Дама из бывших воспоминание

Мне часто снится один и тот же сон. Я иду по старому Рыкунову переулку (он давно уже называется Балакиревским), по булыжной мостовой и подхожу к дому, в котором прошло мое детство. Я поднимаю голову и смотрю на окна второго этажа. В двух из них горит свет, и я вижу в проеме окна молодого папу. Он улыбается, он ждет меня. Я вхожу в темный подъезд, поднимаюсь на второй этаж и звоню в дверь. Никто не открывает. Я жду какое-то время и поднимаюсь выше, звоню в знакомую квартиру на третьем этаже. Там тоже никто не открывает. Я просыпаюсь, заснуть уже не могу, и передо мной возникают далекие, казалось бы давно забытые, образы.

Я вспоминаю наш старый дом и его обитателей.

Это было единственное приличное четырехэтажное здание во всей округе, где с давних пор стояли, в основном,  одно- и двухэтажные хибары, жители которых часто  обходились без самых элементарных удобств. Наш кирпичный грязно-коричневого цвета дом, раненный в войну немецкой бомбой, оставившей трещину над подворотней, производил довольно мрачное впечатление, но зато в нем были водопровод, центральное отопление и вечно нуждавшаяся в ремонте канализация.

Населял наш дом простой разношерстный люд. Впрочем, слово «разношерстный» не совсем здесь подходит, скорее, это была однородная публика. В подъезде в ненастную погоду собирались тетки. Они были похожи друг на друга в почти одинаковых серых пальто и серых платках. Летом они высыпали на улицу, одетые по-домашнему, в пестрые халаты и тапочки. Они всё про всех знали, строго судили одних, защищали других и являлись своеобразным информационным центром дома. В памяти сохранились некоторые имена: тетя Даша, тетя Поля, Нюша, Люба…

Хотя, нет, Люба не сидела с тетками. Она отличалась от них. Во-первых, она была невероятно худа, во-вторых, была совсем рыжая, без зубов и курила папиросы. Тетки этого не переносили. Но, самое главное, Любе некогда было сидеть в подъезде. Она одна растила своего рыжего сына Кольку – «балбеса, двоечника и хулигана», и она очень нуждалась в деньгах. Люба работала уборщицей и не гнушалась никаким трудом, лишь бы заработать деньги. Жители побогаче и поинтеллигентней, если вообще эти слова, даже условно, можно отнести к жильцам нашего дома, нанимали Любу помыть полы или постирать белье. К слову сказать, в нашу квартиру, где проживали четыре семьи, Любу тоже часто приглашали для уборки и, может быть, не потому, что сами не могли этого сделать, а чтобы дать Любе заработать. Люба с Колей недолго жили в нашем доме. Они куда-то уехали, и никто о них ничего не знал, пока, спустя много лет, одна из женщин, живших в нашем доме, случайно не встретила Кольку в ресторане. Оказалось, он там работает. Выяснилось, что он окончил кулинарное училище, и у него проявился талант художника. Он быстро продвинулся по службе, стал главным оформителем банкетов и торжественных мероприятий, имел презентабельный вид, и сотрудники называли его Николай Иванович.

К добровольным дежурным по подъезду теткам иногда присоединялся шофер Шурка, особенно, когда был пьян. Тетки его ругали и стыдили за пьянство и за матершину. Он же им с гордостью говорил, что он – рабочий класс, сутками работает, людей на такси возит, и имеет право отдохнуть, как хочет, в свой выходной. Шуркин режим был всем известен. Сутки шоферил, сутки отсыпался, сутки пил. Конечно, люди, о которых я упоминаю (проводящие свободное время в подъезде или около него), не имели ко мне непосредственного отношения, но они были неотъемлемой частью дома и приметой своего времени. Само явление массовых посиделок соседей около дома ушло в прошлое, но оно было обычным в моем детстве, которое пришлось на 50-е годы прошлого столетия.

