Отец и сын Пушкины одним файлом

Часть первая
Сергей Львович, отец Александра Пушкина, был пятым сыном Льва Александровича Пушкина и второй его жены Ольги Васильевны. Он часто вспоминал Божедомку, так как казалось, что только там он был безоблачно счастлив. Их полузагородная -полугородская усадьба, хоть и находилась далеко от центра города – на севере Москвы – была привольной и богатой. Раскинувшись у берегов речки Неглинной, она выходила одним концом к переулку, следовавшему к урочищу, на Мещанские слободы, и охватывала не менее шести гектаров.

За их деревянным одноэтажным домом, стоящим над обрывом, и окруженным двумя деревянными флигелями, располагался огромный сад, где они с Базилем, старшим братом, любили играть: в его конце отец построил несколько оранжерей с плодовыми деревьями, а внизу под ним разлился большой пруд, образованный речкой Неглинной. И тут водилась всякая рыба, которые их манили причудливостью движений.

Серж никогда не расставался с Базилем, хотя старшие братья от первой жены отца - Николай, Петр и Александр – тоже жили с ними. Родитель записал   с малолетства их всех в военную службу и, когда пришел черед старшим и они ушли осваивать ее, младшие учились у гувернеров, гуляли да гоняли голубей.
 
Повзрослев, стали пропадать в салонах московского великосветского общества: обоих всегда ждали с нетерпением! Ведь Базиль хорошо писал стихи, серьезно занимался языками и литературой, а он, хоть и отставал немного, но тоже очень хорошо знал французскую литературу; любили они и нарождающуюся русскую словесность, особенно – авторов-друзей. Но, в отличие от старшего брата, Серж писал только мадригалы и элегии – в альбомы дам. Ну и – эпиграммы на обидчиков: пылкий и впечатлительный,  был остер на язык и насмешлив, и спуску никому не давал.
 
Они были одинакового роста, хоть Базиль был старше его на три года. Оба невысокие, но хорошего сложения, всегда одевались по моде. Серж посмеивался над братом, который любил ездить в экипажах, так как сам предпочитал ходить пешком, поигрывая тростью и заглядывая в глаза встречных прекрасных дам.
 
Из всех пяти братьев именно он был более похож на отца: с бровями с изломом над немного припухшими веками, прямым носом с еле заметной горбинкой, с нижней губой, немного выпячивающейся вперед. Она придавала ему капризный вид. Хоть и считалось, что это признак своеволия и упрямства, глянув в веселые голубые глаза младшего из Пушкиных, все сразу же отвергали эту мысль. На лице же Базиля, тоже похожего на отца, но чуть меньше, светилась беспредельная доброта.
 
Им давно пришла пора отбыть на военную службу, но, пользуясь тем, что Лев Александрович не торопится надевать на них, любимых сыновей, гвардейские мундиры, они продолжали развлекаться и предаваться вольной жизни, тогда как старшие братья давно уже имели разные звания и чины.

И такая беспечная жизнь продолжалась до самой смерти Льва Александровича, но, когда отец умер в 1790 году, осиротев, они поняли, что пришла  пора определиться и им. В конце осени этого же года оба отправились в Петербург -  на действительную военную службу. Зная, что дорога из Москвы до Петербурга занимает восемь суток, в повозке ли, карете ли, мать наложила им целый воз домашнего приготовления, и, вот, они едут, сытые и довольные, весело озирая деревянные строения встречных деревень, дорожные кусты и верстовые столбы да пустынные дороги с пожухлой травой вдоль нее. Даже раскисшая местами  грязь не портила их веселое балагурство, и воспоминания о литературных шалостях в оставляемом позади старинном и любимом городе грели сердца.

Вот, наконец, и они - казармы  и служебные строения лейб-гвардии Измайловского полка, где им предстоит служить. К этому времени они уже имели звания сержантов, поэтому, уже к январю 1791 года, их произвели в прапорщики.

До того, как отправиться в путь, они долго сидели над журналами, выясняя все про будущее место службы. Измайловский, как и другие гвардейские полки, был привилегированным: гвардейцы всегда охраняли государей и государынь; участвовали в дворцовых церемониалах;  присутствовали на коронационных торжествах. Как правило, тут служили знатные и богатые дворяне. И не удивительно, что гвардейцы сознавали свою силу и знали: цари и царицы многим им обязаны – ведь их штыки не только защищают трон, но и прокладывают дорогу к нему…

Шефом полка была Екатерина II, историю восшествия которой на престол братья  слышали еще от отца. Именно командир Измайловского полка, граф Кирилл Григорьевич Разумовский, состоящий в заговоре против Петра III, ее мужа, привел Екатерину в казармы 28 июня 1762 года, чтобы измайловцы первыми ей присягнули. Все так и произошло, как было задумано, и потом Екатерина всех, кто содействовал ее восшествию на престол, щедро оделила: и повышением в чинах; и пожалованием деревень с крепостными душами; и крупными денежными вознаграждениями.

Серж с Базилем немного свысока смотрели на новоявленных дворян - ведь у самих было пятисотлетнее дворянство, свидетельства чего отец неустанно показывал им, рассказывая о знаменитых представителях их рода!..

В полку офицер гвардии считался лицом, заметным в столице: он имел свободный вход во дворец, к вельможам, послам; его приглашали на балы, рауты и всякие вечеринки; мало того, разрешали жить не в казармах, а на съемных квартирах. Но в любом случае, проснувшись утром под барабанную дробь утренней побудки, офицер надевал зеленый мундир без лацканов с зеленымы  воротниками, украшенным красной выпушкой по краю, на голову нахлобучивал белый парик, и отправлялся на службу. Так же поступали и Серж с Базилем, снимая одну квартиру  на двоих.

Командовал ими Иосаф Иевлевич Арбенев. В его гостеприимном доме на Малой Морской, как и в Москве, они стали частыми гостями, хотя и в других домах их всегда ждали с нетерпением: остроумие, начитанность, умение в лицах изображать любое явление, каламбуры и эпиграммы привлекали к ним всех. И так прославились, что знатные люди, выяснив сначала, где братья будут проводить сегодня время, ездили туда посмеяться и повеселиться...

Такая свободная жизнь у них продолжалась долго. Оба между гвардейцами чувствовали себя вольно. Те  безнаказанно пьянствовали в кабаках, дебоширили в борделях, рубились на саблях, самозабвенно предавались картежной игре, и дрались везде, где только можно, распугивая мирных жителей. Базиль и Серж - тоже, хотя выражали радости молодости не так бурно, как товарищи по оружию.

В 1793 году все изменилось: вступивший в командование Измайловским полком князь Репнин, озабоченный таким положением, провел смотр и ужаснулся увиденному. Николай Васильевич приказал срочно составить образцовую команду из лучших гвардейцев, к которым,  совершенно неожиданно для себя, были причислены  и Пушкины. Базиль в 1794 году получил патент на чин гвардии подпоручика, а Сергей – чин маиора, подписанный «собственною Ея Императорского Величества" рукой.

Они могли бы, наряду с военными, получить и придворные чины,  сделать блестящую военную, или дипломатическую карьеру; и даже занять важные государственные посты… если бы и дальше оставались в этом полку. Но, после смерти Екатерины, служить в гвардии стало тяжко: новый царь, Павел, стал проводить смотры войскам, и делал это неустанно и ежедневно. А если солдаты при прохождении перед ним плохо держали строй  или плохо маршировали, строго взыскивал с офицеров. Последние всегда вынужденно имели с собой смену белья: знали – если государю что-либо придется не по нутру, то, по его повелению, прямо с плаца, их могли отправить в действующую армию, а то и в Сибирь.

Смерть Екатерины II привела еще и к тому, что поменялся шеф Измайловского полка - император сюда назначил полковником своего семнадцатилетнего сына, великого князя Константина Павловича. И случилось это I7 ноября 1796 года. И не прошло и десяти дней, как они с Базилем подали в отставку - хватит с них шагистики!

До всех этих преобразований,  не обремененные военной службой, они часто посещали дом троюродной сестры отца, Марии Алексеевны Ганнибал. Увидев её дочь Надин, внучку Абрама Петровича Ганнибала и Алексея Федоровича Пушкина, Серж влюбился и женился на ней. В 1798 году у них родилась дочь Ольга. Покинув полк, он с семьей вернулся в Москву, к матери.

Базиль, который тоже был женат к этому времени, после возвращения из Петербурга поселился от них отдельно.

Прожив некоторое время с Ольгой Васильевной, Серж понял, что надо искать отдельное жилье: властной матери не понравилась жена, любящая светские развлечения больше, чем домашний очаг.

И вскоре они зажили отдельно, часто меняя квартиры: у Надин на это была прямо  какая-то мания. Жена-красавица любила домашние театры, приемы, выезды, а сам он  развлекал общество чтением Мольера и других французских модных авторов. Боясь оторваться от светских салонов, Сергей Львович не ездил в свою вотчину и не следил за управляющим, и оттуда получал ровно столько, чтобы только не умереть с голоду. Но, когда он почувствовал, что без службы не прожить, устроился комиссионером 8 класса в Московское Комиссариатское депо, где  даже сумел получить чин 7-го класса – «за рачительное исполнение должности».
 
В течение жизни у пары родилось семеро детей, но из них выжили трое: старшая дочь Ольга, сыновья - Сашка, и любимец всех  – Лёлька, которые потихоньку подросли. В 1811 году, услышав о привилегированном учебном заведении, что открывает государь Александр I в Царском Селе, Сергей Львович устроил туда старшего сына, Сашку - с помощью друга, Тургенева Александра Ивановича.

Началась Отечественная война 1812 года и французы подошли к стенам Московского Кремля, и Сергею Львовичу с Комиссией удалось эвакуировать  семью  в Нижний Новгород. Оставив домочадцев на Базиля здесь, сам отступил с армией дальше.
Его вскоре назначили начальником Комиссариатской комиссии резервной армии, и с ней он дошел до Варшавы. Немного ранее был отстранен от должности за упущения в службе, но все еще находился здесь -  долго ожидал преемника.

В Варшаве тоже он себе не изменял – потешал общество в ожидании приема в Орден свободных каменщиков, в ложу «Северного Щита». В июле 1814 года, наконец,  выехал оттуда, хотя оставшиеся в Варшаве долго вспоминали его одну острую шутку. Так, когда какая-то дородная дама спросила: «Правда ли, господин Пушкин, что вы, русские, антропофаги - вы едите медведей?», она получила молниеносный ответ: «Нет, сударыня, мы едим коров... вроде вас».

Война для Сергея Львовича закончилась 12 января 1817 года – он был уволен от службы с чином 5 класса. Вернулся прямо в Петербург, ближе к сыновьям: пока он находился в войсках, Надежда Осиповна определила подросшего Лёвушку в Пансион при Царскосельском лицее, где учился Сашка.

Узнав при возвращении, что жена стала навещать старшего сына только с этой поры,отец семейства ужаснулся: «Как? Сашку она не посещала почти целых два года? Бедный мой сын!..» - теперь ездил в Царское Село каждые две недели, замечая,  что с каждым его приездом лицеист Пушкин будто оттаивает, в беседах больше не отмалчивается, рассказывает о друзьях что-то занимательное…

Когда появилось Сашкино стихотворение «К другу-стихотворцу», вызвавшее широкие отклики в литературных кругах, Сергей Львович почувствовал, как гордость за него затопила сердце. Теперь отец  чаще  интересовался его поэтическими делами, а когда на переводном экзамене первый одописец Державин восхитился «Воспоминаниями в Царском Селе», что сын читал  при большой публике, он уверился окончательно, что он станет настоящим поэтом. "Даже лучшим, чем Базиль", - подумал,незаметно оглядев всех.

Василию Львовичу он с гордостью  рассказал, как с таким талантливым сыном его поздравлял министр просвещения Разумовский. А то, что к Сашке часто ездят известные поэты: Жуковский, Вяземский, вместе  с братом, он и сам знает – Базиль не раз сам их туда сопровождал... "Даже Карамзин, главный историк страны, приглашает Сашку к себе!.."

Сергей Львович гордился таким талантливым сыном, но когда тот  попросил содержать его в конной армии после окончания учебы в лицее, отказал – таких средств у него не было. "Надо рассчитывать, как можно прожить с такими мизерными доходами. У меня на руках еще Ольга, единственная дочь, которая не пристроена... А у Надин, после смерти детей (их умерло четверо!..- утер он набежавшую слезу, всхлипнув) – совсем испортился характер".

Хладнокровно подумал, что Сашка, после окончания лицея, конечно же, будет куда-то направлен, и ему станут платить жалованье. "Но!.. Сколько такому юнцу установят, еще  неизвестно..", - подумал озабоченно.
 
Глава семейства не зря расстраивался: скоро наступал выпуск из лицея, но его семье приходилось  на лето, как обычно, уезжать в Михайловское. Жаль, конечно, что им не довелось быть у Сашки на таком торжественном акте,как первый выпуск лицея, но Базиль писал, что все арзамасцы, из литературного кружка, были там и поддержали их сына. «А у нас денег, как всегда, на дорогу не оказалось…», - стыливо опустил глаза.

Вскоре Сашка, приняв присягу в Коллегии иностранных дел, приехал к ним в деревню. Конечно, ему не нравилось, как сын кочует по деревням - из одной семьи Ганнибалов в другую. Они-то все любители пить... Но не запрещал – мало он находился взаперти в лицее, откуда не давали уезжать никуда целых шесть лет! Пусть наслаждается свободой!

Но недолго Сашка смог пробыть в деревне: заявил, что не может жить без Петербурга, без общества, и уехал обратно, даже не догуляв отпуск до конца. Понимая Сашку, Сергей Львович  не стал ему препятствовать. "Хотя в деревне меньше было бы затрат... Что там его 700 рублей, установленные в год? Разделить на двенадцать месяцев и останется пшик!"


Часть вторая
Поздней осенью, в ноябре, когда семья  вернулась из Михайловского, Сергей Львович убедился, что Сашку уже затянуло в омут легкого времяпрепровождения. Старшие друзья его, Тургенев Александр Иванович и Жуковский Василий Андреевич, ему пожаловались, что сын попусту растрачивает время, не сочиняет, а проводит время среди праздной золотой молодежи Петербурга, да в театре и борделях...

Он и сам вскоре в этом убедился: Сашка почти не бывал дома или возвращался под утро, спал до полудня, принимал ванну, и даже, не пообедав, опять исчезал. Они с Надин его ругали, не пускали домой, запирая дверь; запрещали ее открывать и дядьке, но шалун стучал до тех пор, пока своего не добьется, крича что имеет право, что устал быть всегда в подчинении.
 
– Смотри, ты слишком распущенно себя ведешь! Как бы не пришлось тебе пожинать роковые последствия! – однажды закричал Сергей Львович, выведенный из терпения.

На что Сашка, насмешливо поблескивая глазами, выпалил:
– Без шума никто не выходил из толпы. – Ошарашенный, отец  несколько минут молча глядел на него, а потом, оценив острую мысль в этой фразе, рассмеялся. К нему присоединилась и мать. А Сашка, сверкнув на них яркими глазами, юркнул к двери.

– Что, Надин, раз Сашка продолжает печататься в журналах, работает над своим сборником, может, есть надежда, что он еще одумается – станет настоящим стихотворцем? – поделился Сергей Львович с женой.

