Глава 89

6 -12 августа 2014 г.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ

Голые короли

Глава восемьдесят девятая

В России каждый век меняет местами палачей и жертв. Таков процесс державного очищения с непременной аптечной рябиной на рассветном снегу, усыпанном комьями глины казённых пустошей, где ждущие своего часа стоят простуженные и немного виноватые в виду поспешно и неглубоко вырытых ям.

Легко ли судить, когда история, уже рассудила?

Может, всё проще: не угадали священного предназначения России. Даже Пушкин не угадал, хотя порой очень близко подходил: "Признав мятежные права, от нас отторгнется ль Литва?"

Отторглась. Со всем Остзейским краем и титульными чухонцами, к нему приписанными. И слава богу!

А у державного охранителя Ивана Липранди нервы звенели от напряжения. Одно накладывалось на другое, перекрываясь третьим, и несмелая тишина в столице слегка гудела, ожидая нежных строгостей свободы, и все рассуждали о реформах, все говорили на рифмах, мелкие эпиграммы вторгались в крупные интриги, и "сто прапорщиков" снова мечтали перевернуть вверх дном российскую государственность, не думая о последствиях, а Турция, подстрекаемая Европой, хищно прислушивалась к брожению умов, приседая для очередного янычарского прыжка...

Выявленных крамольных нитей собралось в обеих руках генерала не один пучок и надо, подергивая их, следить, чтобы никакой кончик не оборвался, и собственной легенде соответствовать надо, будто бы он за границу рвется - в Италию, в Грецию в Америку, к черту на рога, да всё семейные дела не пускают, и служить невозможно стало - не ценят, не доверяют, а тут еще и открытое недовольство шефа жандармов, обремененного переизбытком государственного коварства, и чьи-то тайные виды на престол, еще не утративший тепла убиенного Александра Благословенного...

Тут тайна. К ней и Пушкину непросто прикоснуться было - ни сказочным коготком золотого петушка, ни хладнокровным взором Онегина из усекновенной. десятой главы: "И постепенно сетью тайною Россия...". Жуткие догадки разлетались кровавыми брызгами и упорядочивались равнодушным типографским, многоточием недосказанного.

Все знали полковника, затем и генерал-майора Липранди, и никто о нем не знал почти ничего: "Кукушка стонет, змей шипит, сова качается на ели...".

И как тут приблизиться к истине касательно России, если против притеснений власти выступали те, кто менее всех страдал от них, о свободе кликушествовали менее других понимавшие, что это такое, а мимолетно-чистую любовь воспевал эфиопский отпрыск арапа Петра Великого?

Впрочем, с Пушкиным всё выглядит просто: "Он нам старался доказать, что можно, думать очень дурно и очень хорошо писать". С Россией, если положиться на мнение Вяземского, еще проще: "У нас авось - России ось".

А время гонит лошадей, и всяк не в своих санях едет.



Декабристы без декабря

Совсем не значит, что по ту сторону европейских границ России политико-воспитательная работа с монархами была поставлена лучше. Вероятно, даже еще и хуже. Но только в России гвардейские перевороты обрели устойчивую форму выражения общественного несогласия. Декабристы проиграли именно потому, что такового не выражали.

Их одуванчиковое восстание посеяно Павлом I, который в 1797 году имел неосторожность учредить Дворянский заёмный банк, дававший ссуды под залог родовых имений. Августейшее благодеяние поощрило гвардейское мотовство: имения закладывались и перезакладывались без малейшей надежды, на выкуп. Что прикажете делать? Коль нельзя рассчитаться с долгом, то неизбежно придет на ум расправиться с кредитором. А повод к перевороту найдётся всегда.

Пушкин, сидя в ссыльном Михайловском, праздно размышлял о самоубийстве, всерьёз страшась каторжной судьбы "декабриста без декабря". Рисовал под виселицей самого себя: "И я бы мог". Коллежский асессор, он же майор Наумов, известился о том стороной и тотчас дал знать полковнику Липранди. Иван Петрович словно бы выникнул прежним яростным и, вместе с тем бесстрастным Сильвио, прообразом коего сам послужил Пушкину в повести "Выстрел". Выникнув, обстоятельно отписал своему другу из Бухареста, не то из Стамбула, укорив поэта в малодушии и пристыдив сурово. Майор Наумов того письма читать не мог, однако же сыскалась в его всеприимной памяти жесткая фраза Липранди: "В русской природе и в русской истории еще немало декабрей нас ожидают, имейте мужество - быть!"

