Где рождается речка

 


 
     У Анюты светло-пепельные волосы и молочно-белая кожа, настолько светлая, что в этом сиянии трудно различить черты лица. Анюта похожа на серебристое, светящееся в лучах утреннего солнышка, облачко. У облачка розовые от солнца щечки и яркие губки, неуловимо напоминающие клюв утенка с ее же собственного рисунка. Её даже тискать, как всех детей в этом возрасте, не хочется, настолько радует она своими переливами света и цвета.
     Несмотря на воздушную внешность, Анюта практична, решительна, обстоятельна, рассудительна и совершенно не выносит, когда с ней обращаются, как с ребёнком. Она упаковывает свои многочисленные корзиночки и сумочки – на всякий случай! – и садится в машину, чтобы ехать в тот лес, где рождается речка. У речки имя, одновременно напоминающее журчание ручейка и качающуюся колыбельку – Калмантайка. Мы на родине моей мамы в Илюшкине, где живет мой дед, а Анютин прадед Александр Андреевич. До областного центра четыре сотни километров, это так далеко, что начинаешь сомневаться, а существует ли в действительности этот мираж, эта далекая америка под пышным названием Областной Центр? Леса, овраги, холмы, родники, папоротники вокруг Илюшкина так красивы, что сердце щемит при одном воспоминании о них.
    На красном лихом "Запорожце" дедушки Васи, моего папы, мы мчимся через разноцветные медовые гречишные и подсолнуховые поля, окруженные дубовыми лесочками и березовыми рощицами. Мы смотрим на пропитанные солнцем поля, на которых хочется построить себе дом и жить долго и счастливо. Машина одолевает гору, откуда видны сразу три села, сворачивает с дороги в лес. Мы оставляем машину с настежь открытыми дверцами и отправляемся в путешествие.
Мы идем по просторному, чистому лесу, где большие, раскидистые деревья великодушно прикрывают от ветра и солнца маленькие дубки и сосенки. По низкой, зеленой траве, пробившейся сквозь толстый слой старых листьев, мы идем к оврагу, то и дело находя свежие, упругие подберезовики и подосиновики, даже не пытающиеся прикрыть свою волнующую красоту.
     Цветов почему-то нет. Вместо цветов яркие, нарядные бабочки. Мы идем. Идем, не спеша, разглядывая по дороге всех бабочек, грибочки и листочки.  Звенит радостный, под стать окружающему нас миру, Анютин голосок.
     - Все-все бабочки в Красной книге. Это  - в лес заходишь, а там написано: "Бабочек не трогать!" А что? Бабочек, правда, трогать нельзя. Мне папа говорил. У них на крылышках есть такая пудра, стряхнешь, и у бабочек будет трещинка. У человека такая трещинка заживет, а у бабочки – нет. Если ты, Наташ, такую бабочку увидишь – никогда над ней не смейся, она – несчастная!
     После долгого размышления Анюта продолжает:
     - Вообще-то всех людей тоже нужно в Красную книгу занести. Чтобы их не убивали.
     - А как же это будет?
     - Около каждого человека будет милиционер.
     - Не многовато ли милиционеров будет?
     - Нет. А ещё нужно, чтобы была детская милиция. Чтобы дети не дрались.
     Лес вокруг нас становится гуще. Деревья обступают нас со всех сторон. Ноги путаются в высокой траве, спотыкаются о невидимые старые ветки и стволы. Глаза приходится опускать вниз, чтобы не растянуться ненароком на глазах у всей гомонящей лесной братии и без того всполошившейся от нашего вторжения. Лещина - так та вообще с нами не церемониться, замешкался – тут же хлестнет по глазам так, что слезы невольно выступят. А когда придешь в себя, еще и подразнит раскачивающейся, прямо перед твоим носом, парой зеленых орехов
     Что-то вдруг неуловимо меняется, как будто сквозь гармонию звуков одной мелодии слышится новая тема, а хорошо это или плохо – неизвестно, и сердце, и дыхание притаились, то ли в ожидании новой гармонии, то ли от негодования перед варварским её разрушением. Сквозь веселую чехарду солнечных бликов, трепетанье листьев и ломаные линии веток виден темный силуэт гигантского треугольника. Своим  контуром он бросает вызов всему буйству форм, красок и линий, но для того, чтобы быть совсем чужеродным, ему не хватает  жесткости очертаний.
