Кулебяка

Все соседи считали Нину Федоровну Кокину чрезвычайно набожной. Она и сама про себя так думала. Исполнение постов, обрядов, ограничения в еде заполняли собой каждый её день и почти всё содержание её веры.

В любую погоду торопилась она к воскресной службе. Несмотря на артроз, отстаивала на ногах литургию. Из каждого угла её чистенькой двухкомнатной квартиры смотрели на неё святые угодники, а перед сном она не забыла прочесть им «Отче наш».

Когда её кто-нибудь окликал: «бабуль», она невозможно расстраивалась, потому как считала себя совсем ещё не старой женщиной. Одергивала: «Какая я те бабуля? У меня имя есть!» Однако так никого и не приучила. Все знакомые и малознакомые звали её за глаза и в глаза просто Федоровной.

В тот год осень выдалась удивительно теплой, но на Покров неожиданно ударил мороз. Утром Федоровна выглянула в окно. Вид заиндевевших веток погнал её к шкафу, где хранилось видавшее виды серое в полоску пальто и где-то – кажись на верхней полке? – должен быть совершенно новый, хоть и купленный лет десять назад, платок с огурцами.
По случаю праздника храм был полон. Многие пришли с детьми. Детишки старательно крестились, подражая взрослым, но к концу службы, утомились и, как водится, начали шалить.

Федоровна шикнула - так, для порядка - на толкнувшего её белокурого шалуна и продолжила вторить за батюшкой заученные слова молитвы. Новый платок всё время съезжал на глаза. Она то и дело поправляла узел, подтягивая концы сжатыми щепотью пальцами.
На дворе ярко светило солнце. Троекратно перекрестившись на закрытую дверь, Федоровна отвесила низкий поклон. Пальцы коснулись отполированных ступеней храма. Привычным движением одернула платок и сунула руку в целлофановый пакет.

Без этого пакета, сплошь покрытого то ли линялыми цветами, то ли смесью невообразимых пятен и клякс, Федоровну было трудно представить. Он был составной и неотъемлемой частью её тела, продолжением руки. В его недрах, кажется, хранился весь её нехитрый скарб. Этот пакет она носила с собой всегда и всюду. Его шуршание раздавалась, как правило, в самый неподходящий момент. С особой циничностью оно заполняло собой тишину задушевной беседы, оркестровой паузы или молитвы.
Федоровна этого не замечала.

Из его недр появился чёрный, завязанный узлом, пакетик. Звякнула медь, заранее приготовленная для раздачи милостыни.
У церковной ограды в это время завсегда поджидал обычный набор калек и тех, кто выдавал себя за нищих. Ещё издали Федоровне показалось среди них новое лицо, а как подошла поближе, так и есть, новенькая. Одета прилично, но как-то по-старомодному. Из-под платка, окаймляющего восточной смуглоты лицо, видны аккуратно убранные волосы.

Из глубинки, наверное. С такой мордашкой тебе не здесь бы стоять.
– Примите во имя Господа, – говорит незнакомка, делая шаг навстречу и протягивая свёрток.
– Я не нищая.
Подачки Федоровну всегда задевали за живое.
– Ну что вы, Нина Федоровна, не обижайтесь. Возьмите, это от чистого сердца.
 Пока Федоровна недоуменно моргала, сверток очутился в её руках. Так она и пошла, забыв раздать медь.

Опомнилась только у подъезда. Поспешила назад, но возвращать дар было уже некому. У церковной ограды только одноногий старик лениво переругивался с растрепанной цыганкой в цветастых юбках.
Дома Фёдоровну никто не ждал. Она жила одна уже семь лет. Ровно столько прошло с тех пор, как муж покинул её.
В свои девятнадцать Нина, как ей теперь вспоминалось, была веселушкой и красавицей. Почему она тогда выскочила за Сергея? Разве теперь вспомнишь.
Он прибыл из военного училища на побывку. Все девчонки так и млели от его курсантской выправки и отутюженной формы. Когда он проходил мимо, уперев взгляд строго перед собой, они зазывно смеялись и бросали в его сторону быстрые заинтересованные взгляды.

