Колосья по серпом... исход источников 12

Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1"      http://www.proza.ru/2014/09/25/740    

         Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 11" http://www.proza.ru/2014/10/22/1251

XII

Вышли со двора в сумерках, когда вдоль улицы насквозь розовела от солнца поднятая коровами пыль. Мекали овцы, бестолково толкаясь у ворот, и отовсюду долетали льстиво-безразличные голоса хозяек:

- Шу-шу-шу.

- Красуля, Красуля… Ах, чтобы ты здорова была…

Слышались скрип, шумные вздохи, звонкие женские голоса и добрые шлепки по крестам животных - звуки обычной вечерней сумятицы.

Но даже в беспокойстве был покой, потому что был вечер. И, словно подчеркивая эту усталость и покой, серединой улицы шел на ужин в очередной дом озерищенский пастух Данька, лениво, от нечего делать, прикладывая иногда к губам длинную берестяную трубу.

Звуки были чистые и звучные: Данька мог крутить трубы, как никто другой. Дети шли навстречу ему, а пастух шел, так спокойно заграбастывая кожаными поршнями пыль, что аж зависть брала. Дай бог быть на пасху попом, зимой котом, а летом пастухом. Дай бог! Поскольку ничего нет лучше этого вечера, чистых звуков трубы и тайных взглядов девок на красивого пастуха.

Подошедши к детям, Данька, который совсем и не смотрел на них, неожиданно поднес раструб берестянки к уху Кондрату и рявкнул так, что хлопец аж подпрыгнул.

- Да-нька, чтоб на тебя!

- А чего, чего ты посредине улицы идешь? - улыбнулся равными зубами Данька.

- Ты, Данька, брось, - сказала Янька. - Нельзя.

Она сидела на закорках у Андрея: побаивалась коров. Смотрела на Даньку с осуждением и уважением. Такой баловень, а коров не боится.

- Не буду, Янечка, - сказал Данька, усмехаясь. – Ей Богу, не буду, хозяюшка. А кто же меня тогда ужином накормит, как не ты.

Он эта неделю кормился в Когутов и был доволен: есть давали хорошо.

Каждая хозяйка улещивает пастуха.

- Ждите, хлопцы, - сказал Данька. - Берите вот.

Он полез за пазуху и начал доставать дички, зеленоватые, с коричнево-лежалыми пятнами: каждому па горсти.

- Крупные какие дички, - сказал Павлюк, набивая рот.

- У-гу, - сказал Данька, сочно чавкая большой дичкой. - То же посерки 1. Эти есть мо-ожно.

Все ели дички. Данька, озорничая, давал Яньке одну за другой. Дичек было много, они не помещались уже в детских ладошках, а пастух, такой искуситель, давал еще и еще. Девка смотрела на его умоляюще, не зная, что делать.

- Брось, Янечка, - сказал хозяйственный Павлюк. - Слезай с зашейка, тут коров нет. Ну вот… А теперь смотри.

Он полез к Даньке запазуху и там подцепил ладонью, как ковшом, целую горку дичек.

- На в подолик. И не смотри на этого антихриста.

- Так чего это Когуты сегодня такие когутистые? - спросил Данька. - Только перьев одних у Когутов нет. И куда идут такие нарядные Когуты?

- Пастуха встречать, - сказал Кондрат. - Дорогого гостя.

- Ну, это еще ничего, - сказал Данька. - От озерищенцев можно ждать и худшего.

Он был вывезен из другой деревни и потому всегда немножко насмехался с Озерища.

- Вы люди вежливые. Вы не только пастуха, вы сено когда-то колоколами встречали. Думали - губернатор, поскольку губернаторов вам, по мужицкой вашей темноте, видеть не приходилось, а Минка-солдат говорил: "У-га! Губернатор! Губернатор, братцы, важный, как, не равняя, воз с сеном". Так вы поняли. Догадались, встретили.

- Брось, - сказал спокойно Андрей. - Брехня все.

- А я разве говорю: правда? Куда вы?

- К Загорскому в гостьи, - опустил глаза Андрей. - Позвал.

- К дядькованому паничу? Х-хорошо. Вы же там смотрите, хлопцы. Не накидывайтесь на разные добраны-смакованы, как Лопатов хряк на панский мэляс.

Чести держитесь. Не у них одних она есть.

