Колосья по серпом... исход источников 2

Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1"      http://www.proza.ru/2014/09/25/740

II

Днепр течет между высоких берегов спокойно и уверенно, вымывая из-под откосов песок, открывая иногда для глаз человеческих то, что сам же раньше спрятал от них: ноздреватые известняки, красные с лиловым оттенком плитки железняка и вечные, варяжских времен, дубы.

Они черные, как кость, эти мореные дубы. Как обгорелая черная кость. И если видишь на отмели полузанесённое песком мокрое бревно - сразу становится понятно, откуда взял народ предание о великанах, что спят, засыпанные песком и заплетенные травой, спят, пока не придет время великой беды и пока их не позовёт народ.

...Беда приходила много раз, а они не воскресали. Может, действительно окаменели, как те дубы?

Кто знает?

Но плывет и плывет великая река. Нас не было, а она уже несла свои волны мимо заводей, пущ и аистовых гнезд. А когда нас не будет, она все еще будет бежать дальше и дальше, к последнему, далекому морю. ...Деревню Озерище, что приткнулась над Днепром, на белопесчаном откосе, весной заливает вода, и она стоит на острове. Церковь - в стороне, также на острове, и на пасху попу с причётом иногда приходится не обходить ее, а объезжать на челнах. Прошла пасха, сильно спала вода. На возвышенностях уже отпахались и отсеялись. Деревня дремлет в ленивых лучах майского солнца, пустая, разомлевшая. И все же Днепр, почти совсем отступив в летнее русло, не может успокоиться и лениво точит низ берега...

Тишина. Покой. Глупый крик петуха над дымным навозом.

...В той майский день на песчаном откосе, под той самой грушей, которой кончался теперь Когутов надел, сидела стайка детей - три мальчика и девочка. Только два старшие - каждому лет по одиннадцать - сидели, обмотав бёдра полотняными сорочками. Третий, серьезный мужичок лет восьми, и девочка, еще года на два младше его, были совсем голые, но нисколько, видно, не стыдились по этой причине.

Из этих четырех два голыша и один слегка облаченный были очень похожи. Золотистые спутанные волосы, диковатые светло-синие глаза и, несмотря на детскую резкость, какая-то особенная, неторопливая степенность в движениях. Каждый, посмотрев на них, сказал бы:

- Когутово племя.

Четвертый был совсем не похож на них. Более тонкий. Темный кожей. С прямым носом, как остальные три, но с крутыми ноздрями. Со спокойным, не по-детски твердым ртом.

Он и сидел как-то более свободно и легко. Каштановые, очень искристые под солнцем волосы этого хлопца лежали крупными волнами. Темно-серые широкие глаза спокойно глядели на стремительное течение Днепра.

Ничего не было в этом потоке, ни паруса, ни стаи уток, и потому это занятие быстро осточертело сероглазому. Он лег на спину и обратился к соседу:

- Пойдем еще в воду, Павёлка?

- Сдурел, Алесь? - солидно сказал Павел. - Подожди, всю же воду замутили.

Вода в Днепре была еще прохладная, и потому друзья выбрали для купания небольшую заводь, хорошо прогретую солнцем. Купались, видно, совсем недавно, поскольку волосы у них были мокрые.

- Жарко, холера на него, - вздохнул Алесь и опустил черные ресницы. - Пойдем через неделю на Равеку. Стафан там давеча вон какого окуня выхватил.

Павел молчал.

- Ты что молчишь, Павёлка? - сказал Алесь. И, уже встревоженный, увидел, что у друга дрожат губы. - Ты чего, Павлюк?

- Через неделю тебя, возможно, тут не будет, - глухо сказал Павел.

- Во, дурина. Куда же этот я денусь?

- Сегодня утром - ты как раз последний воз навоза на Низок возил - приезжал Карп из поместья. Сказал, что паны поговаривают: мол, достаточно. Мол, тяжело Михалу Когуту без нашей помощи, и время брать Алеся... Это чтобы за тебя отец "покормное" и "дядьковое" (1) получил...

В глазах у Алеся появилась тревога. И сразу же исчезла, уступив место решительности.

- А я не пойду. Кто меня заставит, если мне и тут хорошо?

- Э-эх, брат, - тоном взрослого сказал Павел. - Тут уже ничего не поделаешь. Возьмут во двор - и концы. На то они паны. На то мы мужики. Как отдали они тебя, так и возьмут.

- А я убегу. Я не их. Я - ваш.

