Видит свет другим не откровенный

"НО И КРАСКИ ВЕДЬ ТОЖЕ СЛОВО,
И УЗОРЫ ЛИНИЙ - РИТМ"
              А.Ахматова.
             Эссе

Живет в городе Тырныауз  художник Сулейман Будаев.  Без уверенности, но предположу – через годы, в иное время, если человек останется еще существом духовным и, следовательно, осознающим, что искусство – необходимая отмычка к тайне и драме души, этнической и личной сущности, Тырныауз ему будет дорог и интересен тем, что в нем жил  и творил Сулейман Будаев.
Знаю  – это убеждение мое у многих может вызвать улыбку, недоумение и даже насмешку. Так было и, наверное, к сожалению, будет всегда. Столь часто в истории искусства оригинальный талант оставался неузнанным своими современниками, что можно говорить уже о неком устойчивом законе. И законе объяснимом.
Знания и задания носителей большого природного дарования– а
С. Будаев безусловно принадлежит к ним – настолько несовместимы с действительностью, превосходят обыденность, освоенное духовное пространство своего времени, что полно осознать и тем более реализовать их, наверное, не удалось даже обладателям даров редких. А для окружающих обывателей они  – чудаки, неудачники и более точно – не от мира сего. И крик великого поэта: «В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь» – констатация практически неизменного правила, ибо подлинный художник несет в себе  не два, а три мира. Но зачастую это несовпадение  приобретает предельную форму, все объяснения и утешения анулируюшие.
Одиночество, творческая изоляция, безвестность, отсутствие повода хотя бы для иллюзий, что понимание возможно и смысл в твоем каторжном, вдохновенном труде, страданиях есть, сопровождают художника не нарушаемым постоянством.
Первая и единственная выставка в Нальчике, организованная в 1995 году коллекционером Д. Хаджиевым, настолько, видимо, ошеломила художников и публику, что была оценена только молчанием.
То, что в стенах музея полыхал, восхвалял, отрицал, взывал иной, никогда не бывалый в этом помещении и в этом городе мир, понять было не сложно. Я и сейчас помню подчиняющую энергетику каждой картины, растерянность от избытка то утаенных, то декларируемых  семиотических кодов. Помню чувство иррациональности голосов улицы,  когда вышла из зала.
Наверное, эмоциональные и, философские обертоны в его работах, в силу их крайней индивидуальности и невольной зашифрованности, были непонятны и просто неинтересны коллегам. Но профессиональный художник не мог не увидеть  руку сильного рисовальщика, знак оригинального дарования в «Натюрморте», неожиданный ракурс цветовых отношений в «Сумерках», обостренное и утонченное чувство колорита в «Композициях» – то есть того, что относится к ремеслу, к мастерской. Это предположение, поскольку публичной оценки на первую и, к сожалению, единственную выставку Будаева не было . Высокие эпитеты, искренние восторги с уст коллег прозвучали только на открытии выставки и, кажется, тут же были забыты.
В мире художников, надо полагать, все не просто. Здесь и неизбежные ярмарки тщеславия,  здесь и самооглушенность неустраняемая. Ницше, по личному опыту зная о другой грани творчества, взмолился: будьте человечны к творящим – они бедны любовью к ближнему по самому существу своему.
 В случае с Будаевым сообщество художников республики проявляя крайнюю безучастность и равнодушие,потверждают-бедны любовью творящие и если бы только они...
Сулейман обходился и обходится без Союза художников. Наверное, он и не задумывался о том, чем занимается эта структура и чем она могла поддержать его, да и желания пребывать в нем, видимо, не возникало.Одна из причин – неспособность  выполнять любые бюрократические процедуры, соблюдение которых в наших творческих союзах были и остаются главными свидетельствами таланта. Также выбор, а потом и диктат  стиля отшельника в быту, и стиля свободного художника, и что-то еще не подталкивали к участию к художественной жизни, которая при всей скудости в республике все же  присутствует. Это положение, надо думать, устраивает тех, кто организовывает эту самую жизнь. Допускаю, что  чиновники от культуры даже  не ведают, что в Тырныаузе живет художник, чьи работы значительно  обогатили бы отчетные и другие выставки в республике и за ее пределами. Более того – без всяких преувеличений – картины Будаева могут украсить самые требовательные мировые музеи современного искусства. Этот факт сомнений у профессиональных художников, знакомых с его творчеством, вызывать не может. И  столь малая заинтересованность сообщества художников в том, над чем и как он работает, живет все эти годы, удручает.