А он взял и пренебрег их взглядами.
– Слышь Нин, поедем со мной? – предложил он сходу. – Чего тебе здесь маяться? Никакой перспективы, а со мной мир посмотришь.
Насмотрелась она на этот мир: гарнизоны, неустроенный быт, переезды, грязные коридоры и вечные склоки. Тут ещё Ленка родилась. Жизнь закрутилась юлой, пока, наконец, не забросила в самую Москву.
В Москве мужу дали отдельную квартиру, Ленка окончила школу, выскочила замуж и переехала в Отрадное к  родителям Антона, а Сергей Петрович майором вышел в отставку.

Тут вроде бы и пожить, так нет, отставника будто подменили. Из легкого на подъем балагура он превратился в угрюмого нелюдима.
Догадавшись о причине этой перемены с легкостью свойственной простым не сомневающимся натурам, Нина принялась по-жёнски заботливо пилить мужа: ищи работу, ищи.

Он вроде послушно искал, но как-то за ужином опрокинул рюмку водки и понёс что-то несусветное:
– Нин, а может махнем в деревню?
– В какую деревню?
– Да в нашу.
– Чего я там забыла?
– Дом отстроим. Хозяйством займемся, опять же к земле поближе.
– Ты что это Кокин? Столько выстрадали ради этой квартиры, а ты вдруг. И на кого мы ее бросим?
– Бросим? Зачем? Пусть Ленка живёт со своим.

Уезжать никуда не хотелось, а он всё наседал и наседал. При каждом неудобном случае возвращался к этому разговору.
Нет, они не ругались. Он приводил доводы, рисовал перспективы. Она всё больше молчала. Молчала и думала. Думала о том, что столько лет прожили вместе, а она только теперь поняла, какие они, в сущности, разные люди.
Через полгода он уехал. Она осталась и за все семь лет почти ни разу об этом не пожалела.

На кухне засвистел чайник. Федоровна выключила конфорку. Привычно зашуршал целлофан и на столе появились сначала пакет кефира, два яблока и полбуханки ржаного хлеба, а потом неровная стопка вырезок из газет и сверток.
Она положила сверток перед собой и задумалась.
Свёрток, как свёрток, слегка замасленная бумага.
Ну не динамит же там? Зачем я взяла? Где-то я видела это лицо, в новостях? Выбросить что ли?

Она продолжала сидеть.
Наконец, решилась. Развернула. Внутри оказался пирог.
Потянула носом. Знание того, что пирог с рыбой облегчение не принесло.
Хоть бы и с рыбой, что из того? Если какая-то чеченка в хиджабе всучит вам пакет, пусть бы и с рыбным пирогом, разве от этого он покажется менее опасным?

– Отравить меня захотела тварь черножопая, – Федоровна сжала фигу в кулак и ткнула ею в пирог. – Вот тебе!
Раздался звонок. Федоровна  вздрогнула, но осталась на месте, неотрывно глядя в край бумаги. Звон не прекращался и она, обреченно вздохнув,  поднялась. От звонков она и обычно ничего хорошего не ждала, а сейчас тем более.
Подняла трубку и прислушалась к себе.

 – Ма, это ты?
 – Да, – не сразу согласилась ма.
Она узнала голос Лены, но смысл её слов доходил с трудом.
– Ты как, ма?
– Да так, – протянула ма и машинально задала свой дежурный вопрос: – У тебя-то все ещё живы пока или что ли здоровы?
– Все здоровы.
– Ну и слава Богу. Чего тогда звонишь?
– Думала заехать.
– Делать тебе больше нечего.
– Может завтра?
– Ладно.
– У тебя всё-таки что-то случилось?
– Случилось? Конечно, случилось! Мне сегодня милостыню подали.
– Ну что ты говоришь ма. Какая милостыня?
– Не знаю какая, только мать твою теперь принимают за нищенку.
 Бросила трубку. На душе немного полегчало.

Она пошла в ванную, вымыла руки и собралась было приготовить обед. Поставила кастрюлю с водой на плиту, но опять села за стол и так просидела до самого вечера.
Всю ночь Федоровна ворочалась в своей широкой двуспальной кровати. Утром почувствовала себя совершенно разбитой и решила, что можно ещё немного полежать.

Единственно ради чего стоило вставать, так это ради трехпрограмника.
Если чеченка травила народ, то не меня же одну и радио только о ней и должно  говорить.
По радио говорили о чем угодно, только не об Ясеневской отравительнице. Так называли чеченку в новостях, которые всю ночь крутились у Федоровны в голове.
Коли до сих пор никто не помер, значит зря я всё это, пришла долгожданная мысль и чтобы отмести все сомнения потребовала пригубить пирога.

