Наш дом

            Вспоминая о детстве

Я, конечно, не помню того первого дома в Красном Кусте, который перевезли в 1928 г. из села Львово того же Токарёвского района Тамбовской области при переезде семьи дедушки Василия. Тогда эта семья, Чекалиных, состояла из восьми человек. Василий Иванович (мой прадедушка), его сын Василий Васильевич (дедушка) с семьёй: женой Верой (бабушкой) и детьми Антониной, Иваном (будущим моим отцом), Михаилом и Серафимой. Вместе с ними тогда проживала и незамужняя дедушкина сестра Василиса Васильевна (Васёна, как её тогда у нас называли в нашем доме).

Дом во Львово был деревянный, старый, возможно, ещё со времени переселения Чекалиных из Архангельской губернии, что произошло  примерно в первой половине ХIХ в. Переехали они тогда вынужденно: их семью проиграл в карты их архангельский владелец тамбовскому помещику, который, последний, был по фамилии Кропоткин, а по имени – Алексей Петрович, княжеского рода, отец известного революционера и учёного Петра Алексеевича Кропоткина. То, что проиграли в карты – это точно известно со слов Василия Ивановича, который помнил их переезд в Тамбовскую губернию примерно в начале 1840-х годов  (больше всего, по моим расчётам, подходит для этого 1842 год). Да и вероятность этому была очень большая, потому что А.П.Кропоткин был большой любитель картёжных игр. Хотя и, как пишет его сын П.А.Кропоткин в «Записках революционера», он больше всего проигрывал, это не исключает возможность выигрыша, что, вероятно, и произошло.

Я хорошо помню уже другой дом, из самана, который построили в 1950 году вместо старого деревянного. Родители говорили, что размеры саманного дома получились практически такими же, как и сломанного деревянного. В том доме тоже было две комнаты и сени. Вторая комната того дома, запроходная, называемая горницей, была холодной, и в зимнее время не использовалась как жилая, на зиму она закрывалась. В саманном же доме в горнице установили плиту, поэтому и в зимнее время эта комната использовалась. В основной комнате, избе, была русская печь, которая осталась от прежнего сломанного дома. Эту печь при новом строительстве не ломали, а строили стены вокруг неё.

Почему не сломали печь? Думаю, во-первых, потому, что печь эта была очень хорошая, а это очень важно. Во-вторых, прежде, чем сложить печь, надо сначала построить дом, а время, судя по всему, подстёгивало. Где-то всей большой семье (восемь человек) надо было находиться. А так, печка уже готова, даже и готовить в ней можно было (и готовили) при строящемся ещё доме. Насколько я знаю, сначала заготовили саманы для строительства, а потом сломали дом, соорудили из него шалаш для жилья, в котором и обитали во время строительства.
 
Но описание саманного дома лучше делать по порядку, от входа в него.

Входов в дом (сначала в сени) было два, как, практически, и во всех домах в нашей деревне, да, пожалуй, и в других деревнях наших степных краёв. Один вход, основной, можно сказать – парадный, с улицы, через крыльцо, а второй, хозяйственный, – со двора. Крыльцо было открытое, с лавочкой на трёх человек средней упитанности.

Дальше шли сени, из которых можно было попасть в избу, если пойти направо, и в хозяйственную часть двора, если пойти прямо. Из сеней, с помощью приставной лестницы, был вход на чердак (или, как мы называли, «на потолок»), где, вместе с некоторым хламом, размещались и другие вещи, необходимые в хозяйстве. Например, самопряха, лежавшая там до времени её использования (обычно она находилась слева от лестницы). Стояли там мешки с семечками подсолнечника (чёрными и серыми), мешок с сухарями из чёрного (ржаного) хлеба, получаемыми целенаправленно из оставшихся кусков. Скоту остатки этого хлеба не отдавали. Сухари подавались нам часто во время обеда к горячему первому (щам, супу и др., а иногда и к чаю). Сухари высыхали настолько, что с большим трудом размачивались в горячем первом. Там же, на чердаке, хранились и некоторые прежде нужные в своё
время вещи. Например,  р у б Е л ь. Рубель использовался для «глажения» льняного или холстинного белья после его стирки и сушки. Больше даже и не для глажения, а для придания материи мягкости, поскольку льняной холст, из которого шили одежду, был очень грубым. Брюки, например, как говорил отец, после стирки и высушивания можно было прислонять к стене, и они не падали, не сминались. А после «обработки» рубелём такие вещи становились мягче.