- Привыкнешь, - протянул Павел. - Помнишь, как шесть лет потому ревел, когда тебя к нам привезли? И страшно у нас, и черно. Привык же...

- Куда эта Алеся заберут? - спросила девочка.

Стояла перед ними, голенькая, круглая. Держала во рту палец.

- Иди ты, Янька, - с досадой сказал Павел. - Что ты знаешь?

- Куда его заберут? Он же наш, - в голосе девочки было недоумение.

- Наш, и не совсем.

I тут Алесь вскинулся на колени.

- Как это не ваш? Как это? А чей же я? Аистов?! Аришки-дурнички?!

На глазах его накипали уже злые слезы. Он не сдержался и отвесил дружбану звучный ляпас. А еще через минуту они, один через другого, катились вниз, к реке, поднимая тучи песка. За кулаками - света видно не было. Скатившись на самое прибрежье заводи, красные, пыльные, они молотили один другого и ревели. Яня, захлебываясь от крика, побежала к ним, густо сдвигая ногами песок.

- Не на-а-а... Не-е-е... Па-а-а!!!

За ней степенно, отклоняясь назад, будто круглый живот мог перевесить, двигался голыш "мужеска пола", Юрась Когут.

Девочка кричала уже совсем без голоса и часто топала ногами, не замечая, что зашла в воду.

И тогда восьмилетний Юрась, посмотрев на нее, нагнулся, черпнул полные пригоршни ила и звучно плеснул на обе головы.

Драка остановилась. Оба глядели один на другого и на Юрася. А тот, после паузы, медленно сказал:

- Э-ка, важно...

И пошел к девочке:

- Пойдем, Янечка, пойдем, золотце. Это они шутят. Это же Алесь пошутил... Вишь, забрызгалась вся.

Хлопцы глядели, как Юрась повел Яньку в заводь. Потом в Алесевых глазах появились слезы.

- Дурни, - сказал он, - испугали девочку. И ты дурак... Дурак ты, вот кто... Если я не ваш, так я и пойду... Не очень надо... Только в Загорщину я не хочу. Найду на гостинце могилёвских или мирских старцев с лирами - с ними пойду. И оставайтесь вы тут со сваей Равекой и с холерными вашими окунями. Он зашел по пояс в воду и начал смывать с головы сизый ил. И вдруг почувствовал, что Павлова рука легла ему на волосы.

- Подожди, - сказал Павел. - Давай помогу... Ты... прости...

Алесь выпрямился. Так они и стояли один напротив другого и наполовину в воде. На голове у Павёлки была густая лепёшка; с волос Алеся сплывали на лицо и грудь сизые ручейки. Они текли и от глаз, и нельзя было понять, вода это или слезы.

- Павлюк, - тихо спросил Алесь, - неужели возьмут?

- Не знаю, - неискренне сказал тот. - Может, и обойдется. Давай лучше мыться. Вечереть скоро начнет.

Они мылись молча. Яня и солидный Юрась сидели у самого берега, и Юрась брал большой черепашкой воду и поливал Янин живот.

- Дети, - прозвучал голос с откоса, - достаточно вам болтаться: верба со с... вырастет.

Над обрывом, у груши, стоял белый старик, белый от головы до ноговиц. Стоял, опираясь на граненый черный посох с острым концом.

- Вылезайте, или что?

- Они, дедушка, сейчас, - пискнула Янька.

Взгляд деда сразу смягчился, как только он глянул на девочку.

- И хорошо. Вылезайте. Я пойду.

Хлопцы молча домылись. Юрась и круглая Янька поднялись уже на откос и исчезли за грушей.

- Вот и печку, в которой в прошлом году картофель пекли, обрушил Днепр, - пряча глаза, сказал Алесь.

Действительно, в откосе, на свежем разломе, видно была только неглубокая черная ямка.

Они все еще медлили, будто видели Днепр последний раз. Алесь поставил ногу на большую глыбу земли, что косо сдвинулась в воду и наполовину затонула в ней. На той части, что еще оставалась над водой, спешили доцвести гусиные лапки и желтый подбел. А их братья, под водой, также еще цвели, но были бесцветные, будто их покинула жизнь.

В Алеся больно сжало горло.

- Пойдем, - тихо сказал ему Павел.

...От груши вела к дому узкая тропа. По оба стороны лежала недавно вспаханная черная земля, и очень белыми и тоненькими казались стволы яблонь и вишен, побеленные известью. Невесомый салатовый пух окутывал деревья, и особенно серой и безжизненной выглядела в этой зеленой туче старая хата Когутов с надворными постройками, размещенными буквой "П". Стены хаты, сухие, с глубокими трещинами, почти наполовину закрывала надвинутая грибом крыша с таким толстым слоем изумрудного влажного мха, что можно было задвинуть руку почти по локоть.