- А мы знаем, - сказал Павлюк. - Мы не с пустыми руками идем. Мы вот орехи несем, орехи, мед.

- И что-то поздно идете? - спросил Данька.

Дети переглянулись. Потом Андрей сказал спокойно:

- А мы переночуем. А утром пойдем смотреть все.

- Ну, смотрите, - сказал Данька. - Счастливым вам дороги.

И он пошел, заграбастывая поршнями пыль.

…Дети вышли за ворота. Идти было приятно. Ласковая и еще теплая пыль приятно щекотала пальцы, фонтанчиками всплескивая между ними.

- Хорошо, что ты не сказал ему, Андрейка, - выговорил наконец Кондрат. - Никто и знать не будет. Даже родители. Только мы и Алесь.

- Что я, глупый? Скажу я Даньке, что мы задумали. Сразу бы нас на возу в Загорщину отвезли. А так свернём с дороги, пройдем лишние три версты да и залезем в Раубичев парк. Рассмотрим все да и пойдем своей дорогой… А то все: Раубич - чародей, Раубич в причастие стрелял, над Раубичевым поместьем драконы летают, к нему болотные паны ездят… А кто видел? Кто знает? Вот и надо… пощупать…

- А если нас те болотные паны поймают?

- Ничего не сделают, - сказал Андрей. - Я из-за образов святую воду взял.

- А страшно. ОТ одного страха можно умереть.

- Страшно, - сказал Адрей. - Ну и что же.

Солнце село, когда они свернули с загорщинской дороги на более узкую, которая вела на Раубичи. Перешли вброд неглубокую Равеку, что вобрала в воду последнюю красноту неба, и направились в луга.

Отава отросла в этом году такая ладная, что на лугах не кололась, не больно было идти. Косить начали значительно раньше Янова дня.

Прошло больше месяца, как отзвучал последний взмах косы, а на дворе стояло только начало августа, теплого и приветливого, как все это лето.

Бесчисленные стога темнели на росисто-сизом просторе, источали тот особенный аромат, который бывает у сена, не тронутого дождем. Такой уже удачный был в тот год покос. Они были огромные, те стога, и выглядели в темноте даже немножко зловеще. Дети шли и галдели. Яньку несли на спине поочередно, а то пускали топать своими ногами. Но разговор понемногу глох, а потом стала почему-то шёпотом. …Поскольку слева, очень тускло, выплыла во тьме далекая сень Раубичевого парка. Совсем как в той майский ночлег. Она были далеко, та сень, не меньше как полторы версты сизым заливным лугом. А над сенью, совсем как тогда, горел еле заметной искрой далекий огонек.

- Опять не спит, - сказал Павлюк.

- Никогда не спит, - вздохнул Андрей. - Ждет.

Теперь близнецы шли первые, рядом. Чтобы первыми, в случае чего, встретить беду.

Горел над лугами далекий, очень одинокий во тьме огонь. И дети шли на него.

Сень выросла над головой совсем неожиданно. То была все далеко, далеко, а то вдруг надвинулась на детей и нависла над головами. И огонь исчез.

Ограждение из толстых железных прутьев шло в левую и правую сторону, и ей не было видно конца.

- Пойдем направо, - шепотом сказал Андрей. - Не может быть, чтобы дырки нигде не было.

Но им пришлось идти довольно долго, пока Кандратова рука, какой он все время вел по прутьям, не наткнулась на пустое место. Кто-то выломал один прут.

Надо было лезть. Но парк темнел так страшно, что они непроизвольно медлили.

Из парка долетел крик, щебетание птицы, которую, видимо, застал в сонном гнезде какой-то ночной хищник. Может, то куница хозяйничала по чужим кадкам, а может, совка-ночница. И это щебетание вроде пробудило всех.

- Ну что же, - перекрестился Андрей. - Полезли…

Они перелезли, и темная парковая сень жадно накрыла их.

…Шаги были беззвучные. Густая трава глушила их. Тьма остро, по ночному, пахла грибами, влажной листвой, сильным дубильным духом дубовых кустов и немножко душным, банным ароматом берез.

Невидимая тропа, какой они шли, привела к высокой сломанной березе над самым откосом. Береза сломалась, но не упала, задержавшись на соседних деревьях, и теперь жестко белела во тьме своим мертвым стволом.