Вид пирога вызвал из памяти дурно пахнущую начинку о нерасторопности СМИ.
Народ, небось, мрёт как мухи, а они всё решают: а не ОРВ ли это какое новое?
Так Федоровна и металась весь день и всю ночь и к утру уже не могла с уверенностью сказать  притрагивалась она к этому злополучному пирогу или нет.

Лена жила с чувством тревоги, в вечном ожидании от родных какой-нибудь подлянки. Вечером, если муж опаздывал с работы, ей мерещилось, что он напился, ввязался в драку и лежит в канаве с пробитой головой. Днем она ждала звонка из школы, голосом завуча сообщающего о том, что сын упал с лестницы, разбил стекло или написал контрольную на тройку.
Единственно от кого она не ждала неприятностей - это от отца. И то потому, наверное, что он был далеко.

В его отъезде Лена винила мать, мыслями о которой начиналась каждое утро. От матери она ждала самых больших неприятностей.
Поэтому, когда  после длинного второго звонка дверь не открылась, Лена заволновалась о самом худшем.
Скорая приехала неожиданно скоро. Врач сделал укол и мать всю дорогу до больницы  металась в бреду.

Медсестра с усталыми глазами сделала вид, что не заметила, как Лена сунула сложенную вдвое купюру ей в карман и позволила остаться на ночь.
В общей палате на шесть коек все спали. Через окошко в двери пробивалось немного света. Воздух был по-больничному спёрт. Из угла раздавался приглушенный храп.

Лена старалась не шуметь, поправляла то подушку, то одеяло – мать бредила, порывалась куда-то идти.
Среди ночи Лена вздрогнула и поняла, что спала. Открыв глаза, она увидела, что мать сидит на кровати, протягивает перед собой руки, будто хочет к кому-то прикоснуться и шевелит губами. Нагнувшись поближе, Лена смогла разобрать слабый шёпот:

– Прости, прости меня грешную, заступница Дева Мария, не признала тебя.
Под утро нагрянул главврач.
– Что тут делают посторонние?
– Я не посторонняя, – не обращая внимания на выпученные глаза медсестры, сказала Лена тихим, но твёрдым голосом. – И не кричите, пожалуйста - маму разбудите.

– Это вы мне? – врач задрал белёсые растрёпанные щётки бровей, но тут же суетливо забегал глазками.
Петр Максимович уважительно и с интересом относился к внутреннему миру человека. Беда в том, что общение с людьми вызывало в нем спазм и онемение ума, отчего наиболее комфортным для себя он признал изучение внутреннего мира пациентов, находящихся под общим наркозом.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – У нас квалифицированный персонал, техника и всё такое. А вам здесь не положено.
– Может, сейчас маме нужна именно я.
– Не верите в медицину? Так на кой тогда притащили к нам? Шли бы к гадалке.
Петр Максимович вдруг осознал, что пациент не под наркозом. Спорить он больше не мог.
Лену выпроводила медсестра с мертвецки усталыми глазами. Теперь они были ещё и злые.
На работе день прошёл как во сне. Все валилось из рук, к вечеру вдобавок ко всему голова разболелась.

В этот день в больницу не пустили и о смерти матери Лена узнала только на следующий. Из повестки.
Лену посадили в машину и отвезли в серое трёхэтажное здание с длинными пропахшими тоской коридорами.
– Лобов Юрий Владимирович, – представился моложавого вида следователь.
Предложил сесть и стал заполнять, аккуратно выводя буквы, какую-то бумагу. На столе, да и во всём кабинете сиял идеальный порядок, даже папки в шкафу за его спиной были разложены по цвету.

Лейтенант Лобов был на хорошем счету. Он доверял только фактам, уважал грубую прямоту уголовного кодекса и немного побаивался тестя, а по совместительству начальника отдела по особо тяжким преступлениям майора Затулина.
Петр Ильич был мужчина старой закалки, прямодушный как ствол  штатного ПМ, с которым никогда не расставался и, кажется, даже на ночь клал его под подушку.
Острый кадык двигался вверх и вниз, растягивая выбритую кожу в мелких порезах. Лена следила за движениями кадыка и не могла ни о чем думать.

