Глава 23. Пурпурная лилия

Иллюстрация Лады Вдовиной



Глава 23. Пурпурная лилия. (Рассказ старого трактирщика Этьена Пютуа).
Гоп стоп!
У нас пощады не проси!
Гоп стоп!
И на луну не голоси,
…
В общем, не тяни резину,
Я прощаю всё. Кончай её Семен.

(Песня А Розенбаума).

Случилось это лет сорок назад. В те времена я служил кучером у графа Рошфора. Служба была хорошая. Платили исправно. Тут грех жаловаться. Послушаешь других слуг, так им по полгода без денег сидеть приходилось. А мне с хозяином повезло. Только служба хлопотная была. Вот и пришлось мне тогда помозолить свой зад на козлах! Граф мой очень много путешествовал. Он был у Ришелье, навроде как на посылках. В Париже почти что не сидел, а всё мотался по стране с поручениями. И так ему надоело трястись в седле, что он обзавёлся каретой. В карете оно, конечно, приятнее путешествовать, чем верхом. Рессоры мягко покачивают, хоть спи всю дорогу. А я при этой карете кучером состоял. За те пять лет исколесил я всю Францию, а заодно и Фландрию. Где только мы с ним ни побывали.
Вот, как-то раз, случилось мне везти графа в Бетюн. Там монастырь кармелитский есть. Вот туда мы и ехали. Зачем? Это уж не моего ума дело. Господам виднее. Да и служба у графа деликатная была. Порученья сплошь секретные.
И вот перед самым Лелье, ни с того, ни с сего, лопнула в нашей карете рессора. Да так, что карета чуть на бок не завалилась.
У графа всегда с собой верховая лошадь была на привязи. Велел он мне её оседлать и говорит:
-Езжай, Этьен, в Лелье - чини карету. А мне ждать некогда, дело спешное, дальше я один поеду. Тут осталось – то всего-ничего.  Ты, как починишься, жди меня. После полудня вернусь, обратно поедем.
Сказал он так и уехал. А мне и горя мало. Не на свои же деньги карету ремонтировать! Я, меж тем, тихонько добрался до города, отыскал кузницу. Пока мастера рессору чинили, пошёл я в трактир, плотно пообедал, стаканчик пропустил, погулял, ноги размял. В общем, с пользой время провёл.
Вернулся граф уже далеко за полдень и говорит:
-Мои планы изменились. Я поеду дальше верхом. А ты, Этьен, езжай к Бетюнскому монастырю. Нужно будет двух дам отвезти, куда скажут. В монастырь тебя не пустят. Так ты их у ворот подожди. Поступаешь ты на несколько дней в распоряжение леди Винтер. Запомнил?
-Запомнил, ваша светлость! – говорю. – Только дама та, судя по фамилии, англичанка. А я по-английски не разумею.
-Об этом ты не беспокойся. Она хоть и англичанка, а по-нашему не хуже нас с тобой говорить умеет. В общем, послужишь ей неделю, или сколько потребуется. А как она тебя отпустит, езжай в Париж. Я там раньше тебя буду.
-А как же я тех дам узнаю?
-Они сами тебя найдут, по гербу на дверцах узнают.
Я поклонился.
-Слушаюсь, - говорю, - ваша милость. Всё аккуратно исполню, как вы сказали.
После граф сел на коня и отправился своей дорогой. А я поехал в Бетюнский монастырь, поставил карету недалеко от ворот в тенёчке. Жду.
Прождал я так час, может быть, полтора. Вдруг слышу топот. На дороге пыль столбом. Примчались восемь всадников. Четверо – в мушкетёрских мундирах, а другие четверо попроще одеты – видать, слуги.
Помню, удивился я. Откуда здесь в глуши королевская гвардия? Ведь они подле короля должны находиться. Но загадку эту разгадывать не стал. Не моё это дело. Раз приехали, значит, дело у них здесь, или порученье какое. А меня это дело не касается.
Господа мушкетёры спешились и в монастырь вошли. А слуги при лошадях остались. Так прошло ещё минут пять. И вдруг слышу рядом с собой приятный женский голос:
-Ты что ли кучер графа Рошфора?
Оглянулся я и вижу - стоит передо мной молодая дама. Лет этак двадцать пять, или двадцать семь.
Ничего себе так. Стройная, ладная. Белокурые кудряшки. Но самое удивительное в ней - глаза. Сроду я таких глаз ни у кого не видывал. Во-первых, цвет необычный – голубые и очень светлые. Во-вторых, смотрят на меня как-то лукаво, насмешливо, но без барского превосходства. В-третьих, кажется, будто видит она меня насквозь. И ничего от неё не скроешь.
Хотя, нет, не в этом дело. Мало ли во Франции красивых барышень? Мало ли красивых глаз? Вот у его преосвященства тоже взгляд проницательный, тоже кажется, будто до самых костей тебя видит. А тут - другое. Было в этих глазах что-то такое… Не знаю как сказать. Колдовство какое-то, что ли.? Смотришь в них и забываешь, кто ты, где ты, сколько времени прошло. Как будто затягивают они тебя куда-то. И приятно, и боязно.
Она усмехнулась и снова говорит:
-Ты что, почтенный, плохо выспался? Отвечай, коли тебя спрашивают. Ты слуга графа Рошфора, которого он прислал в распоряжение леди Винтер?
-Так точно, ваша милость, - говорю. - Я самый и есть.
-Стало быть, тебя Этьен зовут! А я леди Винтер.
-Рад вам служить, ваша милость, - говорю.
Соскочил я с козел, дверцу открыл. Хотел руку подать. А она юбки подхватила, и прыг в карету, да так ловко и легко это сделала, словно белка. И говорит:
-Гони.
Я спрашиваю:
-А где же вторая дама. Мне граф сказал, что нужно будет двух дам везти.
-Эта дама, - отвечает она, - поедет другим экипажем. Он хоть и не такой быстрый, как твой, но зато очень красивый.
-Куда ехать прикажете?
-Гони в Армантьер. Да поторопись, Этьен. Хочу посмотреть, на что ты годишься.
Ну, что ж, в Армантьер, так в Армантьер. Я почитай все дороги во Франции изучил. Не заблужусь! Сел я на козлы. Дал кнута. Лошади пошли рысью.
Еду я, а у самого всё глаза её из головы не идут.  И слова эти, насчёт экипажа, который медленный, но очень красивый.
Тут она высунулась из окошка и говорит:
-Эй, кучер, это всё на что твои клячи способны? Так нас катафалк обгонит! Я же сказала: «гони!».
Мне обидно стало. Я и отвечаю:
-Я об вас беспокоился, чтобы не растрясло. Но, коли вы приказываете, воля ваша.
И поддал лошадям. Так мы около лье неслись, сломя голову, таким галопом, будто за нами черти с вилами гнались.
Наконец, она велела мне попридержать коней. Оно понятно, забава – забавой, а лошадям тоже отдых нужен.
К ночи добрались мы до Армантьера. Но в сам город не поехали. Рядом с городом, всего в полулье от него, деревенька малая была (я уж и названье-то забыл). Проехали мы эту деревеньку насквозь и остановились возле маленького белого домика, что стоял на отшибе в виноградниках. Оказалось, этот домик леди снимала.
Домик был устроен нехитро. Как войдешь, посередине – коридор. В конце коридора лестница наверх. Направо от коридора кухня и большая зала. Налево - две спальни. Одну - миледи снимала, другую - занимала квартирная хозяйка – вдова. А наверху, в мансардах ещё две малых каморки, одна налево, другая направо.
