Знаток поэзии

     Недавно я слушала по радио стихи и, казалось бы, без особой связи вспомнила давнюю историю. Жили мы тогда  в ссылке, в Барнауле. Наш рабочий поселок находился за пределами города, поэтому драматический театр и филармония были для нас практически недосягаемы. Единственным местом нашего досуга был заводской клуб с просторным зрительным залом, библиотекой и различными кружками. Не было только литературного, а другие меня не интересовали.

     Мне в ту пору шел двадцатый год и я, как и многие в моем возрасте, увлекалась поэзией, особенно Лермонтовым. Да и сама по¬писывала, а обратиться за советом было не к кому. Поэтому, как только я увидела объявление о наборе в литературный кружок, сразу побежала записываться.

     Набралось нас около десяти человек, в основном молодежь. Уровень нашего образования был приблизительно одинаковый: у кого семь-восемь классов, у кого и того меньше. Зато самоуверенности, хоть отбавляй!  В двадцать лет всегда кажется, что ты уже все познал, в том числе и жизнь. Это потом, лет к сорока, вдруг начинаешь понимать, как мало ты знаешь!

     Руководить нами взялся журналист областной газеты «Алтайская правда», молодой худосочный мужчина со странным именем Авангард, и не менее странным отчеством Герхардович.

      В течение всего занятия он постоянно находился в движении: то присядет на кончик стула, то встанет, то, вновь усевшись, сплетет непонятным образом ноги, то примется вышагивать от окна к двери.

     Первое время это очень отвлекало. Забыв о цели своего пребывания в клубе, мы неотрывно и с интересом, следили за его передвижением в пространстве. Особенно же волнующими были его манипуляции с авторучкой, которая, вращаясь, мелькала между его пальцами, а мы с непонятным страхом ожидали ее падения на пол.
     В конце концов мы привыкли к его странностям. Перестали на них реагировать и очень скоро привязались к своему руководителю. В глубине души,  каждый из нас,  был ему благодарен за такт, который он проявлял в отношении наших стихов. Разбирая даже самое слабое произведение, он никогда не высказывался категорично, ограничиваясь замечаниями и советами, как улучшить стихотворение.

     Но прежде чем высказаться, он предлагал сделать это кому - ни будь из нас. Первое время все мы ужасно робели, а потому, кроме междометий, ничего выдавить из себя не могли. Не прошло, однако, и месяца, как мы освоились и принялись критиковать друг друга с категоричностью присущей молодости. Делалось это с азартом и вдохновением, ведь критиковать всегда легче, чем делать что-то самому!

     Впрочем, как я сейчас понимаю, никаких конкретных замечаний делать мы не могли. В основном высказывания были типа: «Слишком длинно» или «Очень коротко», «Понятно», «Непонятно», «Так не бывает» и все в том же духе. Автор, естественно, доказывал свою правоту, разгорался спор. Сперва, Авангард Герхардович, слушая нас и улыбаясь, помалкивал. Когда же страсти разгорались, расставлял все по своим местам, и аудитория мгновенно успокаивалась.

     Наши занятия не ограничивались разбором стихов.
Авангард Герхардович читал нам выдержки из статей разных писателей о творчестве, помогал понять премудрость стихосложения. Все это было так интересно и увлекательно, что все мы с нетерпением ждали каждого занятия.

     Нашу идиллию нарушил странный человек неопределенного возраста, пришедший к нам однажды вечером. Странность была в его внешнем виде, и в первую очередь в одежде. В начале пятидесятых большинство людей одевалось более чем скромно. На нем же была тройка, белая рубашка, украшенная огромной малиновой бабочкой, и лакированные туфли. Все не очень новое, но в полном порядке: отутюжено, начищено. Завершали все это великолепие непривычные по тем временам длинные волосы, волнами спадавшие на плечи.

     Когда шок от первого впечатления прошел, я принялась разглядывать его лицо. Оно было до неприятного бледным и удивительно подвижным. Во время разговора все черты его лица приходили в движение. Брови то лезли вверх, сходясь у переносицы, то разлетались в стороны. В такт им поднимался и опускался узкий и длинный нос. - Раньше я видела такие носы только на иконах. Но самым удивительным был рот, до неприличия чувственный и капризный. Казалось, что он живет какой-то своей жизнью, ничего не имевшей общего с лицом. При разговоре губы то растягивались, то собирались в пучок, то скорбно опускались уголки.

     Увлекшись этими наблюдениями, я не слышала, о чем он говорил, и была очень удивлена, узнав, что он записался в наш кружок. Как потом выяснилось, все мы думали, что он либо директор клуба, либо художественный руководитель. Да, чуть не забыла о его глазах.