Рябины и виноград - так называют в Приднепровье коричку (2) - буйными волнами перехлёстывали через мертвый корявый плетень, будто стремились скрыть от глаз людских его безобразие.

Над деревьями уже взлетали бронзовые майские жуки. Солнце клонилось к закату, и в вечернем воздухе громко лязгал клювом аист на крыше сеновала. Дед с младшими сидел на завалинке, длинный, снежно-белый в своей холщовой одежде. Сад садил он. В то время даже в богатом на сады Приднепровье при каждом крестьянском доме было не больше трёх-четырех деревьев. Был, правда, приказ приднепровского шляхетского совета, чтобы каждый садил сады, но послушался его далеко не каждый.

Дед сидел, безвольно сложив коричневые руки, а над его головой неудовлетворенно басили майские жуки.

Неподалёку от него лежала на вскопанной курами земле Курта. Лежала на боку, тяжело отвалив страшные лоснящиеся соски, страдальчески смотрела на людей.

"Наверное, даже не увижу, какие у нее будут щенки", - подумал Алесь. Дед разбил ворчливо-любезным голосом тишину:

- Детки, Юрась сейчас огурцы польет, а вы сходите, сбросьте с вышек корове сена... Долго, черт его возьми, дождя нет: пасётся, пасётся, а брюхо пустое. Потом свиньям картофель посечь надо. Марыля напарила.

Хлопцы молча пошли за дом. Дед сидел неподвижно и слушал, как воркуют в кошелке под коньком голуби. Яня взобралась ему на колени.

- Деда, а баять когда будешь?

- Вот хлопцы вернутся. Сегодня я не только тебе с Юрасём, сегодня я и хлопцам баять буду.

Дед и внучка молчали. Тишина была особенно полная от урчания голубей.

...Наконец вернулся Юрась и сел возле деда. Ноговицы его были почти до колен мокрые, между пальцами босых ног - черные земляные потёки. Из хлевка доносилось частое чоканье секача.

- Сегодня Павел с Алесем побились, - сказал Юрась.

- Кто первый?

- Алесь.

- Тогда хорошо... Тогда ничего...

- Почему это ничего?

- А ты забыл, чему вас, детей, учили?

Юрась ответил бойко:

- Покормного панского сына не бить и первым с ним биться не лезти.

- Правильно, - сказал дед.

Яня ласкалась к старику головкой. Юрась сидел встопорщенный, как галчонок, и суровый: видно, обдумывал что-то. Потом сказал:

- Я что-то не слышал, деда, чтобы его нам за деньги отдали, Сегодня Павел говорил про какое-то "покормное" и "дядьковое"... Это что? И почему это только у нас и в Маевщине покормники есть?

Дед перебирал шершавыми пальцами волосики внучки, и слышно было, как они цеплялись за ладони. Грустно усмехнулся:

- Сводится старая традиция, Юрась. Когда-то по всему Приднепровью и дальше это как привычное было. Я помню, до французов еще, мало кто из панов, православных особенно, не делал этого... А теперь все реже и реже...

- А зачем это? - спросил Юрась.

Дед говорил с ним, как со взрослым, и малому это, видно, нравилось, поскольку слушал, уши развесив.

- Чтобы знали, как дается земля, - сказал дед, - чтобы не превратились в собаку.

Отдавали, бывало, как только четыре года дитяти. Кто на три, а кто и на пять лет. И совсем не помогали холопской семье. А потом, когда возьмут хлопца опять во двор - дают мужику покормное, за то, что парень съел, и дядьковое, поскольку все мы как будто дядьки малому, воспитывали его, уму учили.

- Пойдет от нас Алесь, - по-взрослому вздохнул Юрка. - Какой еще он потом будет?

- Наверное, все же лучше других, - сказал дед. - Слышал, как соха землю скребет. Чтобы не забыл только. С отцом и дедом его нам, можно сказать, повезло. Аким, прадед его, также ничего был. Может, и яблочко по яблоне. Может, и не забудет вас и меня... Ведь, не дай бог, если будет, как соседский Кроер...

- Когда его заберут? - спросил Юрась.

- Завтра. Завтра его заберут, - сказал дед. - Только молчите, детки. А сейчас беги, Юрка, принеси лиру.