В одной каморке миледи меня разместила, а другая предназначалась для горничной. Только горничной при даме не было. Не обзавелась ещё. Так её сама хозяйка и обстирывала, и готовила.
В этом домике мы прожили два дня. Дама каждый день куда-то уезжала. Но каретой не пользовалась, а сядет верхом и ускачет. И держалась она в дамском седле получше, чем иной кавалер в мужском. Мне удивительно было, чего же она ездит верхом, когда кучер с каретой без дела стоит. Впрочем, у господ свои причуды. Мне так даже лучше было. Коней покормишь, почистишь и спи себе до обеда. Рядом речка была. Купайся, сколько влезет. Я, от нечего делать, забор хозяйке починил. А она меня винцом домашним угостила.
Возвращалась миледи  уже  к ночи, уставшая, но довольная.
Вечером второго дня гроза случилась. Кони в конюшне испугались. Я пошёл их успокаивать. Миледи заперлась в своей комнате. Писала что-то при свечах. Хозяйка пораньше спать легла.
Постоял я так в дверях конюшни, гляжу – смеркается. Пора и мне спать. Поднялся я к себе наверх, захожу в каморку и вижу - неладно. Окно я закрыть забыл. А ливень в окно так и хлещет. Уже целая лужа на полу. Я как дверь открыл, так сквозняк мою свечу и задул.
Чертыхнулся я, хоть и к ночи чертыхаться не следует, пошёл в потёмках окно запирать. Свечу зажигать не стал – огниво-то внизу в зале осталось. Только подошёл я к окну, вдруг заметил, в виноградниках какая-то тень шевелится. Тут молния сверкнула, и вижу я, что это человек. В плащ он закутался, поля шляпы обвисли, а в руках мушкет поблёскивает.
Я так и замер у окна. Сами понимаете. Место глухое, безлюдное. Ну чего, спрашивается, доброму человеку в грозу в виноградниках прятаться, да ещё с мушкетом?
Стою я, шевельнуться боюсь. Тут вдруг вижу - к первой фигуре, вторая подходит. Вроде шепчутся о чём-то. Один пальцем на наш дом показывает.  Тут я всё сразу понял. А чего тут не понять? Это воры какие-то ограбить нас собираются.
При мне из оружия только нож был. Я носил его сзади на поясе. Тихо-тихо спустился я вниз. Думал первым делом миледи предупредить. Потом, думаю, затаюсь за дверью. Как лиходеи сунутся, я одного ножом-то и пырну. А второй, как поймёт, что в засаду попали, так и сам убежит.
Расхрабрился я от этих мыслей. Уж больно мне хотелось перед миледи удальцом себя показать.
Но только я спустился в коридор, как слышу – в замке что-то скребётся, будто кто-то отмычкой работает. Хотел я нож вынуть. Хвать-похвать, а ножа то и нету. Только ножны пустые. Тут только вспомнил я, что когда забор чинил, клинышек  ножом выстругивал, чтобы топор с рукоятки не слетал. Вот, видать, там я балда свой нож и забыл. И я, вместо того чтоб затаиться у двери, шмыгнул под лестницу и замер. Правда, в руке у меня подсвечник был кованный, с потухшей свечой. Им тоже можно злодея приласкать, но уже, конечно, не так надёжно, как ножом.
Сижу, сам себя ругаю. Уж и дурнеем, и трусом себя величал, а из-под лестницы вылезти не могу.
Тут уже и поздно стало выходить, потому, что замок щёлкнул, дверь открылась, и лиходеи вошли в дом. Только не двое их оказалось, а много. Тихо крались, только половицы  слегка поскрипывали.  И у всех в руках оружие - шпаги, пистолеты, мушкеты. Сижу я под лестницей, ни жив, ни мёртв. Уж и рад, что в драку не влез. А то бы мокрое место от меня осталось.
Подкрались лиходеи к самой двери моей госпожи. Один осторожно дверь потрогал, но дверь была заперта изнутри на щеколду. Тогда он знаком приказал всем тихо стоять и вышел во двор. Слышу звон разбитого стекла. Потом миледи в своей комнате взвизгнула. Видать, испугалась, что к ней в окно лезут. Слышу – в её комнате каблучки быстро-быстро застучали. Задвижка скрипнула, дверь распахнулась, и угодила моя миледи прямо к злодеям в лапы. Они ей рот заткнули, втолкнули обратно в комнату и сами следом вошли.
Я, хоть и дыхнуть не смел, но хорошо запомнил, что в дверь, следом за миледи, их пятеро вошло. Дверь-то аккурат против лестницы была. Так все пятеро, один за другим мимо меня и прошли. Сначала тот, который миледи схватил, потом – другой, большой как гора. Он даже пригнулся, чтобы о притолоку не стукнуться, потом ещё трое. Я всё видел через промежуток между ступеньками, а меня не видно – тень! Но, ни лиц, ни одежды я, конечно, не разглядел в потёмках. А ещё двое остались в коридоре, навроде как на карауле. Один из этих двоих, здоровенный такой,  говорит другому:
Ты Базен, здесь посторожи. А я пока другие комнаты осмотрю, нет ли в доме ещё кого-нибудь.
И пошёл он прямо в спальню нашей хозяйки. Ну, думаю: «Царство ей небесное»! И точно короткий крик, глухой удар, будто тело на пол осело, и тишина. Потом этот лиходей весь дом обошёл, во все комнаты заглянул. Только в доме уж никого больше не было.
Была у меня мысль, пока он дом обыскивает, напасть на второго – Базена этого, пока он один. Потом, надеть его плащ, подождать возвращения здоровилы. Здоровила меня впотьмах принял бы за своего товарища, так я бы, с Божьей помощью, и его прикончил бы. Но, что потом делать? Наверняка снаружи дома тоже лиходеи затаились. Сколько их я не знаю. Где они там в темноте прячутся, поди догадайся. Значит, убежать не получится. Остаётся сидеть в доме и ждать. Они своих не досчитаются, начнут дом обыскивать, тут меня и найдут. И конец мне. Допустим, я неожиданно выскочу из укрытия и ещё одного положу. Но чего я этим добьюсь? И миледи не спасу, и сам сгину.
И не решился я выйти. Сижу под лестницей и молюсь, чтоб меня не заметили. А что ещё остаётся?
Между тем, за дверью голоса раздаются. То громкие, будто ругаются, то спокойные, будто мирятся, один раз даже смех раздался, потом снова будто ругань. Слов я, конечно, разобрать не мог. Чудно это мне показалось. О чём это миледи с бандитами так долго разговаривает? У них ведь известно, какой разговор – кинжал под рёбра, и передавай привет апостолам. А тут что-то странное. Может, и не бандиты вовсе?
Один раз, я всё-же разобрал слова: «Лорд Винтер…». Эге, думаю, знакомая фамилия. Уж не муж ли это моей новой госпожи. Может, он ревнует её к любовнику какому, вот и решил припугнуть. Но, нет, глупости всё это! Будь это муж, он бы наедине её поучил. А тут столько шпаг, мушкеты, пистолеты. Неужто всё это, чтобы одну безоружную даму напугать. Да и зачем мужу столько свидетелей своего позора? Он хочет, весь мир о своих рогах оповестить, что ли?
Не складывается догадка моя. Что за люди – ума не приложу.
А между тем, один из караульных сел на ступеньки лестницы, под которой я сидел, и зад его прямо перед моим носом оказался. Тут уж мне ни шелохнуться, ни дохнуть нельзя стало. В комнате то спорили, то ругались, наверное, целый час, или два. Когда сидишь весь скрюченный и дохнуть боишься, так кажется, будто сутки сидишь.