      Мы сворачиваем со своего пути и идем на этот странный и, в то же время, непонятно, чем притягательный, холм. Он состоит из крошечных веточек, комков земли и копошащихся муравьев. Гигантский муравейник настолько велик, что путает все наши представления о реальных размерах и расстояниях. Муравьи тоже непривычно крупные, но, по сравнению со своим домом, крохотные. Вся поверхность муравейника состоит из муравьишек, движущихся во всех направлениях, и от этого кажется, что холм живой и дышит.
      Рядом с муравейником мы тоже чувствуем себя лилипутами, но когда присматриваемся к маленьким муравьишкам, то тут же превращаемся в Гулливеров. Оказывается, что не муравейник взволновал нас своей дисгармоничностью; резкий, чужеродный аккорд – это мы со своими большими руками и ногами, слишком светлой кожей и громкими голосами.
      От муравейника идет пряный, волнующий запах прелой листвы, влажной земли, подсыхающей на солнце, грибов, хвои и еще чего-то, пронзительно острого, и на языке ощущается забытый, из детства, вкус муравьиной кислоты, которую мы слизывали с хвоинок и веточек.
     Наш мимолетный испуг и удивление сменяются приступом смеха. Мы смеемся от всей души, трудно объяснить, почему и над чем мы смеемся, но смех расправляет и заставляет вибрировать наши легкие, рассыпается по траве, наши волосы разлетаются и блестят под солнцем, и все это странно роднит нас с этим чудесным, трудолюбивым и веселым муравейником.
     Мы обходим его со всех сторон и находим еще одно чудо. Вдоль по склону начинающегося оврага от муравейника идет дорога, шириной с Анютину ладошку. Это неглубока канавка с ровным, утрамбованным дном, по которой в обе стороны, навстречу друг другу бегут муравьи с грузом и налегке. От движущихся муравьиных спинок дорога поблёскивает и колышется. Она как маленькая речка, только со   странным течением сразу в обе стороны. Мы идем вдоль дороги, удивляясь разумности этого чуда муравьиной техники. Дорога проложена совершенно ровно, без подъемов и спусков. Не поднимая головы и не отводя глаз от плавно струящейся дороги, мы, неожиданно для себя, приходим еще к одному, еще более крупному, муравейнику. Странно, что мы не увидели его раньше.
     Мы застываем перед этой неведомой страной от восхищения и от острого желания ощутить себя ее частью.
     Быть муравьем-солдатом с железными челюстями и чувствительным сердцем, - интересно, есть ли у муравьев сердце? – готовым защитить свою милую родину и таких беззащитных сородичей от любой опасности, будь то гусеница, муха (мухи на муравьев нападают?) или еще какая-нибудь ужасная, свирепая живность.
     Или строителем с сильными лапами, способным затащить на самую верхотуру своего города длинную, тяжелую веточку, постоянно скатывающийся ком земли, неудобно раздваивающуюся хвоину, и ощущать пьянящую высоту, которую сам создал.
     Или нежной нянькой, бережно принимающей у муравьиной матки новое яйцо, переворачивающей ладно уложенные, белые, продолговатые капсулки с будущими муравьями.
     Или пастухом: раскачиваться на зеленом листике, беречь и охранять стада тли, ласково поглаживать своих зеленых коровок и доить сладкое, ароматное молочко, которое так нравится вечно голодной ораве соплеменников.
