В старой коммуналке на Карповке

   Маленькая повесть.

 
Глава 1
Холодное утро

В старой питерской коммуналке окнами на Карповку жили три старушки: Клава, Людочка и Елена Николаевна. Четвертую комнату снимал Аркадий — парень неплохой, ведет себя тихо, да и приходит не каждый день. Клава и Елена Николаевна живут здесь с незапамятных времен, а Людочка приехала двадцать лет назад, когда они разменялись с дочкой. Людочка общительная, первая стала своих соседок на день рождения приглашать, да и без праздников, если пироги испечет или студень сварит, обязательно всех угостит. Она же предложила и стиральную машину одну на всех купить. Кухня маленькая, три машины не встанут, поэтому Клава руками стирала, а Елена Николаевна в прачечную сдавала. А теперь очень даже удобно. Людочкин зять сам машину и привез, и установил, и все довольны.

Клава самая старшая. Встает она рано — не любит суету на кухне — и готовит сразу на весь день: и завтрак, и обед, и ужин. Потом только уж разогревает. Клава ростиком маленькая, шустрая, ее за глаза все Клавдюшкой зовут. В этом году на улице мороз держится несмотря на март месяц, и в квартире холодно. Поэтому Клавдюшка одета тепло: толстые носки, шерстяные рейтузы, юбка и пиджак — в них еще на работу ходила, ткань добротная, ей износу нет. А на голове у Клавдюшки вязаная шапочка с резинкой под подбородком. Она надевает ее в октябре и не снимает до мая месяца. На улицу весь этот период Клавдюшка не выходит, как ни уговаривает ее Людочка, что надо двигаться, свежим воздухом дышать — нет, боится Клавдюшка замерзнуть. Она уже закончила готовку и стала разглядывать свою ладонь, так и сяк ее поворачивая. На кухню вышла Елена Николаевна, и Клавдюшка подставила и ей свою ладонь.

– Погляди, не видна ли кровь.

– Ничего не вижу.

– Да ты на свет погляди, - Клавдюшка растопырила пальцы под лампой.

– Ничего нет. Вы что, порезались что ли?

– Да нет! Своя-то кровь...

– Вы сосуды что ли имеете в виду?

– Ну, да! Сосуды-то с кровью видны ли?

– Нет. Я не вижу.

– Вот. И я не вижу. А ведь у меня кровь хорошая была, второй группы. А когда в больнице лежала, всю выкачали. Каждый день все придут и в палец тычут — всю и выкачали.

– Да что за глупости вы говорите! Это у вас сахар проверяли, вы ведь с диабетом лежали.

– Что его каждый-то день проверять? Не-е-ет, я уж поняла...

Елена Николаевна только рукой махнула, а Клавдюшка пошла смотреть передачу Малахова про здоровье. Она смотрела по телевизору все передачи про здоровье.

Елена Николаевна в свои семьдесят четыре была еще стройной, высокой, прямой. От когда-то роскошных каштановых волос осталось немного, но кажется, и седина, и короткая стрижка ей шли. Желто-зеленые янтарные глаза ее в юности были как драгоценные камни — с игрой, с искрой. Время не то, что погасило, а как-то промыло их, цвет стал бледно-зеленым,  акварельным, полупрозрачным. Никто не слышал, чтобы она когда-нибудь смеялась, никто не видел, чтобы она плакала. Лицо у нее всегда было строгое, ее часто принимали за бывшую учительницу. Но учительницей она не была — всю жизнь проработала медсестрой в больнице через дорогу.

Елена Николаевна вскипятила чайник, заварила растворимую кашу, достала из холодильника пакет молока и ушла к себе. Последней появлялась на кухне Людочка. Впрочем,проснувшись она далеко не сразу шла на кухню. Сначала она делала дыхательную гимнастику Стрельниковой — так ей дочка посоветовала, потом упражнения для уменьшения живота, это она сама нашла в любимой газете «Моя семья». Причесываясь, она смотрела в зеркало и думала, что коричневые брови ей, действительно, больше идут, чем черные. Дело в том, что в отличие от соседок, Людочка регулярно ходила в парикмахерскую подкрашивать волосы и брови. Волосы она красила в свой собственный (бывший) русый цвет, а брови — в черный, потому что она не знала, что для бровей бывает еще какой-то вариант. Дочка сказала, что хорошо красить брови не так ярко, например, в коричневый. И оказалось, что так можно, и что так лучше. Людочка осталась довольна своим отражением в зеркале. И новый красный халат тоже был хорош, раньше таких не было — весь как бархатный, а воротник атласный. Но придется все-таки на эту красоту кофту надеть — холодно.

Людочка варила кашу, сосиски, Елена Николаевна мыла посуду. Вошла Клава:

– Малахов сказал, что оливковое масло полезно пить. Людочка, ты сегодня пойдешь гулять? А ты мне масло оливковое купишь?

– А ламинарию-то недавно покупали? - Не удержалась от иронии Елена Николаевна.

– Что-то не помогло.

– Куплю, - пообещала Людочка.

Людочка каждый день ходит гулять. До ближайшего садика и до ближайшего магазина. Недалеко, но каждый день. Как без воздуха-то? И двигаться надо обязательно.

Заговорили о том, какая долгая в этом году зима. Людочка сказала, что сегодня вечером зять привезет ей обогреватель. Елена Николаевна спросила, сколько этот обогреватель берет энергии.

– А вы думаете, это может быть дорого? Ну, что ж, не мерзнуть же. Все равно надо купить.