Музеи мира, необходимую для творчества новизну впечатлений, потребность в общении и понимании – все частично утоляли, заменяли Тырныауз, Баксанское ущелье, горы, сад река. Интеллектуальный салон, лучшую художественную академию он обнаруживал в этих склонах вокруг себя, в деревьях, «что-то знающих и сообщающих».
Единственное, бесконечное путешествие от скал к себе, от себя – к саду… В его картинах «Горы», «Скалы», «Баксанское ущелье», «Домик в Тырныаузе» вершины – не ландшафт, а стихия со своим разным, внутренним течением, своей речью, пластикой.
 Ощутимое «движение неподвижного», энергия, раздвигающая пространство, абсолютно новая геометрическая проекция и смысл создают собственные скалы и горы Будаева. Это вершины и в небывалом образе перевернутой океанской раковины, и линиях невиданного цветка, необычного корабля, готового к обычному кругосветному путешествию, хребта динозавра
Творчество Будаева несет своеобычный диалект,  собственный, изобразительный словарь, отличный от всех мне известных. Правильные слова о важности школы он своим творчеством, опытом обновляет, и можно говорить об особом художественном мире Сулеймана Будаева. Первый учитель Сулеймана, преподаватель по черчению и рисованию Бей Владимир Николаевич был талантливым рисовальщиком и великим педагогом, чья заслуга в том, что  сегодня существует уникальная тырныаузская школа живописи огромна. Он в ученических рисунках Будаева угадал большого  художника. «Ты будешь балкарским Врубелем» сказал учитель и частично был прав. Первый период творчества Будаева действительно очень близок эстетике  этого трагического и солнечного художника, завороженного Демоном летящим и Демоном поверженным. Экспрессия, цветовая символика, не совпадающая с общеизвестной, отмеченный многими оригинальный метод лепки формы как мозаики из острых граненых кусков разного и яркого цвета, характерные для Врубеля, без всякого влияния и тем более заимствования были свойственны и ранним работам Будаева.
 Единственно верные линии, личная метафизика цвета, рука, управляемая силой, которая превышает  его умение и замысел, полнозвучие и различие тонов в «Сумерках», «Безмолвии», «Ностальгии», «Ночи» и многих других, несут уникальные художественные открытия, магию чистого искусства. За ним – неуклонное следование собственной эстетике, лично выстраданному, выношенному стилю. За ними характер, то есть судьба.
И при желании невозможность подчинить свое мастерство на работу по заказу. Он пошел работать на шахту, чтобы заработать на хлеб. Ему это было легче, чем рисовать шахтеров, так, как диктовал социалистический реализм. Спасение и испытание – неспособность на самый малый компромисс, когда речь касается искусства. 
Летом косит сено, доит корову, делает необыкновенно вкусный сыр, без практичности крестьянина ведет жизнь крестьянина в быту, наблюдает за яблоневым садом. Этот сад – один из штрихов портрета Сулеймана. По какой-то собственной технике, логике делалась обрезку в нем, и каждое дерево обретало индивидуальность с отличительными линиями, формой. Во многих работах – его сад, один из изменчивых, смысло- и сюжетообразующих источников.
Он изумлялся, завидовал тем, кто мог для денег рисовать то, что предлагали, что должно было быть одобрено художественным советом и заказчиком. Сам не мог. С его рукой мастера выполнить любой заказ было несложно  – и невозможно. За этим – степень уважения к искусству и к себе.
У подлинного художника наверное всегда проступает авангардное мышление, но взятое, в первоначальном смысле. То есть не линии, кружочки, пятна, а знаки  предупреждение, предвосхищение и приближение к тому, что стоит за зримыми  перегородками и указателями. У Будаева авангардность если и присутствует, то непосредственно в таком смысле. И со многими оговорками его живопись можно отнести к одному определенному направлению и, ошибочно, на мой взгляд и привязывать ее к только к абстракционизму.