Но та пробурчала:
– Слишком он чувствует себя свободным. Над сборником-то работает, но – спустя рукава. Этак он никогда не подготовит его к изданию!

Отец семейства не стал вступать в спор, боясь, что не выдержит и начнет ворчать о том, что ее расстроит - Александр не только весело проводил время. На беду – он нашел дорогу в общество «Союз Спасения». «А знакомство с Николаем Тургеневым, горячим сторонником освобождения крестьян?.. А дружба с Чаадаевым,находящимся под неусыпным надзором правительства?.. А встречи с членами тайного общества?.. До добра его все это не доведет! Боже, за что мне это бремя?!», – быстро и украдкой глянул на жену, будто боясь, что она услышит бурлящие в его голове мысли.

Хоть и терзался страхом за судьбу Сашки,  он не хотел обременять жену лишними тревогами - может в горячке наговорить ему много всего, а старший сын не прощает ничего. "Их взрывоопасные отношения не дают покоя в доме никому!.."

Терзался, что зря, как только сын был выпущен из лицея, он ввел его в лучшие кружки большого света: в дома князей Бутурлина, Воронцова, Трубецкого; графов Лаваля и Сушкова, надеясь на влияние уважаемых людей. "Супруга последнего любит изящную словесность и очень привечает Сашку... Видимо, он нравится ей своим остроумием и веселостью. Но, что удивительно - там он скрывает свою литературную известность, не желает отличаться от светской молодежи. Что это? Скромность? Не-е-ет… в скромности сына моего трудно заподозрить. Но что тогда?»

Отец терялся в догадках. Знал, что так же часто Сашка бывает и у Карамзина да у Тургеневых, где собирается серьезная публика. Бегает он и к княгине Голицыной, образованной, но очень своеобразной дамы: ее прозвали «Княгиня ночи» – из-за того, что только в полночь у нее встречается немногочисленное, но избранное общество, с которым время она проводит до утра.

О том, что ее разговор действует на него, как музыка, Сашка признавался Жуковскому, который настрочил об этом в Варшаву Вяземскому. Тот находится в Польше по службе. А князь, в свою очередь, сообщил, тоже в письме, Базилю – все остроты, выражения Сашки они подбирают, как драгоценности, называя  их "золотыми россыпями русского слова".

«Все разговоры старших друзей только и вертятся о нем, но что толку твердить о его исключительности и таланте, если воздействовать на него они не могут? – Сергей Львович гневно раздул ноздри, но с опаской огляделся по сторонам. Все же успокоился: аллея была пустынной из-за плохой погоды. – С ростом популярности Сашки, литературной и личной, возрастает и его слава. А она кружит и кружит ему голову: он  наслаждается, что молодежь твердит его стихи, повторяет его остроты. Он – герой анекдотов!.. Это нехорошо, но сын ведь не понимает! Но что обиднее всего то, Сашка легко бросает направо и налево свои сочинения… А когда издаст сборник? Раскупится ли он, если все его стихи, эпиграммы и остроты начинают ходить в списках по рукам?.. Совсем не думает об этом!».

Отец семейства был прав. Популярность его сына взлетела так, что он стал желанным гостем везде, начиная с великолепных светских салонов вельмож и кончая пирушками офицеров. "И все постоянно зазывают Сашку  к себе. Я знаю цену такой популярности – сам таким был… Но слава, в отличие от меня, на него действует опьяняюще, и он еще больше опускается в пучину наслаждений… – Вздохнул, опустив голову на одно плечо. – Серьезной поэзией занимается неохотно… только мимоходом». – Не мог простить сыну, что тот не дописывает «Руслана и Людмилу»,  начатую еще в лицее. А ведь он так полюбил его Руслана, что даже назвал этим именем щенка, что растет у них, забавляя и отвлекая его от грустных дум…

В доме опять установилась молчанка: Сашка с ними не заговаривает: злится на него и на мать, что они отказались дать ему денег на модные бальные сапоги. Увидев принесенные им старые остроносые сапоги, с такими же пряжками, как он и хотел, закричал на весь дом: «Боже! Времен царя Павла! Носи их сам!», – и выскочил вон, хлопнув дверью.

Сергей Львович, раздувая ноздри и бегая по зале, долго возмущался:

– А откуда у меня деньги? Сами еле концы с концами сводим, –  надеялся, что Надин поймет и поддержит его.
 
Но глупая женщина добавила ему желчи:
– Были бы! Но ты, не любя деревню, ни разу еще не посетил свою родовую вотчину и в Болдино все пришло в упадок. Ты возмущайся, но не на сына, а на себя!..

Но ведь и его невозможно переспорить!
– Он играет в карты, но проигрывает больше, чем выигрывает! На службу в Коллегию не ходит, а жалованья, которое, все же, ежемесячно там берет, ему не хватает… – к голове прилила краска, его редкие волосы, которые он обычно укладывал на левый бок, сейчас растрепались и висели беспорядочно длинными сосульками. Маленький, кругленький, с животом, с раздувающимися ноздрями, он явил собой перед женой неопрятного  старика, каким она его еще не замечала, и Надин опустила голову, чтобы не смотреть на него. Но возмущенный крик мужа еще долго сотрясал комнату: – Конечно, не будет хватать!… если он проводит время в попойках или проигрывает... Я сегодня встретил на бульваре Антона Дельвига. До того он спокойный человек, но и то возмущался, что Сашка проиграл шалопаю Всеволожскому тот сборник стихов,которого Жуковский и Тургенев еле заставили его переписать - для издания. Меня-то он ни во что не ставит… – закончил тихо, повесив уныло нос.

Увидев такие страдания мужа, Надин промолчала… Что толку говорить! Они беспомощно разводили руками, не зная, как сладить с обоими сыновьями. Лёвушка, который с выпуском Сашки из лицея тоже не захотел оставаться в Пансионе, тоже бил баклуши и пропадал неизвестно где.

Сергей Львович бросился в кресло, и скорбно уронил руки на колени. «Со старшим сыном все ясно. А еще надо думать, куда Лёльку пристроить на учебу… Опять придется просить Тургенева... Александр Иванович – палочка-выручалочка.Даже и не знаю, что без него делал бы со своими отпрысками». – Давно надо было это сделать, но он никак не решался на просьбу, несмотря на настойчивые увещевания Надин,  испуганной образом жизни любимого Лёвушки. Здесь с женой они были единодушны - это Сашка на Лёльку плохо влияет!
 
На следующий день, опять после долгих взаимных упреков с женой, Сергей Львович,  наконец, призвал камердинера. Тщательнее обычного оделся и направился к Тургеневым. И хорошо - застал непоседливого Александра Ивановича дома.
Однако сначала пришлось от него наслушаться о художествах Сашки.

Когда же он буркнул, что сын никого не слушается, Александр Иванович  убеждающе проговорил:
– Да пойми же ты! Все дело в том, что его жажда наслаждений ничем не отличается от окружающих, и твой Сашка хочет идти в ногу со всеми. Давай будем ждать, пока запас страстей, еще не растраченных и не успокоившихся в нем , увлечет твоего сына  за общим потоком, но – литературы. Верю, что это случится обязательно. Ведь у него такая умная голова!

– Пока это случится, он растеряет в попойках и борделях весь свой дар, – проворчал Сергей Львович. И, опустив глаза, признался в самом страшном, чего теперь боялся: – Или попадет в крепость – за эпиграммы...

– Но ныне господствующий тон в обществе тоже совпадает с его наклонностями! Предприимчивое удальство и молодечество, необыкновенная раздражительность, которая происходит в нем от ложного понимания своего достоинства, приводит нашего чертенка к ссорам со многими. Гм-м-м… Из этого же ряда и те две в театре: с Перевощиковым и Денисевичем.

– Меня по этому поводу вызывал советник Убри, – замялся Сергей Львович. Но потом продолжил: – Петр Яковлевич – непосредственный начальник Сашки в Коллегии иностранных дел,  как ты знаешь. Он  рассказал мне о других его проказах и буйствах в театре…

– И что?

– Потребовал держать сына под своим надзором. Что я мог сделать?!  Пообещал... Но как я это сделаю, если он мне совсем не подчиняется? Он никого не слушается! – Театрально воскликнул: – Беззаботная растрата ума, времени на знакомства, похождения и связи всех родов – вот что нынче его интересует. И никакая сила не оторвет его от этого!

– Но так живут почти все, кто его окружает, – повторил  Александр Иванович. – Он и пишет свои легкие бездумные стихи, чтобы сорвать шумные похвалы тех, с кем вращается. Оправдывает ими брожение юности, воспевая вседневные предметы и образы. – Поднявшись на ноги из широкого уютного кресла, добавил: – Перебесится! Успокойся, Сергей Львович.

– Но меня страшит его участь... если до правительства дойдут эпиграммы на царя… и членов правительства, - эта мысль гвоздем сидела в его голове и он не мог  об этом не говорить.

– Ну-у... давай не думать об этом. Авось обойдется…

Но Сергей Львович опять беспокойно завертел головой, завздыхал. Долго тер ладони, глядя на то, как друг неспешно одевается с помощью толстобрового камердинера,которого тот вызвал колокольчиком.

Наконец решился на то, за чем, собственно, и явился к другу:
– Но у меня и другая беда, Александр Иванович… Лев… бросил Пансион после того, как Сашку выпустили из лицея. И теперь ни за что не хочет туда возвращаться. Помоги мне… определить его ко мне ближе. В Петербурге… хоть куда-нибудь, – .
 Тургенев увидел, как его  лицо  багровеет пятнами - от шеи к лицу.

– Конечно, я поговорю, с кем надо. Не беспокойся, Сергей Львович, – произнес друг, смотря на него с жалостью и провожая его до двери. Глядя на несчастного отца, Александр Иванович понял, что рад своей свободе от семейных уз и от хлопот за детей.

Как Пушкины и ожидали, помощь друга семьи оказалась неоценимой  и они почувствовали ни с чем несравнимое чувство облегчения:Лёлька очутился в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте. «Хоть бы теперь удержался!»,- каждый  затаенно подумал. 

Решив проблему с младшим и поняв, что со старшим ничего не изменить, Сергей Львович и Надежда Осиповна отдались повседневному  течению жизни - все равно ничего не оставалось, кроме этого - Сашка не собирался им подчиняться, а Лёлька, может, образумится и будет учиться  без замечаний?

В тот его визит к Тургеневу они договорились, что на  днях Александр Иванович  явится к ним и они поймают Сашку, чтобы поговорить с ним серьезно. И, не успел сын, как обычно, выскользнуть из дома незаметно, как друг явился.

Но Сашка, услышав от них упреки, что он теряет время и рассеивает свой талант, сверкнув стальными глазами, кратко отрезал:
– Никакими успехами таланта и ума нельзя человеку в большом обществе замкнуть круга своего счастья. Засим я удаляюсь! – Им  только и осталось, что переглянуться. Тургенев не захотел остаться к чаю и ушел, сочувственно  похлопав его по плечу и поклонившись Надежде Осиповне.

"Эта вредная мысль, что "никакими успехами таланта и ума в большом обществе нельзя замкнуть круга своего счастья", похоже, укоренилась в сыне надолго. Вернется ли он на серьезную поэтическую стезю?". – Сергей Львович в этом сомневался. Но с надеждой наблюдал, как иногда, рано проснувшись, старший сын пишет прямо на кровати, поджав под себя ногу, "Руслана и Людмилу". Тогда дом замирал, чтобы не спугнуть и не оторвать его от работы.

В один из таких дней, встретившись на бульваре с Жуковским и Тургеневым, на их вопрос, что делает сын, Сергей Львович не удержался и радостно выдохнул:
– Творит… Пишет «Руслана».

Александр Иванович обрадовался:
– Неужто? Ах, как бы он преуспел в литературе, с его необычайной памятью, если б оставил безделье и занялся учебой и поэзией! Стал бы величайшим гением нашей словесности…

Жуковский со спокойной улыбкой добавил:
– На моей прошлой субботе твой чертенок поразил нас своей остротой.

– Какой? – Сергей Львович с готовностью подставил уши. Приятно было услышать о Сашке что-то хорошее.

Но начал Тургенев:
–  Брат мой, Николай, как ты знаешь, поборник освобождения крестьян от рабства. – Друзья неспешно шли рядом с Сергеем Львовичем, и ему приходилось задирать голову, слушая то одного, то второго: оба высокие, тучные. Вздохнул: сам выглядит рядом с ними маленьким… Но, услышав следующие слова, встрепенулся: – Вот брат и выразился так, имея в виду свободу: «Мы на первой станции к ней». На что твой сын молниеносно ответил: «Да-а-а… – в Черной Грязи»*.

(* «Черная Грязь» – последняя почтовая станция, где, по обычаю, провожающие в Петербург поворачивают обратно в Москву).

Улыбнувшись, оба откланялись, оставив в его душе удвоившуюся тревогу: значит, сын думает о вольнодумстве!

И скоро эти подозрения подтвердились: Антон Дельвиг принес ходившую по рукам «Вольность», Сашкину оду. Глянув на серый лист, Сергей Львович почувствовал, как задрожали руки и зашевелились остатки волос на голове.

"Бо-о-о-же! Что это?", - вперил глаза под тяжелыми веками в бумажку,где было начертано:

…Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.

– О-о-о! – простонал мужчина, по-птичьи озираясь и ничего не видя. Опомнился и вернулся к чтению, шевеля бледными тонкими губами, забыв о рядом переминающемся с ноги на ногу бароне.

Тираны мира! Трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!..
........................
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,

– Ох, безумец! Что творит?.. – Дрожа всем телом, Сергей Львович смотрел беспомощно на молодого барона. – Что он творит!? Погубит всех нас, чует мое сердце, погубит… – И чем дальше продвигался в чтении, тем больше неудержимо трясся. 

Но и не читать не мог!

Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты богу на земле.
Глядит задумчивый певец
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!..
Падут бесславные удары...
Погиб увенчанный злодей.
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.

– Господи! Что он хочет сделать с нами и с собой с таким своим сочинением? Крепости?! Виселицы?! - несчастный отец с безумным видом сорвался с места и помчался, скомкав в кулаке бумагу, к жене. Ему стало  не до приличий.

Антон Дельвиг его понимал, как никто. Он и сам не мог успокоиться с тех пор, как эти стихи попали ему в руки.

 Сергей Львович, прибежав домой, долго бегал перед Надеждой Осиповной, проклиная сына, который навлекает на их головы кару государя.
-  Он не думает ни о ком из нас! Ни об Олюшке, еще не определенной, ни о Лёвушке. О нас с тобой не говорю; не говорю о том позоре, который обрушится на нас. Стервец!.. Он ломает наши судьбы! – Показывая на испуганных Олю и Льва, которые прибежали на крики, простонал: – О-о-о!.. Кто на Оле женится, когда у нее такой брат?.. А ты, бедный Лёвушка?! Перед тобой он тоже захлопывает все двери, отнимая будущее... О-о-о, безумец!

Надежда Осиповна, осознав, насколько  ее остальные дети в опасности, начала всхлипывать и утирать глаза: до сих пор не предполагала, что пострадают любимцы из-за Сашки.  Оля подбежала к матери и обняла. Прижавшись друг к другу, обе плакали, беспомощно глядя на отца, который был и страшен, и жалок.

Сергей Львович, бросив "мерзкую" бумагу, растоптал ее, а потом начал потирать ладони, которые дрожали. Капли пота безостановочно сбегали с высокого лба...

