Жанна д Арк из рода Валуа 160

РУАН
(март-май 1431 года)

Ах, как не нравился Кошону этот процесс! Всё шло вроде бы так, но выходило как-то не очень! Причём, началось с самых первых дней, когда этот дурак Ла Фонтен  допрашивал свидетелей...
Тогда, в самом начале января, в Руан привезли жителей Домреми и Вокулёра, которым надлежало рассказать всё, что было им известно о детстве Жанны, о её поведении, пристрастиях и наклонностях.
Перед началом допросов Кошон, который однажды уже собирал сведения о Жанне, намекнул Ла Фонтену, что следует особое внимание уделить пресловутому Дереву Фей, которое являлось объектом, если и не поклонения, но мистического одушевления несомненно. А это, в свою очередь, легко можно трансформировать в желание следовать обрядам еретиков-язычников!
Однако, дурак Ла Фонтен заявил, что тогда нужно судить за ересь почти всех жителей деревни, потому, дескать, что все они считали Дерево Фей неким священным символом, и Жанна не единственная девушка, которая плела там венки и водила хороводы. И, как ни выпучивал Кошон глаза, с какой бы многозначительностью ни вздыхал, этот чёртов лиценциат канонического права так ничего и не понял! Или сделал вид, что не понял, потому что вообще вёл себя очень странно.
Когда доставили так называемую мать Жанны, которая слёзно просила пожалеть «её девочку», Ла Фонтен ей при всех ободряюще улыбался, гладил по рукам, которыми она цеплялась за его сутану, и говорил, что «суд во всём разберётся»!
Впрочем, показания деревенщин были на процессе не самыми важными. Всё равно все они в один голос заявляли, что Жанна была девочкой хорошей, в церковь ходила исправно и богохульных речей, упаси Господи, не вела. Была ли странной? Да, пожалуй была, однако проявлялась эта странность только в особенной задумчивости, которая деревенским девушкам обычно не свойственна.
Проводи дознание сам Кошон, или хотя бы Эстиве, они бы сумели выжать и из этих показаний что-то пригодное для суда, но Ла Фонтен всё записал, как говорилось, безо всякого полезного пристрастия, чем заставил сомневаться в собственной полезности для этого суда.