Отсюда было видно довольно далеко. Тропа тут раздваивалась. С левой стороны она шла к курчавому холму, на вершине какого невыразительно белела двумя колокольнями раубичская церковь.

Другая ветка тропы спускалась с откоса, вела куда-то ниже, видимо, к другим белым зданиям, какие вольно раскинулись в чашеподобной ложбинке, что начиналась сразу у подножия церкви. И, замыкая ложбинку с другой стороны, полукругом лежала в низине подкова свинцового озера.

- Пойдем по правой, - сказал Кондрат. - Ну ее к дьяволу, церковь. Раубичские говорили, стоит, как гроб.

Тропа спускалась по склону вкось и вскоре вывела на открытый с двух сторон выступ холма. На выступе густо росли деревья, а между деревьев серело узкое здание, похожее на церковь без барабанов  2 и куполов. Это было, видимо, старое каменное здание, башня при доме. Таких много в то время было разбросано в приднепровских поместьях. Всегда немножко неподалёку от новых домов, старые прибежища рода на случай войны, теперь уже никому ненужные, холодные, как подвал, поскольку солнце не успевало за лето прогреть и высушить двухсаженную толщину стен, они медленно разрушались, роняя со стен на траву источенные каменной улиткой валуны. Со временем каменные здания начинали напоминать черно-желтые соты, мертвую вощину без пчел.

Когда-то были пистолетные выстрелы, когда-то были осады и пчелиный гул стрел. Теперь - ничего, кроме разрушения.

Дети, медленно подвигаясь вдоль одной стороны здания, увидели овраг, что рассекал ложбину, а за оврагом панский дом. Дом был совсем темный - ни одного светлого окна.

- Откуда же свет? - шепотом спросил Павлюк.

Андрей пожал плечами. И как только они миновали рог каменного здания, такого, казалось, неживого, такого безнадежно мертвого, они увидели отблеск этого света на кроне великана-дуба, что рос у стены…

…Светилось окошко в верхнем этаже каменного здания. Светилось неживым, синим, каким-то мерцающим огнем: иногда сильнее, иногда слабее.

- Заглянуть бы, - сказал Кондрат.

- Потом на дуб полезем, - сказал Андрей. - А сейчас обойдем каменное здание. Черт его знает, где тут двери. А вдруг кто выйдет и схватит… Я же говорил, нечисто тут. Они тронулись дальше, медленно обошли уже три стороны здания и теперь должны были выйти на четвертую сторону, что выходил на крутой откос.

Дверей не было и тут, как будто тот, кто жёг огонек, прилетал сюда воздухом. Но зато тут было окно на уровне земли, очевидно пробитое позже в глухой стене, и из этого окна падал на кручу красноватый свет.

Они увидели этот свет и одновременно услышали негромкое и редкое постукивание железа о железо, расслышали сладковатую серную вонь.

С замирающими от любопытства и ужаса сердцами они ползли к этому окну.

Павлюк остался с Янькой в кустах, а хлопцы ползли ближе, ближе.

Красноватые вспышки делались ярче, постукивание - тревожнее и выразительнее.

Стук-пых… Стук-стук-пых-х…

Окно было зарешёчено, и через него они увидели огромный подвал с каменным полом и сводами. Все стены его, кроме одной, тонули в сумраке, а та одна была освещена мерцающими вспышками горна, над которым нависал черным грибом колпак. У горна стояли каменные столы со странными инструментами из стекла и металла.

Стук-пых… Стук-стук-пых …

В подвале были четыре человека. Один сидел за столом, около горна, и держал над жаровней нечто подобное на сковороду. Это из сковороды иногда пыхал винно-красный огонь, и тогда человек опять сыпал на нее черный порошок, покачивал головой и калил дальше.

Второй сидел поодаль. Перед ним трепетала, зажатая одним концом в тиски, металлическая полоса. Он постукивал по ней небольшим остроконечным чеканом.

Стук-пых… Стук-стук-пых-х…

Два остальные сидели, укутавшись в грубые суконные плащи, и смотрели в огонь. И все четыре были чем-то похожи; угасала красная вспышка, и тогда даже в свете горна можно было заметить фарфоровую бледность лиц.

И все молчали, будто слова между ними были совсем не нужны.

Вспышки все учащались. И вот человек у горна снял с сагана совсем круглую бутылку с узким горлышком, взболтал какой-то осадок и показал человеку с полосой. Тот утвердительно опустил голову.