Обстоятельства 14 декабря 1825 года темны, грязны, кровавы, хотя и требовали поэзии, желая очиститься. Если не считать разовых выбросов "во глубине сибирских руд", Пушкин этим требованием пренебрег. И в Петербург не поехал, загодя предупрежденный тем же Липранди, пусть и знал наверняка, что почти все друзья участвуют в заговоре. Дорогу ли ему, суеверному, заяц самодержавный перебежал, во сне ли тот привиделся, а не поехал. И правильно сделал.

Ожидая своего "декабря", Пушкин не дожил до апреля 1849 года, когда на Малой Морской, возникла магазинная вывеска: "Табачные изделия. ЕЛ. Наумов", обнаруживая странную принадлежность чиновника департамента полиции к торговле указанными изделиями, мелочным колониальным товаром, папиросными гильзами, а также к сноровистой набивке табаком последних при помощи новейшей английской машинки.

Ничего странного, если знать, что именно в этом доме проживал небезызвестный в истории российского революционного движения М.В. Буташевич-Петрашевский. Тот самый, за участие в "пятницах" которого угодил на каторгу Достоевский, отстояв положенные ему предсмертные минуты на эшафоте Семеновского плаца. Сколько довелось ему стоять под барабанную дробь, столько и хватило, на все последующие тридцать с лишним лет.

Возможные здесь рассуждения в сторону уводят или уж во всяком случае вперед забегают. А табачную лавку в доме Петрашевского майор Наумов открыл по указанию Липранди, одобренному министром внутренних дел графом Перовским, при котором Иван Петрович состоял в должности чиновника особых поручений.

Агентура у него была вышколенная и преданная. Идейная, можно сказать. Такие не подводят, не продают и не продаются. Чаще всего гибнут такие. Зароки самопожертвования входили важным предметом в курс обучения приемам и методам сыскного дела.

"Агент мой должен стоять выше предрассудка, из коего молва столь несправедливо и безнаказанно пятнает именем доносчика - людей, жертвующих собой, предупреждая тяжкие последствия, могущие иметь место при большей зрелости зловредных обществ", - такие слова говорил Иван Петрович университетскому студенту П.Д. Антонелли, пожелавшему вступить в общество петрашевцев с целью установления его членов, отделяя при этом заблудших от зловредных, а также для выявления связей с подобными же центрами крамольного вольнодумства. Липранди уже было известно, что петрашевцы ищут поддержки в Прибалтике, на юге России, и главное - в Польше, вечно взыскующей смуты.

Но то - речи для агента. Наумов же не агент и отнюдь не жертва, какую привычно пятнает молва. Он служил по тому же департаменту, имея чин восьмого класса, приравниваемый к майорскому. Служил честно, добросовестно, не тяготясь сыскным характером повседневности и тем, что заслуги его вряд ли когда станут известны отечеству. Как, впрочем, и заслуги самого генерала Липранди.

Разочарован майор бывал и неоднократно, а более всего, как раз по агентурному делу петрашевцев, в самый разгар финального акта отнятого у полиции Третьим отделением и переданного генералу Дубельту, с которым Иван Петрович довольно тесно приятельствовал вне службы. Выходило, что Леонтий. Васильевич Дубельт не погнушался чужими каштанами, полагая интересы родной охранки выше приятельских отношений.

Подробности мало что объясняют. Вечером 20 апреля 1849 года шеф жандармов Орлов, сменивший почившего М.Я. фон Фока, пригласил генерала Липранди и в присутствии начальника штаба корпуса Дубельта объявил, что согласно воле Его Величества Липранди предписано прекратить дальнейшее расследование и передать все материалы дела в Третье отделение. При этом было оглашено мнение Николая I, ознакомившегося с донесениями агента Антонелли: "Ежели там только одно враньё, то и оно в высшей степени преступно и нетерпимо. Приступить к арестованию, но только чтобы не было разгласки от такого большого числа лиц на то нужных".

