисленных инсинуаций, клеврет самодержавия, шпион, ну и... Не довольно ли будет?

Ко всему в Лондоне Герцен бил в набат своим «Колоколом»: «Слушайте и судите, мы отдаемся на суд всех, не служащих с Липранди...»

Люди известные возмущались, гневались. А вот некто Александр Сергеевич Пушкин, наезжая в Одессу, первым делом интересовался: где и что Липранди? «Брюхом видеть» желал дорогого его сердцу Ивана Петровича, действительного статского советника, коего частенько называл Сильвио. И тут просто невозможно умолчать о том, что сюжет повести «Выстрел» рассказан был Пушкину как факт биографии самого Липранди. Им же и рассказан. После он никогда более не вспоминал о той дуэли, что растянулась на годы. А выстрел - обыкновенно: пуля в пулю.

Так где и что Липранди?

После разгрома Наполеона русский корпус во главе с графом Воронцовым несколько лет стоял во Франции. Там пересеклись пути подполковника Липранди и первого сыщика Парижа Эжена Видока. Пересеклись не случайно. Видок обратился за помощью к Воронцову: коль вы, русские победители, вскормили у себя в Митаве целую шпионскую ораву из французских эмигрантов числом более шести тысяч, кои против вас же и работают, то и помогите размотать этот клубок.

Воронцов выделил префекту полиции несколько штабных офицеров, занимавшихся контрразведкой, среди них, точнее, во главе - был Липранди. Префект Видок впервые за последние годы спокойно спал по ночам. Размотали и отдали ему почти все концы. Почти. Но не все. Некоторые нити скрытой паутины тянулись из Митавы в Петербург, в Ригу, расползаясь затем по тенетам российской глубинки.

Тот же Воронцов, спустя годы, пренебрег настояниями Липранди, принимая в Крыму мадам и месье де Гелль. Любезнейший граф сделал решительно все, что было в его власти, дабы помочь этим шпионам в их топографических занятиях, не догадываясь об истинных целях и не мешая снабжать оружием непокоренных черкесов. Яхта у этой парочки имелась - белая с позолотой, трехмачтовая. Никто ее не досматривал. Главный интерес их в Крыму был, где мадам и месье досконально изучили будущий театр военных действий.

Это замечание стоит держать в уме не только потому, что Крым в той войне Россия потеряла.


Комментарий к несущественному


Опальный поручик Лермонтов, самовольно отправившийся в Крым, страстно увлекся Жанной де Гелль. К ней, собственно, и рванулся на контрабандной фелюге. Мельком увидел раза два на Кавказе и не вполне оценил тогда, а потом уже не в силах был сдерживать нахлынувшее чувство, забыть не мог сияния серых глаз, ее вызывающую элегантность в костюме амазонки...

- Я предпочел бы, - сказал ей позже месье де Гелль, - чтобы вы немного более считались с моими чувствами и с нашим общим непростым положением.

- Не слишком ли вы вошли в свою роль мужа, месье? - дерзко парировала она, защищая нечаянную любовь поэта независимо от общего с де Геллем положения и совместных занятий военной топографией.

Ее пронзила острая боль, когда пришла весть о гибели мятежного русского поэта Лермонтова на дуэли, и она, французская лазутчица, вдруг отчетливо увидела, как вылетает из ствола поспешное облачко дыма, не могущее сравниться с грозовым облаком, нависающим над Бештау, и как он падает, падает, до последнего мгновения удерживая ускользающую мысль о том, что все вокруг ошибаются, он не тот человек, которого можно убить на дуэли крохотным облачком дыма, - падает под выстрелом у подножья горы Машук...


Завтрак под пистолетом


Нити, тянувшиеся в центральную Россию, подполковник Липранди оставил в своих руках, слегка натягивая и прислушиваясь - где отзовется? Отозвалось прежде всего у графа Палена, цареубийцы, державшего тесную связь с главой Южного общества полковником Пестелем. Это не была банальная слежка. Совсем не то, о чем здесь подходит думать. Липранди сам состоял членом Южного общества, что и подтверждено было впоследствии декабристами - майором Раевским и генерал-майором Волконским, а ранее того засвидетельствовано в ходе допроса бывшего члена Союза благоденствия полковника Комарова.

Полковник позже покончит с собой, как и доноситель капитан Майборода, и все тут не так просто.

Неразгаданная историей интрига, которую долго и тщательно отслеживал профессиональный разведчик Иван Липранди, включала в себя не только устранение Александра I, но и заведомый провал восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.

