НИНА

Мои родители поженились 1 декабря 1940 года. Этому предшествовал длительный период ухаживания, который затянулся на целых 8 лет. Родители познакомились на  Московских городских курсах иностранных языков, где оба с удовольствием и интересом изучали английский язык.  Мама была с детства близорука и поэтому сидела поблизости от доски, а папа сидел за ней, и, как он говорил, влюбился в прямую мамину спину. Маме было тогда лет 17-18, а папе – на год больше.  На вопрос, почему они не поженились раньше, ответ простой: негде было жить.

Родители моего отца жили в большом каменном доме на Болотной улице. Внутренняя планировка дома представляла собой коридорную систему: все комнаты выходили в коридор, и на всех жильцов приходилась одна общая кухня, ванная и туалет. Семья отца, выражаясь современным языком, занимала апартаменты из двух больших комнат (метров, наверное, по 25), каждая из которых имела свою прихожую и выход в коридор. Когда женился старший сын (в начале 30-ых годов), ему отвели отдельную изолированную комнату. Там он и проживал с семьей ориентировочно до 1970 года, т.е. до того времени, когда дом стали расселять. Дочь в 1930-е годы уехала на временную работу на Дальний Восток, где осталась волею случая на всю жизнь. С того момента родители с младшими детьми Владимиром и Анатолием (моим отцом) занимали  большую комнату. Когда в 1940 году женился Владимир, комнату поделили перегородкой на две узкие части: в одной разместился Владимир с женой и родившимся вскоре сыном; во второй – родители и Анатолий. Понятно, привести в дом жену он не мог.

Жилищные условия маминой семьи были не лучше. Они жили в коммунальной четырехкомнатной квартире в кирпичном доме в Рыкуновом переулке, выходившем на Бакунинскую улицу. Этот дом был самым замечательным во всей округе, застроенной в основном одно- и двухэтажными деревянными хибарами с печным отоплением и уборной во дворе. К моменту маминого замужества  ее родители занимали 14-метровую комнату, а моя мама со своей бабушкой (моей прабабушкой) -  12-метровую. Чтобы обеспечить молодоженам отдельное жилье, родителям пришлось взять к себе старую бабушку, которая при этом очень переживала из-за того, что будет мешать «еще молодым», по ее мнению, родителям мамы. Но других вариантов не предвиделось.

Свадьбы у родителей, как таковой,  не было. 1 декабря 1940 года они пришли в ЗАГС – обшарпанное, тускло освещенное помещение, в котором неприветливая женщина с одинаковым равнодушием регистрировала как браки, так и разводы. Никаких предварительных заявлений при этом не требовалось. Пришедшая расторгнуть брак супружеская пара громко ругалась перед единственным окошком регистрации. Когда подошла очередь Анатолия и Ольги, их быстро расписали, и они отправились в Рыкунов переулок, где их ждал скромный ужин с родителями невесты.

Первое время Анатолий очень скучал по родительскому дому, по Болотной улице и центру Москвы. Ему не нравился захолустный Бауманский район с грязными вонючими переулками, облупленными домами и массой встречающихся здесь пьяных.  Нелегко привыкал к жизни в Рыкуновом переулке мой отец. Застенчивый и не очень общительный по натуре, он чувствовал себя неловко в кругу родственников жены. Однако его тесть, легкий и веселый человек с прекрасным чувством юмора, сумел расположить к себе отца. О деде я знаю не очень много.

Григорий Львович работал бухгалтером. Он не имел никакого специального образования; окончил лишь 4 класса, но его способности к математике были удивительными. Он мог решить любую хитроумную и запутанную задачу по арифметике в уме. 

Мой дед был выходцем из большой семьи, и ему рано пришлось зарабатывать деньги на пропитание. Подростком он начал работать в маленьком магазинчике, выполняя поручения хозяина. Со временем он стал выполнять все более и более ответственные задания и, в конце концов, ему стали доверять закупки за границей. Известно, что дедушка неоднократно ездил в командировки в Китай. От этих поездок в доме (теперь это у меня) сохранились серебряная ложечка с ручкой в виде змеи и столовый нож оригинальной формы с широким лезвием.

Дедушка был участником 1 Мировой войны, и в одном из сражений получил ранение в грудь. Пуля прошла навылет. Я сама видела у него след от этой пули в виде ямки около подмышки. Дедушка был очень мужественным, стойким и жизнелюбивым человеком. В моей памяти дедушка  остался добрым, ласковым и улыбчивым. Ровный характер и неизменная доброжелательность – его основные черты. Не было человека, который бы плохо о нем отозвался. Его глубоко уважали и ценили родственники моего отца. За пять лет до смерти с дедушкой случилось несчастье. Его сбил мотоцикл. Григория Львовича отвезли в Институт Склифосовского. Полученная травма оказалась очень серьезной, и домой дедушка вернулся без ноги. Но даже такое тяжелое испытание не сломило этого человека, и он продолжал работать до конца своих дней, оставаясь по-прежнему жизнерадостным и веселым. Дедушка умер в 1953 году от инфаркта. Мне было тогда 9 лет, и это была первая смерть в моей жизни. 

Бабушка пережила своего мужа почти на десять лет.

Ее жизнь, по-видимому, не была простой. Она рано лишилась матери. Отец ее был женат трижды. Две его жены умерли, и каждая оставила ему троих детей. Всех их растила мачеха - бездетная Маша, ставшая третьей женой моего прадеда по материнской линии.

Самым близким для бабушки человеком была ее младшая сестра Лиза. Она жила с мужем, сыном, снохой и внучкой неподалеку от Рыкунова переулка, на улице Фридриха Энгельса, где находился Немецкий рынок. Четырехэтажный дом, в котором жила семья тети Лизы, и сейчас стоит на том же месте в окружении новых зданий. До революции семья занимала большую трехкомнатную квартиру с темной комнатой для прислуги. Потом в квартиру подселили  еще жильцов, превратив ее в коммунальную.

В молодости Лиза была настоящей красавицей. Ее большой портрет висел в квартире на улице Фридриха Энгельса на стене в гостиной, и я всегда им любовалась. Тетя Лиза запечатлена на нем в форме гимназистки. Нежное юное лицо с правильными чертами, огромные черные глаза, пухлые, четко очерченные губы, пышные черные волосы. И в преклонные годы Лиза оставалась красивой. Она имела доброе сердце и чуткую душу, вечно беспокоилась о ком-то из близких, стремилась всем помочь и никогда себя не жалела. С детства Лиза была болезненна. У нее находили порок сердца и слабые легкие. Но, несмотря на слабое здоровье, она дожила до 85 лет, намного пережив любимую сестру.

