Глава 88

30.07 - 5.08.2014 г.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ

Глава восемьдесят восьмая

Анатолий Гончаров

До всех известных событий 1826 года шли своей стороной события менее известные, и шли они в краях, где и лебеди не летают, чтобы не злить диких вайнахов, желавших с помощью аллаха трижды разрушить Россию. В январе 1826-го генерал Ермолов выдвинулся на Чечню. Его отряд выступил из станицы Червлёной и 22 января вошел в русскую крепость Грозную. Рядом с генералом находился по службе коллежский асессор Грибоедов, уже сделавшийся знаменитым своею комедией Торе от ума".

Комедия была запрещена к опубликованию, однако, благодаря Фаддею Булгарину, не убоявшемуся напечатать её отрывками в альманахе "Русская талия", просочилась в общество и была принята оным со злорадным восторгом.

Тоска у общества по всему  колкому, ядовитому, подспудно разящему становилась всё более колкой, до огорчительности ядовитой и мимо разящей. Проистекала она, по-видимому, от умственных познаний, а во многих знаниях - и многия, как известно, печали. Отсюда и огорчительность. И горе от ума - отсюда же... Кажется, сам г-н Грибоедов тому доказательством: в одиннадцать лет - студент, в семнадцать - три факультета за спиной, в двадцать пять - ничему не удивляющийся и никому не верящий поэт, а в тридцать - арестант на гауптвахте Главного штаба. Конец пути.

Правда, если принять во внимание ошибку торопливых; биографов, принявших небрежный нуль с завитушкой за шестерку, то ко всем датам стремительного возмужания Грибоедова придется; прибавить по шести лет, и тогда всё становится на свои места.

Однако же и в тридцать шесть зрелых лет решётка гауптвахты, которая хоть и не тюрьма, но всё же и не пансион, не слишком притягательна к созерцанию. Вполне отчетливо рисовались сквозь неё приземлённые контуры Алексеевскою равелина.

И он бы мог? Мог, и очень даже.

На Грибоедова показали поручик князь Евгений Оболенский, полковник князь Сергей Трубецкой - номинальный руководитель мятежа, что-то не слишком внятное, однако предосудительное добавил Кондратий Рылеев, и в крепость Грозную, куда вошел генерал Ермолов, примчался, фельдъегерь Уклонский с предписанием от военного министра Татищева: заарестовать, подвергнуть обыску, с изъятыми бумагами препроводить в Петербург для дальнейшего расследования противуправительственных умышлений.


За что? Бенкендорф знал, за что. И генерал Ермолов догадывался. Дав Грибоедову час на уничтожение опасных бумаг, он ослабил замах, но уберечь от удара не мог. И никто не мог. Кроме генерального штаба полковника Ивана Петровича Липранди, друга декабристов и ярого сторонника самодержавия, ставшего незадолго до мятежных событий чиновником особых поручений при графе Воронцове.

Престранным образом Липранди оказался на гауптвахте почти одновременно с Грибоедовым. Обстоятельства его ареста таковы: 14 декабря 1825 года - демонстративный бунт в Петербурге, затем - восстание Черниговского полка; Иван Петрович в этих делах не участвует, но его имя показывает на допросе полковник Комаров, впоследствии застрелившийся; граф Воронцов с удивлением для себя вспоминает, что Липранди "и при дивизионном командире, декабристе М.Ф. Орлове не скрывал свободомышления своего, однако свободное выражение мыслей было принадлежностью не только всякого порядочного человека, но и всякого, кто желал казаться порядочным".

И вот арест. И вот крепость. Тоска и многия печали. За что? А ни за что. За райские яблоки, про которые еще надобно доказать, что они райские.


Чистые труды

Стихи, комедии, смех и слезы - всё гибло и выдыхалось в спёртой атмосфере гауптвахты, где поселились запахи и звуки, не идущие в рифму. И озарений не было. Вопросов множество, ответов спасительных нет.

Офицеров здесь, знакомых и незнакомых, содержалась немало. В первый же день его имя разлетелось по всем каменным закоулкам: "Грибоедова взяли!" Посматривали с любопытством - как поведет себя Чацкий. Иль шумите вы и только?.. Грибоедов, утапливая в шарфе недоверчивый свой подбородок, томился досужими разговорами, блуждавшими вокруг, но целившими в него.