Когда Павел и Алесь вернулись к завалинке, дед сидел уже с потускневшей, залапанной лирой на коленях. Медленно, будто пробуя, покручивал ручку, слушал шмелиное гудение струн. Курта смотрела на него и тяжело дышала.

- Вот, - сказал дед Павлюку, какой уже сел на траву, - не любят они, черти брехучие, ошейника... как человек... Была у меня собака, никогда на поводок не шла. А тут у меня скула на шее села. Жена-покойница порвала старую сорочку, замотала мне шею. Так собака увидала, завизжала, бросилась скакать, за горло хватает. Думала: у хозяина ошейник. - Вздохнул: - Ну, так хорошо, садитесь. Послушайте, пока наш не вернутся. Песня про жеребенка святого Миколы... Только вот что, Алесь, если ты в Загорщине начнешь рассказывать, какие тут песни поют...

Алесь покраснел:

- Долго вы тут меня обижать будете? То один, то другой. Я не хуже вас, если надо, молчать умею... Перед кем мне там языкаться?

Дед внимательно смотрел на него, будто все еще колеблясь.

- Гляди, сын. Песня тайная. Не при всех даже своих можно... Но все равно. Я уже человек старый. Выслушай мою последнюю науку...

Дед медленно повел ручкой, потом внезапно и резко качнул ее. Высоким стоном заплакали струны, будто завопил кто-то в отчаянии.

Хлопцы сидели у его ног, Юрась и Янька лежали с двух сторон, грели животами завалинку, но старик Когут никого уже не замечал. Совсем тихо начал звучать старческий и потому слабоватый, но удивительно чистый голос:

                Над землею Днепровской и Сожской
                Пролетали ангелы смерти.
                Где летят - там вымерла деревня,
                Где присели - там город вымер,
                Жизнь там только попам и могильщикам.

У Яньки широко округлились глаза.

                Так в конце сторона захирела,
                Что и ангелам страшно стало:
                "Чем прожить, как умрет последний?"
                И главный сказал: "Хватит летать,
                Надо нам на земле поселиться".
                Построили они дворцы,
                Построили стены из каменьев,
                Весь Днепр между собой поделили,
                Все людей от края до края...

Дед смолк на минуту, как будто пропустив несколько особенно хлёстких строчек, но струны жаловались, может, даже не менее выразительно, чем слова...

                ... Построили церкви и костелы,
                За молитвой ладаном курят,
                Задымили, как баню, небо.
               
Лицо старика стало важным, почти величественным.

                Бог годами сидел i нюхал,
                А после сказал себе Юрию:
                "Много дыма к нам долетает,
                Очень мало искренней молитвы.
                Твой народ по Днепру и дальше.
                Делать что с твоим уделом, Юрий?"
                И сказал ему Юрий-победитель:
                "Ты пошли на землю Миколу.
                Он из крестьян, он хорошо рассудит".
                Грозно бог свои брови нахмурил:
                "Хорошо знаю я людей деревенских,
                Вечно они жалуются, ноют,
                Хитростью же оплетут и черта.
                Я пошлю с Миколой Касьяна.
                Он из панов, он другое заметит".
                Тихо Юрий отвечает богу:
                "Якшается Касьян с нечистой силой,
                Сердце злое у твоего Касьяна".

Дед перестал играть. Только голос, печальный и скорбный, очень тихо вел песню.

                Бог солдата своего не послушал,
                Дал приказ Миколе и Касьяну.
                Вот оба спустились с неба
                I пошли по селам и весям.
                Был Микола в холщовой свитке,
                А Касьян в парче золотистой.

Струны вдруг да застонали, что стало страшно. Это были все те же четыре-пять нот, но, кажется, большего отчаяния и боли не было еще на земле.

                Ходят, ходят. От боли и жалости
                У Миколы заходится сердце:
                Панство хуже за царей турецких,
                Басурманы так не свирепствуют...

Алесь робко поднял ресницы и увидел, что пальцы малого Юрася, сжаты в кулачки, даже побелели на костяшках. Увидел жёсткий большой рот Павла. Он и сам чувствовал, что у него прерывисто поднимается грудь, и горячими становятся щёки...

                Разозлился наконец Микола:
                "Хватит их жалеть, сыроядцев.
                Пойдем, брате Косьяне на небо, -
                Пусть убьет их молнией бог ".
                Ответил Касьян черноволосый:
                "Хватит, Микола, пороть горячку.
                Хлопы лучших панов не стоят,
                Пьют водку, брёвна воруют,
                На границе бьют вилами брата.
                Каждый заслужил своего пана.
                А если панов побьешь молнией -
                Кто тогда нам храмы соорудит?
                Кто тогда нам ладан запалит?
                Подохнем с голода, дурак, на небе".