13 февраля показания свидетелей огласили перед должностными лицами, которых в тот же день привели к присяге, и начался непосредственно суд, первое заседание которого намечено было через неделю.
Надо заметить, что собрание этих должностных лиц оказалось достаточно внушительным даже и без участия упрямого Леметра, что смогло, наконец, порадовать Кошона. Пятнадцать докторов священной теологии, одиннадцать лиценциатов канонического права и четверо — гражданского! Семь бакалавров теологии, четыре доктора канонического права и даже один доктор обоих прав - и канонического и священного теологического.
Всё это должно было произвести на девицу нужное впечатление. Кошон отлично помнил, как во время инквизиционного суда терялись люди более крепкие, в том смысле, что их воспитание и образование были куда весомей тех жалких понятий, которые могла преподать Жанне крестьянка Роме. А если даже и было вмешательство со стороны того странного испанского монаха герцогини Анжуйской, оно вряд ли могло противостоять целому собранию особ куда более высокого духовного звания, а значит и разумения! Не говоря уже о том, что любыми полученными знаниями надо ещё уметь воспользоваться, чему не сильно-то и обучишь.
Так что, заранее готовя себя к успеху, Кошон сразу позаботился о том, чтобы первые допросы подсудимой были публичными.
Но вот тут-то и начались проблемы.
Вместе с Эстиве епископ подготовил пару ловушек, при помощи которых намеревался поставить девицу на место на первом же заседании. Но она перехватила инициативу. Едва оказавшись в зале, окинула взглядом всех сидящих перед ней духовных особ и, нисколько не робея, потребовала, чтобы судили её не одни только богословы, «приверженные английскому королю».
- Церковь не раз заявляла о своём нейтралитете во всём, что касается разногласий между государствами, поэтому суду инквизиционному будет уместно пригласить к разбирательству представителей и другой стороны, - произнесла она, нигде не запнувшись и ни разу даже лба не наморщив, что можно было бы потом трактовать, как чьё-то наущение — девица, дескать, была кем-то подготовлена и пыталась заученное вспомнить .
Хуже того, как только требование было произнесено, по залу тут же пробежала волна удивлённых перешёптываний, среди которых Кошон, к своему неудовольствию, разобрал восхищённые восклицания. Еле подавив в себе злость, он призвал собрание к тишине и, игнорируя слова подсудимой, потребовал привести её к присяге, чтобы запустить в действие первую ловушку. Если девица сейчас присягнёт говорить суду только правду, не утаивая ничего, она будет вынуждена давать подробные разъяснения о природе голосов, повелевших ей идти воевать. И, разумеется, дословно пересказывать всё, что этими голосами говорилось, а в подобной беседе поймать её на еретическом слове труда не составит.
Но девица вывернулась. Прежде чем рука её легла на Святое писание, оговорила, что правдиво расскажет суду обо всём, про что спросят, но о своих откровениях не будет рассказывать никому. И тут же выдвинула новое требование — позволить ей присутствовать на мессе.
Сидевший на отдельной скамье, как представитель от лица английского короля, граф Уорвик растянул губы в кривой ухмылке, и Кошон ни минуты не сомневался в том, что ухмылка эта лично ему ничего хорошего не предвещает. Епископ едва не потерял присутствие духа, но тут выручил Эстиве, который, видя лёгкое замешательство председателя, немедленно заявил прокурорский протест и потребовал в посещении мессы подсудимой отказать.
По залу снова пробежала рябь тихих обсуждений.
Или осуждений?
Кошон нахмурился и решил, не откладывая, пустить в ход вторую ловушку
- Прежде чем ты начнёшь отвечать на вопросы суда, - сказал он, обращаясь к Жанне, - ты должна прочесть Pater Noster.
И, видя явное замешательство на лице девушки, добавил снисходительно:
- Если ты так набожна, как нам рассказали твои земляки, сложно это не будет. Ну же... Мы ждём.
Расчёт был прост. Правила инквизиционного суда позволяли истолковывать, как ересь любую запинку или ошибку во время чтения молитвы. И Кошон был уверен, что тут осечки не случится. Девица импульсивная, самоуверенная, обязательно, где-то да запнётся. Но, даже если «Отче наш» она прочтёт, как надо, он тут же велит ей читать Ave Maria, чем наверняка выведет из себя, и тут-то она оплошает!
Однако девица, помолчав мгновение, уставилась епископу в глаза и произнесла твёрдо, хотя и тихо, так, что не все услышали:
- Я прошу вас принять у меня исповедь, святой отец. Я давно не исповедовалась и хочу сделать это сегодня. А во время исповеди прочту любую молитву, которую вы укажете. Это будет даже лучше, потому что не все здесь понимают мой язык.(1)
Кажется, в задних рядах кто-то засмеялся. А те, кто не расслышал, начали громко переспрашивать у других, «что она сказала?», и Кошон уже не смог скрыть злость и досаду.
Как духовное лицо, да ещё в присутствии стольких свидетелей, епископ не имел права ей отказать. Но он так же не имел права потом разгласить всё то, что услышит, потому что тайна исповеди нерушима и свята!
- Я приму твою исповедь, - выдавил он, еле скрывая досаду, - но молитву ты могла бы прочесть в присутствии нескольких уважаемых людей, которым понятна галликанская речь.
Жанна с готовностью кивнула.
- Если эти господа особы духовного звания, вы можете пригласить их на исповедь, святой отец, и я прочту молитву.
Теперь стало очень тихо.
«Я сожгу тебя, проклятая ведьма!», - забывшись в своём озлоблении, мысленно пообещал Кошон. Ловушки не сработали, да и сама торжественность первого заседания была смазана этим незапланированным перерывом.
Он грузно поднялся. Загрохотали скамьями, поднимаясь, и все присутствующие. Но все Кошона не волновали. Величаво спускаясь с помоста, на котором, за длинным столом сидели главные участники процесса, он незаметно скосил глаза на Уорвика и чуть не споткнулся. С явным разочарованием на лице граф запахнул плотнее свой меховой плащ и, печатая шаг, пошёл вон из зала, увлекая за собой свою внушительную свиту и часть английских солдат.