23 апреля в пятом часу утра 34 петрашевца были арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость. В их числе Федор и Михаил Достоевские. Еще до этого Липранди пытался оспорить разумность такого поворота событий, пеняя про себя на Дубельта. С этой фамилией судьба почему-то постоянно вязала странные узелки: Леонтий Васильевич по долгу службы руководил надзором за опальным поэтом Пушкиным, а его сын, Михаил Леонтьевич, женился на младшей дочери русского гения - Наталье Александровне, родившейся в 1836 году. Но это - к вящему слову. Не оно к суровой правде клонит, а едва сдерживаемый гнев генерала Липранди.

- Алексей Федорович, я решительно отказываюсь понимать, ваше стремление загрести жар чужими руками! Государь император не мог без вашего наущения отдать вам дело, не вами раскрытое и расследованное.

- А я отказываюсь принимать ваш оскорбительный тон и попрошу держаться в рамках, служебной этики. Что за домыслы?! Коль этот жар угрожает перекинуться пламенем на священные устои государства, то я просто обязан довести угрозу до Его Императорского Величества. Иное в моем положении командующего корпусом жандармов просто немыслимо. Вас же, полагаю, манят эполеты генерал-лейтенанта. Так и следовало тогда приспособить к делу достойного агента, а не Иуду из бывших студентов, этого несуразного Антонелли, который за полгода не удосужился даже узнать имени Достоевского, называя его в донесениях Петром Михайловичем. Не так ли, Иван Петрович?..

- Не так! Эполеты ваши смешны мне настолько, насколько очарованы ими вы, Алексей Федорович. И этот дурачок Антонелли надобен был лишь для отвода глаз петрашевцев, прекрасно знавших, что он является агентом. Внутреннее наблюдение не на нем держалось, если угодно знать.

- Угодно, генерал. На ком же?

- А вот этого: я вам не скажу! Дождусь, когда вы совершите по сему делу окончательную глупость, и направлю государю особое мнение о том, как его следовало вести и чем закончить. И покажу, откуда корни смуты - из декабря ли 1825-го? А может, они из ноября того же года, когда чья-то злая воля погубила, государя Александра I в Таганроге?.. Не советую вам предаваться обольщениям на сей счет.

- Я добьюсь вашей отставки... - тихо молвил граф Орлов. - Вы останетесь без средств и всю жизнь будете проклинать этот день и этот час.

- Зря прекословишь, Иван Петрович, - заметил явно смущенный генерал Дубельт. - Какие могут быть между нами счеты, одно дело делаем. Бенкендорфа уж пять лет, как нету на этом свете, а ты всё интригуешь по его воле. Зачем Таганрог поминаешь? Пора, кажется, забыть несчастье.

- А я и Витебск не забыл! И ту пирушку цесаревича Константина с присутствующим здесь графом Орловым и покойным графом Дибичем помню. Вы, граф, тоже, небось, не забыли, как цесаревич с генерал-адъютантом откушали польского судачка под белым соусом и в корчах и муках покинули земную юдоль, а любезный Алексей Федорович, извольте видеть, жив и здоров. Как же вы судачка-то переварили?..

- Ошибся я... - несколько отстраненно произнес шеф жандармов. - Да как еще ошибся!..

- Не ошибка то была - злостный умысел! - гневно возразил Липранди. - Вы, граф, действовали, как... как декабрист без декабря. Всё докажу, коль на то пошло. И необъяснимую кончину в Таврическом дворце несчастного Николая Михайловича Карамзина, разгадавшего обстоятельства убийства государя Александра Первого, тоже раскрою всему миру, уж не обессудьте.

- Ошибся я в определении роли Антонелли, - болезненна скривился Орлов. - Теперь только понял, что не он - вы Иуда. Вы ставите свечки богу, но молитесь сатане. Можете сделать вызов мне, но заранее уведомляю с Иудой стреляться отказываюсь. Наш разговор кончен. Честь имею!..



