Время и стекло

- Ваше время истекло.
Свинцовый голос из глотки маленького динамика чуть задрожал на излёте последнего слога, будто уловил вибрацию напряжения, царившую в комнате. Женщина вздрогнула. Целый час, выделенный на свидание с сыном, пролетел незаметно, а толком и не поговорили.
- Сынок, ты не поел. Еду ж нельзя с собой… А тут домашнее…
- Я не хочу, мама.
Она встала, схватила простенькую сумку, суетно принялась запихивать в неё всё, что лежало на столе. Остановилась, словно застыла на две секунды, и вновь опустилась на стул, будто силы покинули.
- Согласись, Славушка! Христом Богом тебя молю, согласись! Для твоего же блага!
Парень молча покачал головой. «Нет».
В его ладонь легло что-то маленькое, прохладное.
- Возьми на память о доме. Спрячь, не найдут. Взглянешь украдкой и нас вспомнишь.
Он посмотрел на ладонь. Маленькие женские часы, желтоватый циферблат, тонкие чёрные стрелки. Зачем они ему?
- Ты когда-то купил их мне, - шёпотом сказала женщина. - Пусть будут с тобой, пока ты здесь.
Динамик захрипел, выплёвывая приговор: свидание окончено. Послышались равнодушные шаги в коридоре, скрипнула простуженная дверь.
- Вам нельзя здесь больше находиться, - отчеканил худощавый охранник, молоденький, наверное, ровесник её Славика.
Женщина кинулась к сыну, повисла на нём, уткнулась головой в рубашку, очки съехали на нос. Трогательная. Такая родная. «Мама!».
Слава обнял её.
- Ну всё, всё. Не серди их, иди. Здесь, строго, - он легонько отстранил мать, борясь с предательским горьким комком в глотке. - Нашим привет... Деду, Андрюше. Себя береги. И не плачь из-за меня!
Она кивнула, нарушив данное самой себе слово, что при сыне не даст волю слезам, и всё ещё не решалась выпустить из сжатых кулачков рубашку сына. Напомнила ему котёнка, пригревшегося на руках, которого пытаешься оторвать от себя, а он цепляется когтистой лапкой за толстую пряжу свитера.
Слава сделал усилие и вынырнул из объятий матери.

Проходя по длинному белому коридору в сопровождении охранника, он ещё раз подумал о правильности своего решения. «Нет» - единственный возможный ответ, и компромиссов быть не может. «Нет» - и замок захлопнется навсегда, не оставляя надежду даже на взлом.

За массивной дверью его уже ожидали. Молоденькая улыбчивая сестричка в свежем халатике кивнула охраннику: ступай, мол, дальше мы сами. Слава заметил, что она, пожалуй, не совсем уж уродина, какой казалась ему долгие месяцы. Что это? Неужели действие бальзама закончилось, и пупырчатая лягушонка превращается в принцессу? Он взглянул на блестящий прямоугольничек, приколотый на её груди. «Любовь» - просто, без фамилии и титулов. Когда он впервые увидел её, то подумал, что нет более нелепого сочетания: эти рыжие кудри под белой шапочкой, веснушчатые тонкие руки, нос-пуговка, острые коленки и имя «Любовь». Любовь - это совсем иное. Что? Надо попытаться всё же вспомнить…
А вот сегодня девушка совсем не вызвала раздражения. По-прежнему оставалась низкорослой дурнушкой, но черты лица будто бы сгладились, округлились, не так оскорбляли понимающий настоящую красоту глаз. Привык? Как привыкают к нелепым занавескам в съёмной квартире - сначала дивясь вкусу хозяев, а потом и вовсе переставая замечать, что они вообще существуют.
«Для твоего же блага», - вспомнил он слова матери.
Медсестра провела его в кабинет. Незнакомый молодой доктор напряжённо смотрел на экран компьютера.
- Проходите, располагайтесь. Я ваш новый наблюдающий врач Самойлов Илья Андреевич.