Вечером соседки приходили смотреть, как работает обогреватель. Понравилось, решили себе тоже купить. Клава позвонила племяннице, а Елене Николаевне взялся привезти Людочкин зять — у Елены Николаевны родни нет. А еще вечером приходил их новый сосед и предложил поставить на лестничной площадке металлическую дверь. Объяснил, что организационную часть берет на себя, а денежные расходы — пополам. Бабушки ответили, что подумают и дадут ответ завтра.

– Какой обаятельный мужчина, - сказала Людочка. - Давайте с ним согласимся.

– Грязи будет меньше, и не дорого на четверых.

– Это как у Риммы с пятого этажа? - спросила Клава. - У них хорошо.

С установкой согласились, и всего через неделю новая стена с новой дверью отделила  закуток с их двумя квартирами от общей лестницы.

Начался пост, и Людочка немного поколебалась, доставая утром любимые сосиски, но вспомнив, что не то оскверняет человека, что входит в уста, а то, что выходит из уст, стала готовить завтрак как обычно. Вошла Клава:

– Малахов сказал, что полезно мед есть.

– А что же оливковое-то масло?

– Что-то не помогло. А что, Людочка, мед-то сейчас продают?

– Конечно, продают. Сейчас все продают.

– А ты мне не купишь? Вот графиня-то! Ведь я суп забыла в холодильник убрать!

Людочка засмеялась на «графиню», обещала купить мед и пошла собираться на прогулку. Она накрасила губы, попробовала одну шляпу и другую, смазала виски духами. Духи она любила как раньше - «Быть может» или «Персидскую сирень». Теперь такие трудно найти, но дочка ей приносила. Людочка была модница и красавица. Во всяком случае все ее подружки так говорили. Правда, дочка иногда советовала не покупать такой тонкий трикотаж  или такой глубокий вырез, но Людочке казалось, что это красиво и подружки хвалили. Строгую Елену Николаевну часто принимали за учительницу, а бывшей учительницей-то как раз была не похожая на нее смешливая и нарядная Людочка. Сегодня она гуляла не долго — в холод долго не нагуляешь.

– Клава! Я купила «Майский», пятьдесят рублей. Я себе такой покупала, хороший.

–  Вот возьми, возьми деньги. А по телевизору-то сегодня ничего нет. Только все Путин, да Путин. И все его спрашивают. А что все на него-то? Мне его жалко стало — целый день говорит. Но он хорошо говорит. Все слова выговаривает

 

Глава вторая
Людочка

Зазвонил телефон и Клавдюшка заторопилась в комнату, рукой показывая, что ее нет. Несколько месяцев назад ей по телефону предложили купить икру морского ежа — от диабета и от всех других болезней тоже. Она купила, но есть не стала — очень уж противно, да и соседки отговорили: нельзя, мол, такой рекламе доверять. А ей с тех пор все звонят и предлагают то лекарство, то помощь по дому, то магнитный прибор, то по особой акции одеяло. Она уж устала отговариваться, перестала брать трубку и всем наказала говорить, что ее нет дома.

Но сейчас звонили не Клавдюшке. Звонила Татьяна, Людочкина дочь. Сказала, что им с Пашей «горящие» путевки очень выгодно достались, просила Ярика взять на недельку. Ну, как не взять? Ярик — последыш, самый младший внук, у Татьяны с Пашей долго детей не было. Старшие-то Людочкины внучки уже в институте учатся. Она начала готовиться к приезду любимца. Сумку из магазина сегодня едва дотащила, продуктами всю морозилку забила, упаковка сосисок не уместилась — к Елене Николаевне положила. Суп сварила на несколько дней. В книжном магазине купила книжек, раскрасок, карандашей, пластилин. Татьяна, конечно, и с собой привезла и книжек, и игрушек. Гулять велела ходить каждый день несмотря на холод.

Ярик любил к бабушке приезжать. Любил у нее пельмешки есть — дома мама их не покупала, говорила, что вредно; любил по длинному коридору бегать. Наобнимавшись,  они взялись играть в старую, только их с бабушкой игру «сладки-шоколадки», потом Ярик показывал свои новые машинки, а Людочка новые настольные игры, которые она купила. Ярик уговорил - «ну, позялуста» - на пельмешки, не смогла Людочка отказать и на «ну, позялуста, ляг со мной».  Дождалась, что наверняка уснул, и тихонечко встала. Хорошенько подоткнула одеяло, подставила к дивану стул, чтоб не скатился ненароком. Улеглась сама и на удивление быстро заснула.

Утром гулять пошли, по дороге вывески читали. Буквы-то Ярик все знает, а читать еще не умеет. Людочка его при каждой встрече учит ненавязчиво.

– Называй буквы.

– И, дэ, я.

– Идея, - складывает Людочка.

– Бэ, у, кэ, вэ, о, е, дэ.

– Буквоед.

– А, пэ, тэ, е, кэ, а.

– Аптека.

Дошли до детской площадки, Ярик стал на горке кататься. Когда наверху к краю подходил, Людочка все волновалась, как бы не упал. Чтоб за дочерей так волновалась не помнит, да и читать их, кажется, не учила — в школе выучились. Ярик разрумянился, одежонка вся обледенела. Людочка уже замерзла, с трудом уговорила его идти домой. Во дворе на стене Ярик тоже буквы увидел:

– Хэ, у, и.

Людочка растерялась.

– Баба, говори слово!

– Да у меня от холода глаза не видят. Пошли уж скорее домой.

Пообедали, Ярик заснул, Людочка стул к дивану придвинула, а сама оделась, нож взяла и пошла буквы со стены соскребать.