Ещё специальная, не знаю, как называется, держалка для шерсти (использовалась при прядении ниток на самопряхе или с помощью веретена) в виде большой расчёски в форме деревянной лопаты с подставкой для неё в виде доски с отверстием. Пряха сидела на доске, а кудель шерсти зацеплялась за эту держалку-расчёску, и держалка вставлялась в отверстие этой доски. Она же, эта большая расчёска, использовалась и для расчёсывания шерсти или конопли (льна) вместе с другой расчёской такого же вида и устройства, но поменьше размерами.

В сенях находились так называемые лари. Один ларь, самого большого размера, использовался для хранения фуража, отрубей и других продуктов для скота (в основном – для коровы и поросёнка). Остальные три ларя (расхожие), поменьше размером, использовались для временного хранения ржаной и пшеничной муки, а также и для пшена. Остальная мука и пшено хранились отдельно в мешках. Ещё один ларь (не ларь, а небольшой сундучок) предназначался для хранения засоленного сала, которое укладывалось в нём слоями, пересыпаемыми солью.

В сенях помещались и другие приспособления, используемые в хозяйстве: ступа с толкушкой для получения муки из пшеницы или ржи, муки из пшена; пахталка для получения масла из сливок или сметаны. Когда у нас появились велосипеды, то они тоже ставились в сенях.

Ступа всем известна по картинкам из сказок. На ней Баба-Яга перемещалась во времени и пространстве. А вот пахталка – это деревянный узкий сосуд (узкий бочонок) диаметром в верхней части сантиметров двадцать, собранный как и бочка из узких и длинных дощечек, скрепляемых металлическими обручами внизу и наверху, а то ещё и в средней части. Сверху этот сосуд закрывался деревянной крышкой, в центре которой было отверстие. В это отверстие проходила ручка в виде длинного стержня, на конце которого была закреплена крестовина (в виде крестовины-подставки для новогодней ёлки). Если в сосуд налить сливки или сметану, а то и вместе, а затем подвижной частью этой пахталки взбаламучивать содержимое, то через некоторое время масло будет сбиваться в комочки. Потом его извлекай и формуй как из пластилина комочек побольше.

У кого не было в хозяйстве пахталки, те обходились простой кринкой (глиняным молочным горшком), а то и стеклянной трёхлитровой банкой. Горлышко этой посудины затыкали чистой тряпкой и катали кринку (банку) на коленях, пока не получалось масло. Но объём кринки (банки) был в несколько раз меньше объёма пахталки, поэтому производительность изготовления масла с помощью такого устройства была ниже.

Начиная с весны, когда в огороде появлялась первая зелень – укроп, лук и чеснок, в сенях ставилась   д е ж а,  в которой заваривался мучной (из ржаной муки) квас. Из этого кваса готовили окрошку. Правда, окрошку окрошкой у нас не называли, а так и называли квасом. Потом, летом, при потеплении, дежа с квасом переносилась в холодный погреб, чтобы квас не очень быстро закисал. Сначала, до появления первых новых огурцов, для окрошки использовали прошлогодние солёные огурцы.

В зимнее время, когда были морозы, в сенях на связях подвешивались тушки забитой птицы, а то и говядины, баранины или свинины. Это больше во времена, когда был жив дедушка. Он приторговывал мясом, как дома, так и на Токарёвском базаре, по воскресеньям ездил на базар со своим товаром. Для этого в колхозе заранее заказывалась лошадь с телегой и упряжью, но с условием своей кормёжки. Помню, что до реформы 1961 года тушка гуся продавалась за 25 рублей. Дедушка умел подготовить мясо к продаже, будь это говядина, баранина, свинина либо птица. Он так разделывал тушу, что все кусочки выглядели аппетитно. Тушки птицы он обжаривал (подрумянивал) на огне, а после их же жиром и обмазывал.