Будаев обращался к разным техникам, приемам. Но всегда управляемый не экспериментальным азартом или диктатом излюбленной техники, а  состоянием души
Все известные  направления в искусстве  у него  перетекают, отделяются, исчезают и появляются вновь, подчиненные не приему, а состоянию времени суток, настроения, духа. А само «сосредоточенное отсуствии» во время работы после завершения его определят каким  то методом  сложно. Авангардизму, как известно, помимо минимализма художественных средств, свойственно крайнее косноязычие. Будаев же в своих картинах, преодолевая, осваивая, приближаясь к незримому и явленному, добивается  эмоционального и философски насыщенного художественного высказывания. Никакой скороговорки, постмодернистского бормотания. «Народное творчество балкарцев  – вот где абстракция как искусство. И пейзажи вокруг – высший сюрреализм» – говорит он. И оттолкнувшись только от орнаментов киизов, Будаев рисует портрет народа.
 Все годы учебы в Краснодарском художественном училище. – тоска. Были педагоги и сильные, и посредственные. Внутренний протест против копирования гипсовых фигур, протест против механического, заданного урока. Язык изобразительного искусства был родным языком, откуда-то известным ему с детства. Ремесло, то есть то чему можно научиться, давалось легко.
Техника только прислужница веры и духа. И рисует он только для того, чтобы утешить свою душу. Где-то конечно надеясь, что и другая душа глядя на его работы немного утешится, но когда рисует, не думает даже об этом. Полная свобода и почти счастье...
 Сулейман  Будаев родился художником, «так природа захотела».
Она призвала его, а этот глагол  таит в себе  значения  и  призвания и  зова. И всю свою жизнь Будаев подчинен только им. Он один из немногих живописцев современности, который олицетворяет своей личностью, своим образам жизни и своим творчеством  сущность всех художника, создающих чистое искусство. Без всяких иных привнесений, разбавлений, отступлений. И это чистейшее  искусство, взятое в буквальном смысле, пребывает, создается не в башне из кости слоновой- его состав более редкий, несокрушимый и это- талант и верность ему, себе, отвага не изменять совести своей.
Вся биография духа Будаева  в его картинах и она имеет  мало общего с его биографией внешней. В каждой – пиршество духа, личная мифология красок, пространство сфер разных, разных стихий, их ритм, рука утонченного мастера и вечного ученика, который забыв о установленных правилах устанавливает свои, отталкиваясь от того, что выбрасывает его к холсту…
Сложный , уникальный художественный мир Сулеймана Будаева для приближения к нему требует пристального вглядывания, духовной сосредоточенности и щедро вознаграждает в ответ возможностью  прикосновения  к глубинам неизведанным, к миру незнакомому и подлинному.


Смотрю на картину «Лес в сумерках». Зримый, конкретный  образ леса и условность. Реальный и ирреальный мир вместе. Многомометность. От поверхности к внутренней сути – тезис большого художника П. Филонова, по сути вообще суть искусства – основа и будаевской эстетики.
Навсегда запомнился день, когда впервые увидела Сулеймана. У окна музея стоял Паганини. Внешне именно так  представляла себе этого великого мистика и музыканта. Таким взгляд, спасающийся от видений и теней сознательной или бессознательной близорукостью. Такой жестикуляцию и походку, в которых бунт и побег. Улыбку, не сочетающую с глазами отшельника, утомленного от неиссякаемой скорби в этом мире. Все вместе – прикасающаяся, незатихающая материя духа. Уверена – если Паганини рисовал в его картинах были бы такое же приглашение стать участникам прекрасного и непредсказуемого карнвала, восторг и благодарение за неистребимость жизни, какие плещутся в «Цветущем» саде Будаева. Вызов, отрицание поклонов, и поклонение воле в его «Коленопреклонной», согласие и изумление перед вечным и новым круговращением в природе и в душе в «Осеннем саде». Если бы Будаев был композитором, он бы  создал что-то аналогичное Первому концерту до мажор для скрипки с оркестром Паганини, в котором хаос перерождается в гармонию, отчаяние в надежду, гимн в плач, а плач в восхваление. Во всяком случае, смотря на картины Будаева  слышу скрипку Паганини. Другая стихия – ветер Тырныауза, который надо упоминать с большой буквы, как одно из действуюших лиц и сил  этого города. Ветер Тырныауза – разный, внезапный. Иногда с обещанием подхватить все и переместить за горы и моря, в иной и прекрасный мир. Или, все закружив, обнаружить  запрятанный  мир этот здесь. Иногда с угрозой – сдуть, рассыпать все правды неправды, смыслы и бессмысленности. Тырныауз с балкарского – ущелье ветров, место, излюбленное ветром и этот ветер диктует ритмы многим картинам Будаева.