Кадык замер. Лобов, как будто вспомнив о чём-то, вздёрнул голову и, глядя в упор, сказал с сожалением и даже, как будто, сочувствием:
– Что же это вы Елена Сергевна мать свою не пожалели?
– Я? Я жалела.
– Может и так. Но ведь кто-то её убил, – он хлестнул костяшками пальцев по стопке бумаг. – Результаты вскрытия, заключение судмедэксперта - всё указывает на отравление.
Лобов промолчал о том, что результаты судебно-химического анализа ещё не готовы. Впрочем, опыт подсказывал ему, что анализ этот чистая формальность, так как на его памяти ни разу не опровергал результатов вскрытия.
Кроме того железо стоит ковать по горячим следам.
– У вас ведь есть серьёзный мотив, Елена Сергевна.
– У меня? Не понимаю. Вы что же думаете, что это я?
– А кто? – крикнул Лобов и повторил вкрадчиво:- кто?
– Не знаю, не могла я.
– Допустим. Тогда кто же? Может муж ваш?
– Антон? Нет, только не он. Он не такой.
– Что вы всё заладили, не такой, не такая. Все вы не такие, а как дело заходит о квартире в центре, так сразу становитесь ещё какие.
– Поверьте, это какая-то ошибка.

– Поверить? Не могу. Если я каждому буду верить, какой от меня будет толк? Мне государство не за это деньги платит. Мне государство платит, чтобы я все проверял и перепроверял. Так что, Елена Сергевна, не верить - это моя работа.
Заговаривать зубы было частью его тактики: говорить, говорить, не давая клиенту времени собраться с мыслями, подкидывая в нужный момент неожиданные вопросы.

Тактика эта, к сожалению, давала сбои в тех случаях, когда клиент оказывался слабоват.
Лена разглядывала свои руки с таким выражением, как будто видела их впервые. Она перестала реагировать на вопросы. Следователь вздохнул, крутанулся на стуле и сказал в потолок негромко, словно размышляя вслух:
– Хорошо. На очной ставке итак всё выяснится.

В своём отделе Лобов не пропускал ни одной очной ставки. Верность, дружба, любовь – это только слова и они рассыпаются шелухой, когда речь заходит о собственной шкуре. Наружу вылезает то, что старательно прячут не только от чужих глаз, но и от самого себя. Тогда он жадно вглядывался в лица допрашиваемых и его наполняла уверенность в том, что он служит не только Закону, но и Правде. Он ценил эти моменты откровения, они как вспышки озаряли скудное течение его жизни.В такие дни он даже осмеливался дерзить тестю.

– Значит, Антошу тоже забрали? – голос Лены прозвучал отстраненно.
– Не забрали, а привлекли в качестве свидетеля. Вас кстати тоже.
– Так значит, после допроса нас… мы можем быть свободны?
– Это вряд ли, - сказал следователь Лобов и подушечками пальцев поправил бумаги на столе.

Хоронили вдвоем. Кокина вызвали телеграммой. Сергею Петровичу пришлось взять с собой Лизу, дочку гражданской жены.
Лену не отпустили на похороны, а родители Антона пойти наотрез отказалась. Свекровь ещё и прибавила:
–  Я Нинку никогда не любила, так и знайте. Как чувствовала, что она что-нибудь такое выкинет.
Батюшка пригласил прощаться и вдовец подошел к гробу. Кажется впервые в жизни он так близко видел лицо смерти. В подтянутом кожей старушечьем лице Нины не было ничего, что когда-то так влекло к ней.

Влекла к ней тайна: тайна её женского обаяния и еще чего-то большего, того, что он пытался разгадать всю жизнь. В юности эта тайна сопровождала каждый её шаг, пряталась в глубине беспокойных глаз, в линии губ, когда она смеялась, в изгибе шеи, когда она расчесывала перед зеркалом волосы. Эта тайна наполняла  комнату за миг до того, как она входила и ещё долго каким-то искристым туманом оседала в его голове. Эта тайна была умопомрачительно велика в их первую ночь, этой тайны каким-то непостижимым образом становилась с каждым днём всё больше и в те дни, когда она носила под сердцем ребенка, от желания постичь эту тайну замирало сердце.

А потом тайна стала уходить и с каждым годом этот уход становился всё заметнее и заметнее. Теперь же вместо тайны от Нины веяла пустота. Теперь вся тайна её жизни ушла в тайну смерти, которую бесполезно искать в линии губ или глубине глаз.
Когда комья глины застучали по крышке гроба, вдовец как-то совсем по-старчески сгорбился. Он не замечал ни порывов холодного ветра, ни снежинок, тающих на щеках и открытой шее, ни того как сильно сжимает детскую руку.
От боли Лиза только морщилась.

