Першинский корень

         Федот Кузьмич выбрался из бестолковой путаницы тальников и смородинника на приречный галечник. К осени река усохла, откатилась к правому берегу.
         Кузьмич приставил к кусту двустволку, устало сел на лесину, принесенную половодьем, отдохнуть на нежарком солнечном угреве. Непривычная слабость после простудной хвори повергла его в унылые размышления.
         Двоих сыновей унесла война, и остался он со старухой доживать век на таежном полустанке. Густой першинской закваски были ребята, словно молодые кедры, возросшие на приволье, навечно вцепившись корнями в саянский суглинок.
         Ладные были охотники, мало чем уступали отцу. Третий сын – последыш – ни статью, ни ухваткой не удался в породу Першиных. С малолетства присох он к книжкам, складно разговаривал по ним вслух, да так и свернул с таежной тропы, уехал в город. Теперь он большой ученый, о чем Кузьмич самолично читал в газете.
         Каждое лето приезжает он из города «на землю отцов» подышать кипрейным воздухом, испробовать духмяной таежной ягоды, похлебать харьюзиной ушки. Ничего не скажешь, голова мужика туго набита мозгами, но здоровьем хилый. Очки да нос крючком и на кой-то хрен клинышек бородки. Ему сапоги-болотники, котомку да ружье за плечи – и в тайгу, на зимовье. Глядишь, и костью раздался бы, а на них и мясо наросло. Только какой из него таежник? Сидит больше в огороде, блестит залысинами. В крайности убредет до ближайшего плеса, днями торчит на убрусном камне, читает либо пишет. Вечером придет в дом, довольно потирает руки:
– Работалось славно. Корми, мать. Устал и зверски проголодался.
         Поковыряет вилкой в миске, как заморыш-копалушенок, и сыт. Словом, не лежит сердце Кузьмича к последышу. Тайно считает, что его пригуляла супруга, когда соболевал он на дальнем зимовье, и пуще гложет тоска по погибшим сыновьям. В труху рассыпался листвяжной крепости першинский корень без молодой поросли. Остался Кузьмич, как эта лесина, выброшенная на галечник, да последыш Степан, навроде чахлой осины в согре. Нелегко доскребать восьмой десяток с такими думами.
         Перед самым уходом на войну средний сын Андрей, любимец Кузьмича, принес с болота сироту – сохатенка – и выходил на коровьем молоке.
– Расти, Сохач, – потрепал он за холку лосенка, – вернусь – вьюки возить на зимовье будешь.
         Но сын не вернулся. Зимой пришла и на него похоронка. Старшего к тому времени уже оплакали.
         А лосенок рос и мужал возле дома своих благодетелей вместе с коровой и телятами. Тогда еще держал Кузьмич корову и ее приплод до полутора, а то и двух лет. Ставил в зиму пять-шесть стожков сена.
         Дичи в тайге было не в пример богаче, и небольшая нужда держать скотину для мяса. Но Кузьмич и его сыновья ни разу не вскинули ружья ни на птицу, ни на зверя в пору их свадеб и расплода. Тогда и годилась домашняя солонина. Так шло от дедов: брали из тайги, жили тайгой, но и берегли ее, кормилицу.
         Размашистый домина Першиных, рубленный отцом Кузьмича из смолевого листвяка, стоял на отшибе, и Сохач со свету до темна пропадал неведомо где, а к ночи приходил ко двору.
– Спроводил бы, Федотушка, Сохача подале от людских глаз, – посоветовала старуха, – пущай Андрюшина память по тайге ходит.
         Кузьмич так и сделал. На веревочке, как теленка, отвел Сохача-двухлетку верст за сорок к дальнему зимовью, отпустил в тайгу. Сам ушел скрытно, по руслам ключей и речушек затерял следы. На другой день в обычное вечернее время пришел Андреев Сохач во двор Першиных как ни в чем не бывало. Три года прожил он возле дома. Выправился в могутного зверя, рогами обзавелся, а все был ручным, как теленок. И вдруг к осени взбесился. Землю роет, ревет трубно, глазами огонь мечет. С раздутыми ноздрями умчался в тайгу, ни вечером, ни ночью не вернулся.