«Ну, ну! - подумал Слава. - Меняются, как одноразовые носовые платки. И так же похожи друг на друга». Он наклонил голову чуть набок, точно овчарка - нарочно, чтобы подразнить доктора, и принялся откровенно его рассматривать: высокий, спортивный молодой мужчина, чуть постарше его самого, здоровый ветчинный цвет лица, тонкие губы, невесомая оправа дорогих очков. Такой же, как и все предыдущие. «Наблюдающий врач» - хитрый титул, но очень верный. Наблюдает, а помочь не в силах.
Он сел в мягкое кресло напротив доктора.
- Коломиец Владислав Петрович. Двадцать восемь лет. Разведён. Постоянное место жительство - Москва, - прочитал доктор Самойлов с монитора.
Слава кивнул. «Опять по новой! Как всё надоело!»
- Я внимательно изучил ваш анамнез, - врач сделал паузу. - Есть кое-что, не укладывающееся в общую картину. То, что не могу никак понять.
Слава поднял одну бровь. «Добро пожаловать в клуб!»
- Что же?
- Здесь сказано, что вы добровольно просили взять вас в эту клинику и именно в пятый корпус.
«Запереть - так было бы точнее».
- Что же вас удивило?
Доктор Самойлов поправил очки на переносице.
- У нас отличные условия, лучшие в мире, если сравнивать клиники нашего профиля. Но человек в здравом уме, желающий и даже настаивающий на лечении в пятом корпусе… Такого за мою карьеру ещё не было.
«Лучшая в мире? Да эти омерзительные бараки надо сжечь! И известью засыпать!»
Слава брезгливо отвернулся. Впрочем, в словах молодого медика была доля правды. С тех пор, как закрылась последняя в России тюрьма, в заведения подобного рода добровольно мог хотеть только сумасшедший. С психическими же расстройствами различного толка, а также с банальными нервными срывами работают в четырёх корпусах. В пятом не лечат в прямом смысле этого слова. В пятом лишь разговаривают. «Наблюдают».
- Я понимаю, если бы я украл упаковку чипсов в супермаркете, вам было бы намного проще.
- Если бы вы оказались простым вором, мы бы с вами не говорили. Воровство - это всего лишь аномалия первого типа. Нормальный человек воровать, как вы понимаете, не может. Клептомания же лечится за один день. Да что там, вы просто выпиваете чашку кофе у доктора в кабинете и избавляетесь от «недуга» навсегда: азарт и эйфория от воровства теперь уже не способны жить в вас.
- А если воруешь по нужде. От голода?
- Фантазируете? Есть же центры помощи в каждом районе, там всегда накормят, психологи тоже работают с теми, у кого беда… Впрочем, мы отвлеклись.
Доктор Самойлов достал из резного серванта тарелку с виноградом и пододвинул к Славе.
- Итак, Владислав Петрович, давайте продолжим. Вы родились в Москве?
О детстве он не помнил ничего. Лишь эпизоды. Их дворовая ватага лезет на крышу запускать змея… Тот цепляется за тазообразную спутниковую антенну… Маленький Славик тянется отвязать змеиный хвост и падает… Больше воспоминаний нет. Лишь инвалидная коляска.
-Да, кажется, я родился в Москве.
-Вы проводили каждое лето на море, пробовали рисовать. И весьма удачно, надо сказать, пробовали: пять ваших рисунков, невероятных для ребёнка, и по сей день находятся в музее Детского творчества.
Слава наморщил лоб, пытаясь вспомнить. Но мозг был пуст.
- В десять лет вы получили тяжёлую травму позвоночника. Но новые научные открытия в области ортопедии позволили вам встать на ноги уже через два месяца…
Этого он не помнил совсем. Но, впрочем, какой смысл доктору врать? Ведь, в конце концов, Слава передвигается самостоятельно и последствий того рокового падения с крыши не замечает.
- У вас, судя по всему, было счастливое детство. Что вы помните?
- Больше ничего.
Он слукавил. Память яркими вспышками дарила ему негативные эпизоды. Двойка в школе по биологии, любимому предмету, за то, что пытался оживить лягушку-экспонат. Колючая усмешка девочки, в которую влюблён, - когда он не смог подтянуться на турнике и пяти раз, а лишь беспомощно извивался, как дождевой червь, остервенело пытаясь достать до перекладины подбородком. Что ещё? Дети натравили на него пойманного лисёнка - одного из тех малышей из огромного заповедника в Подмосковье, про которых взрослые говорили: «Расплодились, бестии». Лисята почти ручные, сами выходят к жилью, но не от голода, а из любопытства. Славик испугался и залез на дерево под раскатистый смех одноклассников.