- Ведь есть же, господа, жизнь где-то... - мечтательно говорил флотский лейтенант Завалишин.

- Такая, я имею в виду, жизнь, где как скажется, так и пишется, а как пишется, так и думается, и делается всё так, а не как-нибудь иначе. Есть?..

- Нет такого места, - отвечали ему.

- А монастырь?

- Хорош монастырь, да с лица - пустырь! - смеялись офицеры.

- Разве что на гауптвахте. Здесь как напишется, так и сделается.

"Неучтивость какая, право... - думал Грибоедов. Глухая обида теснила мысли, путала воспоминания. - Разве можно смотреть на всё со своей колокольни? Разве имеют эти люди такое право смеяться над горем?.."

Он всё пытался сосредоточиться и вспомнить, когда именно это было, что Пестель объявил: ежели их дело откроется, то он не даст никому спастись, и что чем больше будет жертв, тем больше пользы для дела. Судя по тому, как переполнены крепость, куда водили на допросы, и эта гауптвахта, Пестель, кажется, намерен сдержать свое слово.

- Знавал я одного... ну, положим, персонажа, - полковник Любимов, не глядя на Грибоедова, мерил шагами незанятое пространство камеры. - Умен был и образован сей мимолетный, знакомец мой, тонкие порой высказывал афоризмы - не в бровь, а в глаз, как говорится. Умен, повторяю, но умен каким-то не своим умом.,.

- Чужим, что ли? - уточнил Завалишин. - И вы, полковник, нашли это удивительным? У нас, к примеру, Пушкиным умнеют даже и те, кто положительно умнеть не способен.

- Не то чтобы удивительным нахожу... Своего ума этому персонажу недоставало даже на то, чтобы понять, каким ничтожным людям он сообщает тонкие мысли. Вот в чем несуразность моего персонажа. И ведь не буфетчик какой, право...

- Видно, он счел за благо, более всего вам сообщить таких мыслей, - ядовито отозвался Грибоедов, и Завалишин захохотал, ворочаясь на койке и пристанывая сквозь смех: "А как не полюбить буфетчика Петрушу!.."

Любимов остановился, каменно уставился на пишущего Грибоедова и едва было не вскипел, но отчего-то быстрое это перо поэта, свободно бегущее по казенной бумаге, сбило его с мысли, и он только пожал плечами, так и не найдя, что ответить.

Грибоедов же неустанно искал свои ответы на заданные в крепости вопросы, выстраивал извлеченные из памяти безопасные, как ему казалось, подробности по каждому из вопросных пунктов, называя тех, кого знал хорошо, кого шапочно, с кем только однажды встречался и уже успел позабыть. Поскольку всё это и без него было известно следственной комиссии, то для чего глупо отпираться и не признавать приятельских отношений и общих литературных пристрастий с некоторыми из заговорщиков, знакомство с коими вплоть до недавнего времени, всем было приятно и лестно? А то главное, чего хотят у него дознаться, обойти, прикрыть несущественными признаниями, взвешивая начерно, каждое слово и создавая именно то впечатление, какое оно должно произвести на вопрошающих. В этом, собственно, и состоит мастерство сочинителя. Чистые труды...

- Что это вы так много пишете, сударь? - услышал он негромкий, густой голос и поднял глаза, внутренне еще воображая перед собою окаменевшего гвардейского полковника Любимова. Вы, кажется, с ума сошли! - сказал ему другой полковник, успевший с доброжелательной бесцеремонностью пробежать цепким взором черновик Грибоедова.

Я никак в толк не возьму, чего вы все от меня хотите...

От этого беспомощного полу-вскрика в помещении установилась напряженно внимающая, тишина.

Это уже крайняя степень неучтивости, - голос Грибоедова дрожал, иссякая гневом, глаза помаргивали, он выглядел смешным в своем вяловатом гневе, но досказал, дослал угрозу: - Я, наконец, потребую удовлетворения ! Да~с...

- Драться на табуретках! -веселился флотский Завалишин.

- Сходиться с шести шагов.

- С четырех, - поправил его остывший Любимов, - где это вы шесть насчитали?