Вечером во что только не играли: и в машинки, и в мячик, и в настольные игры. Пельмешки баба Люда уговорила пропустить — каждый день уж точно нельзя. Пекли блинчики, угощали бабу Лену и бабу Клаву.

К концу третьего дня Людочка поняла, что устала, напугалась, что на неделю ее не хватит. Выручила Елена Николаевна:

– Гулять я может и не решусь, а вечером приводите ко мне, сами отдохнете.

Людочка обрадовалась, и вечером Ярик доверчиво отправился к бабе Лене. А Людочка немного пришла в себя и решила, что все вместе как-нибудь справятся.

На следующее утро опять гуляли, читали вывески, кормили уток на Карповке. А вечером Ярик запросился к бабе Лене, и тут только Людочка спохватилась, что сегодня не видела еще Елену Николаевну. Она тихонько приоткрыла незапертую дверь:

– Елена Николаевна, вы живая ли? Это Ярик вас умаял?

– Нет, нет. Просто сердце прихватило, у меня бывает.

– Может врача вызвать?

– Не надо, это не первый раз. Лекарства у меня есть.

Людочка объяснила Ярику, что к бабе Лене нельзя, она приболела. Снова играли во все игры, и Людочка невольно посматривала на часы — не пора ли спать, наконец сдалась и включила телевизор — до этого держалась, ведь детям вредно смотреть телевизор.

На другой вечер Людочка не успела приготовить ужин пока Ярик днем спал, и теперь он вертелся в кухне, она боялась его ошпарить и очень обрадовалась, когда Клавдюшка позвала его к себе. Ярик подпрыгивая поскакал за бабой Клавой. Не прошло и полчаса, как он прискакал обратно. Баба Люда использовала стратегический запас — лепили из пластилина. Надо было продержаться еще два дня. На счастье пришел Аркадий. Ярик немного смутился, видя нового человека, встал, задумчиво прикусив губу. Потом пошел ва-банк:

– Я узе в кафе был.

– Да ну! С кем? - удивился Аркадий.

– С мамой, - удивился Ярик.

– Ну, да. А что ты там ел?

– Оладуски.

– Здорово!

В общем, подружились быстро и весь вечер играли в компьютерные игры. Людочка с трудом уводила Ярика спать.

– Завтра придес? Будем играть?

На следующий день у Людочки была только одна проблема — оторвать Ярика от компьютера.

Наконец, вернулась довольная путешествием Татьяна, благодарила бабушек, подхватила Ярика. Все вышли провожать на лестницу, махали руками, вытирали слезы. Ярик, спускаясь по ступенькам, все оглядывался и тоже грустно махал рукой.

Людочка вернулась в комнату, стала собирать закатившиеся карандаши, оттирала прилипший к столу пластилин и ловила себя на том, что все время улыбается, думая про Ярика. Вот только надо с Танечкой серьезно поговорить, что он некоторые звуки не выговаривает, может быть на какую-нибудь консультацию сводить. А потом она стала думать о своем скором дне рождения, о том, кого пригласить, что надо приготовить. Танечка обещала заранее позвонить и все обсудить. Хорошо было вспоминать Ярика и хорошо было вернуться к своим обычным занятиям: «Моя семья», гимнастика, вечерняя молитва. Первым делом Людочка молилась о внуках — Ярик, старшие девочки, потом о дочерях. Дальше о дорогих покойных — сестре, муже, маме с папой. И об Афанасии Ивановиче. Об Афанасии Ивановиче мама наказала молиться. Людочка, по правде говоря, доктора казахского плохо помнит, ей ведь тогда всего шесть лет было. Помнит почему-то мелочи: как волокуши качались,еще пол — у доктора теплый деревянный, а у них дома — глиняный. Еда у доктора вкусная — лепешки, кумыс. А в основном-то знает все уж по маминым рассказам. В тридцать пятом их «кировским потоком» в Казахстан выслали. Сначала поездом ехали, потом по степи на санях, запряженных верблюдами. Женщины со скарбом на санях сидели, а мужчины пешком шли. Медленно двигались. Людочка то с мамой и сестрой сидела, то с папой шла. Несколько семей в поселке Иргиз оставили, других дальше повезли. Жили в семьях казахских, они помогали, чем могли. Но работы не было, жили скудно. Особенно баронесса одна бедствовала. Старая уже была, худая — страх, ветром качало, а прямая как палка. Да и Людочкина семья, с двумя-то малыми... Дети болеть начали от недоедания. А в поселке больничка была и доктор русский — Афанасий Иванович. Хороший доктор, казахи его очень уважали. Они больницу ему построили, и семья его при больнице жила. Вот Афанасий Иванович к себе баронессу старую и Людочку шестилетнюю на работу взял. Баронессу — кухаркой, а Людочку — нянькой к своим детям. Мама говорит, что баронесса готовить не умела, да еда-то простая, большого искусства не надо. Мама ей поначалу объяснила что и как. Баронесса утром за Людочкой заходила, и они в больничку шли. Там и питались вместе с докторской семьей. Мама Людочке тогда и сказала:

– Ты, дочка, за Афанасия Ивановича Богу молись.

И потом, перед смертью тоже:

– За нас с папой молиться будешь и Афанасия Ивановича не забывай.