Трепетало красное пламя.

Человек падал полосу одному из тех, что сидели. Освободил вторую полосу, крутой дугою изогнутую между двумя тисками, и падал соседу первого. Те сбросили плащи и, оставшись в суконных штанах и белых сорочках, начали молчаливую и страшную своим безмолвием игру во вспышках красного света. Начали бить полосой о полосу, разно держа их, били поочередно. Потом один бил по полосе второго, воткнутой одним концом в щель между плитами пола. Потом второй бил довольно толстой долбней по полосе первого.

Один из ударов долбни сломал металл. И хозяин долбни молча, с мрачным лицом, развел руками.

И тут вспышка небывало красного густого пламени охватила подвал. Человек над жаровней стоял и оскаливал зубы в патоках красного света, которые змеились все выше и выше. Руки его были победно вскинутые вверх.

Это было так страшно, что хлопцы бросились вон и опомнились только за углом здания.

- Что видели? - спросил Павлюк.

- Вызывали кого-то, - коротко сказал Андрей.

- Кого?

- Не знаю. Но не на добро. Пошли отсюда.

- А огонь? - напомнил Кондрат.

- Да, огонь, - у Андрея упал голос.

Они подняли глаза к окну и увидели, что синий огонек погас. На его месте теперь темнел провал окна. Обычный мертвый провал. Больше ничего.

И хлопцы сразу почувствовали, как ужас уступил место разочарованию. Огонь был так близко, такой высокий и синий. Кто знает, какие чудеса он освещал. И вот они, дураки, оставили его, дождались, пока он погас.

- Олухи, - сказал Кондрат. - Балбесы.

Это действительно было горько, когда уже забыт страх. Столько раз видеть искру над сенью парка, собраться, наконец, идти сюда, натерпеться ужаса, увидеть огонь вблизи, такой изменчивый и синий. И все испортить.

- Пошли, - сказал Андрей.

Опять тропа, на этот раз из выступа, в обход небольшой подковы озера. Опять запах грибницы и стылая роса.

Хлопцы шли молча, с опущенными головами. Было холодно и неуютно под сенью деревьев. Хорошо, что хоть Янька не плакала, поскольку ей было все равно, так она хотела спать. Андрей снял с себя свитку, и они подвязали девчонку на спине Кондрата, сделав что-то вроде мешка, в котором было тепло и уютно. Кондрат теперь мог освободить руки, ему стало легче.

- Придем еще сюда? - тихо спросил он у Андрея.

- Придем, - подумав, ответил Андрей. - Надо прийти.

- Кого же они все-таки вызывали? - спросил Кондрат.

Андрей не ответил. Да и что можно было ответить?

Тьма. Глухие шаги. Сонные посапыванье Яньки на спине у Кондрата. Начинает пробирать холод, тот сонливый холод, когда челюсти терзает зевание и человек мечтает, как о высшем счастье, об охапке сена, в которое можно зашиться.

Мужественный дух предприимчивости и приключений всегда терпит от таких обстоятельств.

Они миновали озеро, из которого несло влажным холодком и рыбной сыростью. Парк опять сделался густой, - не парк, а какие-то недра с валежником и ветробоем, с редкими глухими тропинками.

По одной из таких тропинок они шли довольно долго; шли и почти не надеялись, что когда-нибудь ей будет конец. Но тропа влилась в поперечную тропу, что была более широкая и напоминала скорее узкую дорогу, по которой едва может проехать воз. Дорожка эта была как туннель, так сплетались над ней ветви деревьев, с левой стороны она через каких-то пять саженей вливалась в небольшенькую поляну. И полянка была также темная, поскольку над ней склонялись, застя небо и образовывая над ней шатер, верхние ветви могучих, причудливо-приземистых деревьев. А под шатром, занимая почти всю полянку, стояло самое дивное здание, какое им пришлось видеть в своей коротенькой жизни.

Здание окружал частокол из заостренных бревен. Над частоколом поднимались только два-три венца стен и трехъярусная крыша с грубой замшелой щепы. На коньке верхнего яруса неподвижно возвышался "болотный черт", причудливая корчага, какой ветры и гнилая вода иногда придают сходство с безобразным идолом.

В венцах стен там-сям тускло блестели малюсенькие слепые окошки с резными наличниками. Такие же резные ворота разрывали в одном месте частокол. Колья его венчали побеленные непогодой лошадиные черепа с темными провалами глаз.