- А юность? Вы помните себя подростком?
Снова короткие и болезненные подтёки воспоминаний. Бледные, сырые, словно мама выливает на сковороду из поварёшки смесь для блинов. И также шипят в голове, брызгая крохотными пузырьками масла … Он стоит в подворотне, скрытый ажурной решёткой ворот его дома на Пресне, и наблюдает, как невесомая, всегда пахнущая цветами Анечка целуется с парнем из соседней школы; счастливые, они идут мимо, не замечая его. Ещё Слава помнит слёзы матери, когда Андрюша, его старший брат, вратарь сборной России по футболу, пропустил свой первый и единственный гол. Для семьи это был настоящий траур…
- Нет, доктор. Я ничего не помню.
Илья Андреевич холодно взглянул на него.
- Вы хотите сказать, что у вас всё ещё отсутствуют любые позитивные воспоминания?
- Именно.
Слава невольно улыбнулся. Три-четыре плохих эпизода из детства, столько же из юности и всё? Не значит ли это, что жизнь его можно назвать счастливой?
Вошла медсестра Люба, что-то тихо спросила у доктора. Слава невольно залюбовался чистой, почти прозрачной кожей её лица, тонкой гибкой талией за плотной материей халата. Неужели он считал её некрасивой? Впрочем, всё приедается, ко всему привыкаешь…
- Я освежу вашу память, Владислав Петрович, - продолжил доктор Самойлов, когда Люба вышла. - Вы были способным ребёнком, в двенадцать лет получили грант для усиленного обучения при институте Космической химии им. Краузе, с увлечением окунулись в учёбу.
- Я учился в Германии? - с недоумением переспросил Слава.
- Нет-нет. Институт Краузе находится в Санкт-Петербурге, вы переехали с матерью туда, вам предоставили жильё в Академгородке.
Он вдруг вспомнил обрывки немецкой речи. Его оппонент на экзамене говорил отчетливо, синхронистка начала было переводить, но Слава остановил её.
- …Но я откуда-то знаю немецкий…
- Вы учили его в школе, как и английский. А в институте было много иностранцев.
Да! Он неожиданно вздрогнул. Память вытаскивала из тёмных глубин разные лица, иностранную речь. Институт Краузе - лучший в мире, и Межконтинентальный Союз добился квот на обучение в России для каждой из стран, чьи учёные ведут исследования по космической химии. Словно из тумана выплыло большеротое лицо Гюнтера Курта, его счастливого соученика, сумевшего обосновать открытие, в шаге от которого был он, Владислав Коломиец.
- Наши сограждане редко уезжают учиться за границу. Смысл? - продолжил доктор Самойлов. - Но вы в каникулы объездили полмира.
Видимо, тогда Слава был по-настоящему счастлив, потому что вместо воспоминаний, даже самых незначительных, в сознание расплывались лишь лиловые пятна.
- Что было после института, доктор? - настороженно спросил он.
- В восемнадцать лет вы поступили в аспирантуру, но уже в Москве. Вернулись домой, занялись научной работой. Ваша зарплата была достаточной для того, чтобы оплатить отпуск матери после лечения…
А вот это он уже помнил очень хорошо. Онкология. Слово - круглое, три «о», огненное, как шаровая молния, сметающая всё живое на своём пути. Медицине пока не удалось предотвратить её появление, но в российских больницах научились выжигать раковые клетки всего лишь несколькими уколами. Конечно, остаются риски, но как хорошо, мама заболела именно в Москве! Две недели ада, и можно начинать жить сначала. И, хотя все препараты и лечение бесплатные, но на реабилитацию, если пациент пожелает провести её за пределами своего города, требуются деньги. Мама тогда захотела посмотреть Японию…
Стоп! Выходит, Слава помнит не только тот взрывающий сердце момент, когда врачи объявили о диагнозе матери, но и о Японии, откуда посвежевшая и похорошевшая мама вернулась с целым букетом впечатлений и чемоданом сувениров? Неужели и правда, действие того огненно-синего бальзама, что жило этот год внутри Славы, подходило к концу?