На какое-то особенно горделивое и жёсткое лицо деда падали последние лучи солнца. Тихо гудели струны, приглушенные рукой. А голос из жстокого становился мягким и певучим:

                Покачал Микола головой,
                I пошли они молча на небо...
                Вечер крадётся над землей,
                Где-то в пуще валки завыли.
                Слышит среди деревьев хрип Микола,
                Слышит он неясное движение.

Янька с круглыми от ужаса глазами забилась между плечом деда и стеной, и дед только на одно мгновение оторвался от струн, чтобы набросить ей на плечи полу дырявой свитки. Алесь увидел это и сжал ладонями виски, так жаль ему стало себя и всех.

                "Кто такой? - спросил Касьян Миколу. -
                Может мишка, сохрани нас боже?"
                "Не, не Мишка, - а всего кобыла", -
                Ответил Микола спокойно...
                Среди сосен стоит кобыла, -
                Не кобыла, а призрак без тела.
                Страшно ребра торчат, как заплаты
                С ободранной крыши крестьянской.
                Шея сбита, бельмо на глазу...
                И... жеребится та кобыла!

Голос деда сорвался.

                Потянулась к святому,
                Как ребёнок больной, взглянула:
                "Может, этот мне поможет?"
                Стал Микола, лоб почесал:
                "Брат Касьян, давай поможем".
                Тут, как черт, Касьян разозлился:
                "Этой падле лучше подохнуть,
                Чем таскать борону i брёвна
                И питаться гнилой соломой.
                Коновал я, тебе, что ли?
                Хочешь - пачкай мужицкие руки.
                Я приду на небо нетронутым,
                Чистым стану пред божие очи".

Юрась с ужасом смотрел на деда. И дед поймал его взгляд, усмехнулся и без музыки, - струны еще замирали, - почти скороговоркой, повёл песню дальше.

                Тут Микола сложил свою свитку,
                Костёр разложил меж кустами.
                Сел Касьян к теплу, руки греет,
                А Микола стоит рядом с кобылой,
                Щупает ей брюхо руками,
                По кресту ладонями гладит...
                Если б в Орше он был коновалом
                Полрубля ему бы заплатили,
                Завалился б деньгами Микола.

Робкая улыбка дрожала в уголке губ Павлюка. Он тихо тронул Алеся в бок, и Алесь ответил улыбкой. Опять повели свой напев, загудели струны.

                Тихо-Тихо.
                Не пели еще i петухи,
                Как кобыла глубоко вздохнула:
                Мокрый, теплый белый жеребчик
                Мягко лег в Миколовы руки.
                Вплоть до полдня ждал Микола,
                А после он погнал скотину,
                I за ей жеребёнок помчался.

С облегченьем вздохнула и легла на бок Курта, будто и она поняла, что все закончилась хорошо. А солнце садилось, и зелень деревьев приобрела оранжевый оттенок.

                Шли они и пришли на поляну.
                На поляне - курная хата.
                Рядом с хатой четверть волоки
                И сухая старая дичка.
                Стал Микола в лесу и видит:
                Хозяин бежит к кобыле.
                На ногах порванные поршни,
                Лицо изнуренное, на лице слезы.
                Отвернулся Микола и говорит:
                "Вот и все, пойдем, брат Касьяне,
                Поспешим мы скорее на небо,
                Даст нам бог за задержку по шее".

Юрась шевельнулся, думая, что уже конец, но поймал строгий взгляд деда и остался сидеть неподвижно...

                Перед богом стоит Микола,
                Портки все заляпаны грязью,
                На рубахе кровавые пятна,
                Лицо смято, глаза покраснели.
                На Миколу бог разозлился:
                "У трактира крутился, конечно,
                С девками катался по гумнам,
                Расквасили нос тебе хлопцы.
                Прочь с глаз!"
                Тут Касьян рассмеялся:
                "Что тебе я говорил, Микола?
                Как приходишь, котик, на небо, -
                Надо чистую иметь одежду,
                I не стоит того кобыла,
                Чтобы гневил ты господа бога".
                "О какой кобыле ты молвишь
                Бог спросил.
                I тогда Микола
                Рассказал ему о кобыле,
                О земле, о бедных деревнях:
                "Боже, боже, ты видишь страдания.
                Крест у хлопов паны срывают,
                Чтоб ярмо натянуть на шею.
                Мужики на земле озерной.
                Всю солому с крыш посрывали,
                Всю кору с сосёнок поели".