Но Людочка сначала не молилась. Никто не молился. Бога тогда не было. После войны в Ленинград вернулись — учеба, комсомол. Потом — учительница, в партию вступила. Мама дочерей ее потихоньку крестила, ей уж много позже призналась. А Людочка вместо Бога в партию верила. И когда на пенсию ушла, на партсобрания ходила, взносы платила. А в девяностых партсобрания перестали проводить, Людочка все звонила в школу, чтоб узнать, куда теперь взносы платить — никто не знал. Ну, а потом уж снова все стали в Бога верить. Дети ее в церковь ходят, внуков крестили. Как-то и ее приучили, книг купили. Надо, говорят, исповедоваться тебе и причащаться. Исповедоваться как-то страшновато, а молитвы читать привыкла, особенно, когда внуки пошли, когда болели. Волнуется все время за них, вот и молится. И Афанасия Ивановича не забывает.

 

Глава третья
Клавдюшка

Зазвонил телефон, и Клавдюшка заторопилась в комнату, рукой показывая, что ее нет.

– И что все звонят и звонят, ведь говорила же, что ничего не надо.

Она на всякий случай даже дверь заперла. Малахов сегодня сказал, что надо из красных тарелок есть, а из синих нельзя, и Клавдюшка полезла в шкаф разыскивать красные тарелки.

Назавтра сказали, что надо черничный лист заваривать, а Людочка не купила — она в аптеку не ходила, ей в магазине много покупать надо, потому что внука привезут. Людочке-то что не стариться, у нее дети, внуки. А у Клавдюшки племянница только. Да ведь не звонит, а обещала обогреватель привезти. Надо самой позвонить. Клавдюшка села составлять список, что из продуктов заказать.

Ярика привезли. Шуму-то от него, все по коридору скачет. А чего он скачет? Ведь у него игрушки есть. А бабушка вокруг него так и вьется, и Елена Николаевна туда же — к себе зазвала. Елену Николаевну не поймешь. Суровая, одна живет. Раньше с мамой жила. Мама болела очень, на кухню редко выходила и гуляла редко. Но она уже умерла давно, Людочка ее не застала.

Их не поймешь. Утром Клавдюшка пошла на кухню готовить пока все спят, а у Елены Николаевны за дверью шум какой-то. Клавдюшка слышит плоховато, никак не поймет, что за шум, а боязно стало, как будто воет кто-то. Она и готовить раздумала, вернулась, дверь заперла,  прислушивается, никак не поймет — то ли с улицы звуки, то ли из-за стенки. А днем — ничего, Людочка готовит, Ярик скачет. А Елены Николаевны нет, заболела говорят. Людочка-то с Яриком скружилась уже.

– Пойдешь ли ко мне в гости?

Он и пошел. Аккуратно прикрыл за собой дверь, встал, осматривается. Подошел к столу, потянулся к коробке.

– А ты это не трогай, это не игрушка. Возьми вот конфетку.

Клавдюшка дала Ярику диабетическую карамельку. Он положил в рот, но тут же вынул, снова завернул в бумажку и вернул бабе Клаве.

– Не вкусно.

– Конфетка-то невкусная? Ну тогда телевизор смотри.

– Включи мультики.

– Так а где мультики-то? Нету их.

Ярик смирно посидел две минуты и предложил:

– Давай в футбол?

– Дак в футбол-то на улице играют, а не в квартире.

Ярик смирно посидел еще две минуты и сказал:

– Я пойду к бабе Люде.

– Ну иди, иди.

Скоро Татьяна приехала, увезла Ярика. У бабушек снова тихо стало, обычно.

– Стирать сегодня никто не будет?- спросила Людочка, выходя на кухню. - Ну тогда я занимаю.

– Ко мне вечером Лена с мужем приедут, обогреватель привезут. Если я домофон не услышу, так вы мне крикните.

На улице послышался шум, бабушки подошли к окну. Прямо по проезжей части шли люди, толпа что-то скандировала, слышались отдельные выкрики. Сквозь заклеенные окна доносилось что-то вроде «только Питер и Зенит». Они поняли, что расходятся болельщики со стадиона. Наутро дворники будут убирать разбитые стекла рекламных щитов.

Приехали Клавины родственники. Сказали, что пришлось долго стоять в пробках — пропускали фанатов. Лена с мужем немного посидели и ушли. Клава стала раскладывать продукты. Курица, печень, пельмени с трудом влезли в морозилку. Кочан капусты в холодильник не поместился. Клавдюшка походила с ним, не зная куда пристроить. Потом завернула в газету и закатила под кровать. Кровать у нее старая, высокая, она на нее со скамеечки влезает, зато под кроватью места много. Клавдюшка капусту закатила и заглянула в таз, прикрытый газетами — там лежат пачки с солью, а рядом — алюминиевый бачок, в нем плотно прижаты друг к другу мешочки с мукой. Все на месте. Теперь надо опробовать обогреватель. Включила — сразу пошло приятное тепло. Но комната еще не прогрелась, и Клавдюшка как была — в юбке, пиджаке, шапочке — полезла в кровать. Сон не шел. Она попыталась вспомнить, какое лекарство ей посоветовала племянница. Трава какая-то. Название неприятное. Не вспомнить. Встала, включила свет, подошла к счетчику: крутится как бешеный. Выключила обогреватель. Неужели и у них так же крутится? Не может быть. Наверное мухлюют что-нибудь. Можно ведь со счетчиком что-то делать, что б он не крутился. Они, наверное, умеют, а ей не говорят. Положила сверху на одеяло еще свое зимнее пальто. Пролезла как в норку, свернулась комочком. Мало-помалу согрелась, заснула. Маленькую Клавдюшку и не видно под одеялом. Она и в классе на построении последняя стоит — самая маленькая по росту. Зато в пирамиде она на самом верху, потому что легкая. В пирамиду брали только лучших спортсменов из всех параллелей. На концерте в школе будут делать пирамиду, а на демонстрацию она с папиным заводом пойдет. Папа ее на плечи сажает, хотя мама ругается, говорит — большая уже, в школу ходит. А папа ее и на руках иногда носит. Мама скажет:

– Долго ли ты ее на руках-то носить будешь?