Он тронул рукой диафрагму и почувствовал жжение.
- К двадцати двум годам вы стали выдающимся учёным, - продолжал Илья Андреевич, глядя на мерцающий монитор. - Вам доверили лабораторию…
Слава наблюдал, как ходят зрачки доктора слева направо, как танцуют на стёклах его очков серебристо-фиолетовые блики от экрана компьютера. Что, что ещё затаила от него коварная память, такой изумительный материал для исследования?
Илья Андреевич продолжал говорить, перечисляя награды и премии, поездки, доклады, симпозиумы, научные конференции. Любопытно… Оказывается, он, Слава Коломиец, изобрёл что-то там в области биохимии, какую-то суспензию, способную бороться с врождёнными болезнями мозга. Доктор легко произносил незнакомые Славе названия, с уважением поглядывая на него из-под очков, названия же эти ни о чём не говорили его пациенту.
- Вы уверены, что это моих рук дело?
- Владислав Петрович… - Самойлов улыбнулся. - Я защищал диссертацию на основе ваших трудов. Хотя и старше вас…
Слава поморщился. К чему всё это? Для науки он потерян навсегда.
- Перед тем, как попасть к нам, вы работали над искусственной памятью. Постоянно ездили в Санкт-Петербург. Вы совсем ничего не помните из своей жизни?
Он помнил маму, брата Андрюшу - лучшего голкипера сборной, отца - вплоть до его смерти от дорожной аварии, как раз накануне Славиного доклада на конференции в Вашингтоне. Но событий, связанных с родными, - позитивных событий не помнил совсем.
- А любовь? Вы помните, как любили кого-нибудь?
Любовь? Любовь… слово не из его лексикона. «Любовь» - это блестящая табличка на аккуратной маленькой груди веснушчатой медсестры. Больше ничего. НИЧЕГО.
- Я люблю мать и брата.
Доктор снял очки, потёр пальцами уставшие глаза, закрыл крышку ноутбука.
- Я больше не буду вас мучить. Только последний вопрос… - он выдержал паузу и снова посадил очки на переносицу. - То исследование, над которым вы работали…
«Сейчас он спросит, остались какие-нибудь записи или хотя бы список литературы, с которой он работал последний год…» Но доктор Самойлов молчал.
- Я не помню даже темы.
Илья Андреевич вздохнул:
- Мой вопрос не о вашем научном труде, - он достал из папки лист бумаги, исписанный синими чернилами.
«Как странно, сохранились ещё записи от руки в наш век гаджетов и электронной переписки», - про себя усмехнулся Слава.
- Владислав Петрович, это ваше… сообщение.
- Завещание, хотите сказать? - Слава расхохотался.
- Я бы назвал это письменной просьбой, скреплённой печатью нотариуса как подтверждение вашей доброй воли.
Слава настороженно взглянул на доктора Самойлова и протянул руку к бумаге.
- Вы позволите?
Взяв листок, он пробежал глазами по строчкам, как учили его в школе на уроке скорочтения: сначала наискосок, потом по прямой сверху вниз - так мгновенно запоминается текст. Почерк похож на отцовский, только более неразборчив. Неужели это его собственная рука?
Да, бумага походила на самое настоящее завещание. Он, Владислав Петрович Коломиец, находясь в уме и здравом рассудке, просил поместить его в пятый корпус клиники Святого Сергия, дабы навсегда изолировать от общества, для которого представлял наивысшую степень опасности. Далее стояла дата - начало прошлого года и его личная подпись.
- Раз я нахожусь у вас,  - значит, эксперимент удался, - скептично произнёс Слава.
- В чём, в чём была суть эксперимента? - доктор нетерпеливо катал пальцами по столу ребристую шариковую ручку.
Слава молчал.
- Почему вы считаете себя опасным для общества?
Снова молчание.
- Владислав Петрович, сегодня ровно год, как вы в пятом корпусе. Мы не нашли у вас никаких отклонений, из-за которых вы сами себе назначили изоляцию. Я полагаю, вы могли бы вернуться домой.