В квартире тети Лизы провели свой медовый месяц мои родители. К моменту их женитьбы там оказалась свободной одна комната. Медовый месяц был недолог, и вскоре молодые окончательно поселились в Рыкуновом переулке. Здесь я и родилась и провела двадцать два года своей жизни.

С нежностью и любовью вспоминаю я старенькую бабушку Машу – свою  прабабушку. Я любила ее всей душой, и мне было совершенно безразлично, родная она мне по крови или нет.
 
В моей памяти прабабушка сохранилась как худенькая, седенькая, чистенькая и очень светлая старушка. Она меня обожала и позволяла делать с собой все, что мне заблагорассудится. Я понарошку ее лечила, слушала через игрушечную трубочку, заставляя громко дышать и кашлять, делала вид, что беру у нее кровь из сморщенного пальца, тыкая в него спичкой. Когда я пошла в школу, я учила прабабушку писать палочки и крючочки, вставляя в непослушные руки карандаши. Бабушка Маша безропотно сносила все, что я с ней вытворяла,  с любовью глядя на меня, как на какое-то чудо. Она была верующая и тихо бормотала молитвы, стоя у окна, в которое любила подолгу смотреть. Бабушка Маша была малограмотная, но при этом любила читать. Любимым ее писателем был Пушкин, а любимым произведением - «Арап Петра Великого». Эту книгу она перечитывала много раз. Бабушка Маша дожила почти до 100 лет и умерла от гангрены в 1954 году, вслед за дедушкой Гришей.

Мои родители, поженившиеся 1 декабря 1940 года, недолго наслаждались семейным счастьем. 22 июня 1941 года грянула Великая Отечественная война и все перевернула. Мама в это время работала чертежницей на электроламповом заводе, который сразу перешел на военное положение, а папа трудился в ТАССе (Телеграфное агентство Советского Союза). С утра до вечера папа готовил срочную информацию для руководства страны, переводил материалы с английского, делал синхронные переводы выступлений политических и военных деятелей. Часто работал по ночам. Мама, вечерами и ночами, после работы, дежурила на крыше нашего дома, гасила фугаски. Она сразу начала сдавать кровь для раненых, став донором.

Когда решено было эвакуировать ТАСС, мама со слезами поехала с папой в Куйбышев, оставив в Москве родителей, которые, однако, вскоре тоже уехали в эвакуацию в Пермь. В Москве осталась одна бабушка Маша, которая наотрез отказалась покидать Москву.

В Куйбышеве мама работала в «Окнах ТАСС». Это была организация, выпускавшая листовки и плакаты. Мама кистью по трафарету раскрашивала плакаты. Эту печатную продукцию, являющуюся сейчас музейной редкостью, можно встретить на выставках, посвященных  военной тематике. В Куйбышеве папа пробыл совсем недолго, его вызвали в Москву, а мама продолжала работать в «Окнах ТАСС», пока ее с большим трудом оттуда не отпустили. Вернувшись в Москву, она вместе с другими тружениками тыла рыла окопы, а потом работала на лесозаготовках под Москвой в деревне Михнево.  От этой тяжелой работы у нее остался шрам на руке. Там, на лесозаготовках, мама поняла, что беременна.

И вот, 11 мая 1943 года в Москве я появилась на свет.

Когда я подросла, отец любил мне рассказывать такую байку о моем происхождении. Папа очень хотел иметь сына и пригласил к себе в гости Аиста. Устроил хорошее угощение. Нахальный Аист выпил всю водку и съел всю закуску и обещал найти ему хорошего мальчика Эдика. На самом же деле это оказался вовсе не Аист, а наряженная в аистиные перья Ворона, которая принесла из ближайшего болота первую попавшуюся девчонку. Папа ужасно разозлился и сказал: «Положите девчонку в коробку и запихните под кровать!».

В этой истории, которую папа рассказывал очень артистично и смешно, была одна правда. Я действительно первые недели своей жизни провела в большой шляпной коробке за неимением ни кроватки, ни коляски. Имени у меня тоже целый месяц не было. Мама хотела меня назвать Леной или Аней, а папе больше нравились длинные звучные имена типа Маргариты. В результате имя мне дала мамина подруга, которая сказала: «Назовите девочку Ниной». Так я стала Ниной.

Невзирая на все трудности военного времени, отсутствие необходимых для ребенка вещей, холод и голод, я росла здоровым, цветущим, радостным ребенком. Детская врач из районной поликлиника звала меня Бакунинской красавицей.

Самое раннее мое детское воспоминание – это тускло освещенная комната, керосинка на столе, от нее приятно пахнет теплом. Бабушка Маша греет над керосинкой мою одежду. Я сижу в большом тазу, где плавают маленькие восковые уточки, а мама поливает меня теплой водой из синего кувшина. После купания меня одевают в чистую одежду и закутывают большим шерстяным платком, который завязывают за спиной, а на ногах у меня валенки. Мне трудно согнуться в таком облачении, но зато очень тепло и хорошо. 

Самое страшное детское воспоминание – это инфекционная больница на Соколиной горе. В 3 года 9 месяцев меня угораздило заболеть скарлатиной, хотя я практически не контактировала с детьми. Скарлатина тогда считалась очень серьезным заболеванием, от которого дети часто умирали, и требовала обязательной госпитализации. Меня с мамой и папой посадили в машину, и мне сказали: «Мы едем к доктору». Когда мы приехали «к доктору», женщина в белом халате, записав что-то в свои бумаги, взяла меня за руку и стала уводить от мамы. Почувствовав недоброе, я мертвой хваткой вцепилась в маму и стала реветь. Женщина с силой оторвала меня от мамы и под дикий рев куда-то поволокла. Помню, меня посадили на табуретку, и с жутким жужжанием стали сдирать кожу с головы. Так мне показалось. На самом деле меня машинкой обрили наголо. Проделали еще какие-то страшные медицинские процедуры и, наконец, привели в палату и оставили наедине со странными бритоголовыми существами: то ли мальчиками, то ли девочками, - я не могла понять. Я долго и горько плакала, а дети стали меня дразнить и прозвали Писклёй. Самым ужасным было то, что никто мне ничего не объяснил и даже не сказал, что меня отсюда когда-нибудь выпустят. Наверное, трудно было объяснить такому маленькому ребенку что-либо. В жутком враждебном мире под названием «больница» все-таки было одно светлое пятнышко. Это худенькая и немолодая добрая няня, имя которой я запомнила на всю жизнь. Няня Лена сажала меня к себе на колени и с ложечки кормила супом. При этом она приговаривала: «Кушай, деточка, супчик. Это мамин супчик. Мама тебе его принесла». И я послушно ела, потому что это действительно был мамин суп – сваренные и протертые морковка и картошка, заправленные молоком. Самое вкусное, что тогда можно было съесть.