С этих пор семья зажила в постоянном ожидании беды. Отношения с Сашкой, который продолжал жить сам по себе, совсем зашли в тупик. Но он однажды так тяжко заболел, что доктора не давали надежд на исцеление, и они испугались, что он умрет. «Водоворот жизни, постоянно шумный, постоянно державший его в раздражении, должен был привести к этому... Здоровье-то не железное. Вот и не выдержало оно... Лежит теперь… приговоренный... к смерти...», – находясь за дверью,  где совещались лучшие доктора, вызванные Жуковским, Сергей Львович горько вздыхал.

Он не мог сдержать нервной дрожи во всем теле. Представив, что Сашка умирает, понял, что не перенесет этого и заплакал, терзая в руках большой лиловый платок. Он сморкался шумно, пытаясь за этими звуками скрыть свой плач. «Мало ли я уже своих детей похоронил... Четыре крошек моих… Но они были ма-а-лень-кие. А Сашка… мой Сашка… он уже вырос… и талант… Господи, помилуй…». – Еще минута, и он завыл бы в голос. Но тут Жуковский, который вышел из комнаты больного, подошел и погладил его легонько по плечу, говоря: «Будем надеяться на лучшее, Сергей Львович… держитесь…»

Но тревога отца не отпускала. И только на четвертые сутки, когда  Сашке стало лучше, все счастливо перевели дух. Маленький, с обритой головой, потому и страшненький, с румяным лицом от иссушающего внутреннего жара, с запекшимися толстыми губами, Сашка с отрешенным видом лежал на постели. Но, как только смог удерживать книгу в руках, потребовал все тома «Истории государства Российского» Карамзина, и начал их изучать.

– Ты не должен себя утомлять, сын, – сказал Сергей Львович, зайдя к нему то поправить ему подушку, то подать чего-нибудь, если пожелает. Но Никита, дядька, находился при нем неотлучно и обволакивал больного невидимой заботой. – Сашка, тебе не холодно?..  Хочешь, натопим здесь еще немного?

– Не-е-ет. Тепло… даже душно. – Сашка не узнавал родителей. Впервые он видел их неприкрытое беспокойство и их хлопотливую заботу о себе. И благодарно слушался их во всем, глотая пилюли, противные микстуры, и беспрекословно давая сажать себя в ледяные ванны – по настоянию доктора Лейтона. И сам понял, что жизнь неизмеримо выше всего, что с ним до сих пор происходило. Как сладостно чувствовать о себе заботу родителей!..

Но, как только стало возможно вставать, принялся за неоконченную поэму «Руслан и Людмила». Стало совестно! Столько об этом просят Жуковский и Тургенев… Пишут Вяземский – из Польши  и Батюшков – из Италии…

И за время болезни он закончил очередную, четвертую, песню. «Прочитаю у Василия Андреевича, как и другие, как только начну выходить... Хоть бы скорее поэму закончить, что ли!.. Надоела – мочи нет!».

Время теперь позволяло много размышлять и Сашка переоценивал свою жизнь, обещая себе измениться. Писать больше. Но – не быть таким откровенным, как прежде, со всеми. Вспомнил, как в послании к Каверину, в прошлом году, выразил свое отношение, как автора, на самого себя:

     Все чередой идет определенной,
     Всему пора, всему свой миг:
     Смешон и ветреный старик,
     Смешон и юноша смиренный.
     Пока живется нам - живи
     И черни презирай роптанье:
     Она не ведает, что дружно можно жить
     С Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом;
     Что ум высокий можно скрыть
     Безумной шалости под легким покрывалом.

Этой философии он решил и дальше придерживаться, не показывая всем свои раздумья и выводы обо всем: слишком он открыт перед всеми!

Попробовал встать с постели и, почувствовав силы, возобновил субботние визиты к Жуковскому; встречался с другими литераторами у Карамзина. Но, как только полностью выздоровел, принялся за старое - встречался с членами «Зеленой лампы» и тайного общества у Тургеневых. А там, поссорившись с одним из братьев, Николаем Ивановичем, вызвал его на дуэль. Но... утром побежал извиняться, устыдившись своей горячности.

Тем не менее, выходил на барьер и с Кюхлей, лицейским другом, который обиделся на его эпиграмму. Слава Богу, тоже обошлось: они примирились.

Но стал писать, еще хлеще и злее, эпиграммы на царя:

Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.

Все, что он творил, родители знали, и с обреченностью ждали конца этому безумству, потеряв всякую надежду, что он образумится, в отличие от старших друзей, продолжавшими ожидать от него чего-то необыкновенного. Батюшков говорил, что "юному Пушкину Аполлон дал чуткое ухо". Жуковский, которому Сашка написал «Посвящение», не мог сдержать восхищения: «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром, как привидение!».  А Вяземский писал из Варшавы Тургеневу: «Стихи чертенка-племянника (так Сашку прозвал его дядя- Базиль) чудесно-хороши. «В дыму столетий!»... Это выражение – город! Я все отдал бы за него, движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам посадить  его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших. Знаешь ли, что Державин испугался бы «дыма столетий»? О прочих и говорить нечего…»

И родители, и старшие друзья недоумевали от поведения Сашки: неужели надежда их обманет? Неужели «Маленький Пушкин», как они его между собой называют, чтобы не спутать с дядей-поэтом, сам себе – враг? Неужели у такого умного человека не возобладает здравый смысл и он не оглянется, не остановится!?
Они возмущались его поведением: юный поэт растрачивал себя на ничего не значащую словесную шелуху в угоду шалопаям-друзьям! 

Сергей Львович, не выдержав, опять пошел к Тургеневу, чтобы просить повлиять на него. И Александр Иванович, тоже озабоченный поведением поэта-чертенка, только утешал отца. А что им еще оставалось!? Но писал в Варшаву князю Вяземскому: «Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над Пушкиным… Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты б...дям, мне и кн. Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк».

Батюшков, которому он писал о том же, ответил: «Не худо бы Сверчка запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою… Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его музы и молитвы наши!».

Но Сашке не было до них дела. В обществе «Зеленая лампа», за пирушками, они критиковали режим и  распространяли либеральные идеи, как только могли.

Утром Антон Дельвиг, полный, не по летам умный молодой человек, явился к ним  домой и стеснительно обратился к  отцу друга:
– Я боюсь за вашего сына, Сергей Львович. В обществе распространяются, под его именем, эпиграммы, направленные против царя, Аракчеева, против правительства и они быстро разлетаются в списках. Да еще много чего ходит, не принадлежащее ему, но под его именем... Сашке грозит опасность… поговорите с ним.

– Да как мне с ним разговаривать, если он ничего не понимает и слушать ничего не желает! Антон, ну поговори ты с ним сам,как друг,  по-свойски, может, тебя он послушается?
 Молодой барон с жалостью посмотрел на сжавшегося от страха старика и кивнул головой. «Надо Егозу просто поймать. Только вот – где?»,  – и ушел, отказавшись от обеда. Стол-то у них - из ряда вон плохой…

Оставшись один в кабинете, Сергей Львович беспомощно развел руками: сын неутомимо посещает светские салоны, проводит много времени среди молодых офицеров, пропадает у Софьи Остафьевны… «Бордель эта доведет его до беды… Или – Петр Каверин, который втягивает его в попойки, в карты… Или же – золотая молодежь во главе с Никитой Всеволожским и Мансуровым… - Глубоко втянул в себя воздух.- Хоть бы Сашка был обременен службой:  оставалось бы меньше времени, чтобы болтаться. Но и там он не появляется! Зато везде бравирует, что он – оппозиционный поэт… -  Утер обильный пот со лба: - Правительство не может не заметить всего, и он навлечет на нас беду! Не понимает, что и над его головой собирается гроза…». – Несчастный отец не знал что делать, к кому бежать.Он понимал, как полностью бессилен повлиять на сына.

Тургенев уже не говорил Сергею Львовичу ничего, а писал Вяземскому: «Сверчок прыгает по бульвару и по б…дям. Стихи свои едва писать успевает. Но при всем беспутном образе жизни его он кончает поэму. Если бы еще два или три (триппера), так и дело в шляпе. Первая венерическая болезнь была и первою кормилицею его поэмы».

Когда до Сергея Львовича дошли слухи, что Сашка хочет вступить в военную службу, вздохнул с облегчением: и он отдохнет от шалостей сына, и сын отдохнет от его нотаций… Но радость оказалась преждевременной – от этого якобы его отговорили друзья. И Сашка  продолжал летать мотыльком, бегая на пирушки, в собрания, в публичные дома... и вновь поплатился - слег в горячке.

Тургенев, озабоченный уже его здоровьем, делился с другом, князем Вяземским: «Пушкин очень болен. Он простудился, дожидаясь у дверей одной б…ди, которая не пускала его в дождь к себе, для того, чтобы не заразить его своею болезнью. Какая борьба благородства, любви и распутства!..» - Не смог сдержать удивления.

Сергею Львовичу ничего не оставалось, как спешно увезти семью в Михайловское. Деньги на путешествие раздобыл неимоверным трудом. Слава Богу, что он это сделал: сын был тише воды, ниже травы и только делал, что писал.  Отец семейства украдкой  читал его стихи: «Смирив немирные желанья, Без доломана, без усов, Сокроюсь с тайною свободой…», «Приветствую тебя, пустынный уголок… Я твой: я променял порочный двор Цирцей…», «Я здесь, от суетных оков освобожденный…»

В минуту откровения Сашка отцу признался, что закончил пятую песнь «Руслана», а шестая – в голове. "Значит, закончит, наконец, нашумевшую поэму, которую ждут-не дождутся все…" -  Сергей Львович с облегчением вздохнул.

Но все осуществить сыну не удалось – вернулся в город уже через месяц, не выдержав болезни бабушки: Марья Алексеевна таяла, и Сашка  не мог смотреть на нее без слез. А им пришлось остаться. И  через неделю он похоронил бедную тещу... Что толку было звать Сашку обратно?.. Лишние расходы...

Зато Тургенев обрадовался возвращению выздоровевшего Саши и делился радостью с Вяземским: «Явился обритый Пушкин из деревни и с шестою песнью («Руслана и Людмилы»). Здесь (в Царском Селе) я его еще не видал, а там (в Петербурге) он, как бес, мелькнул, хотел возвратиться со мною и исчез в темноте ночи, как привидение».

Но князь Вяземский получил от сестры, Екатерины  Карамзиной, огорчившее его письмо: «Пушкин всякий день имеет дуэли: благодаря Бога, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы». И всполошился: "Бог мой! Он даст себя убить, безумный! И лишимся мы надежды русской литературы!.. Но как на него повлиять, если мы все бессильны против его необузданной жажды развлекаться?..»

Тем временем предмет их забот не только развлекался: его политические стихи становились все злее и непримиримее и, наконец, дошли до Александра I. За ним установили надзор, даже Никиту пытались подкупить, чтобы он отдал  бумаги барича  сыщику – за деньги. Но верный дядька отказался. Выслушав его рассказ,  Сашка догадался сжечь  все, что у него было написано. И хорошо – утром за ним прислал Милорадович, Петербургский генерал-губернатор.

Сашки так долго не было, что Сергей Львович с Надеждой Осиповной пролили немало слез, думая, что он уже в крепости, пока не пришел Петр Яковлевич Чаадаев, старший друг Сашки, и не объяснил, что происходит: все пытаются приостановить решение царя отправить его на Соловки. Услышав это, Сергей Львович почувствовал, как у него подгибаются колени. Но его успели подхватить и усадить в кресло.

Вернувшийся к ночи домой Саша был тих и покорен. Рассказал, что на предложение Милорадовича представить нелегальные стихотворения, он ему просто сказал: «Граф! все мои стихи сожжены! у меня ничего не найдется на квартире, но если вам угодно, все найдется здесь (и указал пальцем на лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкой, что мое, и что разошлось под моим именем".

– А когда подали бумаги, я сел и написал целую тетрадь, – тихо добавил: – чтобы он… не послал своих людей на обыск… к нам.

Сергей Львович шумно вздохнул. И не стал говорить, как сам с самого утра бегал от Тургенева к Карамзину, от Карамзина к Жуковскому и обратно, так как не мог дома усидеть спокойно.

– Все друзья подключились к твоему спасению, – проговорил он дрожащими губами и сразу опустил взгляд на скомканный платок в руке. Сашка к нему бросился и приложился к его руке губами, а он… погладил его голову с чуть отросшими волосами после болезни: – Иди… отдохни… Будем ждать решения государя…

Потекли томительные часы ожидания. Александр I, говорят, долго бушевал, возмущаясь, что «Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает». – Это лично слышал директор лицея Энгельгардт и передал Тургеневу, а Александр Иванович всем рассказал о происходящем.

 Николай Михайлович Карамзин написал в Москву, другу Дмитриеву, такое письмо:
«Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное… Служа под знаменами либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч., и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однако ж, из жалости к таланту замолвил слово, взяв с него обещание уняться. Не знаю, что будет».

Утром  шестого мая, когда сын уже трясся по российской беспутице на юг, Сергей Львович начертал такие строки Василию Андреевичу Жуковскому:
«Любезный Василий Андреевич! Я знаю всё, чем я обязан вам, Николаю Михайловичу, Тургеневу и пр. Никогда не буду в силах изъявить вам моей благодарности, но воспоминание о вас, конечно, будет последнею моею мыслию при последнем издыхании. – Тяжело мой друг! мне очень тяжело. Слезы (мне) мешают писать! Как же я бы мог благодарить вас лично. – В семье моей я один о сем знаю, но пожалуй уверь Николая Михайловича, что я ценю его дружбу. – Quant au Comte Милорадовичь –  je ne sais en le voyant si je me jetterai ; ses pieds ou dans ses bras.
Tout  ;  vous. S. Р. (Перевод: Что касается Графа Милорадовича – я не знаю, увидев, брошусь ли я к его ногам или в его руки. Все зависит от Вас.
Ваш С. П.)


Часть третья
Итак, сын уехал. Вместо севера – на юг. Эта заслуга, в первую очередь, принадлежит Карамзину. Николаю Михайловичу. Это он сумел расположить в пользу Сашки старую императрицу, Марию Федоровну, ну… и графа Ивана Каподистрию, министра иностранных дел. Друзья сказали, что он у государя пользуется особым доверием и уважением… «Но как я благодарен и Жуковскому, и Тургеневу, и Чаадаеву с Васильчиковым, его шефом… Боже, каким Сашка был потерянным в эти дни! Я содрогался, видя его несчастный, мрачный вид… несмотря на собственные волнения…»
 
Сергей Львович сидел за столом, без единой книжки и листа, опустошенный суматошной беготней, предшествующей отъезду сына, но, все же, о многом,  происходящем в его душе, даже не подозревал.

Больше, чем страх очутиться на Соловках или в крепости, его сына мучил позор: случайно узнал о распространившихся слухах в городе, что его высекли в тайной канцелярии. Он ничего не понимал: не успеет где-нибудь появиться, как за ним стелется шепоток. Настороженно вглядываясь в лица, он быстро оглядывал всех, но все молчали или отводили от него взор, или, при его приближении, прекращали беседу.

Глаза ему открыл Катенин. Они находились на "чердаке" у Шаховского, когда  он отвел его в сторону: мол, ходят слухи, что будто бы он высечен в тайной канцелярии государя.

– Ч-ч-т-т-о? – Саша чуть не задохнулся от возмущения.
Ему, остолбеневшему от этой новости, Павел Александрович объяснил, что об этом из Москвы кому-то написал граф Толстой-Американец.