Мама!!!
«Согласись, Славушка!» - молнией пронеслись в голове слова матери.
- Нет.
- Но неужели вам не хочется к своим?
- Если пособие по моему содержанию, которое платит государство, недостаточно, я могу перевести на счёт клиники…
- Речь не о деньгах, - перебил его доктор. - Речь о вас.
Слава  поднялся, направился к выходу.
- Мне не интересен этот разговор. Простите, если невежлив.
- Я провожу вас, - доктор Самойлов встал и направился в коридор вслед за ним.
У двери в его комнату Илья Андреевич тихо и немного виновато, как показалось Славе, попрощался и всё же не удержался от последней реплики:
- Владислав Петрович, здесь не тюрьма. И не политический лагерь. Вы можете выходить, когда захотите. Главный врач заверил своей подписью разрешение.
- Это лишнее, - холодно ответил Слава.
- Неужели вам не хочется погулять по московским улицам, посмотреть на лица людей, навестить коллег и друзей? Да просто посидеть в кафе с девушкой?
- Я не готов, доктор.
Тут следовало бы грустно улыбнуться и взглянуть ему прямо в зрачки, но Слава решил избежать ненужного пафоса и, не глядя на собеседника, вошёл в комнату.

Кто ты? Что ты? Ты - то, что живёт внутри тебя. Ты ли сам или монстр, который выел всё твоё нутро и уютно свернулся за грудиной, поджав неуклюжие ноги?
Слава достал из прикроватной тумбочки жёлтую жестяную банку из-под листового чая и высыпал на стол цветные стёклышки. Треугольные, круглые, квадратные - они заплясали разномастными каплями на скатерти. Он любил это детское занятие: оно приносило успокоение голове и усыпляло тревогу в душе.
В нагрудном кармане рубашки тикали женские часики, будто эхо ударов сердца. Тук-тук, тук-тук. Слава вынул их, положил перед собой на стол. Минутная стрелка чуть отставала от больничных часов на стене, всегда точных. Часики пахли домом, мамой, дедовыми руками, когда он, мастер-часовщик, чистил их, продувал маленькой оранжевой грушей и бережно промасливал детали. Когда-то на их хрупких прямоугольных ушках был браслет с изящной застёжкой. Мама надевала часики исключительно в театр как украшение к изумрудному платью, которое Слава так любил.
Ну вот! Сегодня уже несколько раз он думал о матери с нежностью. Стёрлись все детские обиды, ревность и злость на родного человека, самого близкого. Слава тряхнул головой, взял со стола первое стёклышко.
…Мама. Стекло ровное, бесцветное, прозрачное, легло на циферблат часов, совсем не исказив его. Почти нет преломлений. Всё чётко и ясно. Лишь царапины на гладкой поверхности. Мама медленно возвращалась в воспоминаниях, тёплая и близкая. Он вдруг вспомнил, как пахли её руки, как любил он трогать синюю жилку на её запястье и как волновалась она, когда он уезжал из дома.
Сверху легло оранжевое стёклышко, преобразив круглое часовое личико. Его детство, юность. Будто в рапиде крутились в голове кадры: вот он с мальчишками гоняет на велосипеде по улочкам и проспектам, и Москва, исполосованная велосипедными дорожками вдоль и поперёк, лучисто улыбается ему отблесками солнца в оконных стёклах. И с Пресни они выезжают на набережную Москва-реки, где так здорово купаться в чистой прохладной воде. Отступают горькие детские слёзы и обиды, проявляются в тумане лица школьных друзей; девочки, в которых влюблён; дед, показывающий, как вырезать из дерева забавные фигурки; брат с отцом, подготавливающие удочки для рыбалки на Яузе. Одно за другим светлые далёкие события выстраиваются в вереницу ярких эпизодов, о которых не можешь не сказать: это и есть моя биография.
Всё-таки утреннее предчувствие не подвело: действие бальзама заканчивалось. Нехотя, цепляясь крючковатыми лапками за краешек сознания, уходили плохие воспоминания, сопротивлялись, делали впрыски в новорожденную память, невинную, как чистый лист мелованной бумаги.