А он отвечает:

– Я Клавдюшку до свадьбы на руках носить буду!

Баловал. Велосипед хотел к лету купить. Только не успел. Один раз Клавдюшка спать легла, комочком свернулась, а в дверь звонят: дворник, еще кто-то незнакомый. Папа с ними ушел. Мама плакала, а Клавдюшке наказала молчать, никому ничего не говорить. Клавдюшка молчала, но напугалась она тогда так сильно, что кажется за всю жизнь не отошла. В школу на следующий день боялась идти — им ведь вожатая рассказывала про врагов народа. Но и не идти тоже страшно. На физкультуре вышли на построение, пирамиду репетировать, вожатая выкрикнула:

– Нина Душицына!

Нинка вышла вперед, и вожатая сказала:

– Будешь стоять вместо Клавы.

Клавдюшка сразу поняла, что наверху стоять она теперь недостойна и постаралась сделаться еще поменьше ростом. А в праздник всесоюзной пионерской организации их в пионеры должны были принимать. Клятву юных ленинцев уже выучила наизусть, историю пионерской организации — близко к тексту. Галстук давно куплен. Как теперь будет? Вдруг перед строем объявят? А потом как? Весь класс в галстуках, а она одна без галстука? Сразу все и видно. Измучилась Клавдюшка. Хорошо вожатая выручила, велела ей остаться после уроков и сказала — надо заявление написать, что отца осуждаешь и отрекаешься от него.

– Можно только я завтра напишу, а то у меня живот сильно болит.

Страшно ей было отрекаться, но все-таки выход. Она с мамой посоветовалась. Мама сказала — пиши. Назавтра с вожатой написали. Как-то постепенно все нормализовалось. После школы Клавдюшка курсы бухгалтеров окончила, работала в Ботаническом саду — тут недалеко от дома. Всю жизнь маленькая была, худенькая. Взрослая уже была, а ее все за девчонку принимали, а потом как-то сразу состарилась. Наверное из-за этого и замуж не вышла — сначала была очень молодая, а потом сразу старая.

 

Глава четвертая
Елена Николаевна

– Гулять я, может, и не решусь, а вечером приводите ко мне. Сами отдохнете.

Людочка обрадовалась, и вечером Ярик доверчиво отправился к бабе Лене. Вошел, встал посередине — животик выпятился под теплой кофтой, на тонких ножках смешные тапочки-мышки смотрят вразнобой. Подошел к дивану, улыбнулся вопросительно и , сняв тапочки, забрался на диван. Взял с полки разноцветного глиняного петуха:

– Тязелый.

Подержал ракушку, палехскую шкатулку, дошел до вазочки с орехами:

– Моно?

– Можно. Ты любишь орешки?

– Да. Вот я их и ем.

Вдруг быстро скатился с дивана, присел за стол с низкой скатертью.

– Ой, а где же Ярик? Куда он делся? Его нигде не видно!

Ярик довольный выскочил из-за стола.

– Ах, вот ты где оказывается!

Он снова прячется за столом.

– Опять Ярика не видно. Где он?

Ярик в десятый раз выскакивает, прячется, смеется.

– Моти, как я, - говорит, наконец выходя из-за стола и снова залезая на диван. Спрыгивает на пол.

– О, как здорово! Ведь высоко, не боишься?

– Нет, я ничего не боюсь. Только привидений.

–  А они бывают?

– Мися говорит, что бывают.

– Миша твой друг?

– Да, в садике.

– У тебя много друзей?

– Да, Мися, Саня, Катя, Пася, а Артем обизяет. Обизять ведь нехорошо, а он обизяет, - Ярик в недоумении разводит руками.

Елена Николаевна присела к нему, обняла. Ярик тоже обхватил ее шею руками, прижался маленьким, хорошо пахнущим тельцем. Постояли счастливые.

– Давай в футбол?

Длинный коридор — самое подходящее место для футбола.

– Тебе гол!

– Тебе гол!

– Не попала!

Скоро теплую кофту пришлось снять и Ярику, и Елене Николаевне. Вышла Клавдюшка. Спросила сладко:

– Это с кем это ты тут играешь?

– Ты сто, не видис? Я с другом играю.

Следующим вечером Ярик снова постучался в дверь к Елене Николаевне. Пытались играть в тихие игры, читали, рисовали, но Ярик не удержался:

– Моти, как я.

На этот раз он подпрыгнул и повернулся в воздухе.

– Вот это здорово!

Ярик засмеялся и подпрыгнул еще. Елена Николаевна вдруг встала и тоже пдпрыгнула и повернулась. Ярик залился счастливым колокольчиком. Елена Николаевна в ответ заскрипела ржаво и испуганно, как старые ворота. Хохоча, Ярик снова подпрыгнул и выжидательно посмотрел. И она подпрыгнула и повернулась. Ярик хохотал, повалившись на пол, почти человечески смеялась Елена Николаевна.

Клавдюшка, проходя по коридору, приложила ухо к двери, постояла в недоумении. Людочка, пользуясь возможностью, отдыхала.