– Которого ты как-то уличил в передергивании карт... Но, друг мой, сплетню здесь повторил Кондратий Рылеев – на каком-то балу.

Саша смотрел на критика молча, не в состоянии вымолвить больше ни слова. Лихорадочные мысли не задерживались в голове, он не понимал, что теперь делать: «Я-а?.. Я-а-а сделался историческим лицом для сплетников Петербурга?!..» – Это не укладывалось в голове. Залившись мучительным румянцем, не дослушав критика, он сорвался с места и помчался домой, не дожидаясь извозчика.

И долго бегал по узкому проходу своей комнаты в бессильной ярости, придумывая, как отомстить обидчикам.

В горячке написал эпиграмму на Толстого-Американца:

В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы Вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь,  понемногу,
Он загладил свой позор.
И теперь он – слава Богу –
Только лишь картежный вор.

И отправил ему вызов по всем правилам. Однако в городе его не оказалось. Но, по-видимому, эпиграмма до него дошла, раз он прислал ответ с этими презренными словами. Никогда он их не забудет!

Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует нимало, –
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл!
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки.

Мерзкие эти строки слились в красном тумане и, всякий раз, вспоминая их, Саша опять кипел, а глаза наливались кровью. Прочитав, он неистово разорвал лист с водяными знаками Толстого-Американца, презренного картежника и дуэлянта, и, бросив на пол, долго топтал, скрежеща зубами. А после, тяжело дыша, упал на кровать и пролежал неподвижно до ночи: не было сил даже поднять голову, которая горела горячечной болью. Только слышал, что дядька Никита несколько раз приносил поднос с едой, но так же осторожно и уносил. Несколько раз он слышал и шепот родителей, но и они не осмелились прервать его уединение.

Он был как мертвец, но предавался горестным раздумьям: «Боже! Я не хочу жить!.. Граф Толстой… Какая низость! Он отомстил мне за пустяковое замечание. – Планы, один страшнее другого, сменялись в голове, которая пылала болью. Охваченный огнем негодования,  вскакивал и, в безумном танце, беспрерывно метался в узком проходе комнаты, думая: –  Мне застрелиться самому?.. Или убить царя?..  О! Вызвать Рылеева… Или найти, все-таки, Толстого-Американца?.. Только так я смогу покончить со всей этой несправедливостью… – Но через минуту сомневался: – А если я покончу с собой, то это подтвердит сплетни, что меня бесчестят! Если же убью Александра I, совершу преступление, жертвуя мнению света, что презираю человека, от которого зависит все... Боже!.. Что мне делать?.. Нет, я пойду к Чедаеву! Он что-нибудь подскажет! Только он сможет мне помочь!..»

И, едва дождавшись рассвета, оделся и помчался пешком, без шляпы, но, как всегда, с тростью, в Демутов трактир – не хватило терпения ждать извозчика. Всю дорогу, как заклинание, он твердил: «Только философ нежный, Чедаев, может дать дельный совет, только он подскажет…»

Долго у Петра Яковлевича Саша говорил, захлебываясь, плача, утирая слезы, крича и успокаиваясь, и опять все начиная с начала. Сонный вначале, полуодетый, каким он его застал, Чаадаев слушал, не перебивая, а потом спросил:
– Все? – он опустошенно кивнул. – Вообще-то ты должен был уже понимать, что клевета – неотделимая часть нашего общества. Почему тебя так взволновало мнение людей, которых сам же и презираешь? Что тебе до них, скажи?.. Ты хочешь умереть? – Петр Яковлевич  смотрел припухшими глазами на него, ожидая ответа. Но, не дождавшись, продолжил: – Чего ты этим добьешься? Ты только подтвердишь подлые сплетни... Я советую тебе пренебречь толпой и мнением шипящих змей.

Облегчив душу, Саша немного успокоился, и теперь слушал Петра Яковлевича, не особо вникая в то, что он говорит – «о жизни подлинной и мнимой, о раздражающей суете, которую неумные люди принимают за настоящую жизнь, о терпении»... Катал на скуле желваки, понимая из его объяснений, что бессилен что-либо изменить в устоявшемся болоте под названием «свет».

Глядя на него с жалостью, смешанной с горечью, под конец его излияний, Чаадаев спросил:
– Так ты понял, что нужно пренебречь, что не должен обращать на этот пустой свет никакого внимания? Забудь все и живи дальше спокойно.

– Да-да!.. Я пренебрегу... Да… Я успокоился… Я все забуду... – не терпелось убежать и на трезвую голову, в тиши комнаты, решить: «пренебрегать» или «не забывать».

Дома упал на кровать, продолжая думать: «Нет, я буду вкладывать в свои писания столько дерзости и неприличия, что власть на самом деле будет вынуждена отнестись ко мне, как к преступнику. И тогда – Сибирь… или – крепость… лишь бы восстановить мою честь!..» – Казалось, что если его накажут явно, то все поймут, что он не был наказан тайно, то есть, его не пороли в тайной канцелярии. Но, стоило только представить, как об этом шепчутся повсюду, лицо перекашивала судорога, и он вновь и вновь впивался ногтями в ладони.

Все же, на исходе дня, решил, что внешне будет показывать прежнее озорство и дерзость. И, продолжая писать вольные стихотворения и эпиграммы на всесильного графа Аракчеева, поступал и дерзко: в театре показал портрет Луи Лувеля, убийцы герцога Беррийского, племянника Французского короля Людовика XVIII, с надписью: «Урок царям»; там же рассказывал, что медвежонок напугал царя, подчеркнув: "Нашелся один добрый человек,  и то – медведь!» В следующий раз всем поведал, что на «Неве пошел лед... Теперь самое безопасное время!..» – Все знали, что во время ледохода можно творить все, что угодно – в Петропавловскую крепость попасть невозможно.

И все это  разносилось с быстротой молнии, как и его эпиграммы. Саша поэтому  рассчитывал, что его арестуют. Тогда все узнают, что его не высекли в тайной канцелярии.

Но, когда его вызвал Милорадович, Петербургский военный генерал-губернатор, он, конечно, струсил. Да и отца, который сразу постарел, с лица спал, стало жалко. Мать была безмятежна, и он подозревал, что он ей ничего не говорит.

Сергей Львович, раздавленный свалившейся на него бедой, умолял его об одном: чтобы он все время, как на работу, ходил к Карамзину, к Жуковскому, к Тургеневу, к Чаадаеву... – и просил  о покровительстве. И обещать-обещать-обещать, что ничего не будет больше писать против царя и правительства.

И Саша ко всем ходил. И обещал, забыв, как из застольных бесед, за бокалами аи, когда от него развязывался язык, с легкостью и безоглядно, он выдавал экспромты и эпиграммы на царя, на графа Аракчеева, на министра просвещения князя Голицына, на других высокопоставленных вельмож... А сам с торжеством смотрел  за тем, как присутствующие, на лоскутках бумаг, наспех переписывали их карандашом, чтобы наутро, из уст в уста,  распространить во все концы Петербурга. «Разве я виноват, что таковы настроения в этом обществе?..»

Зато, после, он с раздражением следил за отцом, радующемуся, что ссылку на Соловки ему заменили переводом в распоряжение генерала Инзова, главного попечителя колонистов Южного края. Александр Иванович Тургенев их заверил, что командировка, «для пользы службы», продлится всего пять месяцев, и тревожиться не надо.

Пока он в суете бегал по коридорам Коллегии иностранных дел, собирая документы в дорогу – подорожную, письмо от благородного Каподистрии председателю попечителей, ему же – депешу: отец опять хлопотал перед Карамзиным, чтобы  на расходы ему дали денег. И их выделили – 1000 рублей.

Разглядывая пакет с надписью «Главному попечителю и председателю  Попечительного Комитета об иностранных колонистах Южной России», Саша был уверен, что едет к нему курьером, и что скоро вернется. Вот почему беспечно радовался – Петербургское болото из лжи и сплетен не давало дышать свободно все дни перед выездом.

Каподистрия, который намекнул, что он повезет с собой указ императора о назначении Ивана Никитича Инзова наместником в Бессарабию, умолчал, что смягчил характеристику на него. А в ней было начертано обнадеживающее: «Удалив его на некоторое время из Петербурга, доставив ему занятие и окружив его добрыми примерами, можно сделать из него прекрасного слугу государства или, по крайней мере, писателя первой величины... Соблаговолите просветить его неопытность»! и внизу стояла подпись Александра I: «Быть по сему».
 
Сначала жаждущий Сибири, самоубийства или убийства царя или другого еще преступления, как о восстановления чести, Саша гордился этой командировкой. Но… больше всего был рад, что распрощается с этим проклятым светом хоть ненадолго. «А путешествие мне не помешает! Это всегда – новые впечатления, новые люди и идеи; новые интересы…»

Однако о самом больном для себя не забыл: между делом, выбрав время, заскочил к милому барону и поговорил с ним о задуманном. Дельвиг хмурился, но не протестовал: понимал – бесполезно. Если уж он что задумал – не отступит. После него бегал и к Ивану Якушкину, и тоже еле убедил.

И, вот, утром шестого мая, наскоро попрощавшись с родителями, братом и сестрой, по дороге он завернул к Чаадаеву, но не застав, выехал с Никитой из Петербурга, подхватив и друзей – у них особая миссия – ожидавших на условленном месте. Покатили молча к выезду из города.

Каждый думал о своем. Но сам-то он был уверен, что поступает правильно, задумав дело чести. «Я ведь знаю дуэльный кодекс: общественное мнение обязывает меня вызвать обидчика на дуэль, пусть бы он даже захотел проглотить обиду. Но ни за что я этого не смог бы сделать – презрение всех было бы обеспечено. Но… и посвящать кого-либо в эту задумку было нельзя. Мне же грозила Сибирь... А сейчас... и Антон, и Иван, уверен, сохранят тайну...»

Скоро приблизились к имению тещи Рылеева, где, как заранее он выяснил, тот и находился. «А ведь Кондратий даже не удивляется!.. – Коротко поговорив, они спустились к небольшой, но резвой, речушке,  под обрывом  которой нашли подходящее место… Теперь он ждал, застыв, сжав губы и пристально глядя, как Рылеев изготавливается на позиции. – Первым сделает свой выстрел Кондратий: вызвал-то его я... Значит, я не могу стрелять первым... Но, Боже!.. Мое терпение иссякло... Может, самому начать и – выстрелить в воздух? Тогда будет считаться, что дуэль как бы состоялась, и оскорбление можно считать смытым… – Но спохватился – вспомнил, что дуэльный кодекс предусматривает такую хитрость: тот, кто вызвал на дуэль, не имеет права стрелять в воздух. Вздохнул: – И это тоже правильно! Иначе поединок превратится в фарс».

Рылеев прекратил его размышления, сделав, наконец, свой выстрел. Но – вверх. Ну и он тогда –  вверх! После этого они, как ни в чем не бывало, на берегу милой речушки целый час что-то выясняли. Антон и Иван ждали поодаль.
\
«Ну, вот, и с этим тоже – покончено!» – Вдохнув полной грудью чистый речной воздух, попрощался с Рылеевым, обнявшись с ним, и направился к друзьям. И скоро они молча ехали к тракту, до того места, где предстоит расставаться и с ними. Вот и оно… Соскочив на землю, невесело и коротко сжали друг друга в объятиях. С Дельвигом, как всегда, поцеловали друг другу руки.  «Пиши». – «И вы пишите!» – и он расстался и с ними – слова никак не шли.

Дальше покатили вдвоем с Никитой. Саша озабоченно думал не о поединке с Кондратием, с которым, слава Богу, помирился окончательно, а о будущем: «Как встретит меня председатель Попечительного Комитета?.. – Только сейчас, оставшись один, он поразился стремительности случившегося с ним. – Если бы не дружеское беспокойство тех, кто подключился к моему спасению, не миновать бы мне Соловков!.. Теперь, вот, на юг… А я тому и рад! Про-о-о-чь от света, насквозь прогнившего и запутавшегося в сплетнях и толках!»

Поэму «Руслан и Людмила», дописанную им ночью 26 марта 1820 года,  когда Жуковский подарил  по этому случаю свой портрет с надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя», он оставил Лёвушке и его другу Соболевскому, чтобы они занялись ее тиснением. «Авось справятся. Гнедич им поможет… Никита, если простит мне долг в тысячу рублей, проигранные ему в карты, будет заниматься моим сборником стихов…» – Но Всеволожский не внушал особого доверия и он беспечно махнул рукой – будь все как будет.

Успокоившись окончательно, вернулся к событиям последних двух недель, вспоминая все, что приключилось с ним. Карамзин вынудил дать слово, что «уймется и два года не будет ничего писать против правительства» – утверждая, что только при этом условии он сможет с чистой совестью обратиться к императрице Марии Федоровне, да и - к графу Каподистрии. И Саша сделал это только под натиском отца, который умолял никому не противодействовать. Хотя и мог: Федор Глинка обещал хлопотать в его пользу через Милорадовича, которому, кажется, он сумел понравиться...

Ехал к месту двенадцать дней: через Великие Луки, Витебск, Могилев, Чернигов… Чем ближе подъезжали к Киеву по Московской дороге, он видел: земля становилась покатее, лесистее и песчанее. А за двадцать пять верст к городу ему открылись верхи Киево-Печерской лавры и этот вид заменил  досаду скучного пути. Переехав песчаную насыпь перед Киевом, они спустились на днепровский луг, где в длину открылся весь город: он видел перед собой утесы горы, унизанные церквями, особо позлащенную лавру, монастырские и другие здания... Удивила и восхитила необычная архитектура стольного града Киевской Руси: хотел бы тут задержаться, чтобы осмотреть все не спеша, но надо ехать дальше.

И со скоростью 10-15 верст в час они преодолели  тысячи шестьсот вёрст и, наконец, прибыли в Екатеринослав, где находилась ставка генерала Инзова.

Пока сын находился в пути, Сергей Львович  разузнал все о его новом начальнике и теперь возлагал на него все надежды. Пусть он его образумит. "Как будто он – достойный человек..."

Но с происхождением генерала от инфантерии, Ивана Никитича Инзова, проскальзывала явная путаница. Одни говорили, что он – внебрачный сын Павла Первого, то есть, сводный брат царя... Другие – что он сын великого князя Константина Павловича. А третьи утверждали: он – незаконный сын Екатерины Второй. Якобы,  когда-то князю Юрию Николаевичу Трубецкому, жившему в Пензенской губернии, ребенка привез один старый граф, его друг, объяснив, что тайну он сможет раскрыть только перед смертью. И когда он вскоре скончался, князь Трубецкой ребёнка усыновил…

Проследив путь нового начальника сына, Сергей Львович остался доволен его героическим восхождением вверх. Начав службу в 1785 году, он участвовал в турецком, польском, итальянском походах... А в Отечественной войне 1812 года был командиром дивизии... и после принимал участие в многочисленных сражениях; на нынешней должности находится с 1818 года.

Отец тревожился не зря – знал, если Сашке он не придется по душе, конфликты опять будут неизбежны.
 