Наконец, в комнате зашевелились, затопали. Дверь открылась и выводят двое из них мою даму под руки. И руки у ней связаны. За ними следом ещё трое. Те два злодея, что в коридоре дежурили, сразу на ноги вскочили. Один из них входную дверь распахнул с поклоном. Сразу видать – лакей. И вся компания во двор вышла.
Я обрадовался, что моему плену конец настал, вылез из-под лестницы, ноги разминаю, и тут дверь в комнату миледи распахнулась, и выходит оттуда ещё один лиходей.
Вишь ты, обсчитался я. Вошло их пятеро, вышло тоже пятеро. Только не сообразил я, что один из них через окно влез. И в комнате гостей непрошенных было не пятеро, а шестеро. Вот с этим шестым господином я и столкнулся нос к носу.
Смотрю я на него и чуть не обмочился. Всего я ожидал, но не этого. Был тот лиходей одет, как палач. На голове кожаная маска страшнющая, на плечах красный плащ, а в руках огромный меч, каким палачи головы рубят.
Подходит это страшилище ко мне, берёт меня за ворот и спрашивает:
-Ты кто такой и что здесь делаешь.
Я залепетал какую-то чепуху:
-Кучер я, графа Рошфора слуга. При карете тут состою. Граф даме любезность сделал, отдал меня с каретой напрокат. Не погубите, ваша милость…
Но понимаю, что прикончат они меня. Зачем им свидетель нужен? Хозяйку-старушку и то не пожалели.
А подсвечник-то у меня всё ещё в руке был. У меня, как сквозняком свечу задуло, так я его и держал. Боялся, даже на пол поставить, ведь стук мог быть. И вот я, от страха саданул его в висок. Что-то хрустнуло. Он дёрнулся и даже крикнуть не смог. Так и осел на пол у моих ног.
Стою я, дурак – дураком. Гляжу, как струйка крови к моему башмаку подбирается. Вот те нати!
Если бы меня просто поймали, так, может быть, ещё и отпустили. А раз я их товарища прикончил, значит, теперь я пропал. И молись – не молись, никакие архангелы не помогут. И тут меня осенило: На мне куртка кожаная была. Кучер ведь целый день на ветру. Тут и дождь и грязь. На палаче тоже куртка из кожи. Видать, кровь отмывать с неё легче, чем с суконной. Телосложения он был такого же долговязого, как я.
Всё это пронеслось в моей голове за один миг. Сорвал я с него маску и на себя надел. Потом - плащ. Схватил в руки меч и на двор вышел. Вижу, вся банда стоит перед домом. Только меня ждали. Ну, то есть не меня, а товарища своего – палача.
Пошли все куда-то. Я с ними иду. Пытаюсь сообразить, как бы удрать незаметно. А как тут удерёшь незаметно, если на мне красный плащ!
Порядок процессии такой был: Впереди два лиходея миледи под руки ведут. Следом я иду. За мной остальная банда толпой валит.  Справа ряд виноградной лозы, слева ряд виноградной лозы. Удирать совершенно некуда. Ведь виноградная лоза – не дерево, без подпорок стоять не может. Ряд столбов, между столбами жерди протянуты, и всё это лозой перепутано. Забор забором! И за этим забором ещё штук двадцать таких заборов! Ну, куда тут бежать?
Так и пришлось идти, куда ведут. Дождь кончился, светать начинает. А вдалеке ещё погромыхивает.
Присмотрелся я получше. Батюшки! На четверых-то мундиры мушкетёрские. Не иначе это те самые мушкетёры, которые в монастырь приезжали. Выходит, они мою даму арестовать собирались! Не иначе, как по приказу самого короля! А она в моей карете у них тогда из-под самого носа улизнула. Потому и велела мне гнать вовсю. Как же я дурень сразу-то не догадался? Ах, дурило я дурило! Получается, я не бандита ряженного, а настоящего палача укокошил, да ещё королевского! Теперь я её сообщник. Нет мне прощения. Надо при первой возможности удирать!
Между тем, слышу - миледи шепчет тем двоим, что её вели:
-Дам каждому по тысяче пистолей, если поможете мне удрать.
Но у мушкетёров слух хороший оказался. Тотчас, они конвой сменили. Вместо тех двоих, других слуг приставили.
Вот виноградники кончились. Вышли мы на берег реки. Дальше идти некуда.
Один из мушкетёров подошёл к той даме и говорит торжественно:
-Я прощаю вам мою сломанную жизнь, мою уничтоженную честь, мою поруганную любовь! Умрите с миром!
-Другой дворянин, который был не в мундире, говорит с лёгким английским акцентом:
-Я прощаю вам смерть моего брата, смерть герцога Бэкингема и смерть лейтенанта Фэлтона! Умрите с миром.
Ещё один мушкетёр, самый молодой, говорит:
-А я прошу у вас прощения, за то, что недостойным дворянина образом оскорбил вас, и, в свою очередь, прощаю вам смерть своей возлюбленной. Умрите с миром.
А дама отвечает им:
-Ну, что ж, раз вы мне всё простили, даже то, чего я никогда не делала, тогда развяжите меня. Выпьем на посошок и по домам. Одно только мне непонятно. К чему вы в конце добавляете эту странную фразу: «Умрите с миром»? Раз уж вы меня простили, стало быть, и казнь отменяется!
Первый мушкетёр ей отвечает:
-Казнь вовсе не отменяется! Вам вынесен смертный приговор, и вы умрёте! Но, в сердце своем, мы вас прощаем и не держим на вас зла.
-Ах, вот оно что! Значит, вы меня простили, но всё равно убьёте. Какая милая детская хитрость! И кого же вы пытаетесь столь наивно обмануть? Меня? Господа Бога? Свою собственную совесть?
Мушкетёры будто бы опешили, переглядываются. Видно, хотят что-то ответить, но не знают что.
А дама усмехнулась и продолжает:
-Боюсь, что вы зря сотрясали воздух этими торжественными звуками, ибо последняя фраза лишает их всякого смысла. Даже из мычания коровы можно понять, что у неё болит вымя, и она требует немедленной дойки! А что можно понять, из тех звуков, которые вы только что издавали?
Один мушкетёр сказал:
-Если вы сами этого не понимаете, то я не стану вам ничего разъяснять. Зачем тратить время? Вы ведь всё равно через несколько минут будете уже в чистилище. Там вам всё и растолкуют.
Дама отвечает:
-Прощайте, господа! Надеюсь, Бог вас так же простит, как вы меня простили. Но я ваши прощения не принимаю, потому что они фальшивые. Засуньте их себе самое тёплое место и носите там до страшного суда. И мой вам совет, господа, живите вечно, не умирайте, ибо место, в котором вы окажетесь после смерти, вряд ли вам понравится!
-Довольно упражняться в остроумии! – прервал её тот же мушкетёр.
-Нет, уж потерпите ещё минуту, - говорит дама. – Я перед смертью, тоже имею право даровать кое-кому прощение.
Вам, граф, я прощаю обе казни и ту, что была восемь лет назад, и ту, которая должна вот-вот состояться. В доказательство, я снимаю с вас заклятие, которое наложила в минуту гнева. Ну, вы помните какое. При первом удобном случае, можете проверить. Ручаюсь, у вас всё получится. Живите с миром.
Вам, лорд, я прощаю, ну, вы сами знаете что. Если я скажу это вслух, то вы завопите, будто этого не делали и останетесь не прощённым. Мы с вами понимаем, о чём идёт речь, и довольно. Живите с миром.
Вам д Артаньян, я дарую то, о чём вы меня только что просили. Я прощаю вам ваше недостойное дворянина поведение. Можно сказать, я возвращаю вам дворянское звание, которого вы сами себя лишили. Живите с миром.