Но всему плохому приходит конец, и через месяц меня выписали домой. И, надо сказать, очень вовремя выписали, потому что через несколько дней я заболела тяжелой корью, а затем еще более тяжелой ветрянкой, которые подцепила в инфекционной больнице. В довершение я перенесла воспаление легких и долго пролежала в постели, а когда начала ходить, оказалось, что ноги у меня ослабли, и я стала косолапить. Мама повела меня к ортопеду. Мне сделали на заказ страшные ортопедические ботинки, и врач сказала, что теперь всю жизнь я буду ходить в ортопедической обуви. Бедная моя мама! Но как хорошо, что врачи иногда ошибаются. Мама делала мне каждый день массаж, и через два-три месяца я уже нормально ходила в обычной обуви.

Конечно, пребывание в больнице пагубно сказалось на моей нервной системе. Я стала запуганной, замкнутой, плаксивой и долгое время говорила очень тихо, почти шепотом. Я на всю жизнь приобрела страх перед врачами и медицинскими процедурами, а самое главное - меня стал преследовать страх потерять маму. Я боялась надолго отпустить ее от себя и повсюду ходила за ней «хвостиком». Мне часто снился один и тот же кошмарный сон: мы с мамой куда-то едем, я оглядываюсь, а мамы нет.

Долго и тяжело я преодолевала последствия пребывания в больнице, а страх потерять маму сохранился навсегда. Я почти патологически любила маму и, даже будучи замужем и имея своих детей, говорила ей: «Мамочка! Я люблю тебя больше всех на свете», на что моя мама, которая, когда я родилась, мечтала, чтобы я больше всех на свете любила ее, мудро  отвечала: «Ты не должна так говорить и думать. У тебя есть муж и дети». Я очень любила папу, преклонялась перед его авторитетом, огромными знаниями, умом, ценила присущее только ему особое чувство юмора  и артистичность, но мама была для меня всем – защитницей, учителем, помощником, подругой, мудрым советчиком, утешителем. Не имея высшего образования, мама помогала мне даже в учебе в институте. Будучи очень начитанным, хорошо знающим литературу человеком, она помогала мне готовиться к экзаменам в институте по русской и зарубежной литературе. Все мои проблемы, неприятности, заботы  мама безоговорочно брала на себя. Она ободряла меня и находила выходы из самых сложных жизненных ситуаций. Всю жизнь я была согрета лучами горячей жертвенной маминой любви.

Время лечит, и понемногу я оправилась от тяжелых больничных воспоминаний, окрепла, повеселела, приобрела здоровый вид.

К школе я опять была жизнерадостным и веселым ребенком.

Но тут меня ждало новое испытание. По силе выпавших на мою долю отрицательных эмоций школа может сравниться только с больницей. Я поступила в школу в 1951 году, когда обучение мальчиков и девочек было раздельным. Первую учительницу в женской школе я вспоминаю не с умилением и благодарностью, а с трепетом и страхом. Высокая, худая с тонкими, развернутыми по первой позиции ногами, с зализанными на прямой пробор волосами и леденящим душу взглядом она, казалось мне, не принадлежала к человеческому роду. Она никогда не улыбалась. Каменное ее лицо никогда не меняло выражения. Это был сфинкс, ледяная статуя или пришелец из другого мира. Дисциплина, безусловное послушание и прилежание были основополагающими принципами Марии Петровны. Входя в класс, она грозно произносила коронную фразу: «Что здесь за шум и гам!». Мне же слышалось «Что здесь за шум, Ган!» и от страха я вздрагивала. «Вы должны сидеть так, чтобы я слышала, как пролетит муха, - говорила Мария Петровна, – руки за спину,  сидите смирно! Если вы пошевелите мизинцем ноги, я это сразу замечу!». Душа моя уходила в пятки, и я сидела, не шелохнувшись, с затекшими от неудобной позы ногами. Учениц Мария Петровна делила на «нерадивых, ленивых, нерях» – это, конечно, двоечницы и троечницы, и «аккуратных, старательных, прилежных» – хорошисток и отличниц. Ну, конечно, я сразу попала в отличницы и, о, ужас! – стала любимицей Марии Петровны. «Все берите пример с Нины Ган», - часто повторяла она, - эта девочка окончит школу с золотой медалью», - и показывала всему классу мои каллиграфическим почерком исписанные тетради как недосягаемый образец для подражания. Скромная и застенчивая по натуре, выставляемая напоказ всему классу Марией Петровной, я от смущения ходила с опущенной головой, говорила тихим голосом и никогда не поднимала руки на уроках. Тем не менее, Мария Петровна спрашивала меня каждый раз, когда в классе никто не знал ответа на поставленный ею вопрос. И я тихо отвечала и опять слышала похвалу в свой адрес: «Вот видите, никто не знает, а Нина Ган знает». Мария Петровна сделала из меня эталон, икону и отравила мне несколько школьных лет. Клеймо «лучшей ученицы» меня придавило. Я была не такая, как все: не такая, как простоватые, малоразвитые девочки, воспитанные улицей, беззастенчивые и грубоватые, и не такая, как две-три самодовольные выскочки-отличницы из нашего класса. Общение и с теми, и с другими было для меня затруднительным. В глубине души я завидовала троечницам, которые жили весело, беспечно и непринужденно, не отягощенные ни учебой, ни страхом перед Марией Петровной. Они и не подозревали даже, как меня мучает боязнь не оправдать ожиданий Марии Петровны и опозориться.