Ночью Елена Николаевна никак не могла уснуть. Попробовала обычный прием: встала, с полчаса почитала, выпила молока с медом. Все равно не спалось. В мыслях-картинках все мелькал Ярик, потом вдруг отец. Веселый, он смеялся и звал: Люлька! Люлька! Отец был молодой, а Елена Николаевна — старая. Ей казалось, что она живет очень долго, наверное уже тысячу лет. Какая-то смута начинала клубиться внутри. Давило сердце. Она ложилась и так, и эдак, пила корвалол. Вставала, чтобы открыть форточку, но сна не было.

Задребезжал первый трамвай. Она подошла к окну. Привычное серое небо, Карповка во льду. Справа — темный угол ботанического сада. Ей послышался какой-то звук. Похоже на колокола. Может быть, от Иоанновского? Но, кажется, еще рано. Смута внутри тоже прислушалась к звуку. Зашевелилась, набухая углами; стала расти, вызывая боль, тошноту, какие-то почти родовые схватки. Елена присела, обхватив колени руками, застонала, зарычала. Смута темнела, ширилась, разрывая ее изнутри. Елена корчилась на полу, пытаясь выдавить эту темноту из себя, но она застряла как ждановский шкаф — ни туда, ни сюда.

На следующий день Елена лежала в кровати абсолютно опустошенная. Казалось, не было сил даже открыть глаза. Она то проваливалась в дремоту, то просто лежала — без сна, без мысли, без движения.

Тихонечко вошла Людочка:

– Елена Николаевна, вы живая ли? Это Ярик вас умаял?

– Нет, нет. Просто сердце прихватило. У меня бывает.

– Может врача вызвать?

– Не надо. Это не первый раз. Лекарства у меня есть.

Людочка ушла, а Елена Николаевна лежала, пила привычные лекарства и понемногу пришла в себя. Вышла на кухню, обнялись с Яриком как лучшие друзья, да ему уж уезжать. Жизнь в коммуналке пошла своим чередом. Людочка села за непрочитанную газету, Клавдюшка взялась двигать кровать в ту сторону, какую сказал Малахов, Елена Николаевна затеяла уборку. Это занятие на целый день. Пол-то протереть не долго, его и нет почти, все мебелью заставлено. Мебель и все вещи у нее очень старые, все еще родительское. Когда Елена с матерью в сюда из двухкомнатной квартиры переезжали, она ничего не хотела оставить. Впихнула в комнату старый диван с полочкой, еще более старый дедушкин горбатый сундук, отцовский письменный стол с двумя тумбами и рваной кожей на столешнице, этажерку с тоненькими балясинами, комод с округлыми, выпуклыми ящиками. Одна стена полностью занята стеллажами с книгами. Швейная машинка «Зингер» на тяжелом чугунном подножии зачем-то стоит, хотя никто уже на ней не шьет. Ее тяжело было поднимать на четвертый этаж.  А когда грузчики с трудом тащили большой «ждановский» шкаф, он и вовсе застрял в дверях. Елена просила снять двери, но рабочие сказали, что он все равно не пройдет через коридор. Они долго препирались. В конце концов грузчики ушли, оставив на лестничной площадке шкаф с темной подпалиной от керосиновой лампы на верхнем углу. Какое-то время он стоял там, потом дворник разобрал и отнес вниз. Раньше комната Елены Николаевны считалась старомодной, приятельницы советовали ей выбросить всю эту рухлядь. А теперь все говорят, что у нее стильно, чтоб она ни в коем случае ничего не продавала. На стенах, на комоде, на этажерке у Елены Николаевны много картин, фотографий, открыток — пока-то везде пыль повытираешь. Приходится с отдыхом уборку делать. Шаль складывать стала, к лампе поднесла — совсем просвечивает, уже и штопать нельзя. Шаль не выбросить — мамина память. Мама ее любила. Коричневая, теплая, с бахромой. Елена маму посадит, массаж сделает, чтоб легкие не застаивались, и шалью этой укроет. Она и сидит молча, пока ее не положишь отдыхать...  Мама и в тот вечер в этой шали была. Шаль та же, только мама совсем другая — молодая, красивая. Вот она на фотографии. Платье модное — рукав фонариком, кокетка, маленькие бантики. Косы на голове тяжелой короной. Волосы у нее были густые, медные, как на картинах итальянского возрождения. Она укладывала их иногда короной вокруг головы, а иногда вольным узлом на затылке. Когда сзади светило солнце, вокруг ее лица стояло сияние из чуть вьющихся, пушистых, темно-медных волос. На фотографии папа рядом — высокий, немного сутулый, брюки широкие. В каком-то саду сняты, среди деревьев. Этот снимок летом сделан, а тогда зима была. Папа сказал, что в воскресенье к нему товарищ с работы придет. Елена расстроилась — у них уже было решено, что гулять идут, но он успокоил, мол, просто пораньше вернемся. Мама дома оставалась, ужин готовить.

Пошли пешком к Кировскому мосту. Остановились у «Стерегущего». Дети катались с горки. Свернули посмотреть на мозаику на стене.  Папа сказал, что это Петров-Водкин. На мосту ветрено.

– Посмотри на вензеля! А линия фонарей!

Через Марсово поле, мимо «Спаса на крови» - хорошо, что он не пострадал в блокаду — к Дворцовой. Пошел медленный снег. Подошли к подножию Александровской колонны.

– Подними голову. Что ты видишь?

– Ангел наклоняется...

– Он благословляет тебя.