Что же касается господина Роже, хоть он и не простил меня, но я его тоже прощаю. Ему моё прощение сейчас нужнее, чем всем остальным, ибо Господь уже решил его судьбу. Что-то подсказывает мне, что он умрёт раньше меня.
Так что же? Никто не желает отказаться от моих подарков? Судя по тишине – никто! Тогда можете начинать.
 – Если вы думаете, что эта словесная уловка разжалобит нас и остановит, то вы ошибаетесь, – сказал первый мушкетёр. – Наверное, вы полагали, что мы сейчас заплачем и освободим вас, только потому, что вы умеете больно жалить словами?
-Уж кто-кто, а вы, граф, знаете, что мои словесные уловки дорого стоят. Если я могла наложить заклятие с помощью слов, то уж не сомневайтесь - могу и снять тем же способом. Я больше не люблю и не ревную вас. Приговор мне выносили не вы. Выступая на суде в качестве свидетеля, вы не произнесли ни одного слова лжи. Так что у меня нет ни малейших оснований наказывать вас. Заклятие снято. Но вы имеете право отказаться. Достаточно вам только сказать, что прощение не принимается, и заклятие останется с вами навсегда. После моей смерти снять его будет уже некому.
Мушкетёр затряс головой, словно стараясь стряхнуть с неё что-то, и сказал:
- Время не ждёт. Господин Роже, приступайте к казни.
Тут до меня дошло, что он ко мне обращается. Ведь я же в одежде палача. И с ужасом я понимаю, что должен я теперь эту даму обезглавить, чтобы себя не выдать. Стою я и медлю.
Тогда он понимающе усмехнулся, вынул из кармана кошель с монетами и сунул мне в руку. Говорит:
-Труд палача должен быть оплачен.
И так пакостно мне стало брать себе эти деньги. Тем более, дама на меня смотрит! Ну, как их взять? И отказаться нельзя – заподозрят, и в руках держать мерзко!
Взял я, да и зашвырнул кошель в реку. В реке после грозы вода высоко стояла. И говорю шепотом, чтоб по голосу не узнали:
-Я сделаю это не  ради денег, а во имя долга.
Мушкетёр говорит:
-Браво, мой друг, ну приступайте, мы ждём.
Один мушкетёр в этот момент вроде даже дрогнул, засомневался. Оно и понятно. Одно дело в драке, вооружённого врага убить, другое дело вот так – связанную даму прикончить. Но другой товарищ его выхватил шпагу и пригрозил ему. Так и сказал:
-Если вы, д Артаньян, за неё заступитесь, то мы скрестим с вами шпаги.
Пока эта перепалка шла, я всё кумекал, как мне быть. Так и этак прикидывал. И понял, что убежать не смогу. И кой чёрт меня дёрнул палачом вырядиться? Сначала мне эта идея очень умной казалась. А теперь что? Придётся мне самому ей голову отрубить. Другого выхода нет.
И вдруг дошло до меня, что не смогу я так ловко одним ударом голову снести. Если бы топором на плахе, можно было бы попробовать. Но к мечу, плаха не полагается. Тут надо рубить сбоку, поставив казнимого на колени.
Помню, один подвыпивший палач похвалялся мне своим искусством. Он говорил, что рубить головы мечом – дело очень трудное. Тут большое мастерство требуется. Надо мечом точно в какое-то место попасть – толи между четвёртым и третьим позвонком, толи между какими другими (я уж не помню). А если промахнёшься, говорит, то голова не слетит.
А из меня какой палач, если я даже мясником не работал? Знать бы мне, где эти позвонки находятся и сколько их всего! Вот сейчас ударю и опозорюсь. И поймут они, что никакой я не палач. Сорвут с меня маску и конец. И грех убийства на душу возьму, и помру без покаяния.  А после двух неотмоленных убийств, кто меня в рай-то пустит? Что делать?
Тут я вспомнил, что когда купался, видел рядом лодку на привязи. И ещё приметил я, куда рыбак вёсла прятал. Решил так: всем смертям не бывать, а одной не миновать. Буду делать по-своему. Тут главное действовать уверенно, как будто так и полагается. Раз я палач, значит, лучше знаю, как надо головы рубить.
Отвязал я лодку, столкнул её на воду, посадил в лодку миледи. Мушкетёры смотрят с некоторым недоумением, но не возражают.
Вложил я вёсла в уключины, сел в лодку и поплыл. Они смотрят и молчат.
Отплыл я порядочно, а миледи мне и шепчет:
-Этьен, это ты? Я тебя давно уже узнала.
-Да, - говорю, - это я, ваша милость.
-А где палач?
-Спит.
-Что ты намерен делать?
-Как переплывем реку, вы броситесь бежать, я за вами, якобы в погоню. Пока они найдут другую лодку, пока плывут без вёсел, мы уж далеко убежим. Авось, не найдут.
-Нет, - говорит она, - Лучше сделай вид, что казнил меня. Сможешь  с меня вот эту корзину сбить?
В лодке была небольшая корзинка, не для рыбы, конечно. Скорее для наживки, прикорма, или просто кто обед рыбакам в ней приносил.
Я говорю:
-Сбить то можно, но куда вы настоящую голову денете?
-Это уж моя забота!
Переплыли мы реку. Пока она на дне лодки лежала, хотел я ей верёвки на руках перерезать, Только ножа при мне не было, а меч очень большой, им резать неудобно, да и с берега заметить могут. Хотел уже руками развязывать, гляжу, а верёвки уж перерезаны. И где только нож она взяла? Когда успела? Ума не приложу! Надел я ей на голову корзинку, потом отвернулся, чтобы меч свой огромный взять.
Она вскочила и бежать. Руки держит перед собой, как будто они всё ещё связаны.
Я за ней.
-Стой! Куда!? А ну, стоять!
 Тут она поскользнулась, упала на колени и замерла, вроде как от испуга. Как раз в таком положении удобно голову рубить.
Мушкетёры с другого берега смотрят. Но что они видят в сумерках? Только невнятные силуэты. Один из них, так и вовсе отвернулся. Видать, тяжело ему смотреть было.
Подошёл я к миледи. Она стояла на коленях спиной к зрителям. Голову она сильно пригнула вперёд. А на плечах вместо головы корзинка стояла. Заметить это можно было либо при свете дня, либо если сбоку смотреть. Но мушкетёры смотрели сзади, с большого расстояния, да ещё в полутьме. Что тут разглядишь?
Вынул я меч из ножен, размахнулся, ударил плашмя и сшиб корзинку наземь.
Миледи упала за корягу. Тут только я понял, почему она сначала попыталась убежать, а потом замерла. Она специально к этой коряге поближе упасть хотела. За корягой её не видать!
Толково придумала!
Я неспешно меч обтёр, якобы от крови. Поднял над головой корзинку, как палачи голову поднимают. Показал её зрителям. Тут уж они все отвернулись. Ну и хорошо! Шута ли они видят впотьмах, да с другого берега?
Снял я с себя красный плащ. Завернул в него корягу. Корзинку туда же, несколько камней, для тяжести положил. Весь этот тюк погрузил в лодку. Доплыл до середины реки и сбросил за борт.
Вот и всё! Концы в воду. Миледи лежит - не шелохнется, слилась с берегом. Бугорок, да и только. Коряга под тяжестью камней сразу на дно ушла. Меч обтёрт, значит, крови на нём быть не может. В общем, никаких следов не осталось. Поди теперь пойми, убил я её, или нет!
После этого, вся компания побрела к небольшому овражку. Я с ними. Там стояли их лошади, за которыми присматривал ещё один слуга.  Все сели в сёдла. Одна лошадь лишняя оказалась. Я так понял, что это лошадь палача и сел на неё, а меч к седельной шишке приторочил.