Зелёное стёклышко исказило секундную стрелку часов, подломило её, сделало толстой у основания, точно бутон тюльпана. Россия. Его страна, которую он не променял бы ни на какую другую. Цепочкой, точно комариная серая стайка, стирались из памяти злобные блоги в соцсетях, расплывалось и таяло перекошенное лицо иностранного господина, грозящее пальцем с экрана телевизора: «Во всём виноваты русские». «First to blame!» Да, мы виноваты в том, что у нас хорошо, сыто и спокойно. И тюрем больше нет, и границы открыты. И старики обеспечены и благополучны - это ли не самый высокий ценз? Слава вдруг вспомнил, как встретил в Сокольниках президента. Просто так, на утренней пробежке. Сам-то он тогда оказался в районе случайно - отвозил реферат профессору, живущему неподалёку. Вот так, без охраны и кортежа, как обыкновенный москвич, в спортивном костюме и плеером в ушах, сопровождаемый лишь своей любимой комнатной собачкой, которую тоже знала с экранов вся страна, бежал трусцой первый человек государства. И улыбался, кивал случайным прохожим. И Слава тогда подумал, что этот молодой человек, чуть за тридцать - возраста его брата Андрея, - очень близок и понятен ему. И что бы ни говорили за океаном, страна, в которой молодой президент бегает по утрам в Сокольниках, не боясь покушений, - да что там покушений - просто назойливых говорунов - эта страна счастливая.
Слава расстегнул пуговицу на вороте рубашки. Господи! Не было ни дня в пятом корпусе клиники, когда бы он не мечтал уехать в Европу. Эксперимент с бальзамом, и правда, удался. Он догадался об успехе опытов сразу, как только вместо «Россия» впервые произнёс «В этой стране».
Следующее стёклышко синее. Слава повертел его в руках, полюбовался отражением золотисто-кобальтовых лучей, положил сверху на выстраиваемую стеклянную пирамидку. Стрелки, цифры потеряли чёткость, искривились. Вот так смотришь на какое-нибудь событие в жизни: оно предельно ясно, обнажено до скелета; а потом взглянешь сквозь стекло, и вроде как помутнело, обросло суетными эпизодами, и уже не так остро пронзает сердце заточенной спицей. А сверху ложится новая стекляшка, - и ещё больше искажает произошедшее. Не так теперь скалится боль, да и само случившееся видится в другом свете, цвете и ракурсе. И чем больше стёкол накладываешь - тем незначительней кажется то, что когда-то взбивало твой мозг в многослойную пену. Время и память - лишь соседи по белой палате, нет в них любви друг к другу, связаны они только скудными обстоятельствами недолгого сожительства. А койки их стоят рядышком, и порой время пытается врачевать свою соседку-память, коль уж надежды на прочую медицину нет, и нашёптывает по ночам шепелявым ртом рецептики - бесполезные, как травяные примочки, но такие порой утешительные!
Синее стекло принесло память о науке - той науке, которой посвятил он свою жизнь. Потухли лица завистников, спрятались неудачи и провалы, вышел на первый план триумф молодого учёного.
…О сути его эксперимента не знал никто. Два года он колдовал над лекарством нового поколения, способным бороться с депрессией без побочных эффектов. Невыносимо было видеть маму, так и не пришедшую в себя после гибели отца. Опыты дали неожиданные результаты: если препарат нагреть, выпадал чёрный осадок. Перегонка и фильтрация позволили выделить маленькую пробирку огненно-синего вещества, Слава назвал его «бальзамом». Так, в шутку. В ту пору как раз ушла к другому жена Катя, ему было невыносимо тяжело, и всё сходилось на одном: пригуби, избавься от тяжёлых воспоминаний о ней, забудься, это же так просто! Всего лишь один глоток - и она останется в памяти лёгкой смешливой девочкой, а расставание не будет больше изъедать душу. И отец начнёт приходить во сне улыбающийся, загорелый, с удочкой, звать сыновей на Яузу. Сотрутся тяжёлые дни похорон и мамин инсульт на девятый день, во время поминок…
И Слава сделал этот глоток. Но, вопреки ожиданиям, эффект оказался противоположным. Исчезло позитивное - всё, что помнил с детства. Остался лишь негатив, чёрный и безнадёжный. Ни одного хорошего воспоминания, только мрачные, до краёв наполненные горечью и сожалением, - вспышки, выпестованные коварной памятью.