Гусей водили много. Одно время их оставляли в зиму порядка 30 штук взрослых гусей.

Как заходишь с сени, то слева было совсем небольшое окошко со вмазанным стеклом (без рамы или рамки) в палисадник, в котором располагалась наша пасека в двенадцать ульев.

Из сеней вправо входим в избу и, как полагается у православных, надо поискать угол («красный угол»), с иконами, чтобы перекрестить лоб. Наш «красный угол» справа, где обеденный стол. Вдоль стены стационарно установлена широкая лавка-лежанка. Эта лавка была длиннее стола практически настолько же. При необходимости на ней можно было и поспать, даже вдвоём, в одну строчку, друг за другом. С другой стороны стола лавка (скамейка) покороче, длиной как раз в стол, и поуже, чем стационарная. На широкой лавке, под иконами, во время трапезы сидел дедушка, рядом с ним – брат Миша, а потом – бабушка. Напротив дедушки – отец, с краю – мама, а я между ними. Так было до тех пор, пока не родилась сестра Валя. С какого-то времени и её стали брать за общий стол, на колени к маме. Тогда я перемещался на широкую лавку, на место бабушки, а бабушка садилась на приставную небольшую лавочку в торце стола или прилаживалась с краю вместе с мамой.

Про широкую лавку такие воспоминания. По нашим окрестным деревням ходили нищие и убогие. Двоих из них я хорошо помню. Это слепой Михаил с мальчиком-поводырём лет одиннадцати-двенадцати и Духовская Полина (Поля). Михаил был очень грамотный в церковных делах, знал все праздники, что когда делать, чему праздники приурочены и т.п. Он много рассказывал о житиях святых, сидя у нас на этой широкой лавке. Из деревни приходили к нам его послушать, когда он у нас останавливался ночевать. Обычно в нашем доме он появлялся на свои именины, Михайлов день, который, по-моему, в ноябре. Я очень хорошо помню его рассказ про апостола Филиппа, про то, как он язычников обратил в христианство, сотворив чудо. Про то, как этого апостола казнили вместе с другим апостолом – Варфоломеем. Поля Духовская – умственно отсталая, ходила и постоянно что-то бормотала себе вслух. Но, кажется, много и по делу: известные присказки и поговорки, которые в народе ходили к тому или другому случаю. Например, «маленькие дети – маленькое горе, большие дети – большое горе». Михаил иногда оставался у нас переночевать, а Поля – никогда, я думаю, и ни у кого. Очень боялась, что её обокрадут. Она уходила в поле, ночевала в стогу соломы. Так зимой, однажды, и нашли её, замёрзшую, в поле в стогу соломы.
Небольшую лавочку на двоих сделал отец для походов в клуб на кинофильм или на редкие по большим советским праздникам концерты. С посадочными местами в клубе была напряжёнка, поэтому, если ты пришёл со своим стулом или лавочкой, то стоять уже два часа, а то и больше, не будешь.

Обеденный стол был дубовый, сделан дедушкой Васей уже, по-моему, в Красном Кусте. Этот стол был для всего. За ним трапезовали (старались строго в одни и те же часы завтракать, обедать и ужинать), мы с Мишей делали уроки, дедушка занимался своими подсчётами и расчётами в специальной тетради, в основном – по торговым делам, дедушка или отец валяли валенки, бабушка или мама валяли связанные носки или чулки, варежки. Да и другие работы, необходимые для хозяйства, а также и для приготовления пищи. Мама за этим столом вязала головные платки из козьего пуха, потому что это место избы было самое светлое, а работой этой мама занималась практически только по зимним вечерам.