Доехали мы до дороги. Один мушкетёр спросил меня:
-Куда вы теперь поедете?
Я отвечаю шёпотом:
-Вы, господа езжайте, а у меня ещё дела кой-какие. Я там нож забыл, а на рукоятке моя метка вырезана. Не хочу, чтобы следы остались.
-Правильно, - говорит он, глядя на мои пустые ножны. - Надо прибраться. Да и не должны нас видеть вместе. Но помните свою клятву – никому, ни слова!
Я кивнул.
Тут мушкетёр рассмеялся и сказал:
-А мне, признаться, жутковато стало, когда она вам скорую смерть напророчила: «Что-то подсказывает мне, что вы, господин Роже, умрёте раньше меня»! Теперь, конечно, можно посмеяться, но тогда я чуть было не поверил этой ведьме!
Я кивнул в ответ, хмыкнул, как будто смеюсь, придержал коня и помахал им вслед.
Как только они отъехали, я маску снял, хотел её в кусты зашвырнуть, да передумал. Мало ли, вдруг ещё понадобится? И сунул маску в карман. Пришпорил коня и назад к реке. Реку я переплыл. Стал кликать миледи. Она в тальнике пряталась. Узнала мой голос, вышла. Я говорю:
-Всё в порядке. Уехали эти господа. Меня ни в чём не подозревают. Можно домой идти.
Переплыли мы реку. Но в дом она возвращаться не захотела. Говорит:
-Ты Этьен, один иди, карету заложи, вещи мои в седельную сумку сложи. Там только второе платье, плащ, бельё и две шкатулки. Я тебя здесь подожду.
Понял я, что боится она в дом заходить. Ну, так и быть, пошёл один. Вернулся я в дом, в передней зажёг свечу. Ещё темновато было. Тело палача лежало, где и раньше. Вошел в комнату, отыскал седельные сумки, стал вещи собирать. Ореховая шкатулка, палисандровая шкатулка, платье, бельё. Вдруг слышу стон за дверью. Я так и замер. Но, потом набрался храбрости, вышел.
Гляжу, палач мой сидит на полу, по сторонам озирается. Очнулся, значит. Получается, что не добил я его. С одной стороны, на душе полегчало, с другой стороны - боязно.
Глядит он на меня и спрашивает:
-Ты кто такой?
Только я теперь уже похрабрее стал. Чего мне раненого-то бояться. Его дружки уж, наверное, далеко были. Один на один, уже не так страшно. Если что, отобьюсь с божьей помощью.
-А разве вы, сударь, меня не узнаёте? – спрашиваю.
-Нет, - говорит он.
- Я слуга господина д Артаньяна. - Я, из всех имён, только два имени и знал – д Артаньян и Базен. Как звали остальных - не слыхал.
-Д Артаньяна? Ах, так это один из тех господ, что меня наняли?
-Точно так, - отвечаю.
-А почему я тебя не помню?
-Так мудрено ли после такого сильного удара по голове? Спасибо, живы остались.
-Вот почему всё плывет, - говорит он, - и волосы от крови слиплись. Но кто меня ударил?
-А разве вы не помните?
-Нет, ничего не помню. Помню только суд, потом приговор, а потом, как отрезало!
-Бывает, - говорю. – Мой двоюродный брат тоже один раз пьяный лошадьми правил, стоя на козлах ехал и гнал во всю. Так он на полном скаку лбом треснулся об арку ворот и тоже все перезабыл, что перед этим было.
-Но что же со мной случилось?
-А вы, в самом деле, ничего не помните?
-Да говорю же – нет!
-Ну, тогда я вам, сударь, рассажу. Привели мы миледи к реке. Вы её в лодке на другую сторону перевезли. Там вы отрубили ей голову…
-Постой! – перебил он меня.  – Так я казнил её?
-Ну, да, я же говорю! Да как чисто голову ей срезали! Одним ударом! Словно сбрили! Видать, вы – большой мастер по этой части!
-Вот дьявол! Ничего не помню! А почему я это сделал на другом берегу?
-Этого я, сударь, не знаю! Я думал – так полагается…
-Что было потом?
-Потом вам деньги заплатили.  А вы, почему-то их в реку зашвырнули.  Хотя бы это Вы помните?
-Нет.
-Но господа с вами честь по чести расплатились! Я свидетель. А то, что вы деньги выбросили, так это уж ваша причуда!
-Ладно. Что потом?
-Потом, когда в овражек за лошадьми вернулись, вы маску свою уронили и нагнулись, чтобы подобрать её. А конь у господина д Артаньяна пугливый был. Он брыкнул вас, прямо подковой в голову. Вы и упали.
Господа очень торопились. Они уехали, а вас моим заботам препоручили. Я вас  в дом и отнёс.
-Но почему я был на полу, а не в постели?
-Это уж простите, сударь, больно вы тяжёлый. Я пока вас от овражка тащил, чуть не сдох! До передней дотащил и решил отдохнуть. Думал потом в постель вас уложить, но тут вы очнулись, слава Богу!
-Так значит, я убил её?
-Я вам об этом битый час толкую. Убили вы её, и тело в реку бросили!
Помог я ему с пола подняться, довел до постели, раздел,  голову перевязал, уложил.
-Отдыхайте, говорю. Я тут только вещи той дамочки соберу. Мне господа велели уничтожить все следы её пребывания. Сами понимаете, подозрительно, когда сама дама пропала, а вещи её на месте остались. Это сразу на нехорошие догадки наводит. А вот, если дама с вещами пропала, значит, съехала с квартиры. Ищи ветра в поле.
А коня вашего я в конюшне запру. Меч-то я к седлу приторочил, так  вот, я, как коня расседлаю, и седло, и меч в конюшне оставлю. Вы, когда отлежитесь, тоже уезжайте, Постарайтесь здесь долго не задерживаться. А то, мало ли, вдруг кто из её дружков сюда нагрянет! Нехорошо будет, если вас кто здесь увидит. Да, и вот ещё масочка ваша! Я её тут на столике оставлю. Ну, поправляйтесь.
Собрал я вещи, лошадок запряг. Тело хозяйки трогать не стал. Пусть лежит, где упокоилась. Только веки ей закрыл. С палачом простился и к миледи вернулся.
После этого поехали мы прочь от тех мест. С утра до полудня, проехали мы пять лье. В полдень остановились на постоялом дворе. Миледи заказала обед и комнату для себя. Поела она. Но много ли ей надо? Того сего попробовала и сыта.  А заказ-то большой был. Тут и бараний бок, и жульен, и паштеты трёх видов, и вина целая бутылка. Поела она, а еды почти, что не убыло.
-Остатки тебе, - говорит, – не побрезгуй Этьен.
-Премного благодарен, - говорю, - ваша милость. Где это видано, чтобы слуга господским угощением брезговал.
Да и чего же тут брезговать. Обед королевский! Сроду меня так не кормили.
Она поднялась со стула.
-Утомилась я, спать пойду. Ты тоже отдыхай. Вечером, часов в восемь зайди ко мне в номер, - говорит.
Я тоже усталый был. Ночь то не спал, да и страху натерпелся, конечно. Присел я к столу, всё, что было, умял, бутыль до дна оглоушил, тут меня маленько развезло. Но полегчало, будто отпустило что-то. Собрал я последние силы, до кареты добрался и уснул на диванчике. Вечером проснулся.