– Дядя Сережа, тебе больно? – спросила она.
– Не, ничего.
 Уже пару лет Сергея Петровича мучили почки. Доктор сказал, что нужно делать операцию, но он втайне надеялся, что само пройдет. Боль преследовала постоянно. Можно было терпеть, но временами так простреливало, что темнело в глазах и не было сил прятать гримасу боли.

Он громко высморкался и сказал:
– Вот что город с людьми делает.
На поминки никто не пришел. Да если бы кто-нибудь пришёл, то гостя кормить было бы особенно нечем.
Пили пустой чай, пахнущий какими-то прелыми травами. Лиза пожаловалась, что он очень «жгучий». Дядя Сережа переливал в блюдечко и показывал, как дуть, чтобы он остыл.

Потом пустился в воспоминания и Лиза совсем заскучала. Тогда он хлопнул себя по коленке и со словами: «как-то не по-людски получается» убежал в магазин.
На обратном пути он хотел позвать Сеню – соседа с третьего этажа, с которым частенько ездили на рыбалку; но постоял у дверей и решил, что удобнее будет позвонить по телефону.
Дом встретил пугающей тишиной. Сергей Петрович, не снимая ботинок, побежал на кухню.
Никого.

Он захлопал дверями: заглянул в ванную, туалет. Зинаида, полногрудая, широкоплечая и широколицая померещилась ему в темноте.
– Я тебя за дочку прибью, – сказала она, уперев руки в боки.
Сергей Петрович поспешно захлопнул дверь и с недобрым предчувствием, держась за бок, пошел в спальню.
Лиза сидела на большой, когда-то семейной, кровати и, поджав под себя ноги, тихо играла с белыми гипсовыми фигурками ангелочков, что обычно стояли на трюмо.

Она подняла глаза и просияла.
– Дядя Сережа пришёл! – вскрикивала она, прыгая на кровати.
Фигурки прыгали вместе с ней, рискуя в любой момент быть раздавленными.
– Смотри, что там? – Лиза указала пальцем на полку в шкафу.
Рядом с огарком свечи и иконой Богоматери виднелся клочок замасленной бумаги.
Всё еще держась за бок, дядя Сережа подошёл к полке, развернул бумагу и потянул носом.
Ничего, вроде свежий пирог и выглядит аппетитно, будто только из печки.
– Кулебяка какая-то, – сказал он, взвешивая в руке нетронутый ни временем, ни человеком пирог.

Пока он силился припомнить, когда это Нина при нём что-нибудь пекла, Лиза выхватила у него пирог и откусила. Так быстро, что Сергей Петрович не успел и ахнуть.
– Что же ты всё в рот суёшь? – заворчал он.
Лиза только мурлыкнула «вкусно» и вернула со словами:
– На, сам попробуй.
Он с сомнением поглядел на пирог, ещё раз понюхал начинку и откусил. Прислушался к своим ощущениям. Действительно было вкусно. И странно, боль шевельнулась в боку и куда-то пропала.

– Кулебяка какая-то, – пожал он плечами.
Икнув, Лиза вдруг осела на кровать.
– Что? Что с тобой? – засуетился старик.
 Она прикрыла глаза и не отвечала.
Теперь Зина меня точно убьет, подумал Сергей Петрович.

Назавтра они вернулись домой. В избе пахло по-домашнему. Лиза с порога бросилась к матери.
– Тише ты, неугомонная, - сказала ей с ласковой строгостью Зинаида. Лицо её раскраснелось от печи. – Разулась бы сначала.
Потом она всё подкладывала дочке горячие с пылу-жару блины и расспрашивала о Москве.

На девять дней Кокин решил сходить в церковь поставить свечку за упокой. Неожиданно с ним увязалась Лиза.
Непонятно по какому случаю храм был полон. Кокин поправил Лизе платок, и встал в очередь за свечой.
По дороге в церковь он решил купить одну, но самую большую, а увидев цены, засомневался. Сергей Петрович набожным себя не считал, однако порядок уважал. Большая свеча – это ж как-никак знак уважения, солидно и всё такое…
Внезапно он заметил, что очередь застопорилась и все стали таращится куда-то за его спину.