– На любовь потянуло, – успокоил Кузьмич старуху, – считай, насовсем ушел.
         Но недели через две на рассвете вышел Кузьмич во двор, припорошенный кое-где снежком, и увидел Сохача. Лежал он под навесом и не поднял головы на зов. Сойки рогов обломаны, шея и грудь исполосованы рваными ранами.
– Эк встретили тебя таежные братцы, – – покачал головой Кузьмич и позвал старуху.
– Господи!.. Напасть какая!.. – запричитала она.
– Не суетись, не для того позвал. Согрей поболе воды, да положи в нее этой… как ее? Ну, твоей травы, что от ран помогает.
         Во второй раз в этом доме выходили Сохача. Он скоро окреп, зимой отпали обломанные рога, а к лету оформились новые, больше прежних, с широкими лопатами и с пятью стойками-отростками на каждом роге. За зиму и лето он взматерел, заметно раздался в груди, на шее загустела грива, лобастая голова стала огромной. Словно зная свою мощь и силу, он подходил к Кузьмичу, смотрел на него умными выпуклыми глазами, кажется, с осознанной благодарностью, осторожно терся отвислой губой о плечо и ладони. Старуха побаивалась Сохача и он, будто догадываясь об этом, не подходил к ней и сам.
         Отгремело грозами, отшумело ливнями лето. Утекла из тайги лишняя вода. Побурели, полегли травы. Зажелтели золотниками березы, прихваченные утренниками. И ушел Сохач искать обидчиков. Ушел с поднятой головой, не расходуя до времени силу. С тех пор Кузьмич не бил сохатых. Крепко запали в сердце слова старухи: «Пущай Андрюшина память по тайге ходит».
         Лет через пять, когда в зиму навалило несусветную толщу снегов, а к весне покрылись они коркой наста, пришел Сохач под окна Першиных. Старики обрадовались, выбежали навстречу дорогому гостю. Но когда увидел Кузьмич, что позданки Сохача изодраны в кровь, он скрутил такой тугой узел матюгов, что старуха распахнула рот и уставилась на мужа. И не диво. За всю долгую жизнь не слышала от Федотушки бранного слова.
         Кузьмич метнулся в дом, накинул полушубок и треух, схватил горсть патронов и с молодой прытью убежал на лыжах, на ходу заряжая двустволку. Воротился поздно.
– Паскудники… Варнаки! – негодовал он. – Сохатых по насту собаками вусмерть загоняют.
         На этот раз гостил Сохач недолго, пока зажили на ногах ссадины.
         И еще раз Андреева Сохача встретил Кузьмич у гремучего ручья, вблизи зимовья, где промышлял белку. Сохатый сам вышел к зимовью, почуяв знакомый запах. Он постарел, волос покрылся пепельным налетом, на боках проступили ребра. Ему перевалило за два десятка!
– Сохач! – воскликнул Кузьмич, – ты ли?
         Сохатый подошел и, как прежде, потерся губой о ладони старика.
– Андрюшу помнишь ли?.. – прошептал Кузьмич дрогнувшими губами и уронил слезу на морду зверя. Старик-Сохач уловил тоску в голосе Кузьмича, поднял голову, навел на него печальные глаза, осторожно положил морду на плечо.
– Помнишь, значит… помнишь… – шептал старик, оглаживая шею сохатого.
         Сохач постоял с минуту, побрел прочь по сугробу. У опушки оглянулся и ушел в сумеречную тайгу навсегда.
         Улетев думами к той давней встрече, к последней живой памяти о сыновьях, Кузьмич еле переборол закипевшие слезы. Годы, конечно, и хворь эта, будь она неладна, сказали себя, и ослаб старик телом и духом. Еще весной сплоховал он, окунулся в ледяное крошево и пластом провалялся весну и лето. Далеко ли сходил – до Кривого болота, подшиб пару серух, а усталость сморила, будто на Медвежью гору оттопал в оба конца.