Вернулись домой. Там мама в красивом темно-зеленом платье, шаль наброшена. Пироги с картошкой. Гость оказался совершенно замечательным человеком, а главное любителем и знатоком биологии, а Елена как раз собиралась поступать в медицинский. Вот и говорили в основном о современной биологии, о предстоящей студенческой жизни. Все, даже папа, впервые слышали об открытии ДНК. Какие перспективы! Как интересно жить! Коллега восхищался их библиотекой и, уходя, попросил что-нибудь почитать.

– Пожалуйста, выбирайте, - сказал папа.

– Все это у меня есть. Дайте мне что-нибудь посерьезнее.

– Другого нет. Посмотрите, наверное, найдется, что вы еще не читали.

– Ну, папа, - вмешалась Елена.

Она знала, что в родительской спальне, в книжном шкафу, во втором ряду были дедушкины книги. Там и библия, и Ахматова, и Булгаков.

– Хорошо. Проходите.

Собираясь спать, Елена вспоминала разговоры за столом; как, прощаясь, гость поцеловал ей руку. Она подошла к зеркалу, захватила сзади тонкую батистовую ткань ночной сорочки, критически смотрела, повернулась боком. Запрыгнула в кровать и долго ворочалась, думая о том, что они еще увидятся — придет же он возвращать книги.

Но они не увиделись. Папу Елена тоже больше не видела. Утром он ушел рано — она еще спала, вечером не вернулся. Вместо него пришли люди с ордером на обыск. Они сразу прошли в спальню, начали выбрасывать книги из шкафа. Потом рылись в столе, комоде, кровати, отдирали обои. Мама пыталась выяснить, куда увезли мужа, на каком основании он арестован. Она говорила этим людям, понимают ли они, что делают, говорила о папиных заслугах на работе, показывала фронтовые медали, грозилась куда-то звонить. С утра они поехали на Литейный, их никуда не пустили, но записали на прием. Потом они долго, кажется не один день, стояли в очереди среди молчаливых женщин. Мама вдруг начала громко кричать:

– Что происходит?! Ведь они забирают лучших! Ведь это снова война! Это предательство! Это предательство!

Приехала «Скорая помощь», маму увезли на Пряжку. Сначала Елену к ней не пускали, а потом позвонили и пригласили к врачу. Врач сказал, что маме нужна операция, что операция будет тяжелой, и Елена должна на ней присутствовать, но зато потом маму можно будет забрать домой. Правда, первое время за ней потребуется уход. Елена помнит эту операцию как самое страшное событие в своей жизни. Потом ей, действительно, разрешили забрать маму. Забрать то, чем она стала. День за днем и месяц за месяцем Елена учила ее есть из ложки, садиться на судно. Она освоила все массажи и дренажи, у мамы никогда не было ни застоев, ни пролежней. Ни о какой учебе не могло быть и речи, Елена устроилась ночной санитаркой в больницу через дорогу. Через два года маму уже можно было на некоторое время оставлять одну, и Елена поступила в медицинский техникум. В больнице ее ценили и по окончании учебы взяли на работу медсестрой. Здесь, через дорогу от дома, она проработала всю жизнь. Утром она умывала маму, кормила завтраком, делала массаж, сажала в кровати и уходила на работу. В перерыв приходила, кормила обедом, укладывала отдыхать.  После работы снова сажала, массаж, ужин. У мамы были заметны улучшения. Часто она могла есть сама, конечно, не жидкое; стучала тросточкой по стулу, если хотела в туалет. Бывали совсем хорошие дни, когда они выходили на кухню и даже на улицу. Раз или два в год  случались ухудшения. Мама начинала глухо мычать и рвать постельное белье на длинные, ровные полосы. Елена знала все нужные лекарства и быстро справлялась с ситуацией. В свои спокойные дни мать слушала радио. Елене казалось, она слушает осмысленно. Но она никогда не разговаривала, кроме служебных «да», «нет», «горячо». Ее глаза одинаково смотрели на предметы в комнате и на Елену. Елена не понимала, узнает ли ее мать, и не решалась спросить. Как не решалась носить ее красивые платья, но хотела. А волосы стала носить как мать — короной. И волосы были как у матери — густые, чуть вьющиеся на висках, каштановые. Мама жила долго. Однажды Елена все-таки осмелилась:

– Мама, ты знаешь, кто я?

– Да, - спокойно ответила мать, - ты начальник поперечной полосы.

Больше Елена ни о чем не спрашивала. Она пересказывала матери какие-то события на работе, читала вслух, но ни о чем не спрашивала.

Когда матери не стало, Елена, наконец, одела ее платья, но носить их было не возможно, совсем вышли из моды. А вот коричневая теплая шаль с бахромой постоянно была в ходу. Обветшала совсем, а не выбросить. Елена сложила шаль и стала убирать в сундук. Засунула руку на дно, вынула завернутую в белую скатерть родительскую венчальную икону с треснутым стеклом. Села на пол прислонившись к горбатому сундуку и оцепенела без мысли, глядя сквозь треснутое стекло.

 

Глава пятая
Застольная

Апрель. Морозов, конечно, нет, но и весны настоящей нет. К вечеру дождь, с утра скользко. Когда тепло настанет? Людочка одевается еще во все зимнее, за мостолыгами пойдет. Татьяна сказала, что все купит, все приготовит, а Людочка все-таки холодец сама хочет сварить, свой-то с магазинным не сравнишь. У нее день рождения, юбилей. Придут две коллеги с бывшей работы, Галя из садика и Римма с пятого этажа, ну и Клава с Еленой Николаевной.