А сын все катил и катил к месту новой службы. Город, к которому они приехали через Верхнеднепровск, Романково, Таромское, Сухачевку, Диевку, Новые Кайдаки, оказался старше его всего на двенадцать лет, но уже считался административным центром большой Екатеринославской губернии. Она раскинулась от Дона до Ингула, а на юге – до Азовского моря. Но городок Сашу  разочаровал:  здесь, на заросших сорняками улицах, вольно бродили стреноженные лошади, коровы, козы, свиньи, куры…
Повесил голову: посчитал, что если вести отчет от начала мая, то срок его командировки истечет в сентябре 1820 года… «А выдержу ли я такой длительный отрыв от литературного Петербурга, от общества друзей, от салонов вельмож, где чувствовал себя таким счастливым, востребованным?..»

Генерал Инзов встретил его ласково, даже предложил жить в его квартире, но он отказался и поселился в постоялом дворе у Тихова. Однако толчея народа там не прекращалась, и это не понравилась. Потому и переехал на Мандрыковку, спокойное окраинное место, где можно часами мечтать над Днепром. Его уже начали вводить в общество, а когда пригласили на бал к губернатору, устроенного в честь назначения Инзова на новую должность, решил  поразить всех своей оригинальностью: явился туда не в модных белых лосинах, шитых из кожи лося или оленя -  не захотел возиться: для лучшего облегания их надо натягивать на себя влажными - с помощью мыльного порошка. Высыхая на теле, лосины потом стягивают кожу. А ну их!..

Нарядился в прозрачные, кисейные панталоны, под которыми больше ничего не было. И  ухмылялся, глядя на то, как возмущенные  матери спешно удаляют взрослых дочерей с бала... И, хоть  все и были возмущены и сконфужены, но сделали  вид, будто ничего не происходит. Хозяева тоже промолчали, и его проделка сошла благополучно... Из-за уважения к Инзову, который, заметно, ему покровительствует?..

Так началась демонстрация своей независимости и генералу, и всем остальным: пусть  знают - он вольный человек! Но, после того, как заболел и чуть не умер, после путешествия с Раевскими по Кавказу и Крыму, он вернулся  под крыло и в дом Ивана Никитича, который  оказался его добрым гением: на все запросы графа Каподистрии о нем неизменно успокаивал того такими или подобными ответами: «Коллежский секретарь Пушкин, живя в одном со мной доме, ведет себя хорошо и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах. Я занял его переводом на российский язык составленных по-французски молдавских законов и тем, равно другими упражнениями по службе, отнимаю способы к праздности. Он, побуждаясь тем духом, коим исполнены все Парнасские жители, к ревностному подражанию некоторым писателям, в разговорах своих со мною обнаруживает иногда пиитические мысли. Но я уверен, что лета и время образумят его в сем случае и опытом заставят признать неосновательность умозаключений, посеянных чтением вредных сочинений и принятыми правилами нынешнего столетия».

А на запрос князя  Волконского, по поводу Кишиневской масонской ложи и об участии в ней «ссыльного поэта Пушкина», Инзов писал: «Г. Пушкин, состоящий при мне, ведет себя изрядно. Я занимаю его письменною корреспонденциею на французском языке и переводами с русского на французский; ибо по малой опытности его в делах не могу доверять ему иных бумаг; относительно же занятия его по массонской ложе, то по неоткрытию таковой не может быть оным, хотя бы и желание его к тому было. Впрочем, обращение с людьми иных свойств, мыслей и правил, чем те, коими молодость руководствуется, нередко производит ту счастливую перемену, что, наконец, почувствуют необходимость себя переиначить» –  хотя Саша к этому времени все же успел стать масоном.

Сведениями от высокопоставленных лиц города о мнении генерала о «маленьком Пушкине», хотя и сами были с ним в переписке, Тургенев и Жуковский радостно и охотно делились с Сергеем Львовичем. Александр Иванович ликовал, получив от него письмо, что «исполнено прекрасных стихов и – даже надежды на его исправление: «Здесь все еще в черном теле его держат; но я заставил приезжего чиновника, в присутствии его начальника, описывать Пушкина и надеюсь, что эта сцена подействует на бездушных зрителей», – писал он в Варшаву общему с Сашей другу Вяземскому.

Сергей Львович, в свою очередь, с жадностью ловил все, что говорят в обществе об опальном сыне. С удовольствием прочитал, гордо раздувая ноздри, статью Бестужева в «Полярной звезде»: «Александр Пушкин вместе с двумя предыдущими (Жуковским и Батюшковым) составляет наш поэтический триумвират. Еще в младенчестве он изумил мужеством своего слога, и в первой юности дался ему клад Русского языка, открылись горы поэзии. Новый Прометей, он похитил небесный огонь и, обладая оным, своенравно играет сердцами. Каждая пьеса его ознаменована оригинальностью; после чтения каждой остается что-нибудь в памяти или в чувстве. Мысли Пушкина остры, смелы, огнисты; язык светел и правилен. Не говорю уже о благозвучии стихов, –  это музыка; не упоминаю о плавности их –  по Русскому выражению, они катятся по бархату жемчугом».

Нередко отец писал сыну, однако больше сведений о нем получал не от него - кроме просьб о деньгах, Сашка ничего особенного о себе ему не сообщал. Все новости о сыне Сергей Львович  черпал от его друзей, состоявших с ним в переписке:  с ними он более откровенен.

Вот, Плетнев Петр Александрович, молодой человек, стал в Петербурге для него всем: и родственником, и другом, и издателем, и кассиром... Сам-то не может Сашке помогать деньгами… весь в долгу. Но Плетнев, слава Богу, продает издания и сочинения Сашки  в журналы, а доходы от них посылает ему. И их хватит... Если не проиграет в карты…
 
Когда  Сергей Львович услышал, что поэт Гнедич  взял на себя хлопоты по изданию «Руслана и Людмилы», он  заставил следить за ходом работы Левушку, к которому подключился его друг Соболевский. И стихи, которые Александр присылает с любой оказией, он отдает в журналы, через Лёвушку,  напоминая, чтобы тот следил и за прохождением цензуры, а затем -  и за их тиснением. А что еще он, отец, может сделать?..

Сашка недавно прислал много сочинений с Иваном Петровичем Липранди. Достойный он человек: столько интересного о жизни Сашки рассказал!  Здесь находится в трехмесячном отпуске. «Когда будет уезжать обратно, надо передать деньги из своих, правда, скудных средств… – Оправдался перед собой: – Но я ему еще их не посылал ни разу, сколько сын ни просил...  А теперь  отправлю с Иваном Петровичем, это надежно… 500 рублей… – Почувствовал облегчение, что решился оторвать от себя  такие большие деньги. – Сын ведь ведет себя хорошо! Поощрю... Подполковник служит в Якутском пехотном полку. Он сказал, что Сашка  - его частый гость, так как в его доме собирается и вся местная военная молодежь. - Повел покатыми плечами горделиво:  - Сашка, как и я, любит большое общество... Пусть даже разнообразное…  Пользуется книгами из отличной библиотеки Липранди, как сказал последний... Трудится, значит, над повышением своих знаний».

Когда подполковник явился с прощальным визитом, он, замявшись,  спросил:
– Я слышал... у него была дуэль... с подполковником Старовым?

– Да… Но она окончилась благополучно: они примирились, и сейчас в хороших отношениях. – Липранди не стал расстраивать его упоминаниями о  состоявшихся и несостоявшихся других дуэлях сына-шалуна: стало жалко старика, который искренне ему радовался, не зная чем потчевать и куда усадить. Даже собрал на вечер большой круг литераторов, которые много рассказали о Пушкине.

– Вы его порывы сдерживайте! – прозвучал просительный голос отца. –  Сашка горяч, но отходчив. – Невесело усмехнувшись: – В нем  бушует кровь предков...

Тем временем, Саша кипел в Кишиневе. Не имея возможности самому заниматься литературными делами, вынужден был все отправлять брату. А Лев, еще до того, как они будут напечатаны, их читал, подрывая его финансовое положение, в гостиных Петербурга, где с удовольствием вращался теперь... вместо него... После путешествия по Кавказу и Крыму с семьей Раевского,  написав множество стихотворений и поэм, впечатленный новыми людьми, их укладом жизни, природой, и не имея других источников, Саша полагался только на то, что получит за них от журналов и газет. Но брат оказался плохим комиссионером.

Потому он и злился. Вот почему поначалу теплые и дружеские с братом отношения  охладели: не мог простить, что Лев так легкомыслен, беспорядочен и всегда запутан в своих денежных делах. А теперь и его втягивает в них. «Боже! Сколько он причинил мне уже бед!.. А еще и пьет! Не помогло даже то, что подарил ему книгу К. Бриль-Крамера «О запое и о лечении оного. В наставление каждому, с прибавлением подробного изъяснения для неврачей о способе лечения сей болезни».

В следующем письме Саша поручил Льву выяснить у Сленина, книгопродавца и издателя, купившего все экземпляры «Руслана и Людмилы», как идет торговля: почему-то очень неаккуратно присылает деньги, вырученные от продажи. Но Лев и этого не сделал. Тогда он в письме пожаловался об этом Вяземскому, тот написал Тургеневу, последний - отцу...

И между Сергеем Львовичем и сыном Левушкой произошла ссора. Отец  возмущенно процитировал ему строки письма князя: «Кишиневский Пушкин... написал кучу прелестей. Денег у него ни гроша. Кто в Петербурге заботился о печатании его «Людмилы»? Вся ли она распродана, и нельзя ли подумать о втором издании? Он, сказывают, пропадает от тоски, скуки и нищеты».

О разговоре с Левушкой  Сергей Львович также сообщил Саше, но тот ему не поверил: «Ну, что ж. Якобы он его отругал... Хотя трудно в это поверить: могут ли мать и отец, со своей чрезмерной любовью к младшему сыну, не в пример мне – сделать ему строгое замечание? Или образумить?»

А трудный разговор у Сергея Львовича и Льва, все же, состоялся. Отец был зол на младшего сына и потому, что он опять был исключен из Пансиона – учинил драку с учителем, заступившись за друга Саши – Кюхельбекера. Теперь Сергей Львович  не знал, куда Льва воткнуть. Любимый сын его позорил: не учился, не состоял в службе, зато пил, ел в ресторанах,входя в долги,  развлекал общество Сашкиными стихами, дебоширил...

Тем временем, ожидая вестей из Петербурга, Саша увлеченно изучал Байрона, более того, начал подражать ему даже в одежде. Но, получив от отца заполошное письмо по поводу брата, решил вразумить Льва: «Ты в таких летах, когда должно подумать о предстоящей» карьере; я уже высказал тебе причины, по которым военную службу, по-моему, следует предпочесть всем другим. Во всяком случае твое поведение надолго определит твою репутацию и, может быть, твое счастье. — Ты будешь иметь дело с людьми, которых еще не знаешь; начинай всегда с того, чтобы думать о них все дурное, что только можно представить: с этого тебе придется скидывать не много. Не суди о них по своему сердцу, которое я полагаю благородным и добрым и которое, сверх того, еще молодо; презирай их со всевозможною и наибольшею вежливостью. Это средство к тому, чтобы оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые поразят тебя при вступлении твоем в свет. Будь холоден со всеми; фамилиарность всегда вредит; но особенно остерегайся допускать ее с начальниками, даже если они пойдут навстречу этому: они очень скоро опередят тебя и будут очень рады унизить тогда, когда менее всего этого ожидаешь. Отнюдь не делай мелких угождений, остерегайся благожелательности, на какую ты можешь быть способен: люди не поймут ее и охотно примут за угодливость, всегда готовые судить о других по самим себе. Никогда не принимай благодеяний: благодеяние в большинстве случаев бывает предательством. Отнюдь не пользуйся покровительством, так как оно подчиняет и унижает. Я хотел бы тебя предостеречь от обольщений дружбы, но у меня не хватает духу ожесточать твою душу в пору самых сладких ее иллюзий. То, что я мог бы сказать тебе относительно женщин, было бы совершенно бесполезно. Замечу тебе только, что чем меньше любят женщину, тем вернее овладевают ею. Но эта забава достойна старой обезьяны XVIII столетия. Что касается той, которую ты полюбишь, то я от всего сердца желаю тебе обладать ею. Никогда не забывай умышленного оскорбления; тут или совсем не надо слов или очень мало; никогда не мсти оскорблением за оскорбление. Если твое состояние или обстоятельства не позволят тебе блистать, не старайся скрывать своих лишений, выказывай скорее другую крайность: цинизм суровостью своею действует внушительно на легкомыслие общественного мнения, тогда как мелкие плутни тщеславия сделают смешным и достойным презрения. Никогда не делай долгов, переноси скорее нищету: поверь, что она вовсе не так ужасна, как ее себе рисуют, и что уверенность в том, что ты можешь быть бесчестным или что тебя примут за такового, во всяком случае, страшнее. Правилами, которые я тебе предлагаю, я обязан горькому опыту. Хорошо было бы, если бы ты мог их усвоить, не будучи к этому вынужден! Они могут предохранить тебя от дней страданий и бешенства. Когда-нибудь ты услышишь мою исповедь; она будет дорого стоить моему самолюбию, но это не может остановить меня, когда дело касается счастия твоей жизни».

Прочитав тайком строки наставления старшего сына младшему, Сергей Львович уловил неприкрытую горечь в этих  строках и понял, что он никогда не знал Сашку. «Что и привело к этой разлуке. – Глаза наполнились слезами, и он судорожно их вытер, выхватив платок, который всегда был наготове: стал слезлив и мнителен. – А теперь я теряю и младшего...»  – Осознание этого ударило по самолюбию. Как? Он – плохой отец, который не смог вложить в своих наследников принципы человеколюбия, которым сам следует неуклонно!?


 Часть четвертая.
Сергей Львович всегда думал, что он – нежный отец, и не делает между своими тремя детьми никаких различий. Пусть и не многое он в состоянии сделать для отпрысков, но он старается, не зная за собой других недостатков, кроме неумения хозяйствовать. Но, правду сказать, уже изнемогает от бремени нести крест ответственности за них, которые, право, доставляют ему одни только огорчения.
 
Вот и сейчас! Старший сын, в воспитание которого он вложил столько сил и энергии, опять что-то натворил. А ведь сколько надежд было связано с ним! С трудом его устроил в самое лучшее учебное заведение, имеющееся в России. «А почти еженедельные посещения Сашки после возвращения из заграничного похода? Ведь Надин за два с половиной года навестила мальчика всего 1 раз!.. Это потом она стала ездить к нему, когда устроила Левушку в пансион при лицее! – Представив несчастного ребенка, прятавшегося по углам в праздничные и воскресные дни, когда разрешалось посещение лицеистов родными, вошел в его положение и вытащил платок. Тогда, узнав о заброшенности Сашки, как только вернулся домой после Отечественной войны, почти еженедельно, он навещал его… И на юг, а не на север, он попал в ссылку не без его активного участия… Всегда поддерживал его письмами, а однажды даже послал, из скудных своих средств, и 500 рублей; даже одежду отправлял…

О том, что его ссыльный сын теперь возвращается в Михайловское, что-то вновь набедокурив в Одессе, Сергей Львович узнал от Ивана Матвеевича Рокотова, богатого Опочевского и Новоржевского помещика, жившего после отставки в соседнем селе. Несмотря на чин надворного советника, этот добродушный холостяк был недалеким человеком и над его желанием постоянно молодиться и казаться умнее, говоря о вещах, в которых совсем не разбирается, и только – на французском языке, посмеивались все. Он язык совсем не знал. Но в его доме часто менялись многочисленные гости: Стехново лежало на большой дороге в Остров, что заставляло его хоть и жаловаться на это неудобство, потому что «все заезжают», все же не переставал быть гостеприимным хозяином.