Кухня находилась непосредственно напротив обеденного стола. Пространство перед печью, очень даже небольшое, мы, почему-то, называли чуланом. В чулане по стене с небольшим окошком во двор (это окошко было сделано с рамой), была устроена лавка, но не для сидения, а для кухонного использования, для ведения на ней всякой стряпни, при работе с печью. Точно над этой лавкой был устроен так называемый полавочник (полка), на который ставили посуду, испечённые хлебы и др. Помню, что по звучанию слышалось не полавоЧник, а полавоШник. Перпендикулярно к лавке, в торце чулана, была ещё одна небольшая лавочка, на которой стояли вёдра с водой, металлические кружки (одна из них была медная, сделанная дедушкой Васей), чтобы попить воды или умыться. А под этой лавочкой находился довольно большой чугунный котёл, лохань, используемый для помоев. Котёл этот попал в Красный Куст при переезде из Львово. Лохань использовалась не только для помоев. В зимнее время ночью она использовалась и как большой ночной горшок, для хождения «по-маленькому». По мере наполнения лохани её отчерпывали корцом, а помои выливались на улицу, обычно непосредственно в палисадник за крыльцом.

Я сказал, что на полавочник ставили посуду. Это не тарелки на каждого. Посудой были сравнительно большие миски, эмалированные или просто алюминиевые. Миски тоже не на каждого, потому что ели (при дедушке,  и некоторое время после его смерти) все из одной миски: первое, второе и прочее. Даже если приезжали гости, то всё равно миска была одна на всех за общим столом. Даже если и не гости, а кто-то из зашедших во время обеда из наших же односельчан. Не пригласить за стол было нельзя. Редко, но бывало, что и садились за стол пообедать вместе с нами. У Чекалиных не в ходу была хотя бы и шутливая присказака на «хлеб да соль» вошедшего, мол, «ем, да свой» или «отойди, да стой».
 
Своей за обеденным столом была у каждого только деревянная ложка. Каждый знал свою ложку. Только у отца была алюминиевая ложка в форме деревянной, которую он привёз с войны, когда воевал на финском фронте. Ложка была сделана (отлита) из фюзеляжа сбитого немецкого или финского самолёта. Сейчас эта ложка находится у Миши, моего брата.

Картина, конечно, не для слабонервного. Сидят за столом несколько человек, у каждого в одной руке ломоть хлеба, в другой руке – ложка. Зачерпнёт каждый по своей очереди из миски то, что там есть, подставит под ложку хлеб (если в миске жидкое первое) и несёт ко рту. Потом ждёт своей очереди. Миску горячего, помню, наливали два раза. Если было первое мясное, то мясо ели только после окончания второй миски. Дедушка (или отец) постучит по краю миски ложкой – это значит, что можно брать мясо. И тоже всё делалось по очереди.

В начале шестидесятых годов мы уже обзавелись тарелками на каждого, деревянные ложки заменили на металлические (алюминиевые), появились вилки (тоже алюминиевые). Только у мамы были ложка и вилка из дорогой тогда нержавейки. Если приезжали гости, то, конечно, об общей миске разговор уже не шёл. Хотя для приезжающих к нам гостей еда из общей миски была не в диковину, сами недавно от этого уехали.

Печь топилась высушенным навозом, который постоянно заготавливали от своих коров и овец. Так что из-за этого нашему огороду практически ничего и не доставалось. На улице стоял стог такого высушенного навоза, из которого его набирали для топки в довольно большую плетёную корзину, называемую кошёлкой. Для растопки использовался тот же навоз, только содержащий побольше соломы, либо просто солома. Часто получалось, что печка никак не хотела разгораться, дымила. В степи любой кусочек дерева – на вес золота, кто же будет его жечь! Я вот сейчас смотрю на наши дрова, которыми мы на даче протапливаем печку. Они не такие уж и хорошие, эти деревяшки. Но в Красном Кусте они вполне могли бы стать подпоркой к чему-нибудь, что-нибудь прихватить, загородку где-нибудь поставить и для многого другого.

Со стороны избы в печи были сооружены две так называемые  г а р н у ш к и,  ниши или углубления в кирпичной кладке. Гарнушки использовались для сушки варежек и носок, поскольку одна из их поверхностей была частью печного свода, толщина кладки в этом месте получалась всего в один кирпич. По этой же стене была прикреплена ступенька (как мы её называли – приступка или приступок, кому как нравится), которая предназначалась для облегчения влезания на печь. Приступка (приступок) прикреплялась(лся) к двум вертикальным столбикам, установленным по границе печи с двух её сторон и упирающимся в пол и потолок. По верхнему краю печи проходило небольшое брёвнышко, как бортик, также прикреплённое к тем же столбикам. Подушка из-за этого брёвнышка всё-таки не так сваливалась с печи. Да и дедушка дополнительно (по заднему краю печи, у полатей) приделал к брёвнышку небольшую кривую загогулину (дугу) из ветлы, так что подушка с этой стороны лежала свободно, даже выходя сравнительно далеко за границу печи.