Нынешняя разруха и развал в головах даже и не брезжили на горизонте, однако Россия как ныне, так и тогда, плохо себя помнила и не догадывалась, что на ее календаре за 1812 годом следовал не 1813-й, а 1825-й. Неупорядоченное время, что растянулось между, не стоит принимать в расчет, поскольку исполнено оно бродильной полутьмы, слегка побулькивающей, пузырящейся слегка. Хлопотно закладывается вино нового урожая, и дремать ему в подвальной прохладе до лихорадочных ознобов первой зрелости -терпкая горечь, сомнения, надежды, восторги - все хмельное.

Липранди ощущал себя много выше выпавшей ему судьбы. Выше и был. Многочисленные его дуэли тоже не выламываются из общего ряда, хотя и мешали по службе изрядно - скандалы, ненужная огласка, мстительные происки окружения и, конечно же, бесспорное превосходство во всех поединках чести, при самых даже неблагоприятных для него условиях. Да ведь и как стрелял - муху на лету сшибал с десяти шагов. У барьера почти всегда дожидался выстрела соперника, после чего либо фуражку с него сбивал пулей, либо эполет отстреливал. Крови не жаждал, но и не церемонился ее пролитием, если причина конфликта того требовала. Это по обстоятельствам.

Пушкин живо перенял у него отчаянную бретерскую манеру, которая фраппировала соперника, вызывая дрожь негодования. А Иван Петрович, если видел соперника нахальным или беспечным, частенько пользовался правом отложить ответный выстрел -порой на годы. В этом имелась своя логика мщения. Убить на дуэли проще простого - и Липранди, и Пушкину, да, кстати, и Лермонтову, но это же не наказание обидчика, не урок нравственности, совершенно для него бесполезный, а именно что убийство, хоть и обставленное кодексом чести графа де Шатовиллара. А за что убивать, если вдуматься? Только за то, что упоенный успехом у дамы соперник вдруг останавливает кадриль и велит играть мазурку? Ну, падет он завтра, не расплатившись с карточным долгом, и что с того? Нет, наказание выболеть должно ожиданием неминуемой расплаты. А после и простить можно. Человек-то, прожив годы, другим становится.

Только Пушкин не от одного Сильвио перенял манеру поведения на дуэли, кое-что и от его беспечного соперника, человека знатной фамилии. Там, в виноградном предместье Кишинева, где обычно назначались места офицерских поединков, Пушкин, ожидая выстрела подполковника Зубова, ел спелую черешню, сплевывая косточки в его сторону, как это делал когда-то давнишний соперник Сильвио. Обескураженный не столько нелепой бравадой, сколько неколебимой уверенностью соперника, что пуля просвистит мимо, Зубов не смог выстрелить точно. А может, и не захотел. Черешня под пистолетом поразила его. Позже они помирились.

Никто ему не объяснил, что поэт желал на себе проверить, можно ли оставаться равнодушным перед лицом смерти? Никто, кроме Липранди, и не мог знать этого. А Пушкин проверил и убедился, что Сильвио был прав. Если иметь волю занять руки и мысли черешней либо яблоком, то спокойствие придет непременно, а соперник, напротив, занервничает: «Вам, кажется, теперь не до смерти, вы изволите завтракать?..»

Дуэли - это так, для закалки личного духа, что же до общественного состояния, то оно не способствовало успокоению и взвешенным размышлениям. Армия парадировала. Министерство финансов подсчитывало внутренний долг, не решаясь сложить его с внешним. Ходили тревожные слухи, что где-то на юге, а скорее так и на севере, уже будируют народ тайные общества, имеющие помышление к перемене власти. Дескать, скоро в России будет править не царь, а конституция. Хорошо это или хуже нынешнего, никто объяснить не брался, однако гвардейское дворянство в Петербурге почти открыто спорило за пуншем: республика или конституционная монархия? Перевеса в мнениях не наблюдалось ни с одной стороны. Имелось упоение: мы - карбонарии!

Наскучив спорами, молодые гвардейские голоса изливались дивными каденциями русских романсов. Плакать хотелось. Любить весь мир хотелось.

Пели. Плакали. Любили. Жаждали перемен, которые всему миру изъяснят Россию.

На Москве уже обсуждали возведение храма Спасителя в память Отечественной войны. С Волхонки сходились инвалиды к стенам бывшего Алексеевского монастыря и подолгу стояли, выставив вперед костыли. Судили: здесь ли стоять их храму? То ли место?.. Сомневались. Заросли бурьяна укрывали гнилую прозелень кирпичных развалин и кустились дальше, вниз - почти до самой Пречистенской набережной. Летал тополиный пух. Летали домыслы. Будущий храм отчего-то виделся золотым в начале, кровавым в середине отпущенного ему века и белым в конце.

Почему белым? Кто его знает. Белым.