Приехав в Михацловское,когда роса еще сверкала на траве, Иван Матвеевич, под большим секретом, поведал, что его вызывал Псковский губернатор Адеркас, чтобы предложить взять на себя надзор за поведением его сына Александра. «Его из Одессы уже выслали сюда… Кхм-м-м…» – замялся, увидев, что Сергей Львович стоит, застыв, как громом пораженный.

Только через несколько секунд тонкие помертвелые губы выдавили:
– От-т-куд-да такие сведения?

– Маркиз Паулуччи прислал Адеркасу предписание... А ему об этом указал граф Нессельроде. – С жалостью глядя на посеревшее лицо, Рокотов поторопился добавить: – Но я сослался на свое здоровье… вы же знаете, какое оно слабое… и отказался от такой чести. Даже написал рапорт об отказе.
 
Сергей Львович поднял на него тяжелые веки: кажется, сосед ожидает благодарности... Но промолчал и стал с нетерпением ждать, когда вестник несчастья сам догадается уйти, чтобы сразу броситься за разъяснениями к друзьям.

Но, вместо этого, как только Рокотов его оставил, побежал жаловаться жене. Безостановочно бегая перед ней и потрясая трясущимися руками, он закричал:
– Когда, после лицея, в Петербурге он связался с вольнодумцами и начал выступать против царя, Аракчеева, против крепостничества и это сослужило ему плохую службу, а царь захотел сослать его за это на Соловки, я метался от одного вельможи к другому, пытаясь предотвратить ссылку… Хоть и не был согласен  ни с одной строчкой его вольных стихов и многочисленных эпиграмм!..
 
– Что случилось, боже мой? Что он опять натворил? – дряблые губы мужа посинели и дрожали, и Надежда Осиповна испугалась, как бы его не хватил удар. Она поняла сразу же, что он говорит о Сашке. Тоже вспомнила, сколько они тогда пережили. «И кто, как не мы сами, осудили его за дерзкие, едкие, злые эпиграммы, что, как зараза, молниеносно распространялись в списках! И удивительно ли, что царь решился, наконец, принять меры?.. Если бы не друзья Сержа, и хлопоты старших друзей, не миновать бы Сашке севера!»

Оба  радовались, узнав, как Иван Никитич Инзов, человек исключительной порядочности, понял, что представляет их беспутный, но талантливый сын, и не был слишком строг к нему и их тревоги успокоились: генерал отечески встретил сына, и все годы покрывал его «проказы», посылая о нем хорошие отзывы в Петербург; освобождая его от службы и предоставляя ему полную свободу для занятий творчеством. Как они спокойно жили все эти годы!

 И только  в этом году они забеспокоились, когда Сашка стал жаловаться в письмах Лёвушке на совершенно иное отношение нового своего начальника — графа Воронцова. Отголоски этого доходили до них и от Вяземского и Тургенева чуть раньше, но поняли, что все серьезно, когда  Александр Иванович получил от Сашки письмо, копию с которого Тургенев переслал им: «Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мной с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое… Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой».

Надежда Осиповна до сих пор не могла забыть вид мужа, когда он прочитал это письмо старшего сына.
– Опять! – неожиданно от его кресла раздался вопль. Ольга и Лев прибежали на этот истошный крик и еле тогда успокоили отца. О Воронцове они знали то, что он обласкан государем, что граф - меценат, либерал, герой Отечественной войны. И – вот!..

С тех пор они с обреченностью ожидали  недобрых вестей с юга. И не ошиблись. Вяземский вскоре получил письмо от жены, жившей в это время в Одессе -  Сашка с ней подружился и посвящал ее в свои столкновения с Воронцовым: «Ничего хорошего не могу сказать тебе о племяннике Василия Львовича. Это совершенно сумасшедшая голова, с которою никто не сможет совладать. Он натворил новых проказ, из-за которых подал в отставку. Вся вина — с его стороны... Он захотел выставить в смешном виде важную для него особу (Воронцова – губернатора Новороссийского края и непосредственного начальника) – и сделал это; это стало известно и, как и следовало ожидать, на него не могли больше смотреть благосклонно».

Придя в ужас от сыновней «непокорности властям» и «политической неблагонадежности», они стали ждать развязки. И она не замедлила случиться.

Несколько дней они гадали, из-за чего их сын не поладил с графом. Сергей Львович  объявил, что – из-за эпиграмм, на которые, знает, Саша не скупится. Но его вызвал Адеркас и сообщил, что все произошло из-за безбожия сына. Волосы у него зашевелились. Из-за безбожия?!.. Как так?!.

–  Вместо ожидаемого скорого освобождения, на что мы надеялись, он попадет во вторую ссылку – теперь северную! – обрушил он теперь свое горе на Надин. – И неизвестно, какой она будет. Может, даже – бессрочная. Безбо-о-о-жие!.. – глаза, которые он обратил на жену, стали совсем больными. Они не могли знать о происходящем в Новороссийском крае, и сразу и безоговорочно  обвинили во всем Сашу.

Последний, правда, и сам не знал полной картины. С Воронцовым, губернатором Новороссийского края, у него постепенно охлаждались отношения – они оба не понравились друг другу с первой встречи.

Сашу насторожило, что граф, как только занял должность Бессарабского губернатора - вместо Инзова, начал с того, что всех отправил в отставку. Но его, по просьбам Тургенева, «Княгини ночи», оставил при себе. И при знакомстве с ним в Кишиневе, глядя на него холодными глазами, сразу объявил, что берет его под свое начало. А потом даже стал приглашать в свой дом. Но  Саша всегда чувствовал настороженное отношение генерала к себе. Вот почему он всегда предпочитал находиться на половине графини, среди её гостей, а не графа – в бильярдной.

Взаимное недоверие росло, им еле удавалось скрыть свои антипатии. Саша начал писать о нем эпиграммы, не зная еще ничего о том, что Воронцов уже заговорил о нем отрицательно в письме к графу Павлу Дмитриевичу Киселеву, откровенно сожалея о своих симпатиях к либерализму. Среди названных в письме лиц прозвучало и  фамилия «Пушкин»: «…я говорю с ним не более четырех слов в две недели, он боится меня, так как он хорошо знает, что при первых дурных слухах о нем я отправлю его отсюда, и что тогда уже никто не пожелает взять его к себе; и выразил желание удалить его из города – я был бы этому очень рад, так как не люблю его манер и не такой уж я поклонник его таланта – нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно…»

Губернатор Новороссийского края просил Киселева передать его письмо Александру I, но, не дождавшись известий о выполнении этого поручения, нащупал другой путь для достижения своей цели: 24 марта 1824 года писал письмо теперь Нессельроде, управляющему Министерством иностранных дел. Но здесь он говорил о нем , как о «символе либеральных идей на юге России», который он готов сокрушить на глазах у царя».

Хитрость, почувствованная Сашей в графе, не имела границ. Запечатав и отправив это письмо, тут же написал Киселеву, что напишет Нессельроде о том, что «в Одессе ему льстят много людей, которые портят его и причиняют ему много зла и в интересах самого поэта его покинуть». – Генерал лгал, желая остаться либеральным в глазах тех, кто просил его за Сашу, среди которых был и Киселев.

Нессельроде, хоть и был полностью на стороне графа,  не смог ответить сразу – государь был в Европе. Вот почему, в начале апреля 1824 года, не выдержав, Воронцов написал уже Николаю Михайловичу Лонгинову, личному секретарю императрицы Елизаветы Алексеевны, что на поведение Пушкина «я жаловаться не могу, но он ничего не хочет делать и проводит время в совершенной лености; таскается с молодыми людьми, которые умножают его самолюбие, коего и без этого он имеет много; он думает, что он уже великий стихотворец, и не воображает, что ему надо бы ещё долго почитать и поучиться, прежде, нежели будет человек отличный, В Одессе много разного сорта людей, с коими этакая молодежь охотно видится и, желая добра самому Пушкину, я прошу, чтобы его перевели в другое место».

Нетерпение расправиться с «самолюбивым поэтишкой» охватило генерала и не отпускало: он писал, уже  в конце апреля, опять Лонгинову – настоятельно: «Я повторяю свою просьбу – избавить меня от Пушкина, – продолжая лицемерить: – это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его более ни в Одессе, ни в Кишиневе».

После этого Воронцов отбыл в Крым на лечение, но правителю своей канцелярии, Казначееву, указал, чтобы за «Пушкиным установили строгий надзор», и «найти, во время пребывания поэта в Кишиневе, куда тот уехал на две недели, факты, компрометирующие в его действиях антиправительственные выходки…». – Разрешение на выезд он Саше дал, чтобы создать условия для уличения его в чем-нибудь.

Нессельроде в Петербурге не забывал о просьбе друга и тоже не сидел, сложа руки: поручил перехватывать московскому почт-директору все письма Саши. И, вот, им в руки, наконец, попало письмо Саши Вяземскому с рассуждениями об атеизме. Обо всем доложили Александру I, который был испуган происходящими в Европе революциями. Выслушав Нессельроде, который расписал происходящее в Новороссийском крае в черных красках, царь, недолго думая, принял решение об увольнении Саши со службы уже 8 июля. А уже 11 июля 1824 года об этом графу Воронцову с ликованием сообщал Нессельроде.

Пока за его спиной заваривалась эта каша, Саше поручили обследовать три уезда, охваченные саранчой, на которое ушло бы три месяца, займись он таким обследованием на самом деле. Но он, доехав до Херсона, пробыл неделю в Сасовке под Елизаветградом, у приятеля Добровольского и, вернувшись в Одессу второго июня, решил, что предписанная ему командировка его унижает и написал прошение об отставке.

Не успели генералу Воронцову представить это прошение, как тут же, на следующий день, 9 июня, граф отправил  прошение Пушкина  Нессельроде без аттестата – «для консультации, как поступить». А тот прислал ему доказательство, уничтожающее «поэтишку» – перехваченное письмо Саши Вяземскому об атеизме. Что и решило  судьбу Саши – Александр I был убежден, что революции в Европе, которых он так боится, вершатся безбожниками. И завертелась дьявольская машина, которая перекрутила его судьбу.

Сашина попытка  уйти с государственной службы Воронцов воспринял как очередную дерзость, и он постарался, через Нессельроде, чтобы прошение об отставке повлекло для «арапа» серьезные последствия. И это ему удалось – по распоряжению царя, за «дурное поведение», Сашу исключили из списка чиновников министерства иностранных дел. Об этом с удовлетворением поторопился сообщить графу тот же Нессельроде: «Пушкин слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом вступлении его на общественное поприще…»

Вызвав его к себе и глядя на него с сожалением, Казначеев, управляющий канцелярией,  объявил Саше:
– Царь положил сослать вас в Псковскую губернию – под строгий надзор местных властей…

Такое задание хитроумный Воронцов оставил Александру Ивановичу, а сам выехал на отдых в Крым, посчитав, что каша уже заварена и пусть все выглядит так, как будто он ко всему этому не имеет никакого отношения: попытался сохранить видимость порядочности перед теми, кто просил тогда за поэта в Петербурге.

«Все вернулось на круги своя! Все как тогда – перед высылкой!» – Мысли о самоубийстве вновь овладели Сашей с новой силой. Раньше, подумывая об этом, он писал иносказательно Левушке: «Крайность может довести до крайности…», а почта, которая перлюстрировала все его письма, не дремала и слухи о его самоубийстве разлетелись не только в Петербурге, но и в Москве.

Дошли они и до князя Вяземского в Варшаву, но он им не поверил и принялся ерничать в письме к жене в Одессу: «Если Пушкину есть возможность оставаться в Одессе, то пусть остается он для меня, чтобы провести несколько месяцев вместе. Мы создали бы что-нибудь! А если он застрелился, то надеюсь, что мне завещал все свои бумаги. Если и вперед застрелится, то прошу его именно так сделать. Бумаги – мне, а барыш – кому он назначит. Вот так! Теперь умирай он себе – сколько хочет. Я ему не помеха!.. Привези все, что можешь, из стихов Пушкина. Целую его…»
Но точно узнав, как в действительности решилась Сашина судьба, князь в тревожном письме к Александру Тургеневу, возмущался: «Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство – заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской?.. Признаюсь, я не иначе смотрю на эту ссылку как на смертельный удар, что нанесли ему. Не предвижу для него исхода из этой бездны…»

Двадцать девятого июля, поставив свою подпись под приказом о «незамедлительном» выезде из Одессы и увидев в предписании: «Ехать, нигде не останавливаясь по своему произволу по указанному маршруту… следовать через Николаев, Елисаветград, Кременчуг, Чернигов и Витебск», и с оговоркой «только ни в коем случае через Киев!», Саша горько усмехнулся: «Как же они могут допустить, чтобы я там виделся с «подозрительными» лицами?!.

Целые сутки он предавался отчаянию: хоть здесь и был в ссылке, но Одесса – оживленный портовый город, где много интересного: и люди, и итальянская опера… бурлящая «пестрая» жизнь… – по сравнению с тем, куда предстоит возвращаться. «Пусть иногда я чувствовал себя здесь узником, ссыльным невольником, и я не раз хотел бежать; пусть и не хватало мне живой петербургской литературной жизни и моих друзей… Но – в Михайловском меня ждет полное одиночество, безвыездное, пустое… И, что самое страшное – оно не ограничивается определенными сроками… – опустил голову. – Лу-у-ч-ше я бы застрелился...»

Получая подорожную с указанием маршрута и подписывая бумагу, где указывалось, что он «обязывается без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу, а по прибытии в Псков явиться к гражданину губернатору», Саша дрожал от ненависти ко всем. Но взяв положенное, по числу верст –1621– на три лошади по 389 рублей 4 копейки, и еще заняв денег у приятелей, у кого: двадцать – тридцать, а у кого – пятьдесят рублей,  а у княгини Вяземской – и на коляску, они с Никитой выехали на новое место ссылки – в Михайловское. Коляску  думал продать потом кому-нибудь, когда доедет, и вернуть деньги милой княгине.

Одетый в желтые нанковые шаровары, в русскую цветную измятую рубаху, подвязанный вытертым черным шейным платком, Саша ничем не отличался от своего человека – дядьки Никиты, когда они поехали по указанному маршруту.

Путь в Михайловское пролегал через Белоруссию. И в Могилёве, на почтовой станции, Сашу вдруг узнали гусары Лубенского полка и уговорили посидеть с ними. Начав там дружескую пирушку, продолжили ее на квартире корнета Куцынского. Среди гусаров, которые упросили прочитать стихи, был и поручик Мариупольского гусарского полка Станислав Юревич, белорусский шляхтич, который прощаясь, ему посоветовал передохнуть в селе Колпино, у его дяди, Игнатия Семёновича Деспот-Зеновича.
Из Могилева они выехали седьмого августа, в четыре часа утра, а восьмого уже прибыли в Колпино. Но Деспота-Зеновича, из-за которого он отклонился от маршрута, дома не оказалось и он, оставив записку, что «Александр Пушкин сердечно благодарит Игнатия Семеновича Зеновича за его заочное гостеприимство. Он оставляет его дом, искренно сожалея, что не имел счастия познакомиться с почтенным хозяином. 8 августа 1824», – отправился дальше.