На мое счастье, во втором классе к нам пришла новенькая девочка Тоня. Отец Тони погиб на фронте, а мама с пятью дочерьми в 1952 году приехала из деревни в Москву. Старшие дочери устроились на работу и жили отдельно, трое из них уже были замужем. Самой младшей Тоне исполнилось 10 лет, она была на два года старше меня (в школу Тоня пошла не в семь, а в восемь лет, да год потеряла при переходе из деревенской школы в московскую). По житейскому же опыту и самостоятельности Тоня Зверева была гораздо взрослее меня. В школьный коллектив она вошла естественно и гармонично. Веселая, легкая в общении, дружелюбная и тактичная девочка мне понравилась. Меня поразили в ней абсолютное душевное спокойствие, а также внутренняя сила и уверенность, которых так не хватало мне. Тоня же отнеслась ко мне, скорее всего, как к младшей сестре, требующей внимания, покровительства и поддержки. Так это было, или не так, точно не знаю, но мы с Тоней подружились на всю жизнь. Мы делились секретами, всегда спрашивали друг у друга совета, старались везде бывать и все делать вместе. Мы скучали, когда приходилось расставаться. В жизни, особенно в юности, у меня были и другие близкие подруги, с которыми мне было хорошо и интересно и которых я с удовольствием и благодарностью вспоминаю, но ближе Тони не было никого. В разные периоды мы общались с Тоней то чаще, то реже, порой из нашего общения выпадали большие отрезки времени, но я всегда знала: у меня есть Тоня. В детские же годы Тоня скрасила мое тягостное пребывание в школе. Я немного оттаяла, расковалась, но в большой компании все равно чувствовала себя неловко и  некомфортно (это осталось на всю жизнь). Самыми главными Тониными качествами были преданность, терпимость и незлобивость. Благодаря этим ее замечательным качествам во многом и держалась наша дружба. Тоня открыла мне простой и незатейливый мир, где можно было быть самой собой и находиться в согласии с окружающими.

Тонина мама работала уборщицей в мужской школе (расположенной неподалеку от женской школы), где она с Тоней занимала в полуподвальном помещении маленькую комнатушку. Как сейчас помню, в холодном с каменным полом коридоре перед входом в комнатку стояла большая деревянная кадка с солеными огурцами. Мы с Тоней вытаскивали из кадки по крепкому соленому огурцу, отламывали горбушку черного хлеба и, съедая это вместо обеда, садились делать уроки. Потом мы бежали на улицу, где встречали девчонок из класса, с которыми я уже подружилась, и вместе гуляли по узеньким переулочкам или лазили по заброшенным, разрушенным в войну домам. Часто я ходила вместе с Тоней в гости к одной из ее сестер, у которой родилась дочка. С удивлением я наблюдала, как Тоня занимается с малышкой, точно прирожденная мама. С Тоней я стала намного проще, естественней и искренне мечтала сбросить все еще давящее на меня клеймо «отличницы». Обстоятельства благоприятствовали осуществлению моего желания.

В пятом классе нас объединили с мальчиками, и мы с Тоней попали в мужскую школу, где меня не знали ни учителя, ни подавляющая часть учеников. Не так быстро и не так легко, как мне хотелось бы, но все-таки мне удалось выйти из разряда отличников. Хотя в пятом классе меня больше стало занимать другое. Я влюбилась.

Я всегда была высокого роста, и меня в новой школе сразу посадили на последнюю парту, а наискосок от меня на первой парте сидел невысокий мальчик с необыкновенно красивыми серыми глазами. На уроках он всегда поворачивался в мою сторону и не сводил с меня своих чудесных глаз. Я смущалась, отводила взгляд, учителя делали мальчику замечания, а он все равно смотрел на меня. И это меня волновало. А однажды Сашин друг передал мне записку, в которой, как пелось в песне,  были одни черточки и точки. С большим трудом мне удалось найти азбуку Морзе и расшифровать послание. Текст гласил: «Давай с тобой дружить». Тем же шифром я ответила: «Дружить согласна». Но дружбы не получилось. Мальчики и девочки, учившиеся раздельно, не знали, как общаться друг с другом. И все-таки произошло одно интригующее событие, которое осталось в памяти. Наш класс повезли в планетарий (старое, еще не отремонтированное здание). Мы заняли места в большом зале. Саша сел за мной. Свет погас, и на появившемся ночном небе зажглись звезды. В этот момент чьи-то руки, но, конечно же, Сашины, опустились на мои плечи. Я замерла. Казалось, прошла вечность. Я сидела, затаив дыхание. Что нам показывали и рассказывали в планетарии, не помню. Но когда звезды погасли, и появился свет, руки с моих плеч исчезли.

Первый мой детский роман быстро закончился. Вскоре после планетария Саша смотрел красивыми глазами уже на другую девочку. Мне это было обидно, но не долго, так как мне к тому времени больше понравился другой мальчик, который учился в седьмом классе и которого звали редким именем Эдик. Я оказалась влюбчивой, потому что, кроме Эдика, мне нравился еще и его младший брат – ученик нашего класса и красивый мальчик из параллельного класса, который очаровал меня своим пением на школьных вечерах.   

Пятый класс пролетел удивительно быстро, и наступила желанная пора каникул. Эти летние каникулы 1956 года - самые яркие и солнечные воспоминания моего детства. В этот год папин брат Владимир работал председателем одного из колхозов в Липецкой области. Его, истинного горожанина-москвича, командировали, как и других коммунистов-«добровольцев», поднимать сельское хозяйство. Дядя Володя пригласил нас отдохнуть в деревне, побывать на чистом воздухе и насладиться прекрасной природой русского края. Вместе с женой дяди Володи и их сыновьями Борисом, который был на два года старше меня, и Виталиком, на два года младше меня, мы с мамой и Тоней (к счастью, Тоню отпустили с нами) отправились в далекую, нигде на карте не обозначенную деревню Микшино. С тяжелыми сумками, тюками и баулами, набитыми всякой снедью и кухонной утварью: керосинками, кастрюлями и тому подобным, мы уселись в грязный, заполненный до отказа людьми и вещами вагон и под оглушительный гудок паровоза отправились в путь. Ехали ночью в раскачивающемся из стороны в сторону дребезжащем вагоне. Под звук колес и лязг металла я незаметно заснула и проснулась от криков: «Скорей, скорей, подъезжаем!». В жуткой спешке – поезд стоял, кажется, одну минуту -  мы буквально вывалились из вагона на землю, так как платформы не было. Проводник сбрасывал нам вслед оставшиеся тюки, которые мама пересчитывала, и, торопясь и волнуясь, с трудом таща вещи, мы побежали пересаживаться на другой, еще более грязный и жуткий поезд. Ранним утром нас высадили на крохотном полустанке. Вокруг не было ни людей, ни строений, только бескрайний зеленый простор. Мы спустились вниз с железнодорожной насыпи и вскоре увидели заросшего бородой мужика, похожего, как сейчас бы сказали, на бомжа, а поодаль – запряженную лошадью телегу. Это дядя Володя позаботился о нас. До деревни далеко, а добираться не на чем. По узкой пыльной дороге, подскакивая на кочках, на устланной сеном телеге мы покатились через зеленеющее поле в первобытное прошлое Руси.

