Дотронуться до ноги. Часть 2

2.
За отвалившимися кусками штукатурки, открывался тёмно-красный кирпич весь словно пропитанный сукровицей сырости. Часть окон была забита досками. Наступило какое-то странное время, понять которое Никитична так и не смогла…
Всё вокруг было спокойно, не было войны, но вагоны поездов проезжали с разбитыми окнами, а у них, на бывшем колхозном дворе коровники стояли без крыш и даже в эту больницу перестали завозить продукты, а врачам и сёстрам платить зарплату.
Она помнила, как многие тогда бросили работу, подались кто куда и был момент, когда главный врач, Владимир Николаевич Ефимов, остался совсем один. Тогда-то Никитична и пришла к нему, как в сорок шестом…
Владимир Николаевич любил повторять, что если бы не Никитична, сам бы сбежал.
А Никитичне удалось тогда всех успокоить и накормить. Правда, чтобы накормить ей пришлось ходить по вагонам электричек и просить на содержание больных.

Никитична была для больных не сиделкой, а матерью. Потому не могла без боли смотреть, как санитары обращаются с её подопечными.
Особенно лютовал Алексей, брат Гудковой. Любого больного за ослушание или, например, пролитый суп он мог схватить своими стальными ручищами за шиворот и потащить в палату для буйных. Даже Виктора, которого все кроме Никитичны называли Шапочкой, тихого и покорного, там привязывали к кровати, вводили магнезию…
 Или вот повариха их, Евдокия. Идёт с работы, горбатится, сумки из столовой полные тащит.  Столкнулись как-то в коридоре и не утерпела Никитична, укорила:
- Ты что же у этих несчастных изо рта берёшь? Они и без того впроголодь живут.
А Евдокия огрызнулась, сумку открыла:
- На, - говорит,- смотри. Тебя кто в доглядчицы-то поставил? Что глаза то отводишь? Гляди!
Никитична, будто устыдившись чего-то, опустила глаза и подумала:
“Наверно, дочке несёт. Она же у неё после Чернобыля всё болеет. И мужика своего похоронила. И внучка у них слабенькая. Откуда у неё деньги? А есть-то надо… А я … я жестокосердная”.

И вот тогда-то она решила, что уйдёт из больницы. Ей казалось, что теперь, когда у Владимира Алексеевича появились санитары, завхоз, бухгалтер она только мешает всем. Обижает.

И ушла. В свою другую жизнь, где было тихо и покойно и которую только летом на одну-две недели оживляли её внуки и правнуки.
Но иногда, занимаясь привычными, но ставшими для неё трудными домашними делами, вспоминала больных и ощущая тревогу за них, спешила навестить, прихватив что-нибудь из домашних запасов.

 Сегодня же она спешила проведать мужчину, которого называла то учёным, то писателем.

Впервые она увидела его в вагоне.
 Она вспоминала с каким трудом она поднималась в тамбур. В вагоне, с въевшимися следами человеческого равнодушия, обычно, было малолюдно. Безучастные друг к другу люди, узнав о её деле, оживлялись. Кто-то лез в карман или кошелёк, кто-то пытался вступить в дискуссию о наступивших временах, кто-то отворачивался или озабочено рылся в своих вещах.
Не раз она замечала одиноко сидящего мужчину с седыми бакенбардами и спускающимися на лицо волосами.
Казалось, что мужчина смотрит в окно, но по напряжённому затылку было ясно, прислушивается.
Однажды, оторвавшись от мелькавшего перед ним пейзажа, он резко повернулся к проходу. И Никитична увидела его разбитое лицо с синюшными отёками под глазами, которые ей показались одновременно и весёлыми, и злыми. Она смотрела на него и улыбалась. Поймав её взгляд и показывая на пустой рюкзак мужчина сказал:
- Потерял, всё потерял, мамаша - и отвернулся к окну.

 Спустя несколько дней, Никитична, проходя мимо железнодорожной станции, заметила знакомый силуэт, привалившийся к стене вокзала. К нему быстро направлялся милиционер. Тот, равнодушно-сонный, который обычно ходил по вагонам вместе с ревизорами. Сунув руку за пазуху мужчине, и ничего там не найдя, он вдруг со злобой стукнул его ногой в живот. Мужчина повалился на бок, а милиционер стукнул его ещё раз, ещё.
“Забьёт, - испугалась Никитична, - и бросилась к милиционеру.
- Это же наш больной! – закричала она. - Его надо в больницу доставить, а вы его бьёте.

Милиционер помнил эту старуху, он помнил, как она ходила по вагонам, прося на содержание психов, которые находились в местном стационаре. Помнится, хотел её прогнать, даже буркнул что-то, но вместо этого тогда почему-то полез в карман за мелочью. Там же лежали только рубли, и он, отстранив старуху рукой, прошёл мимо. Но и тогда, и сейчас ему почему-то было стыдно…
Доставленный же им в больницу мужчина, казался действительно невменяемым.  На все вопросы медперсонала он отвечал сдавленным, плаксивым голосом, повторяя одну и ту же фразу: “Потерял, потерял, всё потерял” и, ища поддержки смотрел по сторонам.