Но еще долго оглядывался на дом Зеновича, окруженного старинным парком: в душу запали большие аллеи вокруг него – деревья достигали необычайной высоты, и их переплетающиеся кроны создавали густую лиственную крышу так высоко, что в этот солнечный день в парке было тенисто и прохладно. Рядом сверкало маленькое искусственное озерцо, а сам парк был окружен большим каналом.
 
Хоть различные части дома были сооружены в разное время – снаружи форма местами была неправильной и беспорядочной, – внутри он оказался уютным и удобным: стены и потолки побелены белой известкой с голубым оттенком, деревянный пол не крашен, но выскоблен дожелта. Мебель, хоть и старинная – видимо, собиралась несколькими поколениями, в хорошем состоянии. В большой галерее дома висели портреты, писанные маслом и в обрамлении бронзовых рамок. Глядя на них, Саша впервые захотел иметь свой дом, свое семейное кладбище, где покоились бы все поколения рода. «Как будет покойно спать под деревьями на холме, длинные ветви которых будут касаться крестов и мраморных памятников на могилах!»

Перед отправкой дальше по маршруту Никита сообщил:
– Из Колпина до Опочки есть два пути…

– Давай поедем более короткой и прямой дорогой – поездка так прискучила, что мочи нет… – Ничего больше не хотел, как только очутиться в постели.

Ехали так скоро, что восьмого августа перед ними уже показались холмы Опочки. Но здесь казна отказалась везти их дальше на своих лошадях, и пришлось посылать в Михайловское за своими. И теперь в их ожидании Саша убивал время за бильярдом в трактире у Лапина.

Кучер Петр, который приехал за ними, привез их очень поздно домой. Соскочив на землю со словами: «Ну, вот и приехали...», Саша понял, что не испытывает никаких чувств, кроме усталости и досады. Все уже спали, но родные встали и, наскоро обняв его, опять улеглись.

На следующий день он долго спал, не беспокоясь о том, что нарушил маршрут: вместо того, чтобы прямо ехать в Псков, как ему было указано, он заезжал к своему другу Родзянке; в Колпино – к Деспоту-Зеновичу; потом поехал прямо в Михайловское, а не в Псков, как было ему предписано, чем внес переполох в планы губернатора Псковской области Адеркаса и предводителя дворянства подполковника Львова. По их расчетам, если он выехал из Одессы 31 июля, он должен бы прибыть в Псков еще 7 августа. Назначенный наблюдателем за его поведением Иван Рокотов приехал восьмого и сообщил им, что «поэта все еще нет…», а потом взял и вовсе написал отказ надзирать за ним.

Непослушание тут же обернулось наказанием – фон Адеркас сделал распоряжение о  высылке Саши в Псков. Пришлось его долго упрашивать, объясняя, что опоздал потому, что пришлось ждать, пока родители пришлют лошадей из Михайловского, так как дальше ехать не на чем было – на казенные кончились деньги.

Удалось уладить дело, дав губернатору новую подписку, что обязуется «безотлучно жить в поместье родителей, вести себя благонравно, не заниматься неприличными сочинениями и суждениями, вредными общественной жизни, и не распространять их…» – Подписывая мерзкую бумагу, он весь дрожал: «А почему они не запретят мне дышать?..» – Гневно сжимая кулаки и вгоняя длинные ногти в ладонь, он глядел, как фон Адеркас кладет бумагу, ограничивающую его свободу, в ящик стола.

Возвращаясь из Пскова, он ехал версты три лесом до самой усадьбы по сосновому лесу, окутывающим его смолистым духом. Заливисто пели птицы, а под ногами стлался изумрудный мох, но он ничего не замечал, глубоко погрузившись в раздумья.
Поднявшись на горку, присел и долго вглядывался в неторопливое течение Сороти и в отражение деревьев в огромном пруду. Повернул голову: с левой стороны виднелся еще один водоем, который уходил в темный лес…

Вздохнул полной грудью: «Как же все величественно, волшебно, близко моему сердцу!.. Один вид Михайловского, кажется, примиряет меня со своим положением…» – Быстро скатившись к обрыву, на ходу сбросил одежду и кинулся в прохладные воды Лучаново. Долго плавал в озере, отфыркиваясь и пытаясь смыть с себя липкие взгляды любопытных в кабинете Адеркаса. С содроганием вспомнил, как подписывал документ с обещаниями… Удовольствие от плавания не смыло горечь с души. «Делать нечего! Но… черт ли в них!..»

Встреча с родителями при свете дня оказалась безрадостной. Сергей Львович и Надежда Осиповна не сказали, что огорчены его поведением, но и не смогли скрыть недовольные взгляды. «Молчат и – слава Богу!», – ухмыльнулся. Заговори они, не знал, чем бы все закончилось – нервы у него были на пределе. Зато нянюшка, Аринушка, лила радостные слезы, утирая их пухлыми руками, после того, как он, кратко прижав ее к себе и поцеловав в глаза, отпустил. И Олюшка никак не могла оторваться от него, следуя за ним по пятам.

Определили его в ту же комнату, где обычно останавливался. С огорчением огляделся – она будто стала еще меньше, хотя обстановка и не изменилась: деревянная кровать с двумя подушками, два деревянных стула, ободранный ломберный столик. «Он будет, вероятно, служить мне и письменным… – свел недовольно брови. Книги, привезенные с собой, сам уместил на небольшой полочке, и, с унынием оглядев все, совсем загоревал: как он может жить здесь, лишенный всех удобств, которые были у него не только в Одессе, но даже в Кишиневе! – Что ж… Придется привыкать… Зато неограниченное время – в утешение! Уж чего-чего, а его – вдосталь! То и хорошо! То и славно! Закончу начатые поэмы и стихотворения!..»

Сергей Львович сидел в спальне в кресле, опустив голову к правому плечу, будто прислушивался к чему-то в себе. Думы обуревали его: Александр приехал в Михайловское с полной выключкой из службы, без гроша в кармане. «Могу ли я радоваться такому положению?..»

И сын, вернувшийся от Адеркаса, настороженно отнесся к нему. После стольких лет разлуки! Видимо, боялся, что он, отец! не поймет его и не примет. Но как не принять родного сына, с которым он, хоть и огорчен его поведением, рад свидеться? – Сергей Львович с удивлением смотрел на слезы счастья, проливаемые Надин: раньше он не замечал такой её любви к старшему сыну.
 
– Ну что, Александр, произошло на этот раз? – спросил он, подавая сыну руку для поцелуя, как только первая неловкость от встречи прошла. Оба сумели скрыть внутреннюю дрожь.

Вспыхнув до корней волос, сын буркнул:
– Все то же! Я не позволю делать из себя шута! Пусть саранчу у него истребляют другие, а мое дело – литература!

У Сергея Львовича брови удивленно взлетели вверх. «Ба!.. Он не знает, что главной причиной удаления его из Одессы стала строчка в письме о его безбожии к кому-то, перехваченном почтой для перлюстрации... Думает, что причиной удаления его явилась саранча!..»

Уже прошло двадцать дней со дня возвращения в Михайловское, когда Саша, наконец, получил утешительное письмо от Антона Дельвига: «Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т.е. делай, что хочешь, но не сердись на меры людей, и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видел ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали… Чего тебе не достает? Маленького снисхождения к слабым. – Принялся заклинать: – Не дразни их год или два, бога ради! Употреби лучше время твоего изгнания. Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить. Мертво и холодно…»

Саша горько усмехнулся, понимая, что последними строчками друг пытается его хоть как-то утешить, вспоминая шалости, которым они предавались до ссылки. «Но милый Дельвиг не осознает, как же здесь плохо! Он не может даже вообразить эти ссоры с родителями, повторяющиеся изо дня в день и иссушающие мою душу! Мало того, что отец, испуганный, постоянно ноет, что и его тоже ожидает та же участь, так к нему присоединилась и maman. И, постепенно развязав языки, оба неустанно упрекают меня за ссылку, считая и себя невольно вовлеченными в мое несчастье!»

Не мог он рассказать другу и то, что на него сыплются такие нелепые обвинения, что было бы смешно, если бы не было так горько.

– Ты вредно влияешь на Олю и Лёльку, проповедуя им атеизм… – постоянно бурчал отец.

Только его вспыльчивость и раздражительность удерживали Сашу от прямого объяснения. «Напряжение, растущее между нами, все равно приведет к чему-то… я это чувствую-чувствую…» – И спасался от скандалов, пропадая у Прасковьи Александровны, милой соседки из Тригорского...

После отказа Рокотова следить за ссыльным поэтом, маркиз Паулуччи предписал Опочецкому Уездному Предводителю дворянства, Пещурову, что «если статский советник Пушкин (Сергей Львович) даст подписку, что будет иметь неослабный надзор за поступками и поведением сына, то последний может оставаться под присмотром своего отца и без избрания особого к таковому надзору дворянина, – тем более, что отец Пушкина есть из числа добронравнейших и честнейших людей».

Узнав о предписании Адеркаса взять с его отца подписку о том, что он будет иметь неослабный надзор за его поступками и поведением, Саша рассвирепел… Картина ссоры потом не раз вставала перед глазами, когда чаша его терпения переполнилась, и он попытался объясниться с отцом. Но тот поднял такой крик, будто его убивают. Посмотрел на мать, надеясь на ее поддержку, но та отвела взгляд. «Согласна, значит, с ним!..»

И, сорвавшись, в гневной вспышке, он высказал им все, что накопилось за три месяца мучительного пребывания с ними под одной крышей. Его крик, полыхающее от негодования лицо, беспрерывно размахивающие руки подлили масла в огонь и отец начал задыхаться от возмущения:

– Я тебе… запрещаю… знаться с этим… чудовищем… с этим выродком-сыном!.. – обернулся к притихшему Лёвушке. А после, не стесняясь прислуги, начал бегать по всему дому, крича, что «сын его бил»… «хотел бить»… «замахнулся»… «мог прибить».

«Боже!.. За что?! – Обхватив горящую голову руками, Саша некоторое время потрясенно смотрел на родителей. А потом сорвался с места и, влетев к себе в комнату, не давая себе остановиться и подумать, накатал псковскому губернатору Адеркасу письмо: «Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Но важные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви к прочим детям. Решаюсь для его спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства».

Выскочил на улицу и на старой кляче поехал к соседке Осиповой – не раз она выручала его в трудные минуты добрым советом, утешением и он доверял Прасковье Александровне безмерно.

Но, выслушав сбивчивый рассказ пылающего стыдом и гневом Саши о случившемся, она отговорила его от необдуманного поступка.

– Александр Сергеич! Не торопитесь отправлять это письмо… – взмолилась она, показывая на письмо, которое он отдал ей до этого безропотно. – Обратитесь к Жуковскому за срочной помощью… Погодите, я и сама ему напишу…

Придвинув и ему бумагу и перо, усевшись с ним за один стол, она быстро набросала такие строки: «Василий Андреевич! Из здесь приложенного письма усмотрите Вы, в каком положении находится молодой пылкий человек, который, кажется, увлечен сильным воображением, часто, к несчастью своему и всех тех, кои берут в нем участие, действует прежде, а обдумывает после. Несмотря на все, что происходило, Александр, кажется, имеет счастье пользоваться Вашим доброжелательством. Не дайте погибнуть сему молодому, но, право, хорошему любимцу муз. Помогите ему там, где Вы; а я, пользуясь несколько его дружбою и доверенностью, постараюсь, если не угасить вулкан, – по крайней мере, направить путь лавы безвредно для него…»

Саша и сам описал произошедшее в доме Жуковскому: «Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моем положении! Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше; но скоро все переменилось. Отец, испуганный моею ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь. Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче – быть моим шпионом. Вспыльчивость и раздражительная чувственность отца не позволяли мне с ним объясняться; я решил молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу моему и прошу позволения говорить искренно –  более ни слова... Отец осердился. Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils denature (с этим чудовищем, с этим бесчувственным сыном (фр.)). Жуковский, думай о моем положении и суди. Голова моя закипела, когда я узнал все это. Иду к отцу: нахожу его в спальне и высказываю все, что у меня на сердце было целых три месяца; кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользовавшись отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил... Потом, что хотел бить!.. Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет от меня с уголовным обвинением? Рудников сибирских, лишения чести? Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра. Еще раз спаси меня. Поспеши, обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться. Дойдет до правительства; посуди, что будет. А на меня и суда нет. Я «hors la lois» (вне закона)».

Получив ответ Жуковского, он несколько утешился: «Милый друг… На письмо твое, в котором описываешь то, что случилось между тобою и отцом, не хочу отвечать, ибо не знаю, кого из вас обвинять и кого оправдывать. И твое письмо и рассказы Льва уверяют меня, что ты столько же не прав, сколько и отец твой. На все, что с тобою случилось и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, все твое возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые,  – шелуха. Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах, силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывет, если захочет сам. Плыви, силач. А я обнимаю тебя. Уведомь непременно, что сделалось с твоим письмом ( к Адеркасу). Читал «Онегина»  и «Разговор», служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе. И какое место, если с высокостию гения соединишь и высокость цели! Милый брат по Аполлону! это тебе возможно! А с этим будешь недоступен и для всего, что будет шуметь вокруг тебя в жизни».

Видимо, Василий Андреевич написал и отцу, потому, что семья уехала в середине ноября, оставив его с няней Ариной. И он начал много работать, несмотря на то, что друзья перестали ему писать, испуганные его второй ссылкой. И шли дни за днями, тягучие, скучные…

Уже после отъезда родителей Саша написал более спокойное письмо Жуковскому: «Мне жаль, милый, почтенный друг, что наделал эту всю тревогу; но что мне было делать? я сослан за строчку глупого письма, что было бы, если правительство узнало (бы) обвинение отца? это пахнет палачом и каторгою. Отец говорил после: «Экой дурак, в чем оправдывается! да он бы еще осмелился меня бить! да я бы связать его велел! – Зачем же обвинять было сына в злодействе несбыточном? «Да как он осмелился, говоря с отцом, непристойно размахивать руками?» – Это дело десятое. «Да он убил отца словами!» – каламбур и только. Воля твоя, тут и поэзия не поможет» –  Никак не мог простить трусость отцу, которого преследовала мысль, что среди них находится опальный сын, преследуемый властями. Ему было страшно за других детей, которые любят его. «Он их тоже совратит в безбожие!»

Саша его не понимал, а отец хотел как лучше: Пещуров, поручая ему принять на себя надзор за поступками сына, обещал, в случае его согласия, воздержаться со своей стороны от назначения других наблюдателей за ним. И Сергей Львович решил, что он сможет таким образом удержать чужих людей от проникновения в тайны его семейства. Мечтал удержать и своего сына от будущих безумств, потому и согласился.

Но когда увидел, как все воспринято враждебно, срочно увез семью в Петербург, откуда и послал отказ от возложенной на него обязанности: «Не могу воспользоваться доверием генерал-губернатора, ибо, имея главное поместье в Нижегородской губернии, а всегдашнее пребывание в Петербурге, я по делам своим могу потерпеть совершенное расстройство, оставаясь неотлучно при одном сыне, тем более что непредвиденные обстоятельства вынуждают меня быть вскоре в Москве…»

Об отказе отца надзирать за ним Саша так и не узнал, и продолжал держать на него обиду. Из семьи поддерживал связь только с братом, который ему был необходим: через него решал литературные дела. Сразу же после ссоры, разлучившей его с родителями, сестра Оля предлагала остаться с ним в Михайловском, но Саша  ее пожалел и отказался. «Я признан виновным и расплачиваюсь ссылкой, а за что она должна вянуть в глухой деревне, без встреч, без выездов и друзей?..»