Мать честная! Лошади не чищены! Карета грязная! Никогда прежде со мной такого не случалось. Схватил я скребницу, тряпку, ведро воды набрал и давай вчерашний день догонять. Еле успел к восьми всё закончить. Наспех лицо и руки ополоснул и в комнаты пошёл. В дверь миледи постучался. Слышу за дверью:
-Войдите.
Вхожу. Вижу - на столе накрыто. Миледи в шёлковой рубашке перед зеркалом вертится. У меня даже дух перехватило, а она вроде не стесняется.
-А, это ты, Этьен. Дверь запри и садись.
-Премного благодарен, ваша милость.
-А что палач? Крепко уснул?
-Крепко, ваша милость. Я уж думал, до страшного суда не встанет. Но, видно, не судьба. Очнулся он.
-Какая жалость! – сказала она. - Сатана в аду, наверное, уже и ковровую дорожку для него постелил, и оркестр нанял! А он так подвёл своего патрона! Ну да ладно, рано или поздно придёт. Куда он денется?
Расскажи мне, Этьен, как всё было. Как ты палача убаюкал, как догадался одеждой с ним поменяться.
-Моих-то заслуг тут мало, - говорю. - Бог так судил. А я плыл, как щепка по течению.
Ну и рассказал ей всё, как было.
Берёт она собственными ручками графин. Наливает мне бокал вина.
-Выпей, Этьен, за моё здоровье.
-Весьма польщён, - говорю. – Только я в обед уже перебрал. За ваше здоровье отказаться не могу. Но больше прошу не подливать. Душа не примет.
-Теперь я всё знаю, - говорит она. – А у тебя ко мне нет вопросов?
-Я не любопытен. Моё дело знать только то, что господа сами изволят мне сообщить. Но уж это я твёрдо помнить буду.
-А я не люблю, когда слуга спросить боится, а потом сам домысливает про свою госпожу всякий вздор. Между нами всё должно быть ясно. Никаких недомолвок! Спрашивай, о чём хочешь.
Я помялся немного и говорю:
- Вот разве что, любопытно мне, как вы меня узнали. Я ведь в маске был и в красном плаще. От чего же вы догадались, что я не палач.
-Это очень просто. У всех штаны грязью забрызганы были. А у тебя всё сухое и чистое, кроме маски и плаща. Они, когда под дождём скакали, друг дружку и обрызгали. Кто слева ехал, у того правая штанина обрызгана, кто справа, у того левая штанина пострадала.  А твои чистые штаны мне просто глаза резали, до того они странно смотрелись.
-Вот оно, что! Получается, меня так легко было раскусить… А почему же тогда мушкетёры ничего не заметили?
-Потому, что мужчины вообще - народ крайне ненаблюдательный. Спроси их сейчас, так они, пожалуй, и не вспомнят - в штанах ты был, или без штанов. Такова их природа. А была бы среди них женщина, она бы тебя быстро на чистую воду вывела. Ещё есть вопросы?
-Теперь, вы намерены им мстить?
-О, нет! Избавь меня Бог драться с марионетками! Даже если я перебью весь десяток, придут новые. Кукловод, вот кто опасен. Но мне он не по зубам. Поэтому, пусть всё течёт как есть. Они считают меня мёртвой? Прекрасно! Не будем их разубеждать. Пока я мертва, они уж точно никакого вреда мне не причинят.
-Благодарю вас, ваша милость. Больше мне ничего не интересно.
-А за что они меня убить хотели, тебе не интересно?
-Никак нет, ваша милость, - говорю, - меня это не касается.
-Ну, так я сама тебе кое-что скажу. Эти люди меня за грехи мои хотели убить. Грешна я, очень грешна. Раньше мне казалось, что если грешишь ради светлой высокой цели, Бог простит. А теперь я уже сомневаюсь – запуталась. Только они сами больше моего грешны были. Потому, Бог мне помог, а не им. Ты мне веришь?
-Чему же тут не верить, ваша милость? Не в раю, в миру живём. А в миру без греха никак невозможно. Вот и я грешен. Человека чуть было до смерти не убил.
-Не переживай! Ты ведь не убил его, а, напротив, спас. Мне удалось утаить от них нож, и развязаться удалось, и терять мне было совершенно нечего.
-Оно, конечно, верно. Но я-то не знал, что спасаю его. Я-то хотел убить!
-Но, даже, если бы ты убил его, я думаю, этот грех тебе Бог быстро простил бы.
Много я повидала мерзавцев. Но тот, которого ты успокоил, стоит их всех вместе взятых.
-Вам, ваша светлость, виднее, вы его лично знали.
- А знаешь ли ты, Этьен, как эти олухи меня разыскать сумели?
-Не могу знать, ваша милость.
-Ни одна живая душа не знала, что я в Армантьере поселилась, кроме одного человека. Стало быть, он меня и выдал. Хочешь знать имя этого человека?
-Если вам угодно, хочу.
-Его зовут граф Рошфор.
Тут я подскочил.
-Как это Рошфор? Не может быть. Он же велел мне служить вам!
-Ты и служил мне. Хорошо служил. У меня нареканий к тебе нет. Только граф твой – иуда. Сначала карету одолжил и ручку поцеловал, а потом убийцам шепнул, где меня искать следует. Он меня выдал, больше некому.
-Вам виднее, - говорю. – Раз вы в этом уверены, значит, так оно и есть, не мне с вами спорить. Но, коли так, я больше ему подлецу служить не стану.
-Тогда переходи ко мне. Я хорошо платить буду. И в обиду не дам.
Смотрит она на меня, и как будто снова глаза её меня в какой-то омут затягивают. И в теле какая-то сладкая истома разливается.
Встряхнулся я, глаза отвёл и говорю:
-Премного благодарен за предложение, ваша милость. Но прошу дозволения, подумать до утра. Тут всё как следует обмозговать требуется.
-Думай, конечно, думай. Но имей в виду, что бы ты ни надумал, в любом случае, они должны считать меня мёртвой. Пока они так считают, мы все в безопасности – и я, и они, и Рошфор, и ты. Ты меня хорошо понял?
-Так точно, ваша милость. Чего же тут не понять. Коли вы мертвы, так и всем спокойнее.
-Видишь, я ужин в номер заказала. Ешь, не стесняйся. Я уже сыта.
-Благодарю, ваша милость.
Принялся я за ужин. Ужин отменный был, только не такой плотный, как обед. Половина цыплёнка с румяной корочкой, салат, баклажаны. Ем я, а она напротив меня сидит. Подбородком на руки легла и внимательно смотрит, как я ем. Помню, в детстве мама на меня так же смотрела, когда я ел.
Покончил я с ужином.
-Спасибо, ваша милость, - говорю.
-Это я тебе спасибо должна сказать. Если бы не ты, мой сын сиротой остался бы.
-Не стоит благодарности, - говорю. – Во-первых, моих заслуг тут мало. Всё как-то само собой вышло. А во-вторых, я ваш слуга. Служить вам – мой долг.
-Ты, может, думаешь, что если от графской службы откажешься, так с голоду пропадёшь? Вовсе нет! Помнишь, я обещала этим двум олухам по тысяче пистолей каждому, если они помогут мне бежать?
-Помню.
-Так вот, теперь эти деньги твои. И это не зависит от того, пойдёшь ты ко мне на службу, или нет.
-Уж и не знаю, как вас благодарить!
-А если ты ко мне идти не надумаешь, как тогда жить собираешься?
-Если у меня будет две тысячи пистолей, тогда найду чем заняться. Глупо с такими деньгами в кучерах прозябать. Я бы трактир открыл. Дело это мне знакомо. Я, когда мальцом был, в трактире подрабатывал. Всё делал и мыл, и подавал, и готовить помогал.