Но на его заискивающий взгляд никто кроме Никитичны не отзывался. Владимир Николаевич, выйдя из своего кабинета на шум, скользнул глазами по новому пациенту, и казалось уже принял решение скомандовать:
“А ну-ка, выведите его отсюда”, как вдруг посмотрел на Никитичну, в глазах которой была такая мольба, что казалось ещё секунда и бросится перед ним на колени и руки начнёт целовать, произнёс, обращаясь к мужчине:
- Зайдите ко мне. Я вас посмотрю.
Так в их больнице появился новичок.
“Поступил по скорой” написал Владимир Николаевич наверху медицинской карты и подчеркнул фразу резкой будто бы недовольной линией. Про себя же пробурчал:
“Жалеет всех, а меня-то, кто пожалеет”.
 Ворчал, а сам радовался, когда видел Никитичну, становился уверенней в себе и будто бы моложе.

 Он видел, как она вошла в палату, оглянулась, нет ли поблизости Алексея. Знал, как неприятна ей грубость санитара, его сила которой тот будто бахвалится, получая явное удовольствие от своей власти.

Никитична же, прикрыв за собой дверь, увидела ходившего из угла в угол Виктора. Худой, высокий с несуразно длинными руками и как всегда в меховой, какой-то детской шапочке, он будто не изменился за годы, которые прошли у него в больнице. Только подойдя ближе, можно увидеть, что его лицо, в котором не было возраста, стало таким же смурым, как и шапка, а морщины, сжав однажды, не хотели или не могли расслабить блаженную улыбку, которая будто прилипла к губам. Он, по-прежнему, время от времени гладит шапку и медленно, по слогам произносит: “ма-ма”.

Около окна, забитого тёсом, стоял Степан, которого здесь все называют “Не тронь меня” и ковырял пальцем доску. На синей спортивного покроя фуфайке, которая висела мешком на понурых плечах, когда-то белело название спортивного клуба, а теперь топорщились обрывки то ли ниток, то ли нашивки.  Степан боится, что с него снимут фуфайку, как случалось не раз, а поэтому кричит “Не тронь меня”, если кто-то приближается к нему. Почувствовав прикосновение, он машет руками и громко мычит. Если в это время дежурит Алексей, он хватает Степана и тащит в палату к буйным.

А вот и её больной. Он называет себя Павлом и, усмехаясь, добавляет: “Первый”. Никитичне Павел нравится. Ещё тогда, в электричке, он показался Никитичне учёным или писателем. Но теперь многое в нём кажется ей странным. Например, как при первом её посещение, он низко поклонился, взял её руку, долго разглядывал ладонь, а потом сказал тихо: “Tempora mutantur, es nos mutamur in illis” (“времена меняются, и мы меняемся с ними”). Никитична тогда прослезилась, вспомнив почему-то своего комиссара, и тут больной, выпрямившись, сказал грубовато и будто даже небрежно:
- Принеси мне, мать, бумагу. Писать буду.
- Зачем вам писать? О чём?
И, услышав, что о Павле, вспомнила, что её свёкор, рассказывал когда-то про царя Павла. И спросила:
- А о том царе, который перед революцией был тоже напишите? Я, ведь, его видела.
Теперь же, увидев вошедшую Никитичну, Павел осклабился, поднялся
с кровати и с недоумением стал разглядывать папку, которую Никитична со словами:
- Вот принесла, Вы же просили, - передала ему.
Открыл папку и, увидев покоробившиеся сыроватые листы, спросил:
- Это что же у тебя бумага-то с прошлого века? Твоя ровесница что ли?
- Как вы угадали?
- А чего тут угадывать? Такая же жёлтая как ты. – Ответил Павел и сел на кровать с наброшенным на неё одеялом, которое когда-то было синим. Он тут же стал водить карандашом по странице, будто что-то вспоминал, и чётким, почти каллиграфическим почерком вывел– “Павел I”.
- Казалось, ни Павел, ни Никитична не слыхали, как отворилась дверь, и санитарка, женщина лет сорока с гаком скомандовала:
- Мальчики, обед!
И только после того, как на пороге появился Алексей и все покорно пошли в столовую,
Никитична подошла к санитару и негромко сказала, что новенький – писатель и ему надо в тиши поработать. Говоря это она пыталась удержать Алексея за рукав, но санитар пытался оттолкнуть её. Правда, после того, как Никитична пообещала занести ему вечерком бутылочку прозрачной, недавно выгнанной самогонки, подобревшим голосом сказал:
- Ладно. Моя смена кончается. А завтра, чтоб я тебя, - это он Никитичне, - здесь не видел.
Когда Алексей ушёл, Никитична засобиралась домой. Достала из кармана шоколад и со словами:
- Вот. Подкрепитесь. Вы же не обедали, - положила шоколад на тумбочку и вышла.