Из жильцов нашего дома лучше всего я помню Людмилу Ивановну – женщину, как мне кажется, случайно попавшую в реальную действительность 1950-х годов. В отличие от упомянутых мной тетушек, она была дамой. Да, она была единственной настоящей дамой в нашем доме. Именно к ней во сне поднимаюсь я на третий этаж. Людмила Ивановна – человек из прошлой эпохи. Про таких людей принято говорить: «из бывших». Из каких именно бывших была Людмила Ивановна, я не знаю. Дворянка? Аристократка? Таких слов не произносили в моем детстве в нашем доме. Слышала, что муж ее был генералом. Что с ним случилось, нетрудно догадаться – наверное, погиб в мясорубке революции, скорее всего, расстрелян как враг народа. Да и сама Людмила Ивановна, как я тогда уже понимала, была не из народа. Она была из другого теста и другого мира, того, который был совершенно забыт в 50-е годы. Этот мир открылся мне значительно позже из произведений русской литературы.

Я представляю себе, как я поднимаюсь на третий этаж. Звоню. Дверь открывает хромая Мариша, вечно чем-то недовольная и злая. Ходили слухи, что она охромела от неудачного аборта, и с тех пор зла на весь мир. «Здравствуйте! Можно к Людмиле Ивановне?» – спрашиваю я. «Входи», – Мариша пропускает меня, и я иду по неосвещенному коридору, натыкаясь на какие-то тюки и баулы, в знакомую комнату. Людмила Ивановна, худенькая, легкая, хрупкая, с ясной, как у ребенка, улыбкой встречает меня на пороге. Я не знаю, сколько ей лет, думаю, что много, может быть, семьдесят или больше, или немного меньше, но слово «старая» к ней совсем не подходит. Она удивительно красива. Я любуюсь ее чистыми, необыкновенно глубокими голубыми глазами. Я восхищаюсь ее прекрасной осанкой, легкой поступью, грациозным поворотом головы. Известно, что Людмила Ивановна окончила Институт благородных девиц. Название это кажется мне смешным и нелепым, но присущее Людмиле Ивановне очарование я связываю именно с этим заведением, где, как мне представляется, учились самые красивые барышни прошлого века.

– Здравствуйте, душечка, Ниночка! Как я рада Вас видеть! Хотите чаю? – теплым мягким голосом приветствует меня Людмила Ивановна.

– Спасибо, Людмила Ивановна, я на минутку. Как Вы себя чувствуете?

Я знаю, что Людмила Ивановна нездорова. Давно не выходит из дома. Тетки из подъезда считали, что у нее чахотка, а мама говорила: «У нее слабое сердце».

– Ах, голубушка, не спрашивайте. Старость – это такая гадость, – отвечает мне Людмила Ивановна, как она отвечала когда-то моей маме, прося не спрашивать больше о здоровье, потому что «это так не интересно».

Людмила Ивановна довольно высокая и очень прямая. На ней надета длинная шуршащая юбка темного цвета и светлая шелковая блуза с черным бархатным бантиком. Высокий лоб стягивает обруч из темной репсовой ленты, из-под которого выбиваются серебряные колечки волос. Людмила Ивановна напоминает мне актрису Веру Комиссаржевскую, портрет которой я видела у Людмилы Ивановны в старом журнале «Нива».

Комната, в которой я нахожусь, особая, и мебель не такая, как у всех. Узенький кожаный диванчик, который называется то ли кушетка, то ли козетка, огромное кресло (или оно мне казалось таким, или выглядело так в небольшой комнате). Это кресло кто-то называл вольтеровским, и я думала, что оно досталось Людмиле Ивановне от знакомого ей Вольтера. Я живо представляла себе этого Вольтера в виде старика в пудреном парике и с жабо, сидящего в кресле с вытянутыми ногами в коротких штанишках и белых чулках. Много позже я узнала, что кресло называется вольтерианским, что означает определенный стиль мебели.