Дети не знали, что это была баня Раубича, построенная в "сказочном" стиле, но, дрожа, ощущали это сказочное и страшное. Видимо сюда, к этим воротам, должны были приезжать, чтобы погибнуть: вечером - светлый день, а перед рассветом - черная ночь.

Из темного туннеля дороги долетел усталый, редкий стук копыт, а потом появилась сама ночь, как это ей подобает - на черном коне и в черном плаще.

Конь шёл мерной ступой, а всадник сидел на нем, склонив голову, и длинный черный плащ, похожий на обвислые огромные крылья, прикрывал репицу животного.

- Вот кого вызывали, - шепнул Кондрату Андрей.

Хлопцы не удивились, узнав ночь в лицо, узнав эти длинные усы, эту рукоять пистолета, что выглядывала из сакв.

Всадник подъехал к частоколу и с минуту постоял перед ним. Потом, не поднимая головы, медленно поднял ружье и трижды, с большими перерывами, стукнул стволом в доски ворот.

…Не ожидая больше ни минуты, боясь неизвестно чего, дети бросились бежать так, как не бежали никогда в жизни.

Они не помнили и не знали дороги, не обращали внимания на усталость, от которой резало в груди, не помнили, где перелезли ограждение. А может, ее и вовсе не было? Они бежали и опомнились только на знакомом перекрестке, от которого к Загорщине было не более как две версты.

Было темно. Пахло березовыми вениками. Потом вспыхнул огонек. Рука, украшенная на запястье железным узорчатым браслетом, поднесла спичку к восковой толстой свече. Потом ко второй. К третьей.

И тогда вторая рука, загорелая до горчичного оттенка, сняла со стола украшенный серебряными насечками пистолет. Спрятала под стол.

- Боишься? - иронично спросил Раубич, сбрасывая на скамью плащ.

- Остерегаюсь, - сказал Воин.

Раубич вынул из-под плаща кошелку и поставил на стол.

- Подкрепись.

Исполосованное и изрезанное страшными шрамами лицо улыбалось.

- "Правда ль, что Бомарше кого-то отравил?" - спросил Воин.

И хозяин бани ответил в тон ему:

- "Гений и злодейство две вещи несовместимые".

- Знаешь классику, - сказал Воин.

Они сидели за одним столом. Воин ел, искоса поглядывая на собеседника настороженными и безжалостными глазами. Его черные брови были нахмурены.

А Раубич сидел напротив, и его лицо оживляла ироничная улыбка. Большие, совсем без райка, темные глаза спокойно наблюдали, как пальцы Воина ломали куриную ногу.

- Изголодался ты, браток.

Причудливо сломанные, презрительные брови Раубича дрожали.

- И так двадцать лет, - сказал он. - Боже мой, сколько страданий! И, главное, напрасно. Все время спать одним глазом. Все время недоедать.

- Лучше недоесть, как ястреб, чем переесть, как свинья.

- Намек? - спросил Раубич.

- Ты что? - сказал Воин. - Нет, кум, тебя это не касается. Ты тоже не тихая горлинка, также "хищный вран" над этой полуживой падлой. Это не о тебе. Это о тех, что зажрался, что забыли.

Они смотрели друг на друга. Предбанник, освещенный спокойными язычками свечек, был неплохой декорацией: отполированные до желтизны бревна стен, пучки мяты под потолком, широкие скамьи под мягкими красными налавниками, стол, на столе еда и глазурованный жбан с черным пивом, а у стола два настороженные человека.

- Наконец, кто меня выручил, раненого, - сказал Воин, кончая есть, - кто подобрал в овраге? Кто выходил? Кому же может больше верить Черный Воин.

- А ты не гордись, Богдане, - жестко сказал Раубич. - Я тогда не знал, что ты Черный Воин. Просто видел твою перестрелку с земской полицией. А у меня, куманек, с этой публикой свои счеты. Да и, потом… когда вшестером нападают на одного - правда не на их стороне.

- Рыцарь, - сказал Воин. - Ты же смотри, рыцарь, не забудь предупредить "голубых", что меня видели в окрестности.

- Предупрежу, - спокойно сказал Раубич. - У меня также есть то, чего нельзя ставить на карту.