Комментарий к несущественному

Тут надобно, прибегнуть к свидетельству майора Наумова, воротившегося с кабацкой, хорошо протоптанной стези в приподнятом настроении и жаждавшего высказаться ради занимательности сюжета: "Вы задаетесь вопросом, кто же в деле петрашевцев настоящий Иуда? Извольте, даю в разгадку образ. Штрихами и зигзагами-с. Итак, установимся в образе. Болезненный молодой еще человек лет 28-ми. Слегка рыжеват. Глаза как бы невидящие, однако пронзительные. Чахлая бороденка. Косноязычен, скрытен, порочен и сентиментален. Полученное образование в Инженерном училище - побоку, служить неохота. Ищет справедливости. Желает вырасти в своих качествах, но не знает - в каких именно вырастают в гении. Читал библию. Карамзиным не воспламенился. Страшно завидовал Пушкину. Глупо злословил: "Вашему Пушкину за женские ножки монумент хотят ставить, а у меня в памфлетах, даже кукушка стонет с направлением-с".

Хочет прийти к богу последним, чтобы сделаться первым. Деньги подвигают на игорную стезю. Игра подвигает к падучей. Не может найти выхода из пагубы. Познал бесов. Жаждет страданий. Необъяснимое желание "огадиться". Легенда о великом грешнике. Нужно грешить до умопомрачения, иначе не прийти к богу. Сочинения скверные, корявые, однако публика непритязательна - приемлет. Идея заговора, вследствие которого последние станут первыми. Доносы, предательство, арест. Допрос: что есть истина? Не знает. Ему говорят: да вы, сударь, просто глуп. Соглашается: "Это ничего-с, истину надо принимать со всеми последствиями". Не объяснился. Суд. Приговор. Казнь.

Казни не было. Не было казни! Ну-с, чей это сын, не нашедший пути к богу?..

Всяк не в своих санях едет. Кто поверит хмельному майору, что сам же Достоевский и предавал соратников по тайному обществу? Никто не поверит. Правда, имеются в личном деле царапающие шероховатости: мало того, что казнь заменили каторгой, так еще и восемь лет сократили вдвое. Не в рудники Нерчинские сослан был, как прочие, и гражданских прав не лишен. Ко всему только на бумаге числился в каторге, а в действительности жил на вольном поселении под надзором полиции, после чего направлен в седьмой Сибирский линейный батальон. Дослужившись до офицерского чина, немедля вышел в отставку и вернулся в Петербург. Много и беспорядочно писал. По словам художника Николая Ге, сделался "писателем Васильевского острова". Всяк не в своих санях едет.


Иуды внутренних дел

Не мы от истории - она от нас уходит. В сказку. В 1835 году в журнале "Библиотека для чтения" была напечатана "Сказка о золотом петушке". Для тех немногих, кто знал разрозненные детали дворцового заговора против Александра I, отнюдь не завершившегося с его смертью в унылом Таганроге, стало очевидным, что Пушкин бросил вызов шефу жандармов Бенкендорфу. Последней каплей, переполнившей чашу поэтического терпения, стал слух о том, что его привезли в Третье отделение и там высекли. Оскорбленный Пушкин дал понять, что знает подлинную причину смерти царя и может назвать имя "звездочета", не говоря уже о "шамаханской царице": "Разочтемся наконец...".

Открыто излить свой гнев и упечь поэта в Сибирь Бенкендорф не мог, поскольку пришлось бы объяснить причины - и не "оплошной публике", а венценосному брату того, кто "охнул раз, и умер он", то есть Николаю Павловичу. А там такая потянется цепочка, что не приведи Господь.

Александра I Бенкендорф презирал, а Николая, коего фактически сам и возвел на престол, боялся. Сплошная морока с этим уездным Гамлетом: "Я, конечно, обещал, но всему же есть граница". России он обещал конституцию, Бенкендорфу - тайную полицию. Но - как-нибудь после.

И неизвестно было, чего ожидать, раньше. Потому и понадобилась отвлекающая легенда о добровольном уходе Александра от мирской суеты в образе старца Федора Козьмича. Дурно было сработано, однако даже Николай смутно продолжал верить, что в фамильной усыпальнице покоится очень похожий на брата фельдъегерь Масков.