Небольшой деревянный столик с резными ножками привлекал мое внимание помещенными под стеклом портретами и фотографиями красивых дам в старинных костюмах и элегантных мужчин с бородой и бакенбардами. Среди них были уже знакомая мне Комиссаржевская, Ермолова, Шаляпин и балерина в пачке, которую Людмила Ивановна называла «знаменитая Кшесинская». К сожалению, никого другого я не запомнила.

В комнате стояли небольшой комод и этажерка с книгами и журналами. Вся мебель темного дерева или, может быть, она почернела от старости.

Самым замечательным в этой комнате мне казалось большое зеркало в витиеватой тяжелой раме. На зеркале в верхнем углу разбегается стайка красных рыбок. С этими рыбками связано у Людмилы Ивановны грустное воспоминание. К ней однажды приехал издалека старый друг и не застал ее дома. Он не оставил ей записки, боясь подвергнуть ее опасности. Все, что он хотел сказать, он выразил в стайке разбегающихся рыбок. Это были переводные картинки, которые в последний момент он перевел на зеркало, очевидно, намекая, что пришло время расставанья. Так он попрощался с Людмилой Ивановной, и она поняла главное: больше она его никогда не увидит.

Людмила Ивановна жила очень бедно. Никто толком не знал, чем она питается. Мама иногда приносила ей домашний бульон с пирожками или котлетки. Людмила Ивановна, бесконечно благодаря маму, говорила: «Душечка, Олечка, зачем же Вы принесли так много? Я очень мало ем. Мне этого хватит на неделю». Действительно, она была так худа и воздушна, что казалась бестелесной. Она зарабатывала какие-то гроши, делая изумительные маленькие букетики цветов из разноцветных лоскутков, крошечных серебристых жучков и нежных мотыльков с прозрачными крылышками. Но кому нужны были эти изящные украшения, по тонкости работы сравнимые с произведениями искусства? Букетик на шляпку, жучок или мотылек на платье – кого интересовало это в то время? И все-таки иногда Людмиле Ивановне удавалось чуть-чуть заработать. Тогда она, по ее словам, роскошествовала. Она заходила к маме и застенчиво, будто провинилась, спрашивала: «Олечка, душка, Вы не собираетесь в ближайшее время в город?» Меня очень смешили эти ее слова «в город», как будто мы жили в деревне. Под городом Людмила Ивановна подразумевала «центр». «Если будете в городе, – просила Людмила Ивановна, – зайдите в Елисеевский магазин, купите мне, пожалуйста, 50 граммов зернистой икры, а в булочной у Филиппова – французскую булочку». Я всегда поражалась ее речи: «Елисеевский магазин, булочная Филиппова»… Так уже не называли эти советские магазины, а французская булочка давно была переименована в «городскую».

А какие книги читала Людмила Ивановна! Даже представить себе невозможно. Обращаясь к маме с тысячью извинений за беспокойство, она интересовалась: «Голубушка, Вы не пойдете в Пушкинскую библиотеку? Если пойдете, не затруднит Вас взять там для меня «Хронику Людовика IV» (или XII, я уж точно не помню какого) на французском языке?»

Я вспоминаю, как мы идем с мамой в Пушкинскую библиотеку. Мы переходим наискосок наш переулок и поворачиваем направо на Бакунинскую улицу. По ней тогда ходили трамваи, но мы идем пешком, проходим Спартаковский переулок, доходим до оживленного перекрестка, где на той стороне, по которой мы идем, находится столовая и кинотеатр «Радуга», выходим на Елоховскую площадь, проходим мимо Елоховской церкви. Я никогда там не была. Это считалось стыдным. В церковь ходили одни неграмотные старушки, которые боялись грома и молнии, считая их наказанием Божиим. «Бедные старушки! Ведь они не учились в школе и не знали, что молния и гром – это явления природы», – думала я про них.