В печи, ближе к входу в чулан, в конструкции дымохода, на уровне головы взрослого человека, имелась небольшая ниша с дверцей, которая использовалась как шкафчик, в котором хранились лекарства, а также и другие мелочи, например, письменные и почтовые принадлежности, дедушкина тетрадь (журнал), в которой он вёл свои записи и финансовые расчёты.

Полати располагались над запечьем и представляли собой деревянную лежанку, на которой хранились валенки. В случае необходимости валенки перемещались непосредственно на печь или на пол, а полати использовались как спальное место, чаще – для нас, детей.

В мирное время запечье использовалось для хранения верхней одежды, как гардероб. Расхожая (повседневная) рабочая одежда, обувь, шапки или фуражки размещались непосредственно у входа, на загородке (перегородке) чулана (кухни). В трудное время, в лихолетье, когда появлялся очередной телёнок, ягнята или поросята, оно, запечье, использовалось уже по другому назначению, именно для этих   «скотских»  ребятишек. Но в любом случае, при одновременном появлении этих ребятишек, запечье занимал телёнок, а прочая мелкота бегала по избе. Запечье было отгорожено от помещения избы дверцей почти метровой высоты. Понятно, что одежда на время поселения живности переносилась в другое место, в следующую комнату, горницу. При поросятах и ягнятах – ещё куда ни шло, можно было и не уносить одежду, а вот при телёнке такого сделать, то есть оставить одежду, было нельзя, потому что он начинал искать, чего бы ему такого заодно и пожевать, а тут как раз и попадётся какой-нибудь рукав.

Мелочёвка из скотиночек в виде поросят, ягнят и козлят не просто бегали по избе, а носились как бешеные, когда разыграются. Как в зоопарке в вольере молодняка – медвежата вместе с лисятами, зайчатами и прочими …чатами, …сятами и …жатами. Носились вместе и дружно по избе, запрыгивали на кровать, спрыгивали с неё и, пробуксовывая ногами, неслись к входной двери. В горницу их не пускали, и того достаточно было.

Напротив входной двери стояла кровать бабушки и дедушки, на которую и запрыгивал этот молодняк. Около кровати, в продолжение широкой лавки, непосредственно под окном, находился сравнительно небольшой сундук с вещами дедушки и бабушки. На этом сундуке сидела бабушка, когда занималась пряжей шерсти на самопряхе или вязанием чулок, носков или варежек.

Со стороны чулана в печи имелось подпечье, ниша со сводом поменьше, чем свод топки. В это подпечье укладывались рогачи разных размеров, в зависимости от размеров используемого чугуна, а также чапельник для сковородки. Лучше сказать, вероятно, цапельник, от слова цеплять или цапать. В словаре, кстати, нет ни того, ни другого слова.

Кроме рогачей и чапельника в подпечье находились и тараканы. Это был их родной дом. Тараканы не коричневые, как в городе, а чёрные, да и размером раза в два-три побольше. Когда ночью приходилось зажигать свет, то тараканы шубой убегали в свой дом, в подпечье. Шубой и с шумом, шелестом таким. Тараканы добирались и до полавочника, где находился хлеб, а может быть и ещё что съестное. Избавиться от них было просто невозможно, потому что их не брали никакие яды. Да тогда из ядов-то был всего один дуст (ДДТ). Это уже попозже появился карбофос, который травил не только тараканов и мух, но и человека, как, впрочем и дуст. Если уж тараканы совсем доймут, то зимой, в сильный мороз, избу промораживали до минусовой температуры. Но тут палка о двух концах – потом была целая проблема, чтобы снова протопить избу.