Вероятные в связи с Пушкиным объяснения с царем неизбежно коснулись бы массовой эпидемии среди царедворцев в первой половине 1826 года, на что и указал Липранди графу Орлову. Николай мог другими глазами посмотреть на скоропостижную смерть Константина и графа Дибича после пирушки в Витебске по случаю приезда эмиссара Бенкендорфа графа Орлова.

Липранди дознался, что донесения Дибича обо всем, что происходило во время пребывания Александра I в Крыму и Таганроге осенью 1825 года, прежде поступали в Варшаву, к Константину Павловичу и только дня через два достигали Петербурга, тогда как должно было быть наоборот. Дибич ставил на двух коней сразу, полагая себя в непременном выигрыше, как бы там ни повернулось дело с наследником престола. Понятно также, что полагал Константин, опасавшийся появиться в Петербурге даже ради предотвращения ожидаемого кровопролития, каковое могло, не ограничиться во времени декабрем, а в пространстве - Сенатской площадью. Тем не менее новые рубли со своим профилем велел отчеканить -Константин I.

Прочитав в журнале сказку, Бенкендорф был в ярости, но постарался скрыть свое состояние и потребовал доложить, кто из цензоров дал разрешение на печатание. Дубельт доложил, что цензор Никитенко был как всегда строг и не пропустил сомнительной строки: "Царствуй, лежа на боку".

Не стоило Пушкину даже и прикасаться к зловещей тайне. Ну пал с колесницы Дадон - невелика потеря. На Руси Дадоны не скоро переведутся, а риск в заочном поединке с шефом жандармов - это приговор самому себе. Липранди терзался, не зная, как отвести беду: "Сам себя ты, грешник, мучишь...".

Расправиться с Пушкиным испытанным способом не годилось. Всегда на виду, всегда в центре внимания, всегда под неусыпным оком полиции, с которой и спросят, какого судака и с кем отведал он в трактире Демута.

И всплывет тогда не один судак. Нет, Пушкин сам должен избрать орудие своей гибели. Только в этом случае: поверят, что всё было так, как оно было. Дуэль! И дуэль не с каким-нибудь русским повесой. Тут надобен бретер, коему недоступно понимание славы первого поэта России. Такой сыскался - Жорж-Шарль Дантес.

Судьбу этого "аиста" устроили наилучшим образом. Дантес, способный очаровывать безразличных ему дам с первого взгляда, мог рассчитывать во Франции на унтер-офицерский чин, не знавший ни слова по-русски, становится корнетом и получает назначение в Кавалергардский полк, патронируемый императрицей.

Так и не научившись правильно отдавать команды и правильно их понимать, заслуживший за несколько месяцев больше взысканий, чем все офицеры полка,  он производится в поручики. Не за образцовую службу, понятно. Неотступно, неотвратимо, с назойливостью конского слепня - он преследует Натали мнимым "чувством неразделенной любви" и делает это так, чтобы всякий новый слушок, обрастая несуществующими подробностями, целил в сердце Пушкина.

"Декабристу без декабря" суждено было пасть в январе. "Имейте мужество - быть!" Строго наставляя Пушкина, Липранди не учел, что коварство Бенкендорфа перевесит царскую благосклонность. "Теперь он мой!" Ошибался Николай. Трагедия на Черной речке усугубилась таким акцентом: в день дуэли полиция, по велению царя, была послана задержать участников поединка. Бенкендорф исхитрился направить наряд в сторону, прямо противоположную месту смертельного ранения Пушкина.

"Акценты, акценты... - ворчал майор Наумов, постепенно утрачивая лафитное возбуждение. - Пагуба неисповедима, а иуды внутренних, наших дел неиссякаемы. Хвала Пушкину - читать в России стало интереснее, чем жить. Вот послушайте. Весной 1869 года Липранди получил по почте от Льва Толстого только что изданный роман "Война и мир" с дарственной надписью: "В знак искреннего уважения и благодарности". Иван Петрович долго не мог понять, за что ему такая честь, пока не прочитал роман...