         Донимает Степан: переезжайте, мол, к нему в городскую жилплощадь, с внуками забавляться, да отгорожено сердце Кузьмича от Степана холодной стенкой. Старуха молчит до поры, но…
         Хруст галечника оторвал Кузьмича от тяжелых дум. Из-за тальников на речную косу вышел парень, одетый для тайги, но по-городскому. Новенькая штормовка сидела на нем с красивой небрежностью, темные волны волос спадали на плечи, за спиной прилажена аккуратная торбочка, крепкую шею охватывал ворот красного свитера. Он скользнул по Кузьмичу равнодушным взглядом, развернул голенища сапог и забрел в воду. Точным движением руки кинул нахлыстом мушку-обманку в самую стремнину. Еще вчера подметил Кузьмич этого ладного парня, когда тот с товарищем сошел с поезда и в момент растянул цветастую палатку неподалеку от полустанка. Сейчас Кузьмич сидел в четырех-пяти метрах от парня и любовался его ловкостью и не-истраченной силой, которая легко угадывалась в каждом движении сбитой фигуры.
         С первого заброса удилище согнулось, на леске заходила рыба. Кузьмич, сам страстный рыболов, отметил, что парень по-торопился, грубо потянул рыбу, и она сошла. Что-то сразу изменилось в парне. Он засуетился, стараясь поскорее забросить мушку, а это не удавалось. «Не ерепенься, парень. Оплошку дал, эка беда!» – бодрил его Кузьмич про себя.
         Мушка упала в воду близ берега, и за крючок зацепился мелкий хариусок. Парень зло сорвал его с удочки, с силой ударил о галечник. Кузьмич заелозил на лесине. Парень между тем раз за разом выдернул еще двух рыбок и с нарастающим озлоблением бил их о камни.
– Чего рыбу изводишь, поганец? – не выдержал старик.
         Парень оглянулся через плечо.
– Рыбные запасы не обеднеют из-за этих рыбешек, – снисходительно пояснил он. – А ты, дед, ковыляй отсюда на полусогнутых.
– Мне ковылять не к спеху, – сохранил спокойствие Кузьмич. – А ты знаешь, что за каждого харьюза-маломерка штраф пять рублев?
– Так бы давно и сказал, – хохотнул парень, – выпить хочется, а не на что. На, старик, от щедрот Вадима Комова.
         Парень вынул из кармана десятку, небрежно бросил к ногам старика и зашагал по галечнику. Кровь прихлынула к лицу Кузьмича. Он вскочил, схватил двустволку.
– Стой, щенок! – закричал не своим голосом.
         Комов шел вразвалку, будто не слышал старика.
– Стой, говорю!..
         Грохнул выстрел. Пуля взвыла выше головы Вадима, срезала вершинку бамбукового удилища. Комов вздрогнул, повернулся побелевшим лицом к старику.
– Что ты, дедушка?.. – едва разлепил он задеревеневшие губы.
– Подь сюда!
         Комов робко подошел.
– Подбери деньги, паршивец! – строго скомандовал Кузьмич, не опуская двустволку.
         Вадим поднял десятку. Спесь с него слетела, как осенний лист. Он стоял бледный и растерянный, боясь шевельнуться. Дед оказался не развалиной-старикашкой, как подумалось сначала. Он высок и крепок, как горный кедр на картине Ряннеля. Его глаза насквозь прожигали Вадима. Такой тюкнет и не моргнет.
– Чтобы вашего цыганского балагана и духу не было. Скоро пройдет поезд – уезжай от греха. И не попадись мне с паскудством вдругорядь. Белку в глаз бью, – Кузьмич перекинул через плечо подстреленных уток, пошел, не оглядываясь.
         Случай этот распалил в душе старика давно копившееся возмущение на залетных горожан. Деды и прадеды кормились тайгой, она не скудела. А ныне год от году беднеет. Просторны Саяны, слов нет. Зверя, птицы, рыбы, грибов и ягод всяких в ней великое множество. Пользуйся, но и вперед гляди. А эти саранчой летят в тайгу на разной технике. Неводами выцеживают харьюзят-сеголеток без всякой пощады.