     За окном уже темнело. Рабочий день кончился. Закрыв магазин, Гудкова, быстрее обычного пошла к дому. Находясь в состоянии крайнего возбуждения, она что-то говорила себе, нет-нет размахивая руками. Подходя к дому Алексея, остановилась. Лицо её, осенённое каким-то великим прозрением, стало решительным и твёрдым. Увидев открытую дверь, она поняла, что брат уже вернулся с работы. Быстро вошла в избу, прямо с порога заговорила:
- Слыхала я, у вас в больнице учёный объявился. Будто пишет что-то, а тут ещё Никитична на днях ему какую-то папку потащила. Ты мне папку-то эту принеси. Почитать хочу. Мало ли что он там напишет. Знаю я этих писателей. Понапишут, потом не расхлебать. Думали, коммунистов прогнали и пиши теперь, что хошь. Это ж додуматься надо, психи историю переписывают, про царей пишут. Нет, пока живы от своего не отступимся. Ты понял? Папку мне принесёшь!
Сказала, будто слова выплюнула и довольная собой, своим мудрым решением, пошла дальше. По дороге вспомнила, что на днях Никитична, зайдя в магазин, говорила, что скоро Пасха. Усмехнулась.
- Ну, ну, молитесь, молитесь, - посмотрим, как Бог вам поможет.

Никитична же к Пасхе стала готовиться загодя. Дольше обычного стояла вечером перед иконами. Говела. Собирала и складывала в специальный холщовый мешочек шелуху от лука. В чистый четверг по традиции затеяла уборку, красила яйца, пекла куличи, делала пасху. Огорчилась, когда достав из сундука завёрнутую в пожелтевшие газеты деревянную форму, с вырезанными на ней крестиками, цветами и листьями, заметила, что трещины на пасечнице стали глубже, и одна из дощечек развалилась. Пришлось копаться в шифоньере, искать суровую нить и перевязывать испорченную пластинку.
 
Никитична помнила, что когда-то давно по праздникам было принято разбирать больных по семьям. Но после того, как один из подвыпивших мужиков, так саданул одного их них, что тот только день после этого и прожил, обычай этот как в воду канул.
“Но мне-то Владимир Николаевич не откажет, - думала Никитична, подходя к больнице, - сколько лет знаемся.”
Увидев, что окна все настежь, и около них санитарки с тряпками, не удивилась. Правда, погода на улице была холодной, сквозняк хлопал дверями, выдувая тепло из палат.
“Не застудились бы, - заволновалась она”, - и пошла в кабинет к главному.
Постучала, но никто ей не ответил.
Знала, что Владимир Николаевич на месте сидел редко, привык сам за всем присматривать, а потому решила, что где-нибудь он рядом, на территории и, обходя лужи, вглядывалась в тропу, протоптанную между бараками.
Встретившись с Алексеем, спросила, где ей найти главного.

Алексей смотрел, как обычно, в сторону от говорившего с ним человека, будто разглядывал что-то важное для него, но не видимое для собеседника. Никитична оглянулась. Но не заметила ничего необычного, разве что качнулись за одним из бараков кусты.
- Уехал он на праздники. В Вышу. Помолиться, сказал, хочу. А я так думаю, место для больных присматривает. Слышала? Прикроют нас скоро.
Никитична спросила, кто же за Владимира Николаевича и удивилась, когда услыхала, что он, Алексей. Лицо же Алексея из неприметного, скучного вдруг стало значительным.
- А что? – горделиво сказал он, - Вот окна сейчас перемоют, заблестят, больных в порядок приведём. А то некоторые хотят, обедают, хотят, нет, - и взглянув на Никитичну, устало сказал:
 – Ладно, топай, да, в палаты не ходи сегодня, уборка там, наследишь.
На просьбы Никитичны отпустить Павла к ней на Святое воскресенье, Алексей отвечал коротким и властным “нет”.
Никитична обошла барак. Через щели почти наглухо забитых проёмов, она видела просунутые кисти рук. Больные, воспользовавшись тем, что окна для мытья открыты изнутри, рванулись к воздуху, они будто говорили облакам и птицам:
“Живы мы ещё, живы!”
“Шапочка” привычным жестом курильщика сложив два пальца, указательный и средний, то раздвигал, то соединял их, надеясь, что кто-нибудь оттуда вложит в пальцы сигарету. “Не тронь меня” выставил наружу руку и, подставляя её воздуху, будто ловил что-то.
Павла среди больных Никитична не увидела.

Продолжение следует: http://www.proza.ru/2014/11/05/4