У художника много работ, обращенных к сумеркам. Разнообразное их отражение, думается, связано не только с душевным состоянием. Туман, сумерки  – трудно поддающиеся отражению, требующие виртуозной техники, сопротивляющиеся воплощению сюжеты. Что  утаивают, жаждая провозгласить – сумерки Будаева? В его работах «Вечер», «Лес в сумерках», «Ночь» и других сумерки – как миг безвременный и надвременный, как вызов всему размытому и текучему, бесформенному, как всегда внезапные промежутки между небом и землей, ночью и днем, страхом и отвагой – ошеломляют особой эманацией. Можно часами смотреть на его картину «Без названия». Не подобрать имя, не назвать этот свет, идущий от луны, которая застряла в наручниках ветвей странного дерева. Дерева, в котором можно увидеть и эмегена, ворующего эту луну и  и птицу нездешнюю, эту луну возвращающую земле – многое можно увидеть- его картины меняются. Не от настроения того, кто смотрит на них, не от освещения, а подчиняясь каким то другим импульсам.
В изобразительном искусстве известна форма самовыражения, именуемая светотенью, которая создает видимую атмосферу, окружает воздухом изображаемое. Этому сложнейшему художественному приему свойственно богатство умолчаний, намеков  и неожиданностей. «Тому, что таится от глаз, она придает очарование, окружает обаянием нравственной красоты… Это способ передать тайну бытия с помощью другой тайны. Трудности этого совершенно особого искусства  – все затопить тенью, даже погрузить в нее самый свет, с тем, чтобы извлеченный оттуда, он казался более далеким и глубоким, окружать волнами тьмы освещенные места картины, нюансировать их, углублять и сгущать, но так, чтобы мрак казался прозрачным; наконец, придавать самым темным цветам своего рода проницаемость, которая мешала бы им стать черными». Удивительно, но именно эти слова умнейшего Э.Фромантена из его книги «Старые мастера», приложимы ко многим работам Сулеймана Будаева, объясняя их, помогая разглядеть стилистику художника и выступая к ним яркой иллюстрацией.
Затаенный, колдующий свет, преображающий все, тени света и свет тени – главные действующие лица в «Сумерках», «Саде», «Безмолвии», и многих  других работах Сулеймана Будаева. Виртуозно владея труднейшей техникой светотени, художник использует его возможности при создании своих картин. И эпиграфом к его творчеству Сулеймана могли быть слова Дионисия, как бы сформулировавшего сущность этого метода: «Мрак таинственного безмолвия, превышающий всякий свет».
Живой, пульсирующий свет, прорывающийся сквозь плотный туман, являющийся как бы составом красок и холста художника подчиняет, объясняет, увлекает, предупреждает.
При отсутствии внешних религиозных источников, что диктуется особенностями ислама, его глубинное религиозное отношение с миром и к миру, окрашенное трудным личным, духовным опытом определяют эстетику Будаева во втором периоде его жизни и творчества. В нем преобладает цвет зеленый. Вся многоразличность символов, смыслов, именований, существующих в этой краске, он выразил. Если в первом, кардинально ином отрезке судьбы – буйство семи  цветов, семи нот, семи планет, семи пороков  и добродетелей, во втором – в одном цвете все цвета другие. Я не знаю другого художника, который сумел бы выразить такое доверие к лесу и каждому дереву, саду и каждой яблоне в нем. Это и сад- лабиринт, без троп, без следов, сад, в который войдя не только трудно выбраться. И сад – призрачная и прозрачная волна, утешающая и баюкающая. Возможный покой. Вдруг все противоречия, крайности отодвинуты – равновесие. Сад – плотный, живой занавес. Несбывшее и несбытное, необходимое и дальнее за этими деревьями. Очень близко или очень далеко?