     Сейчас мне кажется это невероятным, но тогда вся наша группа сошлась на мнении, что глаза его, в зависимости от настроения, меняют свой цвет: из голубых,  вдруг становятся стальными, серыми и, наконец, совсем темными. Но самым неприятным свойством была их пронзительность.

     Когда он смотрел в твою сторону, казалось, что он читает твои мысли и вообще видит тебя насквозь. Даже наши бойкие ребята, и те теряли дар речи от его взгляда. Когда Авангард предлагал кому-ни будь выступить, все упорно молчали. И тогда, выдержав паузу, откликался наш новый ученик:
     -Разрешите мне, - произносил он, растягивая слова неестественным театральным голосом.

     За давностью лет мне трудно в точности воспроизвести его речь, страдавшую излишней витиеватостью. Поднявшись со стула и отбросив волосы резким движение головы, он произносил на одном дыхании приблизительно следующее:
    - Выражаясь фигурально, КПД данного опуса гораздо ниже заложенной в нем глобальной концептуальности, к сожалению, не достигшей апогея в связи с низким уровнем литературного мастерства автора...
Сделав вдох, он поучительно добавлял:
    - Жестче, сюжетно жестче!

     Его монолог вся наша группа слушала в буквальном смысле с открытыми ртами, не в силах постичь сути. В таком же недоумении находился и автор разбираемого стихотворения, не понимавший, чего от него хотят.

     Несколько раз Авангард Герхардович напоминал новичку, что группа состоит только из пишущих, и просил его принести свои стихи. Знаток, так мы его прозвали, согласно кивал головой, но стихов не приносил, оправдываясь тем, что он сейчас очень занят.
    -Я пишу поэму о падшей, - говорил он с пафосом и так многозначительно, что все мы невольно проникались к нему уважением.
Однажды, припертый Авангардом к стене, он пообещал, что в следующий раз непременно,  принесет что-нибудь из написанного.


     Выйдя после занятия на улицу и дождавшись, когда в темноте скроется длинная фигура нашего Знатока, мы принялись обсуждать ожидаемое событие. Кто-то сказал:
    -Он, наверное, как Пушкин, пишет!
     -А может быть, как Маяковский? — предположил другой.
     -Наверное, что-то очень заумное, - сказала я.
     -Почему?
     -Ну, вы же слышали, каким он слогом выражается!
     -Подумаешь, выражается! - с пренебрежением воскликнул маленький рыжий паренек. - Я тоже могу выражаться!
     Все засмеялись.

     Наконец настал долгожданный день. Хотя внешне это ничем не проявлялось, атмосфера буквально раскалилась.

     Почти не было слышно разговоров, только многозначительные взгляды и кивки. В ответ на предложение Авангарда Герхардовича прочесть свое стихотворение Знаток промолчал. Следующим был тоже не он.

     После обсуждения второго стихотворения, обращаясь к Знатоку, руководитель сказал:
     -Теперь ваша очередь, прошу!

     Поднявшись со стула Знаток, на какое-то время застыл с закрытыми глазами, набираясь сил, не открывая их, произнес, делая ударение на каждом слове:
Баллада.  «И вечность, и мгновенье».

                Катилась ночь,
                Собою задавив селенье,
                И крикнуло на солнце — прочь!
                Не то, как кончится мое терпенье...

                Луна огромную дыру
                На небосводе просверлила.
                С разбегу, зацепив звезду,
                На землю чуть не уронила.

                А на кладбище тишина
                Сугубо мертвая стояла,
                И в склепе, около окна
                Душа, заблудшая, дышала,

                А на болоте среди мхов
                Уныло квакали лягушки –
                Им никогда не видеть снов,
                Им чужды белые подушки...

     Закончив читать, Знаток несколько раз поклонился в разные стороны и сел. В комнате воцарилась зловещая тишина, но уже через несколько секунд она будто взорвалась. По столам громко застучали ладоши, затопали ноги, кто-то по-разбойничьи засвистал. Авангард Герхардович пытался остановить нас, но тщетно.
    - А-а-а-а, - завопила толпа, обманутая в своих ожиданиях. В поэта полетели тетради, книги и все, что было под руками.
    - Ату его, ату!

     Нашего Знатока словно ветром сдуло. Схватив с вешалки свое пальто, он пулей вылетел из комнаты, а мы все продолжали неистовствовать.

С тех пор мы больше не видели Знатока, и опять все пошло по-старому.