     На худой конец – муравьем-бандитом и вором, крадущимся по темным лабиринтам в надежде найти что-нибудь съестное или забраться в инкубатор и, воровато оглядываясь, стянуть самую большую драгоценность – белое, сияющее яйцо, а потом, задыхаясь от страха, тащить свою тяжелую ношу, спрятаться с ней в забытом тупичке, или, пойманным, искусанным, исцарапанным сбежать от своих преследователей и отлежаться до новой своей бандитской выходки.
     А каково быть муравьиной маткой, рождающей все эти миллионы солдат, нянек, строителей, пастухов и даже -  бандитов? Быть матерью всей этой чудесной жизни с её городом, состоящим из сотен тысяч комнат, коридоров, лабиринтов, подъемов, этажей; с дорогами и новыми муравейниками с молодыми муравьиными мамами? И, оставаясь на месте, вить все новые и новые нити жизни? Ощущать себя прапрародителем всей бушующей над тобой  вселенной?
     Мы долго любуемся муравьиным мегаполисом, пока наши ноги не начинают подпрыгивать от мелких укусов хозяев леса, напоминающих нам о  бестактности нашего поведения.
     Мы начинаем спускаться в овраг, земля под нашими ногами начинает закругляться, а деревья тянуться вверх. Овраг настолько глубок, а мы идем так долго, что поневоле начинаешь сомневаться, есть ли у этого оврага дно и не напрасно ли мы сюда направляемся. Склон становится все круче, а деревья все гуще и выше, как будто жмутся все теснее друг к другу и переплетаются ветвями-руками, чтобы не скатиться ненароком в эту бездну.
     Здесь внизу темно и угрюмо, и появившийся вдруг нежный голосок ручья звенит как отголосок детского смеха. Мы внизу. Но это не ручеек. Это маленькая,
крошечная, но речка: с чистым песчаным дном и низким берегом. Береговой откос прорезан множеством корней. Наверное, старые, задумчивые деревья все время забывают о том, что они растут на берегу, и опять, и опять роняют свои корни из откоса в речку, и, окончательно окоченев от холода, скручивают их над ледяной водой. А молодые шалят, полощут свои юные корешки в холодной водичке, а потом, опомнившись, отдергивают их, как детские пяточки.
     Вода в речке настолько прозрачная, а дно такое ровное, что хочется идти и идти по этой ровной, чистой дорожке. Воды по щиколотку, но она так холодна, что нам тоже хочется поджать наши ноги, как корешки. Мы с Анютой не выдерживаем и выскакиваем на берег.
     Вверх по течению речки еще темнее. Меркнет солнце, исчезают все цвета, кроме серого, черного и серебристого. Наверху серый сумрак, кое-где прорезанный тонкими  иглами-лучами, вокруг черные стволы и ветви, внизу мерцающие блики струящейся воды. Мы с трудом пробираемся сквозь сумрачные заросли. Под пологом черных, скрещенных как человеческие руки, ветвей огромные, белые тарелки диковинных грибов. Где мы? Где верх, где низ? Нет ни верха, ни низа. Ни неба, ни земли нет.  Нас окружает светящаяся, звенящая тишина. Время остановилось. Только тихий голос воды. Настолько тихий, что даже тишину не нарушает, а высвечивает. Да и звук ли это?
     Мы стоим и молчим.  Кажется, что любое слово – даже шепотом – громче крика.
     - Карр-р-р!
     Суровый  вороний окрик звучит, как глас небесный. И мы понимаем, что дальше нельзя – там самая главная тайна. Будешь проламываться к ней, сквозь ломкие хрупкие сплетения, и тайна исчезнет. А вдруг  и речка исчезнет вместе со своей тайной? Нельзя.