Воин скручивал из грубого табака папироску. Изуродованные пальцы двигались неловко.

- Дай я, - сказал Раубич.

- Не надо. Во всяком случае, один палец у меня здоровый… Тот, что ложится на курок.

- Воин, - сказал Раубич. - Не рискуй собой, Воин. Подожди немножко. Время наступит. А ты можешь не дожить. Ты будешь нужен живой, а не мертвый. Пересиди год-два. Место я тебе найду. Отдохни. А потом я позову.

Тень головы Воина отрицательно качнулась на стене.

- Ты неплохой человек. Но я говорю - нет. Потому, что ты ищешь друзей. А друзья продадут. Человек - быдло. В отряде из трех - один предатель. И, потом, у меня нет времени. Старые солдаты живут, пока идут. Если я присяду - я не встану, такая усталость в моих костях. Я подаю тебе знак и прихожу сюда, когда уже совсем невозможно. Я сплю тут как человек, но потом мне опять тяжело привыкать к настороженным глазам, к дождю, к своему берлогу… как двадцать лет назад.

Он опустил веки.

- Сегодня я расскажу тебе что-то, - не очень охотно сказал он. - Ты помнишь бунт в тридцатом году?

- Да. Только тогда я был другой и не понимал его.

- А я понимал. Мне тогда было девятнадцать, и я верил в людей. Верил в бунт, в наше восстание, в то, что люди его не предадут. Верю я в это теперь или нет - мое дело. Золото самый грязный металл, но из него делают шапку, и ее хозяин с мозгами каптенармуса получает право сидеть на человеческой пирамиде, мучить людей, каких он мозоли не стоит. Горностай - подлый и хищный зверь, но из него делают белехонькую мантию, и ее хозяин почему-то получает право терзать свой народ и уйму других.

Воин положил на стол тяжелую ладонь.

- Я верил, что остальные думают, как я. Наверняка, потому, что я любил свое Приднепровье и верил, что мои друзья желают ему добра. А потом началось. Прежде всего предала эта сволочь, Хлопицкий 3. Диктатор восстания. Наполеончик… Потом другие. Разгул подлости и животного ужаса… Что удивляться, что нас разбили, что мужики нам не верили. Но я верил. Через год я пришел к некоторым друзьям и сказал, что время начинать сначала. И увидел, что один разводит капусту, а второй служить столоначальником. Увидел пустые от ужаса глаза… А они же были совсем как я. И я понял: они остановились в ненависти. Что мне было делать? Начальники предали. Друзья дрожали. Народ смиренно тянул ярмо. Все, во что я верил, было, значит, как басня для глупых детей, а моя мечта - поломанная игрушка.

Он улыбнулся.

- Я был молодой и горячий. Один так один. И я решил: восстание будет жить, пока буду жить я. Должна же быть правда!

Теперь в его словах звучала наивная, но твердая гордость.

- И вот оно живет. Они думают, что задавили его, а оно живет, двадцать лет звучат его выстрелы. Какой еще мятеж держался так долго?! Потому я и сплю одним глазом, потому остерегаюсь. Оно должно жить долго… аж пока не подстрелят меня. Мне нельзя останавливаться. Иначе получится, что я напрасно жил.

Вздохнул.

- Иногда мне тяжело. Я смотрю издали на твоего Стася. Смотрю на твою Наталью. На Франса. На Майку… Я люблю детей. Иногда думаешь, что сопротивление ни к чему не ведет. Можно бросить все и жить… Но потом я вспоминаю , как суетятся они все, начиная с Мусатова. Я вспоминаю, что каждый мой выстрел - эта плюха тем, с пустыми глазами… И вот потому мне с тобой не по дороге. Я не могу ждать.

- Хорошо, - сказал Раубич. - Я пойду, поскольку ты совсем засыпаешь… Спи спокойно, кум.

- Почему же не спать? Буду спать. Инсургент спит, а инсуррекция 4 идет.


1   В особенности крупные дички, которые растут у затравеневших лесных троп и дорог. В Приднепровье некогда верили, что они выросли из помета медведей и диких кабанов и потому были такие большие.

2  Барабан - круглая надстройка, которая держит купол.
3   Хлопицкий - диктатор в восстания 1830 г.
4   Восстание.

Прдолжение: "Колосья по серпом... исход источников 1" http://www.proza.ru/2014/10/23/1368