За оградой церкви тихо и пусто, хотя в церковные праздники здесь бывает довольно много народа. Это – странные люди, в большинстве инвалиды: слепые, кособокие, на костылях, женщины с больными детьми, умственно отсталые. Тяжелое зрелище! Иногда мы здесь встречаем тетю Катю из нашего дома. Она всегда одета в черное, и на голове у нее низко надвинутый на лоб черный платок. Возможно, она монашка. Если присмотреться, то она не такая уж старая. Я однажды была в комнате у тети Кати. На меня тогда это произвело неприятное впечатление. Полумрак, все стены в иконах, на которых едва различимы суровые лики. Мне стало не по себе. Это было очень давно, и я тогда была некрещеной. Я окрестилась только в 50 лет.

Про тетю Катю ходили в доме разные слухи. Говорили, в молодости она была красавицей и очень любила танцевать. Чуть ли не каждый вечер бегала она на танцплощадку. Потом вышла замуж, но все продолжала танцевать. Детей не хотела и много раз от них избавлялась, чтобы не рожать. А потом на нее «что-то нашло», она стала со старушками ходить в церковь, «ударилась в религию». Тетки из дома однажды ее спросили: «Кать, ты чего в церковь-то зачастила?», а она, опустив голову, отвечала: «Грех на мне большой. Много душ погубила». Больше она с тетками не общалась, а вскоре развелась с мужем – партийным работником и вообще все свое время стала проводить в храме. 

Рядом с Елоховской церковью был скверик, а в нем установлен памятник Бауману. Был такой революционер, в общем-то, анархист. Мы с мамой свернули направо, к старому особняку, в котором располагалась Пушкинская библиотека. Она навсегда у меня связана с именем Людмилы Ивановны. Мне казалась, эта библиотека такая же старая, как Людмила Ивановна. На самом деле Людмила Ивановна была старше. Библиотека в этом здании открылась в 1912 году, а Людмила Ивановна родилась намного раньше, наверное, годах в 80-х предыдущего века. Вот какая связь времен! Позапрошлый век, а я помню людей, живших в то время.

Мы поднимаемся с мамой по деревянной лестнице, и я с удовольствием и волнением вдыхаю неповторимый запах старого особняка. Любезная седовласая женщина в очках узнает маму и идет искать заказанные Людмилой Ивановной произведения. Она выносит толстые, заново переплетенные книги с сильно пожелтевшими и истертыми страницами. Мама просит принести ей любимого Конан Дойля. Библиотекарша вынимает из всех книг формуляры и, аккуратно макая ручку в чернильницу, записывает в них номер абонемента и дату возврата книги.

Мысленно я возвращаюсь из библиотеки домой и снова прохожу мимо Елоховской церкви. Неожиданно для себя я задаюсь вопросом: «Была ли верующей Людмила Ивановна?» В детстве мне и в голову не пришло задать такой глупый вопрос. А теперь я точно знаю ответ: «Да, Людмила Ивановна была традиционно верующим православным человеком». Вспоминаю, что как-то весной к нам в квартиру зашла Людмила Ивановна, и мама, по своему обыкновению, стала ее чем-то потчевать, а она, поблагодарив, отказалась от еды, произнеся тогда совсем не понятную мне фразу, которая вдруг выплыла из памяти: «Сейчас Великий пост, и я не вкушаю скоромной пищи». Людмила Ивановна никогда не встречала Новый год и не считала его праздником. Праздником для нее было Рождество. Именно к этому дню она устанавливала маленькую елочку, украшенную белыми ватными пушинками и настоящими шишками. Под елочку, на посыпанный блестками ватный снежок, она ставила картинку с изображением пещеры, где над родившимся Младенцем склонилась Дева Мария, а вокруг стояли люди. Возможно, это была икона. Я помню, когда мы приходили к Людмиле Ивановне поздравлять ее с этим праздником, она всегда зажигала свечи. Я тогда не знала, откуда она их брала, и кто приносил ей елку, да и не задумывалась над этим. И только сейчас, спустя более 60 лет, я поняла, кто это делал.