- Немедля уничтожьте всё, что успели написать, — так же доброжелательно, но строго сказал полковник. - Помните, первые показания особенно важны. Признав какие-либо факты, пусть и не близко к делу относящиеся, вы будете обязаны... Вы психологически обяжете себя сделать и шаг следующий, не сможете его не сделать - вы будете вспоминать и вспоминать. Это конец. Факты легко отделимы от всего остального, а у вас они как на ладони.

- Да что же это? Вздор вы говорите. Ведь им уже известно, что я, с кем, и прочее.

- Вы не пытайтесь сейчас собраться с возражениями, - прервал его полковник. - Задайтесь своим же вопросом: а судьи, кто?.. У вас на всё должен быть один ответ: знать не знаю, ведать не ведаю. А это всё сожгите тотчас.

Грибоедов распустил душивший его шарф, поправил очки и не очень решительно скомкал черновик.

- Вот так, Александр Сергеевич! - улыбнулся полковник и придвинул плошку с огарком сальной свечи. - Теперь жгите.

- Кто вы? - спросил Грибоедов, внимательно; разглядывая смугловатое, черноусое лицо полковника, который был скорее моложав, чем молод.

- Беда какая! - снова улыбнулся тот. - Не представился... Знаете ли, меня тоже отчего-то заподозрили в злоумышлии по этому делу и не стали слушать возражений. Я же; как и вы, знать ничего не знаю и ведать не ведаю. Кстати, не угодно ли вам на следующей неделе прогуляться по Невскому, а затем приятно посидеть в кондитерской Лоредо? Может статься, встретите там кого-нибудь из добрых знакомых - из тех, допустим, кто помог бы избавиться от других ненужных бумаг. Я попробую это устроить через капитана Жуковского. Так что же?

- Кто вы?

- Полковник Липранди, ваш покорный слуга, - слегка кивнул ему черноусый. - Иван Петрович. Имел удовольствие читать, вашу пиесу. Получил удовольствие, хотя и не всё нахожу верным. Итак, что вы думаете по поводу предложения?

- Я думаю, что вы не тот, за кого себя выдаете! - запальчиво ответил Грибоедов, катая в ладонях черный, невесомый комок отпылавших на свече признаний.

- Не тот, вы правы, - спокойно согласился Липранди.. - Я не тот, за кого вы меня принимаете.

- Какой загадочный ответ! -насмешка в голосе уже мешалась с отчаянием.

- Значит, вы утверждаете, что никто не угадал России?.. - невозмутимо продолжил Иван Петрович.

- Когда я такое утверждал?

- Грибоедов насупился, ожидая подвоха.

- А Петр Великий?.. Согласен, сильно опережал реальность и правил, не соизмеряя с отечеством свой пыл. Но ведь вы сами изволили заметить, что у нас на двадцать пять глупцов один здравомыслящий...

Грибоедов оторопело смотрел на полковника, мгновенно вспомнив, когда и кому это было сказано тет-а-тет.

- Пропорция, положим, другая, более удручающая, но суть от этого не меняется, да весь вопрос-то в ином. На кого Петру было опираться своим государственным величием? На полуроту нерассуждающих гвардионцев или шатающуюся одиночку, склонную публично скорбеть по поводу собственных неудач, полагая свои стенания плачем народным и призывая тяготеющую к воровству толпу сокрушить произвол властей - до полного фиаско общих с этой толпой иллюзий? Согласитесь, Александр Сергеевич, это вы из каких-то очень уж отдаленных побуждений спорите.

- Да не спорю я, не спорю!.. - совсем заморочил голову полковник непонятным иносказанием, вовсе не идущим в разгадку России. - Оставьте меня!

- Ну хорошо, допустим, вы правы - никто не угадал России. Но сочиняете-то вы для чего? Для того, чтобы угадать, верно же? Возьмем для пущей наглядности вашего поэтического тезку. Если не ошибаюсь, вы довольно коротко знакомы с господином Пушкиным? Это замечательно, однако, надо ли кому-то постороннему вроде капитана Жуковского или членов следственной комиссии знать, что вы знакомы?..

- Знать никого не знаю и ведать не ведаю! - выпалил из своего недоверчивого далека Грибоедов, и сам удивился тому, что выпалил. - И в услугах капитана Жуковского не нуждаюсь!..