Алесю стала тяжело, он лег животом на траву и спрятало лицо в ладони.

                Бог задумался, тяжело, глубоко,
                I сказал: "Прости мне, Микола.
                Я все это до конца дней запомню".
                Гневно бог взглянул на Касьяна:
                "Чистый ты, Касьян, и красивый.
                Край мой бедный волки кромсают, -
                Ты ж о чистой одежде заботишься.
                А ты думал ли, братец Касьяне,
                Что для сердца моего дороже
                Даже темный, последний злодей.
                Он церковь маю обдирает,
                На престол грязным поршнем лезет,
                Но он лезет с чистой душою,
                Ведь от голода дети умирают
                И у него, у у его соседа.
                Ты об этом не думал, Касьяне,
                И потому я даю Миколе
                Каждый год два великих праздника,
                Чтобы Миколу славили люди,
                А тебе я даю, неразумный,
                День последний, двадцать девятый,
                В лютом месяце, месяце сугробов".

Солнце почти коснулось земли. И лицо деда стало розовым.

                Тут Касьян, как бобр, заплакал:
                "Боже, боже, за что наказываешь?
                Ты обидел своего святого
                За отродье паршивой кобылы!"
                И сказал ему бог спокойно:
                "А думал ли ты, брат Касьяне,
                Что с мечом я появлюсь скоро,
                Что грядёт Господь Бог во славе
                Спасать свои белые земли?

С тихой угрозой запели струны. Теперь уже не только колок, но и рука деда медленно бегала по ним. Тени лежали в глазницах и под губами старика, а лицо было красным, вроде облитым пламенем и кровью.

                Время то придет очень скоро.
                Станет сильным конём жеребёнок,
                I на этом коне я поеду
                К починкам (3) и хатам крестьянским.
                Кони сельские мало ели,
                Всё трудились, тяжесть возили, -
                Справедливости ездить надо
                На мужицких пузатых конях.

Гневно взвился напев.

                А когда на крест меня потянут-
                Мужики меня защитят.
                Им даю я в лесах дубины,
                Им даю я в земле каменья.
                А остальное - сами добудут".

Тревожно-багровое лицо склонилось к струнам. А напев опять стал тихим, почти неслышный, грозным.

                Над землею гудит гроза грозно,
                Над землею холодный ливень.
                А в лесу толстеют дубины,
                А в конюшне растет жеребёнок.

Медленно замирал звук струн. И, пока он стих, долго еще после того царило молчание.

- Деда, - шепотам спросил Юрась, - а где тот жеребёнок?

И дед ответил также тихо:

- Кто знает. Может, даже и неподалёку. У Лопаты растет белый жеребенок. И мало ли еще где.

И вдруг воздух шумно вырвался у Алеся из груди. Чувствуя, что еще минута и он не сдержится, он вскочил с места и бросился по тропе.

Павел вознамерился было за ним, но рука легла ему на плечо.

- Сиди, - сказал дед, - ему лучше сейчас одному.

...Тропа вывела мальчика на днепровский откос. И там, весь дрожа, он сел на траву, припав лицом к коленям.

Мысля были беспорядочные, но он чувствовал, если вот тут, сейчас, он не решит, как ему быть, он не сумеет вернуться в дом на последнюю, - он чувствовал это, - на последнюю свою ночь.

"Они не виноваты. Им тяжело. Пахать землю - это совсем не то, что ездить на коне. Я никогда не буду таким, как этот Кроер, о каком они иногда говорят. Я куплю у Кроера всех людей и сделаю, чтобы им было хорошо. И они, встречая меня, не будут сторониться с дороги, я буду здороваться с ними".

Слезы высохли у него на щеках. Он сидел в полумраке и следил, как багряное солнце, внутри которого что-то переливалось, садилось в спокойный поток.

Груша за его спиной утонула уже во тьме, и только повыше, все еще залитая последними лучами, неподвижно клубилась ее осужденное прекрасное цветение.


1 В старину, времен унии, традиция, какая почти исчезла в XIX ст., белорусские паны отдавали сыновей на "дядькавание" (воспитание) в крестьянские семьи.

2   Какалуша, ирга.

3  Починок - дом в нетронутом лесу.


Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 3"  http://www.proza.ru/2014/10/02/1411