Возвращаясь из магазина Людочка вынула из почтового ящика два конверта. Один большой, красивый — поздравление от старшей дочери. Другое письмо было из жилконторы, в нем писали, что дверь на лестничной площадке установлена незаконно и ее надо убрать, иначе — штраф.

Жильцы устроили на кухне совещание. Всех удивила Клавдюшка:

– А давайте все на соседа скажем, что он сделал.

– Да как же это можно, - возмутилась Людочка.

– Так он ведь предложил. И он бизнесмен. А мы-то что? У нас даже ванны нет.

– При чем здесь ванна?! Мы ведь все согласились, мы же все участвовали!

– А я не хотела, - упорствует Клавдюшка.

– Вас что же, силой заставили деньги сдавать? - ледяным голосом спросила Елена Николаевна.

– Да! Меня силой заставили.

– Да как же вы так можете?! Это же не честно! - поражалась Людочка.

Аркадий позвонил соседу, они вместе сходили в домоуправление, разобрались. Оставили дверь. Людочка потом долго по телефону пересказывала дочке Клавино предательство, и они обе возмущались.

Праздник приближался. Людочка волновалась. Студень был сварен, в парикмахерскую сходила, на листочке написала меню, бокалы перемыла. Татьяна приехала накануне, полные сумки продуктов привезла. Мясо, овощи вечером отварили, салаты сложили утром, а в обед все собрались за столом. Клавдюшка по случаю торжества без шапочки, Елена Николаевна в изумрудном свитере, высвечивающем ее глаза. Свитер сама вязала уже давно, но он еще вполне хорош, ведь «в наши годы вещи уже не изнашиваются». Из двух подруг с работы пришла только одна, другая не рискнула — скользко; Римма с пятого этажа в новой кофте; Галя из садика с бусами. А самая нарядная — именинница: в красной трикотажной кофточке, с золотым кулоном, с новой укладкой, в новой губной помаде.

– Людочка, ты у нас всегда как из коробочки!

Стол был уставлен всякими вкусностями. Кое-что бабушки видели первый раз: малюсенькие помидоры — черри, какие-то креветки. Колбас не покупали — жестковаты, а буженина была — мягкая, сочная. А уж торт какой вкусный! Даже раньше таких не было.

Открыли шампанское, потом - «Рябину на коньяке». Говорили тосты и пели. Сначала Людочкину любимую:

  «И снег, и ветер, и звезд ночной полет,

  Меня мое сердце в тревожную даль зовет».

А потом «Я люблю тебя жизнь», «Вот кто-то с горочки спустился», «Огней так много золотых». Римма затянула было «Утро туманное», но ее прервали:

– Нет, эту не вытянем, а вот давайте:

              Если на Родине с нами встречаются

            Несколько старых друзей,

            Все, что нам дорого припоминается,

            Песня звучит веселей.

 

Такую песню Татьяна и не слышала никогда, а бабушки дружно подхватили:

           Ну-ка, товарищи, грянем застольную

           Выше стаканы с вином,

           Выпьем за Родину нашу привольную,

           Выпьем и снова нальем!

           Встанем, товарищи, выпьем за гвардию,

           Равной ей в мужестве нет.

           Тост наш за Сталина, тост наш за партию,

           Тост наш за знамя побед.

Наступившую тишину прервала Людочка:

– Я после института в деревне работала. Там девочка была очень больная, а как вылечишься-то — питание плохое, врачей нет. И она написала письмо Сталину. И вскоре прилетел вертолет. Я хорошо помню, как он садился, потому что поднялся сильный ветер, и мы со всеми ребятами крепко взялись за руки, чтобы нас не сдуло. И девочку эту взяли на вертолет — в Москву, лечиться.

– Да, - включилась Галя из садика, - при Сталине порядок был. На улице чисто, вот так-то стекла не били. А уж если что, можно было и в горком пожаловаться.

Упала, звякнув, вилка. Вздрогнула и проснулась задремавшая прямо за столом Клавдюшка:

– Сталин-то у нас в ботанике у входа стоял. Высокий, с трубкой. Когда праздник — цветы клали. А однажды приходим — нету. Нету памятника-то. А Ленин как сидел, так и сидит. Он в сторонке сидит, в кустах.

Клавдюшка заметила, что все заулыбались, и пояснила:

– Он доклад, наверное, пишет.

Все снова помолчали. Римма сказала:

– Жили все дружно. Скромно, конечно, но зато все одинаково, никаких бизнесменов не было.

Татьяна посмотрела на Елену Николаевну.

– Люди были хорошие. В очереди стоишь — тебе всегда ребенка одолжат, чтоб на двоих получить.

 

Поздним вечером, перемыв посуду, Татьяна бежала к метро. Ветер выворачивал зонт, выбивал слезы из глаз, она вспомнила, что передавали штормовое предупреждение.

Дома, рассказывая мужу о празднике, почти спела «Застольную»; оказывается, мелодия запомнилась и даже слова многие. Загремело, захлопало что-то на улице, замигал свет. Татьяна вошла в комнату к Ярику — не проснулся ли? Мальчик спал. Татьяна наклонилась над ним, удерживаясь, чтобы не поцеловать, не разбудить. Расправила брошенную на стуле одежонку, закрыла книгу — папа читал перед сном — старая и потрепанная, еще из ее детства, с хорошими картинками, «Сказка о мертвой царевне».

            «Перед ним, во тьме печальной,

              Гроб качается хрустальный,

             И в хрустальном гробе том

             Спит царевна вечным сном».

Новый порыв ветра бросил в окно горсть воды, струи потекли по стеклу, застучали по подоконнику.