Людмила Ивановна жила в малонаселенной трехкомнатной квартире. Ее соседями были хромая Мариша с мужем и чудаковатая Софья Никаноровна. Мариша приехала из деревни и до замужества жила в прислугах. Муж ее, тихий, молчаливый человек, работал на заводе. Софья Никаноровна была в прошлом хирургической медсестрой, и работа наложила на нее свой отпечаток. Ее чудаковатость заключалась в том, что она дома носила белый медицинский колпак, кипятила с утра до вечера на плите в маленькой кастрюльке ложку, вилку и нож (видимо, принимая их за хирургические инструменты), да каждые 10 минут мыла с мылом водопроводный кран и обдавала его кипятком. Софья Никаноровна боялась заразиться и, как только слышала, что кто-то в квартире чихнул, надевала медицинскую маску и ходила в ней целыми неделями, а то и месяцами. Вся ее комната и она сама пропахли лекарствами. Уходя в магазин, она запирала дверь своей комнаты на ключ и навешивала на нее большой замок, который тщательно закрывала тряпочкой и опутывала нитками. Наверное, боялась, что у нее украдут медикаменты.

Тетки, заседавшие в подъезде или около него и все про всех знавшие, Маришу характеризовали как «грубиянку» (она действительно была остра на язычок и не выбирала выражений), к мужу ее относились благосклонно: «вежливый, не пьет, не курит», а Софью Никаноровну относили к разряду «культурных», ведь она работала в больнице, что само по себе вызывало уважение. И Мариша, и Софья Никаноровна пережили свою жизненную драму. У Мариши от неизвестной болезни умерла в подростковом возрасте единственная дочь, а от Софьи Никаноровны ушел муж, сын же, женившись, уехал из дома и почти не общался с матерью. Мариша и Софья Никаноровна частенько ругались между собой, но Людмилу Ивановну никогда не обижали. Уж настолько она была безропотна, терпелива, любезна и доброжелательна со всеми, что даже у Мариши язык не поворачивался сказать ей грубое слово.

Соседи иногда подкармливали Людмилу Ивановну, несмотря на свое более чем скромное материальное положение. Софья Никаноровна добровольно взяла на себя заботу о здоровье соседки и потчевала безропотную Людмилу Ивановну лекарствами сверх всякой меры.   

Так вот, вероятнее всего, елку Людмиле Ивановне приносил Маришин муж, а свечи для нее в храме покупала Мариша. Во всяком случае, вездесущие тетки, делившиеся новостями в подъезде, замечали, что Мариша по праздникам ходит в Елоховскую церковь.

Была еще одна женщина, которая проявляла интерес к Людмиле Ивановне и даже заботу о ней. Эта женщина появилась в нашем доме, когда мне было лет 9 или 10. Она с сыном (моим ровесником) поселилась в маленькой комнате полуподвала, которая досталась ей после развода с мужем. Марину Андреевну нельзя было отнести к разряду теток, но и до дамы она не дотягивала. Работала Марина Андреевна в Техникуме советской торговли, который находился на углу нашего переулка, в отделе кадров. Она слыла среди жителей дома «женщиной культурной», «театралкой». Она могла со знанием дела поговорить на любую тему, держалась с подчеркнутым достоинством, если не с высокомерием. Ей было, кажется, чуть за сорок, и она была довольно привлекательна. Большие серые глаза, густые волосы с рыжим отливом, уложенные в классический пучок, правильные черты лица. Мне она не нравилась. Детским чутьем я улавливала в ней фальшь. Вспоминая ее теперь, я нахожу, что она была манерна, и в ней чувствовалось что-то хищное и жесткое. Мы с мамой часто встречали Марину Андреевну в магазинах. Она всегда знала, где и когда будут продавать те или иные дефицитные вещи, будь то книги, посуда или одежда. Она находилась в первых рядах любой очереди, наводя порядок в толпе покупателей. Очереди и погоня за товарами были типичным явлением в мои детские годы. Я это ненавидела и всегда старалась увести маму из толпы. Мама тоже избегала очередей, если это не касалось необходимых повседневных продуктов.