      Бесконечно долго мы выбираемся из оврага. Вспоминается давно рассказанная папой история о том, как после революции в этих оврагах скрывали целые стада. Крутые участки сменяются пологими, сплошь заросшими, бушующим на просторе, папоротником. В зелёных папоротниковых озерах скрываются роднички. Ключевая вода охлаждает наши, разгоряченные долгим подъемом, щеки. Промытые наши глаза вбирают в себя все оттенки зеленого цвета и ищут, за что же еще зацепиться проголодавшимся по многоцветью взглядом. А отдохнувшие у родничка ноги сами бегут к новым чудесам.
     Корзиночки и сумочки Анюты заполняются ольховыми шишками, желудями, в руках охапка листьев папоротника. Когда мы выбираемся из оврага, то находим главную ценность – высохшего жука-рогача. Он такой красивый, что кажется ненастоящим; но он настоящий, у него блестящий панцирь, выточенные самым искусным мастером рога и тончайшей работы лапки с коготками. Ни один усик, ни один волосок, ни один коготок не пострадал и кажется, что завершение его жизни также значительно и счастливо, как и вся его, конечно же,  значительная и счастливая жизнь.
Мои папа с мамой, а Анютины дедушка и бабушка, давно отстали от нас, и мы, поджидая их, садимся с Анютой отдыхать около причудливо изогнутой сосны в желтеющую среди травы, теплую от солнца, лужицу песка.
     Анюта тяжело вздыхает, я думаю о том, как же она, наверное, устала и смотрю на ее светлую мордашку со старушечьи поджатыми губками.
     - Наташа – произносит она значительно – нам надо серьезно поговорить.
     Я проникаюсь важностью момента.
     - Ты знаешь, откуда берутся дети?
     - Откуда, Анют?
     - Тебе пора знать, ты ведь уж не маленькая.
     Долгая, долгая пауза.
     - У девушек, Наташ, есть внутри такие микробы – месячники называются.
     - И что, Анют?
     - Вот из них и появляются дети.
     Жду.
     - Но у старушек таких микробов уже нет.
     - Правда?!
     - Да.
     Опять долгая пауза.
     - Ты ведь, Наташ, уже не молоденькая. Тебе пора ребенка рожать. А то состаришься, и месячников у тебя уже не будет. И детей не будет.
     Я молчу, ошеломленная такой безрадостной перспективой.
     - Наташа, но чтобы дети рождались, нужно выйти замуж. Тебе нужно найти себе мужа.
     - Да где ж его Анюта, взять?
     - Искать надо, Наташ, искать. Самой искать.
     Мы обе молчим.
     - Наташа, ты меня понимаешь?
     - Да, Анют, понимаю. Понимаю. Буду искать.
     На личике Анюты свет выполненного долга.
     А вечером Анюта пропала. Только что играла на наших глазах с котятами перед домом на травке и вдруг пропала. Никто не проходил мимо, ни одна машина не проехала, но ее не было. Мы обкричались, мы сбились с ног, мы обежали все дворы, кроме одного – самого близкого к нам. И так же неожиданно она появилась. Довольная, радостная. Ходила к соседке смотреть на козлят.
     Темнеет, мы идем в дом, и Анюта опять забавляется с маленьким котенком. Глаза у нее слипаются, но она опять, и опять, то поднимается вместе с котенком на большую русскую печку, то спускается с нее.
     - Анюта, что ты делаешь? Ты совсем замучила этого котенка. Оставь его, пора спать.
     - Я приучаю его к печке. Котят нужно приучать к печке с детства.
     И тут же, на печке, последние силы оставляют ее и она засыпает на старом прадедушкином кожушке, а рядом с ней спит приученный к печке котенок.
     Я тоже засыпаю, все ещё ощущая в своей руке Анютину доверчивую ладошку, а перед моими глазами порхают бабочки, на цветок клевера садится шмель, бежит муравьишка с каким-то грузом, а на берегу маленькой речки сидит на подушечке из зеленого мха сияющий, пушистый микроб-месячник, похожий на неколючего ёжика, небрежно  покачивает закинутой на свою коленку ножкой и приветливо машет мне лапкой.