Цивилизация не коснулась затерявшейся в глуши деревеньки Микшино. Здесь не было ни света, ни газа, ни автомобилей, только покосившиеся избенки, плетни и огороды, да скотина во дворах. Здешние жители не видели железной дороги, не слышали о телевизоре и телефоне. Размеренно и неторопливо, как и века назад, проходила их крестьянская жизнь. Утром вставали с петухами, вечером, когда стемнеет, ложились спать, погружаясь в мертвую тишину. По воскресеньям мужики (три-четыре по виду старика) пили самогонку, бабы занимались хозяйством, а незамужние девки – две взрослые, да две девчонки-подростки – шли в соседнюю деревню на гулянку, где пели частушки и плясали под гармошку единственного во всей округе гармониста. Наша московская компания детей-подростков увязывалась за деревенскими девочками. Под топот каблуков и перебор гармони я отдавалась духу русской гулянки. И, как Наташа Ростова, я пускалась в пляс и впервые в жизни раскованно и лихо пела частушки.

Я полюбила деревенскую жизнь, сбросила путы интеллигентского воспитания и освободилась от страха обмануть чьи-либо ожидания.

В Микшино все меня восхищало. Первозданная красота природы, раздолье лугов с опьяняющим запахом трав, спрятанное в зарослях озерцо с зеркальной поверхностью воды, дремучий сказочный лес, полный грибов и ягод, - все казалось здесь до щемящего чувства знакомым и родным. Несмотря на то, что я уже побывала с родителями на Азовском и Черном морях и насладилась красотами юга, ничто не волновало так моей детской души, как это русское приволье. Я бегала здесь босиком по пыльной дороге и ласковой нежной траве, и, как былинный герой, набирала силу, прикасаясь к родной земле.

В Микшино я впервые села на лошадь. И не было для меня в ту пору большего наслаждения, чем, слившись с могучим животным, скакать во весь опор, замирая от радости и страха. В это микшинское лето я по-настоящему сроднилась со своими двоюродными братьями, не говоря уже о Тоне.

Мы помогали взрослым убирать душистое сено и готовить силос для скотины. Однажды, когда мы убирали сено, со мной произошел страшный случай. День выдался очень ясный, небо было ярко-синим, без единого пятнышка. Бабы грузили вилами сено на телегу, а ребятам разрешали отвозить его к стогам. Когда подошла моя очередь, взрослые помогли мне забраться на телегу, и я уселась высоко на сене. Мне дали в руки поводья. Я крикнула лошади: «Но!», и она тронулась в путь. Я сидела очень высоко и была счастлива и горда тем, что мне доверили такое важное и ответственное дело. Неожиданно лошадь пошла быстрее, сено подо мной качнулось, и вдруг я почувствовала, что я с этим сеном лечу вниз. К счастью я удержалась на ногах, но поводья выпали у меня из рук. Я оказалась запряженной в телегу вместе с лошадью. Впереди у моих ног - копыта лошади, сзади - почти впритык телега. Секунда и телега меня подомнет. Секунда и смерть, и никого нет рядом. Одно мгновенье, одно неловкое движение и… Леденящий ужас. Я наступаю на оглоблю, удерживаюсь и перепрыгиваю наружу. Я спасена! Это было одно мгновенье, и никто ничего не заметил. Я посмотрела вокруг и снова увидела ярко-синее небо. Я подняла поводья и, как ни в чем не бывало, повела лошадь под уздцы, как это делали взрослые, возившие сено. Мгновение, отделявшее меня от смерти, я запомнила навсегда.

Счастливое лето 1956 года промчалось быстро. Долго я потом вспоминала Микшино. Если бы я была художником, я написала бы волшебные пейзажи этих мест, если была бы поэтом, сочинила бы гимн Микшино.

Осенью снова началась серая тягомотина школы. В шестом классе на меня навалились болезни. Какие-то органы (в том числе сердце)  не стали справляться с моим  бурным ростом (я очень вытянулась за лето). Я стала хиреть и даже затосковала. И тут произошли важные события. К зиме родителям оформили командировку в Лондон, и ими было принято решение взять меня с собой. В январе 1957 года мы уехали за границу. Это особая страница моей жизни, которая, возможно, требует отдельного рассказа,  и здесь я ее опущу. Могу сказать лишь, что в Лондоне я часто вспоминала Микшино, своих кузенов Бориса и Виталика и любимую подругу Тоню и еще двух очень близких и дорогих мне подруг, о которых речь впереди. 

Когда я была совсем крошкой (мне не было еще и года), моя мама случайно познакомилась с Анной Ивановной, которая на всю жизнь стала для меня любимой тетей Аней.

Стояла осень, постоянно шли дожди, и в нашем Рыкуновом (позднее переименованном в Балакиревский) переулке образовались огромные лужи. Тете Ане с девочками-близнецами надо было перебраться через такую лужу. Она решила перенести девочек по очереди. Взяла на руки одну, но вторая так горько заплакала, что моя мама, видевшая эту сцену, не выдержала: взяла на руки второго ребенка и одновременно с Анной Ивановной перешла через лужу.

Тетя Аня с мужем и тремя детьми жила недалеко от нас в Центросоюзном переулке, которого сейчас уже нет, в полуподвале старого дома с печным отоплением. Дом тети Ани был на редкость гостеприимным. Здесь часто и подолгу гостили приезжавшие в Москву родственники. Обычно здесь собиралось много детей: племянники тети Ани, одноклассники, соседские ребята. Удивительную атмосферу доброты, дружелюбия, внимания и заботы чувствовали все, кто когда-либо побывал в этом доме. Придя сюда однажды, уже не хотелось отсюда уходить. Для меня этот дом навсегда стал родным. Я чувствовала любовь его обитателей к себе и до сих пор не знаю, чем я ее заслужила. Всей душой с детства я полюбила своих подруг Таню и Олю. Можно сказать, что они заменили мне недостающих родных сестер.
В этом доме я научилась ходить. Мама и тетя Аня часто вспоминали, как я, годовалая, пошатываясь, переступала по половицам, проваливаясь в большую щель между ними. Как бы ни складывалась моя жизнь, и каким бы редким ни было порой мое общение с Таней и Олей, я никогда не теряла с ними связи, уверенная в неизменности нашей дружбы.

Жизнь безжалостно отнимает у нас дорогих и любимых людей. И нет уже на этом свете ни тети Ани, ни ее мужа, ни их сына. Ушла из жизни Оля. Но память хранит о них самые светлые воспоминания.

Я вернулась из Лондона в 1958, и школьные годы пролетели быстро.

Период ранней моей юности был легким и веселым. По своему собственному желанию я в 16 лет начала работать и продолжала учебу в вечерней школе рабочей молодежи. Мне все удавалось без труда: и работать, и учиться. 

