Нестолиха

     – Было мне уже лет семнадцать, – вспоминала Людомила, – идём однажды с бабушкой по деревне, а соседка кричит через забор:
     – Анна, почём у вас нынче мёд?
     – Да я и не знаю, – грустно так ответила, голову опустив, – дед всем заправляет.
     И так-то обидно мне стало за бабушку! И стыдно за дедову жадность.

   = = = = = = = = = = = = = = = =

   В деревне все на виду, тайну от соседей если и укроешь, то разве что сокровенную, сберегаемую в одиночку, запиханную в самые углы душевные, ибо даже на двоих тайна таковой уже не является.
   По семейным преданиям, деда Людомилы в своё время зачислили в кулаки, но совейская коллективизация до конца раскулачить его не поспела: он вовремя смекнул жениться на беднячке. Правда, всю жизнь гнобил её, видно, из благодарности за спасённое хозяйство, пусть и нажитое, знали люди, горбом да великим потом.
   Добротный родительский дом был ему нехотя оставлен, но пришлось за него жадному без меры мужику споить начальству несколько вёдер самогона да отгорбатить на строительстве хором для правления колхоза; а потом пошли дети, и дед помалу завздыхал с облегчением: за многодетностью его оставили, наконец, в покое.

   Высокий фундамент дома служил и подвалом, и схроном для продуктов, и некоего подобия мастерской, но человеку, находясь внутри, всё же надо было пригибаться, чтобы макушку не ободрать. Бывало, загудит Гаврила, уйдёт в суровый запой, и гремит гульба на всю округу. На время кутежей загонял он под дом жену с детьми, а сам гужбанил с гулящими девками да весёлыми вдовами на верхнем этаже, да ещё, бывало, жена им и на стол подавала. «Желаю, – кричал в угаре, – жить, как господа живут!». Мол, чем я-то хуже их.
   Костромской стороне такие ухари не в диковину, считай, славилась ими.

   Аниса – знахарка не знахарка, ведунья не ведунья – коренная жительница деревни. Злые языки говорили, что бабка её была известной в округе колдуньей и перед смертью передала знания внучке. Мол, без такой передачи они никак не могут умереть, а мучаются и рассыпают зло вокруг себя чуть ли не мешками. Но это было давно и, возможно, неправда. Да и на колдунью Аниса никак не походила: улыбчивая, не старая ещё женщина с ясными голубыми (не чёрными!) глазами, а главное – детей любила, да и те к ней тянулись. В пору сбора трав и корешков ходили они за ней табунком, и она с охотой рассказывала, которая травка от какого недуга, как сушить, с чем смешивать-перемешивать. А уж лечёба, заговоры, привороты-отвороты – все к ней. Какая же это колдунья?

   Вот и пошла к знахарке, ничтоже сумняшеся, Анна со своей бедой. Разговор между ними был недолог: к чему толковище лишнее, коли в деревне всё про всех и так известно. Сговорились хоть и по женской солидарности, но за немалую мзду. Дала Аниса травки некоей, с виду невзрачной, Анне такая и не попадалась на глаза, да с чаем велела заваривать. Любил Гаврила чаи дуть.

   На пробу зелья как подгадала приехавшая из города к родне девка разбитная. Только переглянулись, застреляла она глазами, затрясла жопой – рыбак рыбака увидел издалека. Подкатился Гаврила бесом, потоптался рядом два дня всего, чуток денег потратил на бебёхи, да и разложил девку городскую. А силы-то мужской нет! Та пофыркала, хватанула в досаде стакан вина со стола – и давай бог ноги. Ладно, съехала наутро, не прознал никто про конфуз. Покрутил Гаврила головой, поцокал языком, а вечерком зашёл по расстройству к одной из весёлых вдов. Та рада, угостила, да и потащила в кровать – давно, мол, не наведывался. А у Гаврилы, тьфу, пропасть, опять нестолиха! Порысил скоренько к дому, проверить нежданную напасть на жене, ан нет! – та же пропадина, будь оно неладно!

   Наутро, выдув полсамовара Анисиного «чаю», растопырил на столе локти, ухватился руками за уши, упятил зенки бесстыжие в столешницу, подумал недолго; запряг коня, прихватил лядащего поросёнка, засунул его в мешок, кинул в телегу, да и поехал к деду-ведуну в глухое место. Обитал тот в чащобе, дороги путёвой к его жилу, почитай, не было, обозначение одно, кое-где уже берёзки на пути подросли, чуть ли не в рост человека. Трясётся в телеге, а жаба-то душит: отдавать порося – не отдавать. Алибо так, без подарения, попользует. Вышел дед на крылец, поелозил пятернёй по пышной белой бороде, да и крикнул с порога, мол, поворачивай, а как жадность свою переможешь, тогда и приезжай. И как узнал только? Свинёнка-то Гаврила на свет покуда не высовывал, сеном был прикрыт.