Комментарий к несущественному


У русского апатрида зрение другое. Совсем иначе видит он то, чего лишился не по своей воле. И протяженные, истончившиеся в силу удаленности предмета нервные русские мысли тоже по-своему ощупывают миры протекших времен. Не игрок, но лучше всякого игрока слышит, как хохочет судьба, уже начертавшая письмена будущего, которое тоже схлынет.

Листая слипшиеся от крови страницы истории, думает себе апатрид: нет, не Маркс... Карл Маркс - это скарлатина человечества. Детская болезнь новизны. Но отчего-то Пушкин как спасительная сыворотка дан был только тридесятому царству, где сам Спаситель служит ныне клубным распорядителем, позабывшим от старости многие свои чудеса -кадит по-прежнему, но не исцеляет. Нет, не Маркс первым сказал, что человек - это животное, хоть и экономическое. Черные, объемистые тетради, исписанные Иваном Петровичем Липранди за тридцать лет до появления «Капитала», ярчайшее тому свидетельство. Тетрадей много, тема одна: «О тождестве характеристических свойств человека с различными животными как в отношении физическом, так нравственном и физиологическом, с замечаниями разительных сближений некоторых поколений с животными тех или других пород, даже в наружном сходстве, физиономии, сложении, ухватках и т. п.». Можно подумать, что Маркс и Ницше конспектировали тетради Липранди в рукописном отделе Ленинской библиотеки, а Ипполит Тэн не стал, плюнувши, ему давно все ясно: обезьяны с глотками попугаев. Липранди же только смеялся. Правда, по другому поводу. Вяземский дал ему почитать письмо от Пушкина в Болдине, когда тот рвался из холерной губернии в зачумленную Москву: «Заехал я в глушь Нижнюю, да и сам не знаю, как выбраться. Точно еловая шишка в задницу; вошла хорошо, а выйти так и шершаво».

Не яблоки в предмете у Пушкина имелись, хоть бы и райскими они были.



Письмена тихих вод


Дни пылали пеклом, а ночи дышали парным зноем, остро приправленным звоном цикад, отродясь здесь не слышанных. В море пластались медузы, тоже не виданные доселе. В воздухе зависал гул фруктовой паники. Яблок в то лето уродилось несметно даже по райским меркам изобилия. Они падали на землю с прогнувшихся веток, а казалось, что с неба. Люди собирали спелые паданцы и выставляли корзинами за ограды. Нетронутость даруемых плодов становилась проблемой для хозяев. Излишества приносили ущерб - ломались деревья. Яблоням ставили спасительные подпорки, и садовый танцкласс походил на сходку имущих инвалидов. Яблоки падали на землю с глухим костыльным звуком.

А на пляже отдыхали бывшие гребцы. Какой-то не вполне академический повод собрал в одном месте этих атлетов, помнивших распашные свои усилия на дистанциях тихих вод. Среди них были женщины - рослые, статные, только слегка отяжелевшие. Их былая чемпионская знатность смотрелась по-прежнему привлекательно, движения были уверенными, но в укрытых тенью глазах уже поселилось беспокойство. Они говорили о той жизни, которая прошла. Многое обнаруживалось запутанным и неясным, хотя, казалось, куда уж яснее: вот старт, там - финиш, стучат уключины, льется пот, бегут строгие секунды. Они защищали, как тогда говорили, «честь советской страны». Чего им стоил надсадный спортивный патриотизм, знали только они - русские, латыши - но все, что тогда было для них дорогим, таким же осталось и сейчас, это было заметно. Говорили гребцы о минувшем с легкой иронией, однако обертон законной гордости звучал отчетливо и неприкрыто.

Женщины из этой команды отнюдь не выглядели недотрогами, да, видно, мало кто извне их клановой общности способен был посягнуть на безгрешную чувственность - в силу хотя бы выдающейся анатомии,  их мужчины тоже оставались внутри замкнутого круга, словно повинуясь роскошному выбору природы, и все они были их мужчинами, и все они были здесь.

С утра гребцы вынесли на пляж водный мотоцикл и пакеты с яблоками. Пакеты распирало от перегрузки. Мотоцикл не заводился. Обширный склероз поразил его в сарайных сумерках зимы, лишив сладостной жажды движения. Заповеданная скорость оказалась расхищенной долгим ожиданием свободы - она пришла, когда все старты остались позади, и мотоцикл просто лежал на горячем песке, изящный и неуместный, как дельфин в пустыне.

Гребцы грызли сочные яблоки, дожевывая насмешливые реплики. Слова хрустели на крепких зубах, а смешки отлетали туда, где тяжело тащился толстый, потный, губастый человечек с глазами навыкате. Согнутые в локтях руки оттягивали две корзины, полные яблок. Человечек упорно шел торговыми галсами от одной пляжной компании к другой и предлагал свой товар. Это был удручающий образец деспотии лавочного сознания. Яблоки здесь имелись у всех. Момент первородной предприимчивости не прошел мимо ироничного внимания гребцов: «Изя делает свой маленький бизнес!»