Надо сказать, Марина Андреевна была женщиной общительной, но больше всего старалась завести дружбу с «нужными» людьми, и это ей удавалось. Она была в приятельских отношениях с продавцами магазинов, билетными кассирами, учителями и врачами. И все-таки главной ее стихией оставалась торговля. Она скупала все, что можно было купить, а потом перепродавала ненужные ей вещи знакомым по более высокой цене, чем они стоили.

Как познакомилась Марина Андреевна с Людмилой Ивановной, я не знаю, но она стала частым посетителем квартиры на третьем этаже. «Хитрая лиса» рассказывала Людмиле Ивановне, лишенной возможности следить за литературой и театральной жизнью, о новых книгах и театральных постановках, приносила почитать редкие книги, которые трудно было достать. Новой обитательнице нашего дома удалось войти в доверие к наивной Людмиле Ивановне. Конечно, Марине Андреевне льстило знакомство с образованной благородной дамой, но, как выяснилось, в отношении Людмилы Ивановны у нее была определенная цель.

Я хорошо помню, как однажды Людмила Ивановна пришла к нам в квартиру. Она была очень взволнована и растеряна. Такой растерянной я ее никогда не видела. Она была очень расстроена. Я слышала, как она говорила маме: «Олечка, голубушка! Вы представляете, я должна переехать в полуподвал. Мне же это не по силам. Я не перенесу этого переезда».

Мама стала утешать Людмилу Ивановну, говоря, что ни о каком переезде речи быть не может. «Кто это выдумал?», – возмущалась мама.

– Вы не понимаете, душечка. Это правильно. Марина Андреевна с ребенком живет в темном подвале, а я, старуха, в светлой комнате. Я должна им уступить комнату.

– Нет-нет, что Вы, Людмила Ивановна, Вы ни в коем случае не должны переезжать в подвал. Марина Андреевна без Вас получит новую комнату.

– Душечка, Вы не понимаете. Марина Андреевна предложила мне фиктивный обмен. Вы представляете?!

Мне послышались слезы в голосе Людмилы Ивановны, но она продолжала:

– Это же подлог. Как можно обменяться фиктивно? Это значит совершить преступление. Я этого не могу допустить. Нет, нет, надо ехать в подвал.

– Ни в коем случае, – убеждала мама.

«Фиктивный обмен!» – эти слова, кажется, совершенно убивали бедную женщину.

– Как это можно себе представить? Фиктивный обмен! Я незаконно продолжаю жить в своей комнате, а Марина Андреевна ждет моей смерти?! Ах, Олечка! Вы не представляете себе, как я хочу умереть. Я так долго живу на свете и столько повидала… Я не боюсь смерти. Я готова к ней. У меня все приготовлено для похорон.

Последние слова тогда поразили меня. Как можно быть готовым к смерти, да еще все приготовить к похоронам?!

– Олечка! – продолжала Людмила Ивановна. Я хочу, чтобы Вы знали. Все лежит в верхнем ящике комода. Там записка, в ней все написано. Простите, голубушка, простите за беспокойство, ради Христа. Я, пожалуй, пойду. Мне что-то нехорошо.

Это был последний раз, когда я видела Людмилу Ивановну. Мариша потом рассказывала, что вечером того дня ей стало совсем плохо. Софья Никаноровна предложила вызвать врача, но Людмила Ивановна наотрез отказалась. Она больше не выходила из комнаты, а на третий день соседи обнаружили ее мертвой. Она умерла тихо, никого не побеспокоив, как и прожила всю жизнь. Это было воскресенье, первый день Пасхи.  Есть такое поверье, что люди, удостоившиеся умереть на Пасху,  причисляются к святым. Царствие Вам Небесное, Людмила Ивановна!