Получив аттестат зрелости, я подала документы для поступления в институт. По понятным или вовсе непонятным причинам я выбрала самый престижный вуз – МГУ и самый модный факультет, на который был огромный конкурс, - филологический. Честно говоря, я не готовилась серьезно к вступительным экзаменам и даже в глубине души не очень жаждала в этот год поступить в вуз. Мне хотелось отдохнуть от учебы и более осмысленно отнестись к своему будущему.  Все произошло так, как и должно было произойти. Экзамены я не выдержала, и мне не оставалось ничего другого, как продолжать работу. В тот период я работала в Центральном Совете спортивного общества «Трудовые резервы», а чтобы лучше подготовиться к вступительным экзаменам, я поступила на подготовительные курсы при факультете журналистики МГУ. Собственно говоря, журналистика в привычном значении этого слова меня не привлекала. Я не выдела себя ни корреспондентом, бойко берущим интервью у знаменитостей, ни репортером, вещающим с места событий,  ни политическим обозревателем, как мой отец. Мне просто нравилось писать сочинения, и это неплохо у меня получалось. Большинство папиных родственников имели склонность к литературной работе, а мой двоюродный брат Борис учился тогда на факультете журналистики МГУ. Так мой выбор пал на этот факультет.

А в спортивном обществе я работала секретарем. Я сидела в канцелярии на «бойком месте», встречала командированных, выдавала справки, занималась всякой бумажной работой..И вот однажды….

Дверь в канцелярию отворилась особенно широко, и на пороге появился веселый, очень стройный мужчина в светло-сером костюме со значком «Мастер спорта СССР» на лацкане пиджака. При виде этого человека со мной что-то произошло  – то ли молния ударила в сердце, то ли гром оглушил меня, то ли вихрь унес меня из реального мира. На миг я выпала из действительности. Случилось то, что, точнее, чем у Пушкина, не скажешь: «Ты чуть вошел, я вмиг узнала, Вся обомлела, запылала и в мыслях молвила: «Вот он!» Это оказался главный тренер по велосипедному спорту.

 «Ну, что, Климов, будет тебе сейчас головомойка от начальства», - вывел меня из оцепенения голос начальницы канцелярии. Климов засмеялся негромким смехом. Посмотрел на меня, прищурив смеющиеся глаза: «Что, новенькая?». Подмигнул и снова оценивающе оглядел меня с ног до головы. На мне было короткое, в обтяжку, бордовое платье, которое, как все говорили, мне очень шло. Кровь хлынула мне в лицо. Климов одобрительно кивнул и, сказав: «Ничего девчонка!», отправился в кабинет руководства. Моя начальница, заметив мое оглушенное состояние, с улыбкой предупредила: «Будь с ним осторожнее. Он опасен, особенно для таких юных, как ты». Ее слова были напрасны. Я влюбилась.

Обаятельный баловень судьбы и любимец женщин, главный тренер по велосипедному спорту, оказывается, прогулял три дня, задержавшись, в командировке по случаю, как мне объяснили, бурных застолий и любовных утех. Его пожурило начальство, и он, как ни в чем не бывало, продолжал работать и вести свою веселую и разгульную жизнь.

Это был удивительный человек. Живость и непосредственность его натуры, радостное восприятия жизни, дружелюбие, легкость в общении, в соединении с находчивостью, мальчишеским озорством и шаловливостью делали его всеобщим любимцем. Климов был очарователен и неподражаем. Его появление всегда вызывало оживление и улыбки и создавало у всех хорошее настроение. Резвость и юный задор Климова вводили многих, в том числе и меня, в заблуждение относительно его возраста. Я восприняла его как своего ровесника, а на самом деле он был на 18 лет старше меня! Ему уже исполнилось 37 лет. Было известно, что он давно женат, и жена его тоже тренер по велосипедному спорту. Говорили, что женщины его обожают, и без зазрения совести вешаются ему на шею, что у него в каждом городе по любовнице. Официальной его любовницей считалась известная спортсменка, красавица Татьяна, работавшая тоже в нашей системе тренером.

Моя безумная ярким пламенем вспыхнувшая любовь была абсолютно безнадежна и ничем не управляема. Я день и ночь думала о нем, потеряв сон и аппетит, но даже в самых смелых и тайных мечтах не представляла себя рядом с ним. Счастье заключалось уже в том, чтобы его видеть, тайком поймать его улыбку, беглый взгляд, услышать его голос. Это было сродни сумасшествию фаната, сотворившего себе кумира. Молчать о своей любви я не могла, и восторженными речами о Климове осаждала своих подруг.  В то время у меня как раз появилась новая, занявшая первое место среди моих девочек, подруга  Наташа. Всю молодость, и зрелые годы она была поверенной в моих делах, мы делились с ней самым сокровенным, были свидетелями друг у друга на свадьбе и дружили до самой ее безвременной кончины. Наташа терпеливо выслушивала мои излияния и уговаривала быть благоразумной и не делать глупостей.  И Наташа, и любимая школьная подруга Тоня в один голос твердили мне, что я сошла с ума и должна выкинуть Климова из головы, так как  до добра эта любовь не доведет. Все это я прекрасно понимала, но поделать со своими чувствами ничего не могла.

Однажды моя начальница в присутствии Климова пожаловалась, что в канцелярии слишком мало места для сотрудниц. И он тут же отреагировал: «Да пусть девчонка (он так меня всегда звал) живет со мной в одном столе. Я все равно большей частью бываю в командировках». Меня перевели в комнату тренеров, и я заняла стол Климова. Он не любил сидеть на рабочем месте. Повесит пиджак на спинку стула, скажет: «Я сейчас вернусь» и уезжает по своим делам. Спросят: «Где Климов?», - «Да здесь где-то, сейчас придет». Из всех сотрудников Климов один имел автомобиль – голубую «Волгу». В те времена это была величайшая редкость. Машина считалась предметом необычайной роскоши, и позволить ее себе могли лишь известные деятели, знаменитые спортсмены, да большие начальники. Я думаю, Климов частенько уезжал в рабочее время к своим возлюбленным. Тренеры подтрунивали над его любвеобильностью.

Как-то Климов предложил мне: «Хочешь, я тебя домой отвезу?». Это было счастье, о котором я не смела мечтать.  Я села рядом с ним в машину, от волнения потеряв дар речи. Он довез меня до дома: «Хочешь еще покататься? – «Да». Мы быстро мчались. Он поглядывал на меня и улыбался. Жуткая мгновенная мысль «Вот сейчас бы разбиться, счастливей момента не будет» вспыхнула и тут же погасла. Мы доехали до незнакомой лесной дороги. Остановились. Постояли несколько минут, показавшихся вечностью. Он, улыбаясь, ласково смотрел на меня. Потом повернул, и мы поехали обратно.