- Так слава же богу! - с видимым облегчением отступился Липранди. - А то все спорите, спорите. Экий вы спорщик, оказывается, хоть стреляйся с вами с шести шагов.

- С четырех, - строго поправил полковник Любимов.



Комментарий к несущественному

Официальная точка зрения на "мятеж реформаторов" 14 декабря 1825 года была изложена в служебной записке И.П. Липранди и прозвучала в докладе главы Третьего отделения графа Орлова: "Самые тщательные наблюдения за либералами, за тем, что они говорят и пишут, привели надзор к убеждению, что одной из главных побудительных причин, породивших отвратительные планы "людей 14-го", были ложные утверждения, что занимавшее деньги дворянство является должником не государства, а царствующей фамилии. Дьявольское рассуждение, что отделавшись от кредитора, отделываются и от долгов, заполняло мысль, главных заговорщиков, и мысль эта их пережила...".

"Желаем Константина!" - кричала толпа на Сенатской площади, подзуживаемая заговорщиками, которым от цесаревича Константина Павловича тайно обещано было списание долгов.

"Желаем!" - это и есть побудительная причина. Если бы трон унаследовал Константин, скандировалось бы имя Николая. Толпа не знала ни того, ни другого.

"Ну так пусть они теперь узнают Николая!" - сказал государь. И приказал - картечью.

Когда благородные зачинщики беспорядков были рассажены по своим местам в казематах Петропавловской крепости, царь дал указание следствию: "Не искать виновных, но всякому давать возможность оправдаться". Тем не менее на шпицрутены Николай не скупился. Глупо рассуждать, кто из русских самодержцев был хуже, а кто совсем плох. Еще глупее думать, что декабристы хотели лучшего.



Перемещенные лица

После прогулки инкогнито по Невскому под февральским ветром и нервозной, конфиденциальной встречи в кондитерской Лоредо с майором Наумовым, Грибоедов едва не заболел, но пара кружек крепкого глинтвейна, подогретого Завалишиным на коптилке, а также полученная через капитана Жуковского ободряющая записка от Булгарина привели его в норму. Усвоив демонстративный урок полицейского дознания, Грибоедов слегка побаивался Липранди и старался не встревать в бесконечные споры сокамерников по разным поводам текущей мимо них жизни. Иван Петрович тоже отмалчивался, но оттого еще больше хотелось скучающим офицерам привлечь его к общей дискуссия. Скажем, о личности Пушкина, о том, что из эфиопов он, отсюда, дескать, и горячая кровь, и животные его страсти, и рысьи когти драчуна.

- Что вы на это скажете, Иван Петрович? - спрашивал Завалишин. - Вы, кажется, лично знакомы с Пушкиным.

- Я больше имею дело со сволочью, - ответствовал полковник, - а к слову, хоть бы и талантливому, не располагаю тонким пониманием. Пушкина ценю, однако по правде не нахожу ответа - за что.

- Пушкину это, положим, всё равно, - заметил Завалишин. - Он по жизни ценит только арапское свое безобразие.

- А не вы ли, лейтенант, говорили, что у нас Пушкиным все умнеют? - не выдержал Грибоедов.

- Разумеется, - охотно подтвердил лейтенант. - Как только прочитал в прошлом годе отрывки из "Годунова", так и стал, поумневши, истину искать.

- Уж не она ли привела вас сюда?

- Именно так, сударь. Черным ходом - и за решетку. Вы-то, небось, парадным зашли?

- Провоцируете?

- Боже сохрани! Я к вам со всем решпектом. Но вот вашему Чацкому бакенбарды повыщипал бы, попадись мне этакий фигляр.

- Чацкий-Бычацкий! - хохотнул Любимов. - О ком речь?

- О Пестеле, - невозмутимо молвил Завалишин, и Грибоедов умолк, ошеломленный: "Экие же они завистники славы!.."

- А вам, лейтенант, должно быть, ближе и понятнее Разин с Пугачевым? - спросил неожиданно Липранди.

- Понятнее, но не ближе. А вам? Или в теперешних наших условиях насильно перемещенных лиц затруднитесь ответом?