– … что же с вами такое, люди? Тот, чьим именем вы молитесь, вошел в храм и выгнал всех продающих и покупающих в храме. И что изменилось со дня его распятия? Тогда были лавки при храме, а теперь вы и сам храм превратили в лавку, только теперь вы обращаете молитвы к Нему и торгуете от Его имени…
Проповедь началась, решил Кокин и хотел уже было поторопить продавщицу, но тут кто-то дернул его за рукав. Он обернулся и сначала увидел толпу, а потом и черный платок послушницы, которая бесцеремонно спросила:
– Это ваша?

Он хотел уточнить, о ком это она и только теперь заметил, что Лизы рядом нет.
Из-за плотного ряда спин звучало:
– Что с вами такое, люди? Читаете всю жизнь Книгу и не в состоянии усвоить самое простое. Не требуют от вас невозможного. Сказано вам возлюби ближнего своего. Так что же и это вам не по силам? Трудно поверить в благие намерения ближнего? Зато как легко искать в любом поступке корысть, в любом взгляде - зависть. В человека не верите! Так где же вам поверить в большее?
Когда под натиском тщедушной послушницы толпа расступилась, посреди круга Сергей Петрович увидел Лизу.

– Забирай свою припадочную, - сказала послушница.
Он, всё ещё не понимая, что происходит, метался глазами по лицам.
Припадочную? О ком это она?
Кокин притянул к себе Лизу, не столько желая её увести, сколько защитить от враждебной толпы.

Внезапно от толпы отделилась старушонка и, вцепившись в Лизин рукав, истерически запричитала:
– Благослови матушка, благослови.
Толпа рассыпалась гомоном и тут неожиданно охнуло над головами.
Прогудев ещё несколько раз, колокол стих и по храму разлилась благоговейная тишина. Сергей Петрович покрепче перехватил Лизину руку и потянул к выходу.
«Припадочная, – застряло у него в голове. – С чего это она припадочная? Да она нормальнее вас всех».

Ему вдруг стало весело. Откуда-то пришла уверенность, что с Леной всё будет хорошо. Он еще не знал, что Лену освободили, но мысль о том, что не могла она сделать дурного матери, наконец, освободилась от гнёта сомнений.
 Вместе с Леной освободили Антона.
– За отсутствием состава преступления, – пояснил следователь.
Впервые в практике лейтенанта Лобова судебно-химический анализ не подтвердил результатов вскрытия. Протягивая постановление, он смотрел Елене Сергеевне прямо в глаза. Это стоило ему больших усилий.

Лена чувствовала себя отчего-то неловко и отводила взгляд. Выходя из кабинета, она сказала спасибо и, не придумав за что, совсем стушевалась.
До конца рабочего дня Лобов не показывался из кабинета. Перекладывал папки в шкафу или просто сидел, уставившись в потолок. После работы достал из сейфа пол-литра и направился прямиком к патологоанатому. Пили они прямо на рабочем месте и разговор крутился вокруг одного и того же, но слова «по ходу самовнушением старуха себя доконала» и прочие жалкие оправдания до него не доходили.

Домой он ввалился уже за полночь, начал буянить, кричал жене: «Дура». На шум вышел Петр Ильич – сонный, в одних трусах. Появление тестя буяна не успокоило. Началась перепалка, и в пылу он даже замахнулся на старшего по званию.

Для Лобова так и осталось загадкой, откуда тесть достал свой штатный ПМ.
Грохот был оглушительный. Люстра жалобно звякнула и рассыпалась по полу звонкими осколками.
Лобов моментально протрезвел. Целых пять минут он натужно растягивал рот, непослушные гласные и залипающие согласные, пытаясь выговорить: «Т-т-ак и у-б-ить можно».

Кокин всего этого не знал, как и не мог знать, что через десять дней пройдет обследование и тот самый врач, который полгода назад настаивал на операции, будет разводить руками, не в силах объяснить чудесного исцеления.

Под ногами хрустел снег. Сергей Петрович поглядывал на Лизу и в нем бурлила странная смесь гордости и страха. Он ещё не решил, как относится к произошедшему, но знал, что в его жизнь вернулась тайна и он держит её за руку.

***
Примечание:
Покров Пресвятой Богородицы - праздник, отмечаемый 14 октября преимущественно в русском православии. В основу праздника положено предание о явлении Божьей Матери во Влахернском храме в Константинополе в 910 году.