Время незаметно шло и приближало новые события. В конце осени одна из моих новых подруг Алла пригласила меня на свадьбу. На свадьбу я дала молодоженам свой магнитофон – исключительно редкая вещь в то время и предмет зависти для многих. Магнитофон «Яуза» был громоздкий и тяжелый.

Свадьбу отмечали у Аллочки в квартире, и это была самая неприятная свадьба из всех, на которых мне довелось присутствовать. Жених опаздывал. Возмущенная этим, Аллочка пыталась сорвать с себя свадебное платье и грозилась не пустить жениха на порог. В ожидании жениха собравшиеся гости не нашли лучшего занятия, чем играть в карты. Когда жених приехал, Аллочка устроила скандал. С трудом ее успокоили, и собравшаяся молодежь отправились в ЗАГС. Аллочка была всем недовольна, особенно банальностью официальной поздравительной речи. Когда, наконец, вернулись домой, обнаружили здесь родственников жениха, одетых в черные одежды. Аллочка взорвалась и, сказав, что это самый черный день ее жизни, тоже надела на себя черное платье. Уставшие и проголодавшиеся гости, выпив несколько рюмок за здоровье молодоженов, быстро опьянели. Пара или тройка юных друзей жениха напились, что называется «в стельку». Хорошо, среди гостей оказался один приличный молодой человек, который всячески старался сгладить напряженную обстановку. Он вызвал такси и отправил напившихся друзей домой. За столом он любезно ухаживал за сидящими рядом с ним девочками (одной из них была я), а потом по очереди приглашал всех девочек, оказавшихся в большинстве, на танцы. Когда он танцевал со мной, Аллочкина сестра неожиданно произнесла странную фразу: «Какая хорошая пара, вот бы вам пожениться!». Глупость этих слов меня просто возмутила. Испорченная свадьба заканчивалась. Гости начали расходиться. Я попрощалась с Аллочкой. Она сказала: «Мой узаконенный муж завтра привезет тебе магнитофон». Любезный молодой человек, которого звали Валерий, вежливо предложил проводить меня до дома и донести мой магнитофон. Мы вышли на улицу, почувствовали свежесть морозца и увидели первый выпавший снег. Под хлопьями повалившего вдруг снега пошли домой пешком, благо это было не очень далеко. Валера проводил меня до дверей. Мы вошли в квартиру и застали там пришедших в этот вечер к моим родителям друзей. Валера снял шапку и вежливо со всеми поздоровался. Он поставил магнитофон на пол. «Может быть, немного погуляем? Сейчас еще не поздно», - предложил Валера. Честно говоря, мне не хотелось оставаться дома, и я согласилась. Мы немного погуляли, и я отметила про себя, что с Валерой мне легко общаться. При прощании воспитанный Валера выразил надежду, что мы еще увидимся.

Когда я вернулась домой, друзья родителей одобрительно отметили: «Хороший парень. Воспитанный. Со свадьбы трезвый пришел! - и пошутили, - смотри, не упусти». «Да, что же это такое? - с недоумением подумала я, - все прочат мне этого Валеру в женихи. Да не нужен он мне вовсе».

Я продолжала бредить Климовым. Теперь уже не только Наташа и Тоня, но и Аллочка уговаривала меня забыть Климова. Она зачем-то рассказывала мне про Валеру, какой он положительный и серьезный. Говорила, что мне надо обратить на него внимание. Валере же она говорила, что меня надо спасти от несчастной любви, чтобы я не наделала глупостей. Правильный и благородный Валера соглашался с моей подругой (они вместе работали тогда) и под ее натиском однажды мне позвонил. Мы с ним сходили в кино. Он еще как-то раз или два позвонил, но до встреч не дошло.   

А тем временем старый год заканчивался, и приближался новый, 1963-й, год. На работе намечалось проведение Новогоднего вечера с застольем и танцами в помещении подчиненной нашему учреждению организации. Из сотрудников, никто, кроме всегда готового повеселиться Климова, на этот вечер не собирался, а я и вовсе об этом не думала. Но совершенно неожиданно ко мне обратился Климов:

 «Девчонка, а ты на Новогодний вечер пойдешь?»

- «Нет», - вдруг засомневавшись, ответила я. – Я там никого не знаю».

- «А ты будешь со мной», - к моему изумлению сказал Климов.

- «Но ты же будешь не один, а с …Татьяной…»

- «Ну, и что? Она будет сидеть по правую руку, а ты – по левую», - тихо засмеявшись, возразил он.

- «Вечер закончится поздно. Как я до дома доберусь? Родители будут волноваться».

- «А я тебя отвезу домой. Обещаю».

Отказаться от такого предложения было выше моих сил. Оставшиеся до праздничного вечера дни я провела в страшном волнении, и в одну из ночей увидела удивительный сон. Мы сидим вдвоем с Климовым на маленьком диванчике. Я вижу улыбающееся его лицо, а он смотрит на меня очень ласково и говорит мне, что любит меня, и для него счастье быть со мной, но он не имеет права на это счастье, так как не должен испортить мою жизнь. Долго я находилась под впечатлением этого сна и боялась взглянуть на Климова, будто он мог прозреть мой сон.

На Новогоднем вечере, состоявшемся в конце декабря, я действительно сидела рядом с Климовым с одной стороны, а с другой - сидела Татьяна. Он не обращал на меня никакого внимания, и мне было очень грустно. Климов живо болтал с Татьяной, а когда заиграла музыка, пошел с ней танцевать. Тяжело и горько было мне видеть его радостное лицо, обращенное к этой женщине. Обида душила меня. Едва сдерживая слезы, я подошла к нему и сказала: «Я хочу домой. Ты обещал меня отвезти». Весело махнув рукой всем присутствующим, со словами «Я сейчас вернусь, только девчонку отвезу», он взял меня за руку и повел в комнату, где находилась наша верхняя одежда. Климов зажег свет и внимательно посмотрел на меня. В глазах у меня стояли слезы: «Девчонка, ты что? Ты, правда, любишь меня? -  немного растерянно спросил он. – «Да, да, да», - выкрикнула я и бросилась ему на грудь, не в силах сдержать рыдания. Климов прижал меня к себе, стал гладить по голове, как маленького ребенка, и целовать в заплаканные глаза. Кое-как я успокоилась, взяла себя в руки, и мы поехали домой. Он остановился у подъезда, обнял меня и говорил мне много добрых и ласковых слов. Суть их была такова: «Ты чистая. Ты для меня как икона, на которую я могу только молиться. Я тебя недостоин и не имею права испортить тебе жизнь. У тебя все впереди, и. ты обязательно встретишь человека, с которым будешь счастлива. Если кто-то вздумает тебя обидеть, скажи мне. Я тебя в обиду никому не дам». Сон оказался в руку.