- Отчего же, отвечу. Мне ближе и понятнее граф Воронцов, к примеру. Герой Двенадцатого года, между прочим. И весьма деятельный, толковый администратор. Самолюбив несколько, ну да кто у нас не страдает этим. Все воевавшие с Наполеоном по сей день ходят, ущемляясь недобранной славой. Отсутствует правильное понимание долга. А понимать тут особо и нечего. Исполнил воинский долг - честь тебе, но дальше - трудись, служи, не оглядываясь на прежние заслуги, старайся всё делать лучше других. Не умаляя, преумножай...

- Тонкорунных овец, например. Как Воронцов.

- Как Воронцов не каждому дано! - отрезал Липранди. -Судоходство ставить на Черном море, отечественное сырье поставлять на суконные мануфактуры взамен дорогого английского или же леса насаждать в Крыму, для таких дел его талант и хватка надобны - не бравада перемещенных лиц.

- Допустим, что так. Но кто об том помнить будет через тридцать или пятьдесят лет? А вот полу-милорд, полу-купец, полу-подлец

- это останется.

- Возможно, - сказал Липранди. - Случай с эпиграммой на Воронцова мне отвратителен, ибо самого автора представляет дурном свете. Правда, он уверял меня, что авторство эпиграммы ему не принадлежит.

- И вы поверили?

- Для вас это не должно иметь никакого значения, а ему высказал всё, что счёл необходимым.

- Вот именно! Вы Пушкину высказали, не граф Воронцов, -вмешался полковник Любимов.

- Ему что, не с руки вступиться хотя бы за честь жены?

- Какая там честь! - фыркнул Завалишин. - Не первый у неё Пушкин в любовниках и, даст ей бог, не последний.

- Ваш разговор, господа, смешит и удручает, - снова не выдержал Грибоедов. - Не судите чужие грехи...

- Вы, сударь, кажется, желаете спросить: а, судьи кто? Так не угодно ли вам будет в деле употребить свою же цитату? Претензию заявить следственной, комиссии: а судьи кто? Не вы ли, что грабительством богаты? Где, укажите нам, отечества отцы? Что за комиссия, создатель?..

На очередном допросе Грибоедов заявил, что за два месяца до отъезда из Петербурга он был принят в Общество любителей российской словесности, чем, вероятно, и разъясняется недоразумение о его якобы членстве в некоем тайном обществе. Ведший протокол допроса чиновник Третьего отделения Андрей Ивановский споткнулся пером на этом месте. Он сам состоял членом упомянутого общества и хорошо помнил, что Грибоедов вступил годом ранее заявленной даты. Это было неосторожно и глупо. Бенкендорф сам приводил в пример Ивановского - вот, мол, мои сотрудники на всех поприщах, успевают. По годовым отчетам легко проверить, кто и когда вступал.

Никто не вспомнил, никто не спросил, но рука у надворного советника дрожала до конца заседания. После уж только посмеивался, рассказывая об этом Липранди на тайной встрече.

- А если бы проверили? - спросил полковник. - Грибоедову не миновать каторги, а как бы вы оправдались? Подлог же!..

- Я не стал бы юлить. Глупо, недостойно и...

- И в солдаты без выслуги. Это в лучшем для вас случае.

- Ежели этот именно случай судьба сочтет лучшим для меня, то я еще сумею с нею поспорить.

- С курка спрыгнете?

- Своя пуля, согласитесь, роднее чеченской.

- Ладно, оставим это. Сколько уже удалось снять с эшафота?

- Двадцать два оправдано, Иван Петрович, - не без гордости ответил Ивановский. - Грибоедова я не считаю.

- За него тебе отдельное спасибо, Андрей Андреевич. И низкий поклон. Об одном только прошу - Береги себя.

- Бог в таком деле не выдаст.

- Зато Бенкендорф съест...

Коллежского асессора Грибоедова продержали под арестом до 4 июня 1826 года, после чего выпустили с "аттестатом о непричастности к тайному злоумышленному обществу" заверенным надворным советником Ивановским. 8 июля последовал указ Сената, о производстве самого А.С. Грибоедова в надворные советники, то есть сразу через две ступени табели о рангах. А вскоре состоялось назначение его полномочным министром-резидентом в Персию.

За что такое отличие? А ни за что. За райские яблоки, про которые так никто и не доказал, что они райские.