Будучи в кучерах, я много гостиниц и трактиров за свою жизнь повидал. Вижу, где дело хорошо поставлено, где плохо. Иной трактир на хорошем бойком месте стоит, а доходов не приносит, потому, что хозяин – свинья.
-Ну, теперь, я за твоё будущее спокойна. А то, сам понимаешь, обидно давать человеку деньги, зная, что он их пропьёт, или в карты спустит. А то, ещё хуже, ты ему денег дашь, а его ради этих денег зарежут. Но ты, я вижу, не так прост. Не пропадёшь!
-Зарекаться, конечно, не стану, - говорю, - примета дурная. Но я так мыслю, что если я без денег не пропал до сих пор, то и с деньгами не пропаду, коли будет на то воля божья.
-Ты, если кончил ужинать, отнеси посуду на кухню и ложись спать. Подумай над моим предложением. Завтра и ответ дашь, и  деньги получишь. Заходи ко мне, как рассветёт. Обо всём и поговорим.
Всю ночь я ворочался, лёжа на сеновале, и так, и этак прикидывал.  С одной стороны, служба дело хорошее. Да больно уж рискованно с этой дамочкой связываться. Слишком уж крутые виражи закладывает её карета. Не вылететь бы. В этот раз мне повезло, а повезёт ли в следующий раз? И притом, сдаётся мне, что не в первый раз она в такие передряги попадает. Вон как спокойно себя вела и как ясно соображала. Опасность ей больше моего грозила, а она, хоть и слабый пол, а духом посильнее меня будет. Другая бы дама в истерику впала,  последнее  соображение потеряла. А эта выкарабкалась.
Возможно, и без меня выкарабкаться сумела бы. Будь на моём месте настоящий палач, так ещё неизвестно кто кого прикончил бы. Ведь у неё нож был, и развязаться она сумела. А палач этого не знал. Пырнула бы его неожиданно и всё! И духу бы у неё хватило…
И потом, если она и впрямь даст мне эти две тысячи, так на кой мне служба. Я возле Амьена один трактирчик уютный присмотрел. Хозяин - пьяница. Трактир весь грязью зарос. Вот если бы этот трактир у него выкупить, отмыть, отремонтировать, то можно было бы и семью завести, и жить безбедно.
Ближе к утру, я, всё же, рассудил, что не стоит судьбу испытывать. Хватит с меня этих приключений. Пора в люди выходить, своим делом обзаводиться. А то, что глаза у неё колдовские, так, может, оно и лучше от таких глаз подальше держаться.  А то засосёт - не выберешься.
С этим я и уснул.
Наутро встал, сено из волос вытряхнул, умылся из водопойного корыта. Поглядел лошадей, здоровы ли, крепко ли подковы сидят. Вижу, совсем светло стало. Пойду, постучусь к миледи, может, уж встала.
Постучался я. Получив дозволение, вошёл.  Вижу, она уже в дорожном платье, причёсывается.
-С добрым утром, ваша милость. Зашёл вот, как вы велели.
-Здравствуй, Этьен, сядь пока. Каково тебе почивалось?
-Слава Богу, - отвечаю, - очень хорошо.
А сам думаю: «Как это она умудряется разговаривать с полным ртом шпилек»?
Закончила она причёску, повернулась ко мне и спрашивает:
-Что, обдумал ты моё предложение?
-Обдумал.
-И что решил? Идёшь ко мне на службу?
Открыл я рот, чтобы сказать: «нет». И вдруг говорю:
-Да, ваша милость.
Стою дурак-дураком. Сам себя на все корки мысленно ругаю. Ну, что я несу? Ну, зачем я это делаю? На кой шут мне эти приключения? Но смотрю на неё, и почему-то мне хорошо. Глаза её снова меня затягивают. Мне и страшно, что не выберусь из них, и стыдно, что воля у меня, как у слизняка, и хорошо, сам не знаю почему. И сердце так заколотилось, словно в галоп пошло. И как же это так получается? Пока я один – вроде умный, а рядом с ней сразу дураком делаюсь!
Она отвечает.
-Вот и славно, Этьен. Мы с тобой отлично поладим.  Только учти, моя служба не корчма. Из неё не выйдешь, когда вздумается. Уйти можно будет, только если я отпущу.
-Согласен, ваша милость.
-А ещё, я капризная и упрямая.
-Это ничего, говорю. Дамы все такие, да и господа не лучше.
-А что ж ты не спрашиваешь, сколько платить буду?
-Да я и так знаю, что не обидите.
-Ты грамотный?
-Не то, чтобы шибко… Читать могу, а пишу с ошибками.
-Вот и хорошо. Скоро тебе это понадобится.
Подходит она к столу, раскладывает на нём три письма и замшевый мешочек. В мешочке что-то приятно звякнуло. А письма такие: На двух адрес написан, а на третьем - ничего. Только белый конверт, чистый, даже печати на нём нет.
-Первым делом, ты должен в Париж съездить. Верни графу карету и лошадей. Если этого не сделать, граф может заподозрить неладное. Отпросись у него со службы. Заодно и письмо отвезёшь. И подаёт мне она первое письмо. На письме написан адрес графа и имя его.
-Слушаюсь, - говорю.
-Не в моих правилах, без крайней нужды, скрывать от слуги содержание письма. В письме я благодарю графа за карету и все прочие услуги, пишу, что он для меня идеал мужественности, честности и рыцарства, что я молю Бога воздать ему сторицей за всё, что он для меня сделал.
-А вам, ваша милость, не откажешь в остроумии, - говорю. – Письмецо-то двусмысленное.
-Я думаю, граф его оценит. Только ты ничего не рассказывай ему о моей казни. Скажи, что уехал от меня на второй день. И что в тот момент я была вполне здорова и счастлива.
-Не беспокойтесь, ваша милость. Это я и сам понимаю. Ведь если я скажу ему, что видел вашу казнь, он, пожалуй, может меня убрать как лишнего свидетеля. А скажу, что вы живы, он снова захочет вас убить, а заодно и меня, чтобы не болтал!
-Умница, Этьен! Люблю понятливых слуг.
Второе письмо отнесешь в банк. Адрес указан. По этому письму, тебе выдадут тысячу девятьсот пистолей серебром. Это твой гонорар. Ещё сто пистолей лежит в этом кисете. Вот мы с тобой и в расчете.
И с этими словами, она пододвинула мне второе письмо и кошель.
-Премного вам благодарен! Вы платите мне по-королевски!
-Но самое главное письмо – вот это, которое без адреса, говорит она и протягивает мне третий конверт.
-Кому прикажете его передать? – спрашиваю.
-Это письмо для тебя.
-Как это, для меня, ваша милость? Я же здесь, перед вами. Вы можете мне и устно приказать.
-Устно приказать не могу, потому, что рано ещё. Ты сначала первые мои поручения выполни. А как выполнишь, вскрой третий конверт. Тогда и узнаешь, что дальше делать. В этом письме обо всём написано.
Только это третье письмо ты, сразу по прочтении, сожги.
-Слушаюсь, ваша милость. Не сомневайтесь, всё будет исполнено в точности.
Взял я эти письма. Письмо для графа в карман положил. А другие два письма спрятал получше. Отпорол подкладку на куртке, на один дюйм, скатал письма трубочкой и спрятал их туда. Письма за подкладкой распрямились и уже выпасть обратно не могли. Дырочка-то совсем маленькая.
-Молодец, Этьен, ты такой сообразительный. Ты нравишься мне всё больше и больше. Вижу, что я правильно поступила.
-Рад услужить вашей милости!