Вся изба освещалась двумя висячими керосиновыми лампами. Одна лампа, поярче, висела над краем обеденного стола, а вторая, меньшей яркости, находилась перед сундуком, для освещения рабочего места бабушки при пряже шерсти. При вязании, которым занималась бабушка, необходимость зажигать лампу и не была, поскольку бабушка могла вязать и вслепую (варежки, носки, чулки). Мы зимой часто сидели на печи, без света. Вот в это время бабушка и вязала вслепую очередное своё изделие.

Во всём доме окна не имели форточек. На зиму с внутренней стороны вставлялись вторые рамы, а весной они удалялись. Это был прямо праздничный день, которого ждали всю зиму: значит, что наступила весна!

Чулан в кухне освещался керосиновой коптюшкой, которая так и называлась по её свойствам. Света она давала мало, но, всё-таки, что-то да освещала. Света от неё было поменьше, чем от церковной свечки, которая сейчас стоит пять рублей, зато копоти было достаточно, особенно, если керосин попадался не очень высокого качества.

Полы по всему дому были дощатые, из еловых досок. «Всем деревьям прощу, а ёлке не прощу, за её сучки». Такая присказка у плотников. И верно. Поскольку полы были некрашеные, то для их мытья (а лучше – чистки) использовали нож, которым соскребали с пола грязь. Со временем в местах сучков, а их в еловой породе очень много на единицу поверхности, образовывались выпуклости, которые ножом уже никак нельзя было взять. Так и помню весь наш пол шишковатым, особенно в основной избе, где больше ходили и куда больше натаскивали грязь.

Входим в горницу. С левой стороны – печка, которую мы называли голландкой. На две конфорки. Сразу за входом (двери не было, только занавеска – крашеная марля цветом синьки), слева, на стене против печки – место для одежды, ещё один дополнительный гардероб, пополняемый в случае, если запечье было занято телёнком. Дальше, после голландки, кровать родителей с пологом, а около неё, правее к окну – сравнительно большой сундук с вещами родителей и детскими вещами. Этот сундук по объёму примерно в два раза больше, чем сундук дедушки и бабушки. Если на их сундуке можно было только посидеть, то на родительском можно было уже расположиться и полежать, даже взрослому человеку.

Перед иконами в избе и горнице – лампадки, которые зажигались по большим церковным праздникам. Примерно в том же углу, где были иконы в горнице, висела и керосиновая лампа, такая же, как и у бабушкиного сундука. Лампа освещала горницу и рабочее место мамы, когда она шила на ножной швейной машинке «Зингер».

Далее по стене, между окнами, находилось висячее зеркало в деревянной раме, с полочкой. Ниже зеркала, на полу, стояла небольшая однодверная тумбочка.

Справа от входа, перед окошком – кровать для нас с братом. Но зимой мы часто спали на русской печи или на полатях.

Голландка протапливалась в холодное время зимой, а также и в дни помывок в сравнительно тёплые времена, даже и не зимние. Такими днями чаще были субботы, а то и воскресенья. На Страстной неделе, которая перед Пасхой, – обязательно такой день проводился в четверг, который так и назывался и называется Чистым Четвергом или Великим Четвергом. В дни помывок голландку хорошо протапливали, на ней же согревалась в вёдрах вода. Рядом ставилось жестяное (оцинкованное) корыто, в корыто – ведро с горячей водой, а рядом – ведро с холодной водой. И все удовольствия! (Кстати, это самое корыто сейчас находится у нас на даче в Вельяминово за баней. Но теперь оно давно уже не используется по назначению). Так было во всех домах, потому что бани в нашей деревне не было. Да и в других окрестных деревнях – тоже. Я не говорю даже про отдельные бани в каждом доме, просто не было общей деревенской бани. Одна была в Полетаево, но это примерно за 5-6 километров.

Мой прадедушка, Василий Иванович Чекалин, прожил 96 лет, умер в 1936 году. Так вот он парился в печи ещё старого дома. Печь протапливалась, выметалась зола, постилалась солома – и готовая парилка. Залезай и здравствуй. Но из всей семьи он был один способен на такие подвиги. Как и на другие. Практически до самой смерти он на Крещение ходил на пруд окунаться в прорубь. А зимой к колодцу за водой часто выходил и босиком. Василий Иванович был верующим человеком, но в церковь не ходил, попов в дом свой не пускал. Говорил, что Богу это не нужно.