         Найдут груздок – перероют вокруг прель и мох до земли, вконец загубят грибницу. На десятки верст груздя не найдешь, а годов десять тому возили возами. Бульдозерным ножом бьют с разгону в комель столетних кедров, обивая шишку, а то и под корень пилят и вырубают кедрачи. Нахватают кошелку зеленой еще ягоды – перетопчут, переломают все малинники и смородинники. До сроку побивают неоперенную птичью молодь. Ночуют в таежной избушке – испоганят, и с нее же крышу жгут, а рядом сушняку и валежнику вдосталь.
         Заказники придумали, считай, в каждом таежном районе. А что толку? Вон он, заказник, рядом. Из него лесоучасток хлысты возит и кедру тоже. В нем и удочкой махнуть грех, а кому режевками рыбу грести дозволено. Как не дозволишь? То власть, то начальство, то родня, а то и за бутылку.
         И где уберечь заказник на сотню верст двум-трем егерям? Егерь, который и сам норовит на машину нахапать, али пьет беспробудно. Настоящему рыбаку и охотнику в заказник ходу нет. А хапуге-браконьеру безлюдье наруку, ему раздолье. Глядя на это, исконные таежники, что помоложе, тоже начали шкодить. Всю тайгу заповедной надо сделать и не любого-каждого в нее допускать. Которые замечены в паскудстве, тем вовсе запрет положить, чтобы и ноги их в тайге не было. Доподлинным охотникам и любителям права дать, чтобы берегли тайгу и живность в ней пуще глазу. Лучше их того никто не сделает. «Нет сил глядеть, как тайгу разоряют. Андрюшка, тот бы уберег, – думал Кузьмич, – лучше убраться в город к Степану, с глаз долой, чем эту срамоту видеть».
         На неделе засобирался старик в город.
– К Степану съезжу, внучат проведаю, – пояснил старухе.
– И то пора, – повеселела старуха, – младшего, Андрейку, в глаза не видел, а ему шестой годок.
– Раскудахталась. Сказал: еду проведать.
         В заплечную котомку уложили кедровых шишек, сыпанули орехов внукам на забаву. Положили по банке разных варений, моченой брусники, грибков, солить которые старуха большая мастерица, и в путь.
         Кузьмич на новой квартире Степана не был и не стал ее искать. Сноха Феня, конечно, ничего бабенка. Шустрая и уважительная. Цыганистые глаза с искрой. Но тонка шибко и пазуха пустая. Где ей першинскую породу множить. И внучата, Надюша и Сема, черноглазые, как воронята, всем в мать. С новой силой сдавила нутро Кузьмича старая боль о зачахшем першинском корне. «Заеду к Степану на работу, вместе с ним как-то способней на квартиру явиться», – решил он.
         Степан Федотович Першин, крупный ученый, ректор университета, давно разгадал причину отчужденности отца. Он, Степан, не оправдал надежд продолжить першинский таежный корень. «Можно ли винить родителей в том, что они желают видеть в детях свое повторение? – рассуждал Степан Федотович. – Это естественное желание. Разве я сам не хочу, чтобы мои дети работали со мной в одной области науки?»
         Он ни в чем не винил отца и относился к нему с полным уважением и сыновней любовью, однако никогда не говорил с ним о своей работе, о наклонностях и увлечениях внучат, весьма далеких от охотничьего промысла и зимовий.
         Много лет не приезжал Степан Федотович к родителям вместе с семьей, находя каждый раз уважительные предлоги. Он не хотел бередить душевную болячку отца. От природы наблюдательный,
         Кузьмич понимал «линию» Степана, видел ненавязчивую, но прочную любовь сына к родным местам, родителям и всему першинскому. Поэтому и решил, что со Степаном «способнее» явиться на квартиру. Встреча со снохой и внучатами его волновала и беспокоила. Он на что-то надеялся, не зная, на что, и безотчетно боялся. В поезде его то одолевало нетерпение, то желание воротиться с полдороги. Он почти сутки не сомкнул глаз, простоял у окошка вагона.