Тут она встала со стула, обошла  стол, подошла ко мне так близко, что я почувствовал на губах её дыхание, посмотрела мне в глаза как-то печально и доверчиво. И сказала:
-Ах, если бы ты знал, милый Этьен, как я устала от всей этой  грязи, как мне одиноко! Кругом одни предатели. А хорошие люди редко встречаются, да и живут недолго. Господь, видя их честность и доброту, забирает их на небо.
-Миледи, да вы только прикажите, я всё исполню, в лепёшку расшибусь, а исполню.
Она провела ногтем мне по щеке, по шее, по груди, насколько ворот позволил. Тут мне показалось, что в глазах её влага задрожала. Но, она сразу же отвернулась.
-Можешь идти, -  говорит. - Задание хорошо понял?
-Так точно, - говорю.
-Тогда повтори!
Ну, я всё по порядку повторил, что она мне приказывала.
-Запрягай и в путь.
-Ваша светлость, а я ведь разгадал ту вашу загадку, про медленный, но очень красивый экипаж. Вы ведь про катафалк тогда говорили.
Она вздрогнула, посмотрела на меня как-то пронзительно. Постарела, подурнела. Отошла к окну и, не оборачиваясь, сказала:
-Хватит , Этьен, чепуху молоть. Лучше делом займись. Чем позже ты доберёшься до Парижа, тем труднее будет убедить графа в том, что ты ничего не знаешь о моей смерти!
-До свидания, ваша милость.
-Прощай!
Так мы с ней и расстались.
Еду я. Сам не знаю почему, лошадей в галоп пустил. И главное - вижу, что глупость делаю. Раскаюсь я в этом рано или поздно, ох, раскаюсь! И в то же время понимаю, что если бы снова она дала мне выбор, я бы снова за ней пошёл.
Доехал я быстро. Наверное, в тайне, хотел я поскорее исполнить её задания и вернуться. Письмо это третье через подкладку будто жгло меня. Невтерпёж было прочесть его. Но стыдно было первый же приказ нарушить.
Граф даже удивился, что я так скоро вернулся.
Я говорю, так, мол, и так:
-Чего же мне было не доехать, если дама та меня на другое утро уже отпустила.
-Как та дама поживает?
-Всё, слава Богу! Домик у неё такой симпатичный, уютный в виноградниках. Квартирная хозяйка очень милая старушка – вдова. Речка от дома близко. Говорила, что скоро горничную наймет.
Вижу, тень по его лицу пробежала. Не понравилось ему про хозяйку-то. Но я продолжаю дурнем прикидываться и говорю:
-Вот ведь память дырявая, ваша светлость! Вам письмо от неё.
Достаю письмо.
Он письмо прочёл и в карман положил. Лицо у него, как из стали выковано. Не поймешь, что в душе происходит.
-Тут я на колени упал и говорю:
-Ваша светлость, не погубите, виноват я. Сделайте милость, выслушайте, а там уж решайте, как со мной быть.
-Вот как! Ну, говори, что у тебя стряслось?
-Та дама, которую я отвозил, подарила мне на прощание десять пистолей, велела выпить за её и ваше здоровье. Так я зашёл в кабак и выпил, потом ещё, и ещё.  И набрался порядочно. Буянить начал. Добрые люди стали меня успокаивать, а я не ведал, что творил. И, ненароком, я пырнул одного гражданина ножом. Жив ли он, умер ли, не знаю. Только после этого, я струхнул, скорее на козлы и дёру. Слава Создателю – лошадей я не распряг. А то, схватили бы меня. Кони у вас резвые, они меня и спасли. За мной гнались, да не догнали.
-Ах, ты разбойник! Вот ведь, что натворил!
-Отдаю себя на ваш суд. Но самое печальное то, что на дверцах кареты ваш герб имеется. Боюсь, они догадались, что я ваш слуга. Стало быть, они знают, где меня теперь искать следует.
-Ах ты, висельник! Что же мне с тобой делать?
-Понимаю, что я вас подвёл, опорочил ваше светлое имя. Дозвольте мне покинуть ваш дом, дабы не оскорблять его своим присутствием. В монастырь уйду грех замаливать. А остаться у вас не могу. Найдут ведь меня здесь и на виселицу вздёрнут. Не погубите, ваша светлость!
-Ладно, тебе, и правда, лучше пока скрыться. Пережди месяц-другой. Если тебя искать не станут,  вернёшься. Может быть, тамошние «знатоки геральдики» и не поняли, чья была карета. А теперь убирайся с глаз моих.
Два дела сделано, письмо передал, со службы я уволился! Потом пошёл я в банк, и отвалили мне там тысячу девятьсот пистолей – монетка к монетке. Отродясь я такую кучу денег не видал. Только представьте себе – девятнадцать мешочков. И в каждом по сотне звонких пистолей серебром! Сложил я их в перемётную суму, взвалил на плечо. Даже тащить тяжело!
Ну, думаю, теперь можно и письмо без адреса вскрыть!
Вскрыл я письмо, читаю:
«Милый Этьен, я эту ночь много думала о твоей судьбе. И вот, что я надумала. Не по пути нам с тобой - ты чистый, а я грязная. И, к тому же, я проклята. Словно чума за мной по пятам ходит. Кто со мной свяжется, тому долго не жить. Никому больше трёх лет со мной рядом прожить не удавалось. Вот и подумала я, что не стоит тебя губить. Не по совести это. Я уже два раза делала такую ошибку. В третий раз совершать её не хочу.
Деньги у тебя теперь есть, голова соображает, значит, не пропадёшь. Может быть, хоть ты счастлив будешь.
Если, и вправду, трактир заведёшь, назови его «Пурпурная лилия». Пусть это название принесёт тебе удачу. А я, если мимо проезжать буду, увижу трактир с таким названием - обязательно зайду.
Только ты уж смотри, не ударь в грязь лицом. Трактир должен быть достойным принять графиню.
Женись. Живи долго и счастливо. А обо мне забудь. Это я снаружи – румяное яблочко, а внутри с червоточинкой.
И ещё, очень прошу тебя, помолись о моей падшей душе. Тебя Бог любит. Он к тебе прислушается.  Так и знай, Этьен, если ты за меня не помолишься, ждёт меня адская бездна. На тебя вся моя надежда».
Далее вместо подписи нарисована эта самая пурпурная лилия. Не чернилами нарисована, а чем-то красным. Помадой, или румянами, что ли?
Я долго с этой бумажкой в руках стоял. И всё казалось мне, будто обокрали меня. Словно бы потерял я те две тысячи. Но нет, деньги-то при мне были. Но всё равно – горько и обидно. Только, когда дождик пошёл, очнулся я и поплёлся лошадь покупать, чтобы до Амьена доехать.
Потом купил я тот трактир под Амьеном. Трудился, как проклятый, но отмыл его, стены выбелил, двери, ставни все поменял. Вывеску  большую заказал. На вывеске та самая лилия изображена была. Всё, как миледи хотела. Ну, и молиться за неё, конечно, не забывал.
Прошли годы. Я разбогател. Каретную мастерскую рядом с трактиром построил, чтобы проезжающим каретам ремонт давать. Теперь уже и сыроварню прикупил. Женился. Оболтусов - пять человек наплодил.
Но дама та так больше и не встречалась мне. Не заходила она в мой трактир. Может, померла? Или просто, дорога сюда не легла? А теперь, если и жива, так она должна быть так же стара, как я.
Я теперь уж и рад, что она ко мне не заходит. Ну, зашла бы она старая. Мне бы стало от этого ещё горше. Так, что уж лучше пусть всё остаётся как есть. Пусть она, хотя бы в моей памяти, всегда будет молодой, своенравной, лукавой.
В одном только я её не послушался - письмо не сжёг. Храню вот! А зачем храню, сам не знаю.