Я вспоминаю время, когда я был ещё маленьким, когда был жив дедушка Вася (Василий Васильевич). После купания в корыте мама повязывала мне на голову платок и сажала на русскую печь, которая была всегда, в любое время года, тёплой, потому что в ней готовили еду, независимо от времени года, тепла или холода. Заходит со двора дедушка Вася, смотрит на меня и удивлённо так спрашивает:

– А что это там, на печи, за девочка? У нас нет таких. Откуда она взялась?

А я очень переживаю, что меня не узнают:

– Я ваша, – говорю. – Я Серёжка.

– Ой, и правда, Серёжка! А я уж и не узнаю никак.

Очень помню, что всегда переживал, что меня не узнают. Боялся, а вдруг выгонят из дома. Но обходилось.

Крыша нашего дома была покрыта простым железом, которое красили примерно через год. Но всё равно в некоторых местах уже к началу 60-х годов железо стало дырявым, протекало. Протечки до побеленного потолка со стороны избы и горницы практически не доходили, поскольку на потолке был довольно большой слой сухой земли (по консистенции – пыли), используемой как утеплитель. При затяжных дождях на потолке в местах протечек ставили посудины для сбора воды.

Стены дома снаружи и изнутри были оштукатурены слоем в 2-3 см таким же составом, как и саман (глина с соломой с добавлением небольшого количества навоза). Обоев во внутренних помещениях не было, как и снаружи – только побелка. В начале 60-х годов отец нижнюю часть стен дома по периметру внешней стороны оштукатурил чистым («железным») цементным раствором, для большей защиты от влаги, потому что без фундамента под саман сравнительно легко стала проходить вода, особенно во время весеннего снеготаяния. Стена со стороны двора (северо-восточная) стала от этого, от водного воздействия, даже деформироваться и проседать. Особенно это проявлялось в самом углу дома, в горнице, по стене, где стояла кровать родителей.
Дом требовал последующей перестройки либо капитального ремонта в виде подвода под него кирпичного фундамента с заменой саманов в нижней его части. Совхоз материал для новой постройки не дал, и другой помощи не оказал никакой. Отец уж говорил, что у него двое сынов, это про меня и про брата, отслужат в армии, вернутся сюда жить и работать, а дом негодный. Но кому какое дело до твоих забот, как, впрочем, не было дела и для забот о государственном. О том  времени хорошо написано у Александра Коржева в его повести «Жил-был Я» о детстве и прочем (на сервере ПРОЗА.РУ, автор Александр Коржев; советую почитать). Он же и привёл вполне подходящее к тем временам стихотворение М.К.Щербакова «Аллегория для голоса с хором»:

Правда, в городе тоже лужи
и нетрезвые рожи даже.
Всё же вряд ли там будет хуже,
ибо хуже ещё - куда же?

 Поэтому пришлось ещё раз Чекалиным сниматься с насиженного места. В начале 1965 года отец и уехал в Узуново искать это место. Конечно, Узуново не такой уж город, а Яковлевское, куда сначала переехали родители, оказалась самой настоящей деревней, но, по сравнению с Красным Кустом, даже не по хозяйским домам, а по самой жизни, даже при бОльшем количестве нетрезвых рож, хуже не стало, заметно не стало. Несмотря на то, что сначала вся наша семья жила в, если так можно сказать, в однокомнатной коммунальной квартире деревенского типа, в доме барачного типа, строившемся не для жилья, а как свинарник для одного из отделений совхоза. Сказывалось, вероятно, многое, из которого, несомненно, главным можно назвать близость города, тем более – Москвы. Да и по пути к ней целый ряд пусть и небольших тогда, но городков (Кашира, Ступино, Михнево и др.). А в Тамбовской области, кроме всего прочего, больше – полное отсутствие дорог. От нас до крупного города Тамбова 120 километров, а мелких не было никаких. Из районного центра, Токарёвки, до Полетаева в то время не ходили автобусы, их просто не было. А и были бы! Что толку от них, если дорога Полетаево-Токарёвка была грунтовая. А как весной или осенью? А как и тем же летом, например, но после дождя?