О том, что с ним что-то не так, он понял на площади во время уличного концерта какой-то звезды. Вдруг показалось, что вся эта толпа - озлобленная, голодная, жестокая. Акт протеста, люди, готовые бросить на трибуну самодельные бомбы. В ужасе побежал он назад в лабораторию. Лица прохожих виделись ему перекошенными от ненависти к нему, и даже охранник в институте брезгливо протянул ключ от кабинета, словно боялся испачкаться о «нечистого» - так ему казалось в тот вечер. Слава выпотрошил все запасы препаратов и медицинских порошков. Противоядия не было, да и не могло быть. Сколько продлится этот кошмар? Непрестанно звонила на телефон мама - он не хотел снимать трубку, так осязаемы были детские обиды и упёртая уверенность в том, что брата она любила сильнее, что занималась собою больше, чем детьми. Это же катастрофа, неимоверная катастрофа - жить, не видя вокруг хорошего! И страшно выходить на улицу: если человек чем-то недоволен, он старается собрать вокруг себя таких же недовольных. Это счастливый может быть тихо счастлив в одиночку. Недовольному требуется окружение.
Что же тогда будет - с ним, с его семьёй? Ожесточение заразно. Что будет с городом? Со страною? Слава кожей ощущал приближающуюся катастрофу. Не было мучительней ночи в его жизни, а к утру он вылил в раковину ядовитый бальзам, весь до капли, уничтожив все пробирки и ингредиенты, вызвал нотариуса, составил с ним бумагу, в которой просил держать его «запертым» в пятом корпусе клиники Святого Сергия - специализированном крыле, где ещё оставались те, кто был по-настоящему опасен для общества. Затем позвонил матери, как смог объяснил свой поступок (впрочем, до сих пор не мог поручиться, поняла ли она его), и… вот уже год он здесь.
Пальцы задрожали, едва не разрушили стеклянную пирамидку. Господи! Как хорошо вернуться домой - в свои светлые воспоминания и мысли без раздражения и злобы. Это всё и есть твой настоящий дом. Там светла улыбка родителей и полон любви каждый день. Домой, домой!
Слава взял со стола последнее стёклышко - красное, попытался согреть в ладонях. Оно стало теплее, заиграло бликами на скатерти. Любовь… То, что он забыл навсегда. Но нет больше боли и предательства. Ни Аня, кареглазая девушка из его юности, ни Катя, жена, нашедшая счастье с его бывшим лучшим другом, - никто теперь не вытравит его способность любить. Действие бальзама закончилось. Закончилось навсегда. Шекспировская трагедия расползлась по швам выцветшей ткани годами ноющей боли. Он готов к новой любви, ведь именно с ней можно по-настоящему жить, а не существовать.
Слава взглянул на пирамиду из стекляшек. На самом её дне был искажённый маленький циферблат. Время… Теперь и не отличишь часики от рисунка на скатерти.
Слава одним жестом разрушил пёстрый столбик. Разноцветные стекляшки завертелись на столе, заплясали.
Любовь… Перед глазами всплыло серебристое имя на халате сестрички. Люба! Самая красивая девушка на земле! Возможно, она не откажется поужинать с бывшим пациентом. Ведь он теперь свободен, свободен, как никогда. Только пройдя через этот мучительный год, Слава мог с уверенностью сказать: свободен, свободен, свободен!

Доктор Самойлов пожал ему руку на прощанье. Клиника уже не казалась Славе бараками, которые следовало сжечь. Напротив, всё было светло и уютно. Невероятно, как он не замечал этого раньше!
- Вы удивительный пациент, Владислав Петрович.
Слава улыбнулся и промолчал.
- Что это? - Илья Андреевич принял из Славиных рук жёлтую чайную банку.
- Подарок тому, кто поселится в моей комнате.
Доктор повертел банку в руке, встряхнул. Маленькие цветные стёклышки подпрыгнули и затихли в своём жестяном убежище.