         Университет и кафедру, где работал Степан, нашел Кузьмич без труда, хотя был здесь много лет назад. На кафедре молодая бабенка, городская пигалица, с трудом сообразила, что суровый, бородатый старикан спрашивает Степана Першина, и проводила до приемной ректора. В приемной из-за широкого стола, уставленного телефонами и обложенного бумагами, встала строгая женщина в очках.
– Степан Федотович занят. Никого не принимает.
– То ись как не принимает? – опешил Кузьмич, – А ежели я, можно сказать, к нему приехал?
– Сказано, занят.
– Обожду, – старик поставил в уголок котомку, присел на стул.
– Напрасно будете ждать, сегодня не приемный день.
– Обожду, – повторил упрямый старик.
         В приемную время от времени заходили люди. Одни отступали сразу, другие уговаривали строгую женщину:
– Мария Семеновна, доложите. Прошу вас. Дело срочное.
– Степан Федотович занят, – был ответ. – Заходите завтра. Вы же знаете.
– Знаю, конечно. Ну да ладно, – чесал затылок и уходил какой-то толстый лысый дядя.
         Звонили телефоны. «Занят, – говорила в трубку Мария Семеновна. – Только завтра».
         Кузьмич достал кисет, на клочок газеты насыпал щепоть махорки.
– Дедушка, здесь курить нельзя.
         «Вот это заказник, язви тя, – подумал Кузьмич, ссыпая в кисет махорку, – и егерша зоркая». Неожиданно вышел Степан.
– Мария Семеновна… – начал он и осекся. Шагнул к отцу. – Батя! Чего же не сообщил? Встретили бы. Заходи. Мария Семеновна, вызовите машину и позвоните в горсовет, что задержусь на десять… Нет, на пятнадцать минут. Петру Петровичу – он сейчас на занятиях – передайте, чтобы совещание проводил без меня.
         Широкий, как вокзал, кабинет охватил Кузьмич одним беглым взглядом. И ковры на полу, и шкафы во всю стену, набитые книгами, и кресла, и ровные ряды стульев. «Из етой барской горницы разве заманишь его на зимовье», – как-то безразлично подумал он.
– Садись, отец, устал ведь с дороги, – Степан подвинул кресло. Кузьмич опустился, как в моховую перину.
– Как себя чувствуешь после болезни? Как мама? – Степан сел напротив.
– Что нам сделается? Шевелимся.
– Сейчас подойдет машина, меня завезет в горсовет, а тебя к нам, – Степан Федотович взглянул на часы. – Часика через полтора и я буду дома.
– Обожду, где укажешь, чтобы к тебе вместе.
– Устал же с дороги да и болел недавно, – Степан Федотович заметил, что брови отца съехались к переносью, а это признак недовольства. – Извини, пожалуйста, батя, но в горсовет мне обязательно. Все другие дела брошу и скоро прикачу домой.
– Заладил: «устал», «болел», «извини», как барышне, язви тя. Сказал, обожду.
– Тогда посиди в саду университета, я покажу место, где ни-кто не помешает, а сам постараюсь скоро вернуться.
– Посижу. Сидел уже возле твоей егерши.
– Может, здесь, в кресле подремлешь? Я иногда так отдыхаю.
– В саду посижу.
         ...Вадим Комов проверял контрольные работы заочников. За это нудное дело он брался охотно и даже находил время беседовать индивидуально с авторами, что совсем не обязательно. Другие преподаватели кафедры были ему благодарны. Мороки с контрольными много, а педнагрузку засчитывают как пятнадцать минут (треть академического часа!).
         Вадим просмотрел последнюю работу, написал заключение, отложил в сторону. Из внутреннего кармана достал миниатюрный блокнот, аккуратным бисером записал фамилию, имя, отчество, адрес и в скобках пометил: «Директор школы в таежной деревне». Мурлыча какую-то мелодию, посмотрел в окно и присвистнул. Он увидел Кузьмича и сразу узнал его. Таежная встреча ему хорошо запомнилась. Молодой, захваленный преподаватель университета был самолюбив. Обида и унижение, нанесенные стариком, занозой застряли в сердце, хотя он и успокаивал себя: никто, мол, не видел и не слышал. И вот случай. Здесь не тайга, где старикан хозяин. Здесь цивилизованный город, где хозяин Вадим. Здесь не пригрозишь двустволкой, из которой удилище пополам или белке в глаз.