Пытался заглушить обиду и тоску работой, но ссора с отцом нешуточно угнетала. После казни пяти декабристов, которая потрясла его до глубины души, он нарисовал портрет отца на листе черновой тетради рядом с рисунками виселицы, а наверху начертал: «И я бы мог, как шут ви (сеть)…». – Неотступно думал о том, что случилось бы, если б отец все-таки пожаловался на него и его посадили бы в крепость за безбожие. Ведь это главное,  в чем отец его обвинял! Мать, которая уже согласилась с такой его участью, обняв его тогда, прорыдала сквозь слезы: «Что со мной станет, если тебя посадят в крепость?». –  Помнит и свою реакцию на этот вопрос: «А со мной?"..»

О ликовании родителей по поводу его освобождения  из ссылки и приема его Николаем I, новым царем, писал Дельвиг, который держал его всегда в курсе дел родителей.  Антон написал: «Я знаю, твою благородную душу,  ты не возмутишь их счастья упорным молчанием».

Однако, Саша  не захотел встречаться с родителями и находился в Москве, беспечно летая по бульварам, театрам, гостиным… В Петербург не ездил, но в Москве часто посещал дядюшку – Василия Львовича, которого любил. Прощать отца не мог, и ссора эта между ними длилась и длилась, высушивая их души.
 
Сергей Львович тоже сильно переживал, и уже в середине октября 1826 года не выдержал и пожаловался в письме брату Базилю: «…Нет, добрый друг, не думай, что Александр Сергеевич почувствует когда-нибудь свою неправоту передо мною. Если он мог в минуту своего благополучия, и когда он не мог не знать, что я делал шаги к тому, чтобы получить для него милость, отрекаться от меня и клеветать на меня, то как возможно предполагать, что он когда-нибудь снова вернется ко мне? Не забудь, что в течение двух лет он питает свою ненависть, которую ни мое молчание, ни то,  что я предпринимал для смягчения его участи изгнания, не могли уменьшить. Он совершенно убежден в том, что просить прощения должен я у него, но он прибавляет, что если бы я решил это сделать, то он скорее выпрыгнул бы в окно, чем дал бы мне это прощение... Я еще ни минуты не переставал воссылать мольбы о его счастии и, как повелевает Евангелие, я люблю в нем моего врага и прощаю его, если не как отец, – так как он от меня отрекается, – то как христианин, но я не хочу, чтоб он знал об этом: он припишет это моей слабости или лицемерию, ибо те принципы забвения обид, которыми мы обязаны религии, ему совершенно чужды. Более всего в поведении Александра Сергеевича вызывает удивление то, что как он меня ни оскорбляет и ни разрывает наши сердечные  отношения, он предполагает вернуться в нашу деревню и, естественно, пользоваться всем тем, чем он пользовался раньше, когда он не имел возможности оттуда выезжать. Как примирить это с его манерой говорить обо мне – ибо не может ведь он не знать, что это мне известно. Александр Тургенев и Жуковский, чтобы утешить меня, говорили, что я должен стать выше того, что он про меня говорил, что это он делал из подражания лорду Байрону, на которого он хочет  походить. Байрон ненавидел свою жену и всюду скверно говорил об ней, а Александр Сергеевич выбрал меня своей жертвой. Но эти все рассуждения не утешительны для отца – если я еще могу называть себя так. В конце концов: пусть он будет счастлив, но пусть оставит меня в покое».

Сердечная боль Сергея Львовича была такой острой, что он не мог оставаться спокойным ни на минуту и все это время жаловался всем. Зятю Сонцову он написал: «Мое положение ужасно… Мне очень хотелось бы надеяться, что Александр Сергеевич устанет наконец преследовать человека, который хранит молчание и просит только о том, чтобы его забыли…». – Злые языки переносили от отца к сыну и от сына к отцу случайно оброненные фразы и слова, еще больше разъединяя их.

Но друзья пытались их помирить. Князь Вяземский, зная об особом доверии между Сашей и его сестрой, писал Ольге: «Убедительно прошу Вас написать Вашему брату... и умолять его сделать миролюбивые шаги по отношению к Вашему отцу, заставив его понять, что этот мир необходим для Вашего спокойствия. Кроме того, я опасаюсь для него того впечатления, которое может произвести в свете и в уме самого императора его ссора с родителями. Мы живем в такое время, когда все становится известным; у брата Вашего есть враги, – они не преминут обрисовать его в глазах императора человеком, который восстал против всех законов божеских и человеческих, который не выносит ни малейшего ограничения, из которого получится дурной гражданин, так как он – дурной сын. Я много раз говорил с Вашим братом на эту тему, но всегда без успеха: Вам известна его преувеличенная раздражительность. Но я настаиваю на том, что неприлично и дико сыну быть в ссоре с отцом. Зачем же тогда иметь ум, как не для того, чтобы становиться выше мелких житейских неприятностей? Во-всяком случае, если хорошо быть великодушным по отношению к тем, на которых мы имеем поводы жаловаться, то не во много ли раз более прекрасно быть таковым по отношению к своему отцу, если он, действительно, может быть в чем-либо виноват перед своим сыном». – Эти строки привели к новым потокам слез, которые Оля проливала из-за ссоры дорогих ей родных…

А упрямого Сашу в ноябре следующего года князь Вяземский спрашивал: «Часто ли  обедаешь дома, то есть, в недрах Авраама? Сделай милость, обедай чаще… родительской  хлеб-солью  надобно дорожить. Извини… что даю тебе совет, но ты знаешь, как я люблю тебя».

И барон Антон Дельвиг, лучший друг Саши, постоянно в своих письмах просил его примириться с отцом. И однажды пробил-таки  броню обиды друга. Саша, попросив у властей разрешения на переезд в Петербург, где в это время жили родители, первым делом поехал к ним. Как мать его удивила! Она не знала, куда его посадить и что предложить. Первый раз в жизни он увидел материнскую радость от того, что она его видит. Оля тоже сияла, а отец…

Отец, с которым он не виделся после ссоры целых два года, молчал.
Саша задал вопрос всем о Левушке:

– Давно писал?.. Мне, так после нагоняев только...

– Да, вчера получили письмо, – ответила Оля, утирая счастливые слезы.

Только сейчас, внимательно поглядев на нее, Саша отметил, что она потеряла первую девичью свежесть и выглядит не так уж и привлекательно. «Замуж ей пора!», – подумал тревожно.

Покосился на отца – тот продолжал вести себя отстраненно. Вспомнив муки стыда и боли, испытанные после того скандала и отцовских обвинений, что «сын хотел его бить», «хотел ударить», помрачнел. Но, пожалев милого друга, Антона Дельвига, пришедшего с женой, и кидавшего на него умоляющие взгляды, решил быть покорным сыном – барон в своих письмах неизменно просил его помириться с отцом. И, под внезапным импульсом, встал и подошел к отцовской руке. И его, после секундного замешательства, обняли.

Женщины тут же стали утирать глаза, а Дельвиг, милый Дельвиг просиял. Он и, впрямь, не ожидал такого: его Пушкин был тих, не задирался и даже иногда улыбался...

Но Саша все же поселился отдельно от родителей – в Демутовом трактире. Со временем взаимная отчужденность потеряла свою остроту, отношения с отцом стали более ровными и теплыми, особенно, когда Сергей Львович показал ему свою заботу о нем и выделил половину Болдино, когда он захотел жениться. Увидел, как отец, по-своему и серьезно, тревожится за его судьбу и как гордится его литературными успехами. А как он страдал от страха за его жизнь, когда он поехал воевать с турками…

А когда он, постоянно боящийся срыва свадьбы, попросил его написать письмо деду Натали, сделал это с готовностью. Родители волновались вместе с ним и постоянно поддерживали его письмами, сообщая о новостях в двух столицах, когда он находился в Болдино, запертый карантином из-за холеры.

И не удивительно, что в 1834 году он  взял управление отцовским имением в свои руки, чтобы успокоить старость отца и спасти имение от полного разорения. Но его  раздражало полное запустение дел, что ухудшило отношение между ними. Родители постоянно теребили его насчет денег. Лев делал долги и не отдавал, и приходилось их погашать ему. А муж Ольги постоянно требовал выделения ее доли наследства. Не выдержав, однажды Саша написал  жене: « Вероятно, послушаюсь тебя, и откажусь  от управления имением». То есть, и со стороны жены он не ощущал никакой поддержки: она продолжала его упрекать, что он заботится о родителях и сестре и брате. Но пытался ей объяснить: «Если не взяться за имение, то оно пропадет даром, Ольга Сергеевна и Лев Сергеевич останутся на подножном корму, а придется взять их мне же на руки, тогда-то наплачусь и наплачусь. А им и горя мало. Меня же и будут цыганить. Ох, семья, семья!..»

Он пытался уговорить родителей, чтобы они прожили в Михайловском несколько лет, пока не вылезут из долгов, но они не согласились. Они поехали туда только на время, и Саша, разозленный их неуступчивостью, не писал им три месяца. Сергей Львович, и так никогда не уверенный в завтрашнем дне, посчитал, что сын его бросил и слег от огорчения. Вскоре Саша получил письмо от милой соседки Осиповой: «Бога ради, напишите нам, ибо иначе, право! Ваш отец этого не вынесет. Поспешите же сообщить ему, что Вы его не забыли – мысль, которая его мучает и доводит до слез Вашу мать…»

Отношения опять стали напряженными, и Саша понял, что отец не оставит ему в наследство свое имение Болдино, на что он рассчитывал. С горечью написал жене: «…А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его наполовину промотал…»

Но тяжело заболевшая Надежда Осиповна примирила их. Она умирала. Саша писал подруге, Прасковье Александровне, в Тригорское: « Матери далеко до выздоровления, она слаба, однако ж, болезнь утихла. Отец всячески достоин  жалости».

Глядя на то, как он сидит, проливая слезы у постели матери, Саша и сам не мог сдержать слезы. Каждый день он прибегал к ним с утра, покупал лекарства, вызывал врачей, хлопотал, успокаивая мать, которая только его понимала из всех… А все его дела, литературные и финансовые, стояли.

В день Пасхи, 29 марта 1836 года, Надежда Осиповна умерла. Отец был не в состоянии делать хоть что-то, Лев находился на юге, Ольга была с маленьким ребенком. Пришлось самому заняться хлопотами по перевозке тела матери в Михайловское, где он похоронил ее в Святогорском монастыре 13 апреля 1836 года. В такой  горестный день рядом с ним была только соседка по Тригорскому – Прасковья Александровна и ее дети…

По необъяснимому порыву, поглядев на сухой песок, чистоту вокруг, Саша купил и себе место рядом с могилой матери, а потом, плача, признался Зизи, дочери Прасковьи Александровны: «Мать перед смертью просила у меня прощения, признавая, что не умела меня ценить… Судьба меня и здесь не пощадила, дав такое короткое время пользоваться нежностью материнской, которую я до этого времени не знал…» – он горько заплакал, а она его гладила по голове, по плечам, успокаивая…

После смерти матери положение отца усложнилось – ему негде было преклонить голову. В собственном доме Саши толпились Гончаровы: две сестры Натали, два ее брата, две старые тетушки их матери...

И Сергей Львович, который понял, что в семье сына ему места нет, написал горькое письмо управляющему Болдино Пеньковскому, что не знает, как жить дальше. Добрый человек пообещал ему внимание и заботу, если он переедет в Болдино, а потом попросил Сашу уговорить отца уехать из Петербурга туда.

Сергея Львовича звали и Сонцовы, и он решил жить у сестры, Анны Львовны. И, хоть с Болдино было бы намного меньше издержек, Сергей Львович, который не привык себя ограничивать, поехал первого июля в село Коровино Зарайского уезда, где  жили Сонцовы в летний период. Саша, после обоюдной тяжкой потери, не стал препятствовать.

И полетели письма туда и обратно. «Не получаю известий о сестре, которая уехала из деревни больной, – написал Саша на заполошное письмо отца о больной Ольге. – Ее муж, выводивший меня из терпения совершенно никчемными письмами, не подает признаков жизни теперь, когда нужно устроить его дела. Пошлите, пожалуйста (доверенность) на ту часть, которую Вы выделили Ольге. Это необходимо. Лев поступил на службу и просит у меня денег; но я не в состоянии содержать всех: я сам в очень расстроенных обстоятельствах; обременен многочисленной семьей, содержу ее своим трудом и не смею заглядывать в будущее… Я рассчитывал побывать в Михайловском – и не мог. Это расстроит мои дела, по меньшей мере, еще на год. В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью… Прощайте, дорогой отец, целую Ваши руки и обнимаю Вас от всего сердца»

Последнее письмо сына Сергей Львович получил в конце декабря 1836 года: «…Мне надо съездить в Москву, во всяком случае, я надеюсь повидаться с Вами. Вот уж наступает новый год – дай бог, чтобы он был для нас счастливее, чем тот, который истекает… – Не стал беспокоить его своей дуэльной историей с Дантесом, но сообщил: – У нас свадьба. Моя свояченица Екатерина выходит за барона Геккерна, племянника и приемного сына посланника короля голландского… Шитье приданого сильно занимает и забавляет мою жену и ее сестру, но приводит меня в бешенство. Ибо мой дом имеет вид модной и бельевой мастерской…»

И это было все, что Сергей Львович знал о делах сына в это время.

Но брак Дантеса на Екатерине не разрешил конфликта: француз продолжал преследовать Натали. В свете распространились слухи, что он женился на ее сестре только из-за того, что хотел спасти ее репутацию. Саша этого не перенес: спасение чести жены – дела мужа! И написал Луи Геккерну оскорбительное письмо, на которое мог быть только вызов на дуэль. Он знал, что вызов примет его приемный сын: как дипломат, посланник не имел права принимать участия в дуэлях…

О том, что сын еще двое суток боролся со смертью после тяжелого ранения на дуэли, его отец узнал в начале февраля, примерно через неделю после его смерти. «Он как безумный, – писал Вяземскому поэт Евгений Баратынский, который одновременно с отцом услышал о горестном событии и сразу же поспешил к несчастному, – долго не хотел верить. Наконец, на общие, весьма неубедительные увещания он сказал: «Мне остается одно: молить бога не отнять у меня памяти, чтобы я его не забыл». – Это было произнесено с раздирающею ласковостью».

После Сергей Львович признавался: «Время не ослабляет, а только усиливает мою горесть: с каждым днем моя тоска становится резче, а мое горе чувствительнее… насильственная кончина такого сына, каков мой, не принадлежит к числу обыкновенных несчастий. Для меня она была вне всякого вероятия…»

Он оставил стихи о сыне:

На память нашего поэта,
Погибшего во цвете лет,
Средь бурь, измен модного света, —
Дарю тебе его портрет.
Ты вспомнишь и мои страданья
Потоки слез моих очей,
И будут два воспоминанья —
Предметы дум души твоей,
Да не отравят твой покой
Сии мечты воображения,
Услышит теплые моленья
Мой хранитель — ангел твой!
Склонясь главою в прах,
Я слышу гения...
Парит он над тобою
И блещет яркою звездою,
И молит он о том же в небесах.

Сергей Львович умер 29 июля 1848 года, прожив семьдесят восемь и, пережив сына , на одиннадцать лет. Его похоронили рядом с ним и с женой.