          *   *   *
К марту никаких улучшений в процессе не наметилось.
Жанна исправно отвечала на все вопросы, и так же исправно обходила любую расставленную для неё ловушку. Она была спокойна и уверена, ни в какую не желала сдавать позиции во всём, что касалось Божьего вмешательства в её судьбу, и, в итоге, некоторые из чёртовых святош, чьей первейшей обязанностью было осудить девицу за ересь, начали чуть ли не в рот ей заглядывать и не столько допрашивать, сколько спрашивать, что она думает по тому, или иному вопросу!
На этом фоне старания преданного Эстиве выглядели особенно предвзятыми.
На одном из заседаний он вдруг закричал на Жанну, обзывая её солдатской шлюхой, чем вызвал гул неудовольствия в зале и, что совершенно смутило епископа, окрик самого Уорвика!
А потом граф вызвал Кошона к себе во дворец.
Глядя почти с брезгливостью в лицо епископа, он выговорил ему всё, что думал о ведении процесса.
- Излишества в усердии порой только вредят, Кошон. По мне, так пусть у вас чего-то не хватает! Это, ей Богу, выглядеть будет куда пристойней того позора, к которому вы упорно толкаете весь суд! И с девственностью девицы надо бы тоже... того... поосторожнее. Ваш Эстиве слишком ретив, как я наблюдаю, так вы ему скажите, пусть в себя придёт. Что значит, «шлюха»?! Этот вопрос уже закрыт, и незачем, слышите, незачем раздражать тех, кто ещё ничего для себя не решил, бездоказательными оскорблениями!
Кошон сделал обиженно-удивлённое лицо.
- Не понимаю, милорд...
Но Уорвик хмуро глянул на него из-под насупленных бровей.
- Плохо. Очень плохо, монсеньор, что не понимаете. Вопрос о девственности закрыла миледи Бэдфорд, и не нам с вами, и, уж конечно не Эстиве, опровергать её вердикт! А между тем, на днях мне сообщили, что ваш Эстиве снова подбивает солдат охраны изнасиловать девицу и предъявить это её грехопадение, как доказательство дьявольских козней. Так вот, Кошон, не надейтесь, что в случае чего я позволю свалить вину на моих солдат! Доказать вы всё равно ничего не докажете, только осрамитесь в очередной раз, но тогда беседовать с вами будет уже милорд регент!
Кошон вспыхнул, однако ничего не ответил.
Ещё в январе, когда велись допросы свидетелей, супруга регента вдруг опомнилась. Видимо, герцог Бэдфордский не скрыл от неё, кем именно являлась Жанна в действительности, и миледи-регентша, даже без помощи генеалогического древа, вывела, что девица родня и ей, и английскому королю! Кузина и тётка, как ни крути! А тут как раз, впервые, был поднят вопрос о проверке девственности Жанны, и миледи рассудила, что в отношении девицы королевской крови делаться это должно только в присутствии благородных особ, и потому сама возглавила комиссию.
И ладно! И пусть этим бы и ограничилась! Но миледи, которая до сих пор была настроена против французской ведьмы очень решительно, была потрясена тем, что девица, прожившая почти год среди солдат, действительно оказалась невинной, и зачем-то захотела с ней ещё и побеседовать!
Излишне говорить, что высокородная дама после беседы расчувствовалась сверх меры! Что и как она втолковывала потом супругу, Кошон, естественно знать не мог, но догадывался, и не без оснований, что даже этот сегодняшний вызов Уорвика является отголоском того разговора между их светлостями!
Сердце епископа заколотилось, предчувствуя новый приступ раздражения, от которого он нещадно страдал весь последний месяц.
Его ненависть к Жанне, как к противоестественному и вредному явлению, росла день ото дня. И параллельно с этой ненавистью сформировалось окончательное обоснование для уничтожения той, другой, которую втайне ото всех, и от Жанны в том числе, прятали в одной из камер Буврея.
Кошон постоянно чувствовал присутствие Клод, как чувствуют занозу, сидящую глубоко под кожей! Обе девицы, как ему казалось, были словно связаны невидимыми нитями, через которые подпитывали друг друга энергией, стойкостью, разумностью... Даже такая мелочь, как желание Клод, которую перевезли в Руан в мужской одежде, немедленно переодеться в женское платье, подаренное ей одной из прислужниц герцога Бургундского, взбесило Кошона своей подлой дальновидностью! Девчонка отлично понимает, как ей следует себя вести — смирна, тиха и в грех отчаяния не впадает... А когда епископ услышал как-то, как один из солдат, стерегущих Клод, говорил товарищу, что «ведьма-то в подвале странная — вся такая чистенькая, словно светится, а ведь сколько уже сидит...», то немедленно отдал распоряжение всех прежних стражей от решётки Клод убрать и поручил Эстиве нанять новых, из числа таких, которым светящиеся девицы не мерещатся!
- Я правильно понял, - с откровенной холодностью спросил Кошон у графа, - его светлость больше не заинтересован в осуждении еретички?
Уорвик скосил на него глаза то ли с жалостью, то ли с досадой. Что он может ответить? В епископе граф видел только фанатичного борца с ересью. Разве ж можно говорить такому, что политика вещь переменчивая, и то, что было начато с одними целями, запросто может свернуть к цели иной, не всем и не всегда понятной, а потому не разглашаемой публично.
- Идите, Кошон, - вздохнул он, всем своим видом говоря: «Понимайте, как хотите». - Идите, и не наделайте новых глупостей. Я пока на вашей стороне.
Епископ поклонился с подчёркнутым смирением. Но, поворачиваясь уже, чтобы уйти, бросил мимолётный взгляд на рабочий стол графа и замер. Из-под обычных для такого места бумаг выглядывало письмо... Письмо с прекрасно видимой печатью на шнуре жёлто-оранжевого цвета... Разобрать оттиснутый герб возможности не представлялось, но Кошон каким-то шестым чувством, инстинктом почти звериным, ощутил, почувствовал ОТ КОГО могло быть это письмо!
- Что с вами? - услышал он голос Уорвика. - Вам нехорошо?
- Д-да, - выдавил из себя Кошон. - Этот процесс меня совсем доконал.


______________________________
!. Жанна говорила на старом французском (галликанском)



Продолжение: http://proza.ru/2014/10/30/997