На пляжного торговца было тяжко смотреть. На лице распялилась болезненная гримаса. «Не влезайте мне в ухо! Я же не с вами имею дело!» - так ответил предполагаемый Изя, мысленно добредший до Одессы. Гребцы повалились друг на друга, сотрясаясь в конвульсиях придавленного хохота. Из потревоженных пакетов выкатились на песок яблоки, налитые тугим любопытством к происходящему.

Жизнь далеко не всегда управляется здравым смыслбм. Изю следовало понять, а не влезать к нему в ухо своим гребным смехом. И признать, что он не жертва лавочного скудоумия, а настоящий герой эпохи, ее лицо и легенда. Он взял дармовые яблоки, прикрепился к ним душой, как к своим, и сорок лет брел с корзинами по человеческой пустыне, надеясь в конце пути обрести желаемый профит. Он шел, преодолевая коммерческую неврастению. Не преодолел, зато сделался центром внимания озадаченного пляжного человечества. Он не мог бросить свои корзины. Весь исторический опыт вел его туда, где солидно обустраивались товарно-денежные отношения. Так почему, скажите на милость, он должен поступить как-то иначе? Иначе - это для тех, кто прикован к своим спортивным галерам, кто желает ворочать бесполезным своим веслом.

Он двигался муравьиным зигзагом сквозь все смешки дня сегодняшнего, равно как и всякого иного дня, чтобы прийти к результату, который не секундами измеряется, и был он вынослив, как горный козел. И терпелив, как молчащий мотоцикл. Следует ли обращать внимание на то, что его появление с полными корзинами плодов, предназначенных для страждущих их вкусить, сделало библейский пейзаж смешным и отчасти жалким? К тому же вряд ли его звали Изей.

Хохот угас без всяких последствий для продавца райских яблок, и академические галерники, смутно ощущая несовместимость двух пластов бытия, снова заговорили о своем, которое у них было общим. Казалось, гребли, гребли они, так долго боролись с напором текущей в никуда воды, так увлеклись азартом коллективной борьбы за результат, что и не заметили конца долгой дистанции, когда уже не надо надсаживать грудь и напрягать спину -финиш. Приехали. Впереди не будет больше изматывающих спуртов. Свобода от самоистязания и свобода вообще. Можно и осмотреться.

Вот горячий песок. Вот тихая вода.- Вот мотоцикл, который не заводится. Вот мир под солнцем, где новые люди делают свой маленький бизнес, надеясь прибиться к большому. Вот все прелести жизни. Вот именно. Перспективы изящны и безнадежны. Претензии неуместны. Ничего из прежних достоинств не требуется. Сама жизнь посягнула вдруг на безумный выбор между непристойностью и пороком, явно тяготея к последнему. Те же, кто в недавнем прошлом научены были дорожить секундами вечности, вольны рассуждать о странных предпочтениях общества.

Не с ними сегодня имеют дело. Это проклятье сегодняшнего, равно как и всякого будущего дня. В этом суть. Не в яблоках.


Комментарий к несущественному


Спутали пряжу времен, потерялся правильный кончик, и письмена прошлого уже начертаны на воде будущего. Сколь бы изысканны они ни были, эти письмена, они всего лишь отражают бесполезный интерес к историческим усыпальницам и легендарным статским советникам, к одиозным провокаторам прошлого и дворцовым переворотам будущего, к амазонкам для особых поручений и романтическим жандармам, к звездам в небе и к райским яблочкам, про которые еще надо доказать, что они райские.

Нет, не Маркс первым был. Первыми в святости загадочной русской души засомневались жандармы. 3 июля 1826 года состоялся указ о преобразовании особой канцелярии министерства внутренних дел в Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Во главе органа высшего надзора был поставлен генерал-адъютант граф Бенкендорф.

Выслушав известие, которого он так долго ждал и которого домогался еще при Александре Благословенном, внезапно и загадочно почившем 48 лет от роду, Бенкендорф севшим от волнения голосом спросил государя:

- Какие будут инструкции, ваше величество?

Николай Павлович, неулыбчивый, нервный, еще не отошедший от подробностей казни пятерых заговорщиков на кронверке Петропавловской крепости, извлек из кармана носовой платок и протянул его шефу жандармов.

- Вот тебе мои инструкции. Чем больше отрешь слез этим платком, тем лучше.

Плакать впору было жандармам.

Дальнейший ход повествования зависит от обстоятельств, имеющих претензию сказаться в будущем. Но письмена тихих вод не до конца откровенны. Мало что обещающая риторика. Словеса. Пушкин перед смертью не слов просил. Морошки.

Да, но где и что Липранди?..