         Вадим торопливо сложил бумаги в портфель, заспешил в сад. Он еще не знал как, но был уверен, что отомстит старику.
– Здравствуйте, дедушка, – поздоровался он с напускной вежливостью.
– Здорово, внучок, – ответил Кузьмич, не поднимая головы.
– Сын или внук в нашем университете? – спросил Вадим, нащупывая почву и нажимая на слово «нашем». Подсел рядом.
– Сын… последыш.
         Вадим тонко улавливал «душевные нюансы» людей, которые ему нужны. Он почувствовал в голосе старика нотку разочарования или огорчения и внутренне ликовал.
– Двоек нахватал? – улыбнулся он. – Науки, дедок, не каждому даются. Это не из ружья бухать да людей пугать.
         Кузьмич, наконец, поднял голову, взглянул на собеседника и удивленно вскинул брови. Он узнал Вадима Комова. А тот продолжал:
– Здорово напугал меня своей пушкой в тот раз. Только чего уж вспоминать? Берусь уладить дела твоего последыша. Шкурки соболя привез или куницы?
– Какие шкурки?.. Зачем?..
– За парня хлопотать надо, а задаром – дураков нет, – Вадим не боялся циничной откровенности. Слов к делу не пришьешь. Да и деду все равно податься некуда. Последыша сварганил, конечно, в старости, а это – любимое дитя. И шкурки можно слупить, и носом в дерьмо ткнуть «блюстителя всенародного добра».
         Кузьмич начал понимать, куда клонит Комов. Не первого любителя собольих и куньих шкурок встретил он на своем веку.
– А ты что же, учитель здесь? – кивнул он на здание университета.
– Старший преподаватель.
– Ишь ты, какое дело, – покачал головой старик, – не зря, стал быть, тебя, подлеца, из тайги шурнул.
         Красные пятна выступили на лице Вадима. Он встал, подбоченился.
– А я сынка твоего из университета шурну. Попомни слова Вадима Комова.
– Степана?
– А хоть Федота, – зло усмехнулся Вадим.
– Постой, постой… – стушевался Кузьмич, доставляя удовольствие Комову. – Федот – это я…, а Степан… Степан Федотыч Першин – мой, значит, сын.
– Брось, дед, пугать то берданкой, то Першиным.
         В это время и подошел Степан Федотович. Заговорил еще издали:
– Вот и я. Освободился даже раньше, чем обещал. Здравствуйте, Вадим Григорьевич. Спасибо, что отца развлекали, пока я был занят. И как это у вас все ловко и своевременно получается? Спасибо еще раз.
         И уже обращаясь к отцу, закончил:
– Толковый парень и исполнительный. Думаю себе в аспиранты взять. Пойдем, машина ждет.
         Кузьмич встал, возвысившись ростом над Степаном и Вадимом, спросил:
– А что это… сперант?
– Как тебе объяснить? Ученик… Лучший ученик.
– Дерьмо твой лучший ученик, – отрубил старик и пошел к машине.
         Степан Федотович растерялся:
– Чем вы рассердили отца?
         Вадим стоял бледный, со страхом смотрел на Першина.
– Да успокойтесь вы, голубчик, и извините… У старика крутой нрав… И возраст…
         Вадим будто онемел.
         Отец и сын всю дорогу молчали, молча вышли из машины. «Что у них произошло? – думал Степан Федотович. – Срывается отец в исключительных случаях. В чем дело?» У подъезда он остановился.
– Батя, за что ты Вадима Григорьевича? Чем он тебе досадил?
– Не мне. Людям.
– Расскажи, прошу тебя. Давай на лавочке посидим.
         Сели. Кузьмич свернул цигарку, закурил. Степан Федотович терпеливо ждал, не торопил.
– Шкурки он вымогает, подлец, – закипел старик, – собольи и куньи. А ты, язви тя, под носом не видишь. Охрану у дверей поставил. Может, сказали бы давно. Да эта твоя егерша грудями прет, никого не пущает.