Дня за два до Нового года позвонил Валера и спросил, где я собираюсь встречать Новый год. У меня вариантов не было. Валера предложил: «Давай встречать со мной. Я буду со своей девушкой, а одному парню не хватает пары». Возмущенная таким гнусным, как мне показалось, предложением, я взорвалась: «За кого ты меня принимаешь? Неужели ты думаешь, я буду встречать Новый год с первым встречным? Ты, что, считаешь, мне не с кем встретить Новый год?» Я положила трубку и расстроилась. Хоть этот Валера и не очень интересовал меня, но то, что он будет со своей девушкой, меня заело. Складывалось все на редкость неудачно. Вот теперь и Валера не позвонит, и я никому не нужна.

1963-й год я встречала в компании Аллочки, где чувствовала себя не в своей тарелке. Мне было невесело и одиноко в эту новогоднюю ночь.

К моему большому удивлению, в начале января мне позвонил Валера, объяснил, что после нашего разговора, почувствовал себя неловко, поняв, что обидел меня, и попросил прощения. Он сказал, что Новый год встретил плохо и с девушкой своей поссорился. Валера опять стал мне периодически звонить, но встретиться у нас никак не получалось.

Я усиленно готовилась к поступлению в институт, серьезно занимаясь на курсах. Климова я видела очень редко, так как он большую часть времени проводил в командировках, а ближе к весне уволился из Центрального Совета и перешел на работу в другое спортивное общество. После его ухода с работы мы виделись еще дважды. Один раз он позвонил мне по телефону, сказал, что он с товарищем (знакомым мне тренером) собирается в рыбный ресторанчик, и пригласил меня туда. Я примчалась, но от волнения не могла ни есть, ни пить. Встреча была скомкана. Больше он не звонил. И лишь спустя несколько лет я случайно встретила его на улице в центре Москвы. Я была замужем и ждала первого ребенка. Мы обмолвились ничего не значащими фразами, и он окончательно исчез из моей жизни.

1963 год оказался для меня совсем не плохим. Я поступила в институт, но не на факультет журналистики в МГУ, а на заочное отделение редакторского факультета Полиграфического института. Получилось так, что экзамены в Полиграфическом институте были гораздо раньше, чем в МГУ, и я решила попробовать свои силы. Сдала экзамены хорошо, получив почти максимальный балл, который, при большом конкурсе, обеспечивал мне поступление. Забирать документы из института и заново держать экзамены в университет, было рискованно и неблагоразумно. Так, я осталась в Полиграфическом институте, и никогда об этом не пожалела. Мне нравилось там учиться, я встретила много новых друзей и целиком окунулась в веселую студенческую жизнь. Я уволилась из Центрального совета и упросила отца, который никогда никого никуда не устраивал, все-таки устроить меня в Радиокомитет.  У меня появились новые друзья, да и старые не оставляли меня  без внимания. Я закрутилась в вихре интересных встреч и приятных событий. Среди пестроты жизни иногда объявлялся Валера, звонил, расспрашивал обо всем. Он тоже поступил в 1964 году в Авиационный институт. Работал и учился, и мы не находили времени для встречи. Однажды произошло нечто мистическое, и опять это было связано с «вещим» сном. Я увидела себя во сне в больнице, даже, кажется, в родильном доме, и явственно услышала голос: «Пропустите к Петровой». Проснувшись,  я очень удивилась, с какой это стати меня называют Петровой. Уж совсем мне это не подходит. «Никогда не поменяю свою короткую звучную фамилию Ган ни на какую другую», - подумала я. Да, и нет в моем окружении человека с фамилией Петров. Сон забылся и вспомнился не скоро. Мне позвонила Аллочка. Мы с ней теперь реже общались. Обе работали и учились. Поговорили о том, о сем и вдруг Алла спросила:

- «А Петров тебе звонит?»

 - «Какой Петров?» - удивилась я.

 – «Да, Валера, помнишь, со свадьбы?»

- «А его фамилия Петров?», - еще более удивилась я.
Валера Петров продолжал мне регулярно звонить, и мы даже с ним изредка встречались, но он находился на периферии моей бурной студенческой жизни и занимал там отнюдь не первое место. Он оставался просто приятелем. Встречи наши были довольно прохладными и носили чисто дружеский характер. Я привыкла, что мальчики ухаживают за мной, устремляют на меня «жарки взоры» и желают не только товарищеских отношений. Спокойное равнодушие Валеры вызывало у меня недоумение. Очевидно, у него была своя личная жизнь, а меня он лишь по обязанности, по просьбе Аллочки, продолжал отвлекать от несчастной любви. Возможно, наши отношения и совсем бы заглохли, но все изменил случай.

В начале 1965 года в кинотеатрах Москвы демонстрировали французские фильмы. На фильм «Шербургские зонтики» билеты достать было невозможно, а у меня оказалось два билета на этот фильм, но пойти со мной никто не мог. Я пригласила Валеру, мы посмотрели фильм, а потом долго гуляли и очень тепло, душевно разговаривали. Договорились о новой скорой встрече, и тут  Валера имел неосторожность познакомить меня со своим приятелем. Мы бродили втроем по Москве, а потом я пригласила ребят к себе. Они купили бутылку модного тогда вина «Гамза» в пузатой оплетенной соломой бутылке и коробку конфет. Я устроила «интим».

В полумраке маленькой комнаты, освещенной торшером, мы пили из красивых бокалов вино. В миниатюрных бамбуковых чашечках я подала сваренный мной в итальянской кофеварке кофе, и мы с упоением слушали записи, сделанные на моем знаменитом магнитофоне. Мы тихо балдели под страстное пение сестер Бэрри и еще каких-то цыган. Валерин приятель не сводил с меня глаз, а когда ребята возвращались домой, Валере долго пришлось выслушивать дифирамбы в мой адрес, и что-то поменялось в его отношении ко мне. Он стал чаще звонить, и свидания наши участились.

Я познакомила его со своими подругами, а в праздник 1 Мая  впервые ввела его в дом Тани и Оли, где все его приняли, по обыкновению, как родного. Валера легко и непринужденно вошел во все мои компании, как будто был со всеми знаком всю жизнь. Однажды в начале лета, когда мы возвращались из гостей, он сделал мне предложение. 2 октября 1965 года состоялась наша свадьба. Открылась новая страница моей жизни, вернее нашей общей жизни.