   Заметался мужик, как поначалу жеребец после холощения: на кобылу-то по привычке вскочит, а понять не может, почему та ржёт, брыкается да кусается. Да и какая гулянка при нестолихе, не говоря уж, что и питьё не питьё без девок весёлых да бабёнок шустрых!

   Дети-то чуток подросли, всё видят-понимают, мать жалеют (а как же!) и порадовались было поперву наставшей в доме тиши, а после скучно им показалось без привычного веселья, да и гостинцы перепадали от тороватого во хмелю родителя. Жена тоже вроде как заскучала, да по другой причине: муж хоть с бабами тешился, а и жену не забывал, щедро витаминами потчевал. Бабья плоть несутерпчивая: баба загорит – себя не чует. Ино бабу зажжёт, так она и дом свой подпалит. Бабе ведь мужичья снасть – что собаке кость: отними, попробуй! Не идти же самой по мужикам, грех и подумать об этом: у русских жён сей срам не в заводе. Что ж теперь, отвёртывать, обратным ходом к знахарке подаваться? Подпёрла головушку руками, сидит, думает, переживает, да уже и себя во всём винит: бабья память забывчива.

   Прокрался потемну и Гаврила к знахарке, с которой Анна сговоривалась, а та уже ждёт его, не дождётся да руки потирает. Усадила на подлавок, сама вроде занята, горшки-чашки моет.
     – С чем пришёл-то, батюшка? – вопросила, наконец, глаза опустя, чтоб смешину сокрыть. 
   Заёрзал мужик по подлавку, не знает, как и сказать.
     – Да не робей, говори. Захворал, чё ли, дак рожа у тебя вроде не бредёт.
     – Что рожа! Рожей не казист, зато мошной харчист. Нестолиха, бабушка, – выдавил, наконец, через великий стыд, – с чего напала, не вразумлю.
     – Как с чего, – будто изумилась, – девок да баб без меры пользуешь, так не то что нестолиха придёт, а и до смертушки недалёко. Да и рожа, не похваляйся, скоро будет, как ветошка половая, а туда же – за молодыми!
     – Пособи, одарю!
     – Как же, ты одаришь, – засмеялась обидно, – к ведуну ездил, одарил его?
     – Знаешь откуда?
     – Подарок возил ему? А обратно-то пошто приволок? Да ты подлавок-то задом не три, штаны пожалей. И глаза не прячь, ведаю и так, да хочу, чтоб сам ответил.
     – Был я, бабушка, на спросе у раскулачников в стары времена, они и то этак не пытали.
     – Ты в старо время одно только большое худо сотворил, Анне жизнь в разнос направил, а ныне во многих худах лютуешь. А попёр он на тебя – жаден ты без меры, из сухой кости жир норовишь высосать.
     – Что ж мне теперь, в петлю?
     – Ну-ну, – усмехнулась, – нашёл из-за чего в петлю соваться! Живут люди и с нестолихой… Да не вой же ты попусту! Так и быть, помогу тебе, да смотри: как только на чужую бабу позаришься, даже поглядишь на неё с умыслом своим поганым – нестолиха твоя родная враз возвернётся и захочет ли вновь уйти от тебя – то мне не ведомо.
     – Озолочу, бабушка!
     – Знамо озолотишь, да смотри, не меня одну! К ведуну махом поезжай, отдаришься, чем и сколько прикажет. Свинёнком паршивым не отделаешься. Гляди: жадность покою лютый враг! Ему ещё разбираться надобно, какого зла-добра в тебе более: жадости алибо пакости.

   Дала Аниса Анне другую травку, с крупными листьями и засохшими цветками.
   – На-ко вот, пои теперь другим чаем.
   – Снимет нестолиху? – усомнилась Анна.
   – Знаю, что даю. Бабка моя звала травку сию бараньими мудями алибо мудушками. В людях, бывает, иначе её называют. Чай-то Гаврила пьёт ещё?
   – Пьёт…
   – Ты, как нового чаю напьётся, далеко-то от него не отходи.

   Оставил ведун Гавриле жадность.

   Знахарка с ведуном без людей-то не ссорились, мирно жили и дела вместе проворили. Вот бы всем нам так же ладком поживать.

   = = = = = = = = = = = = = = = =

   Башмачок крупноцветковый.
   Cypripedium macranthon Sw.
   В просторечии мудушки.

   Разрекламированная "Виагра" "отдыхает".