– Шкурки, говоришь? Это хорошо…
– Чего хорошего? – загремел Кузьмич, – по твоей, значит, указке?
         Он вскочил, смял в кулаке цигарку.
– Сядь! – таким повелительным и плотным басом гаркнул Степан, что Кузьмич ушам своим не поверил.
– Сядь, говорю, и замолчи, – тише, но с металлом в голосе повторил Першин младший. – Век доживаешь, а ведешь себя, как первокурсник. Сына в махинациях заподозрить!
         Кузьмич сел. «А ведь в ем першинская кровь. Гляди, как реванул», – подумал он, успокаиваясь.
– А теперь слушай, – Степан наклонился в отцу и приглушил голос. – О том, что кто-то в университете вымогает пушнину у студентов из таежных деревень, и не только пушнину, мне с месяц назад пришло письмо без подписи. Я сообщил в следственные органы. Им, оказывается, известно об этом еще раньше. Вчера пришло второе такое письмо, со штампом нашей станции на конверте. Но его могли бросить в ящик проездом. С нашей станции студентов нет, есть с соседней. Ты-то какие доказательства имеешь?
         Кузьмич пересказал разговор с Вадимом, а потом и встречу на таежной речке.
– Вадим Григорьевич, значит, был в наших краях? А ты не ошибся, батя?
– Я же говорю, в удочку стрелил. Он меня только что попрекал. Говорит: «То берданкой пужаешь, то Першиным».
– Так. Сегодня ты устал. А завтра я приглашу следователя, все ему перескажешь. Только спугнул ведь ты его, батя.
– Опять – устал, да устал. Раз такое дело, зови следователя.
         …Сноха Феня приятно поразила старика. Те же глаза с искрой, ласковый голос с протягом, но раздалась баба, и пазуха за-полнилась. Кузьмич с улыбкой рассматривал ее, полез пятерней в затылок. Сноха смекнула, в чем дело, по-молодому зарделась, заторопила:
– Раздевайтесь, батя! Ой, дети обрадуются! В цирк они ушли, скоро вернутся. Степан, где ты? Сын называется. Отца у порога оставил, а сам звонит куда-то, будто без него и земля остановится.
         Степан Федотович вышел из кабинета, куда проскочил, не раздеваясь, положил руку на плечо жены.
– Фенюша, отец с утра голодный. И водочки на стол поставь. Батя, можно?
– Седни можно, – одобрил тот.
– Я мигом, – блеснула она глазами.
         Сын проводил отца в кабинет.
– Вот-вот подъедет следователь. Посиди здесь, встречу его. Я не хотел говорить при жене, – слукавил он. У Степана Федотовича секретов от жены не было. Но он знал, что отец в серьезных делах не доверяет «женской нации», и тонко угодил ему. «Все ж таки Степка нашей, першинской породы, – думал Кузьмич, сидя в кабинете сына, – только костью не вышел, язви тя».
         Следователь внимательно слушал, дотошно выспрашивал подробности. Во что был одет, покупная удочка или срезана в лесу. И все записывал. Под конец прочитал написанное, спросил:
– Все ли так было?
– Доподлинно.
– Подпишитесь вот здесь, – он развел руками, – такой порядок. И больше никому об этом ни слова.
         Перед уходом поблагодарил старика:
– Спасибо вам, Федот Кузьмич. Помогли вы мне здорово. Что значит глаз таежника! А! Ведь на речке еще раскусил ягодку. Извините, спешу, дело такое.
         Только следователь за порог, в кабинет вкатилась Феня со всем выводком. Старшие, Надя и Семен, подбежали к Кузьмичу, зашумели наперебой:
– Здравствуй, дедушка! Что так долго не приезжал?
         Младший стоял у двери рядом с матерью, смело глядел на деда серыми глазищами. Кузьмич не мог отвести от него завороженного взгляда. Он забыл все и всех на свете, только беззвучно шевелил губами:
– Андрюша… Андрюша… Першинский корень… Язви тя… – по щекам старика катились слезы. Внук Андрейка, как две капли росы, был похож на погибшего сына Андрея.

                г. Красноярск, август 1980 г.