Сколько жизни, оттенков чувств, тонов, форм плещутся в садах Будаева. Он изображает их как всегда разных, но равных собеседников, сообщников. Это и «Цветущее дерево», и «Осенний сад», и «Одинокое дерево», и «Лес в сумерках»…
Сергей Аксенеко в работе «Договорные ценности» предположил, что Ван Гог не был бы открыт даже посмертно, если бы не гонялся с ножом за Гогеном, не отрезал себе ухо и не покончил жизнь самоубийством. Наверное, все же нет. Был бы открыт. Во-первых, гонялся он не за кем-нибудь, а за Гогеном и что более существенно делал это во Франции. Вот если бы гений Ван Гога вулканировал в нашей республике и раздираемый нереализованным своим даром он, сенсационные поступки совершал в городе Тырныаузе о первом и втором знали бы только  близкие, соседи и пресса желтая. И не узнать сколько дарований и каких  дарований остались и остаются не открытыми только из-за диктата  случайностей и власти место проживания. Например, Николай Ефименко – очень сродственный Сулейману  художник, который многие годы работал в Тырныаузе.
Во многих его работах – выход в открытый космос. Без скафандра, страховочного обмундирования, с отменой всех законов физики. Следом -спуск в подземелье .
 Столкновение трех миров, трех планов и измерений. Личное поле, собственная территория художника обнесены вполне реальной и очень милосердной проволокой, – близко она не подпускает.
Ни холст, ни краски, – душа. Такая отважная в потребности спасти обреченного, объять необъятное, постичь непостижимое. Инициалы – в углу каждой работы – Н. Е. – недовоплощенность, недопонимание, несмирение – Не.
И все, что было несбытным  – сбывалось, непостигаемое – постигалось, когда он брал кисть и спасал, понимал, прощал. Охапкой – чувства, сны, душу и в пламя. И дотла.
Выводящим его до прозрения, до восторга и презрения источник-самонаблюдение. Столкновение с самим собой, узнавание себя выбрасывало его на действительно мифическую бездну и высоту.
Таинство, как очень редкий опыт переживания невыразимого и необъяснимого, освещает многие работы Ефименко. 
 Дружба с ним – важное событие в биографии Сулеймана.
Благодаря коллекционеру Д. Хаджиеву определенная часть творчества Будаева, и что особенно бесценно, – работы, созданные в  первый период – сохранены.
Одно из ярких культурных явлений в нашей республике – коллекция картин Хаджиева. В ней отсутствуют картины, не подсвеченные талантом. Общее в ней – это. Остальное – различности техники, направлений, школ. При этом работы художников разных регионов России, СНГ и КБР, объединенные  в одном зале, вполне могут восприниматься как персональная выставка одного крупного ученого. Художника, который менял иллюзии, ландшафты, творческие задачи. Разный импульс, техника, задание – рядом и вместе перекличка. Взаимообъяснение протянуто от картины к картине. Невольно и естественно соседство работ очень разных художников усиливают значение друг друга, протирают и расширяют заложенные в них художественные миры. Сцепляет же их вместе личность Данияла Хаджиева. Он искал работы, совпадающие с его вопросами, версиями о прекрасном, созвучные его миру, опыту, вкусу художественные сообщения и потому его коллекция  является также его своеобразным автопортретом.
В абсолютном большинстве работы Будаева второго периода попадают в частные коллекции. Как правило, за чисто символические цены, мало что меняющие в его быту.  Что сохранится, что останется – не предугадать.
Сказанное – поверхностные штрихи, ибо речь идет о действительно ярком, особом художественном даровании и духовном феномене, осмысление и оценка которых требуют иного постижения.
Да, талант – поручение, но поручение и к тем, для оправдания и объяснения которых он и появился. Независимо от того, сознаем мы это или нет, он несет в себе спасающий свет, преображающий тусклость и напряженность   нашего времени, превращающий очень и очень многих в счетоводов  только с договорными ценностями. Без этого света, по словам Блока, мы придем в катакомбы, куда, кстати  радостно и с энтузиазмом готовы направиться. 
Но живет в городе Тырныаузе Художник Сулейман Будаев… Удивимся и обрадуемся этому.