Крайняя мера. Глава 27

                Глава  27

        Решив заняться предпринимательской деятельностью, Вадим Павлович изредко позволял себе роскошь воображать мир российского бизнеса благородным ристалищем, где каждый добивался признания и успеха благодаря трудолюбию, находчивости и упорству. И люди, в том воображаемом мире, были поголовно наделены умом и талантами.
        И вот, нагруженный всем этим вздором, на утлом судёнышке своей светлой мечты, неискушённый  Самохин отправился в далёкое «плаванье», справедливо полагая, что по окончанию путешествия его будет ожидать заслуженная награда. А такою наградой он представлял:  роскошный  замок-коттедж в классическом стиле,  недвижимость в Испании, Португалии или Италии, способный отпрыск,  обучающийся за границей, счета в оффшорах или в  Швейцарском банке, поездки на работу в шикарной машине,  по вечерам – приятные встречи в закрытых клубах, полёты на уик-энд с любовницей в Милан (послушать мировые вокалы в «Ла Скала»), ну, а зимой, разумеется, вояж с семьёй в Альпы. И если не бояться политических сквозняков, то вполне возможно, что в недалёком будущем, значок депутата Государственной думы украсил бы лацкан его пиджака. Для человека умного, здравомыслящего и амбициозного ничего невозможного, полагал он, не существует. И жизнь была расписана наперёд,  на долгие-долгие годы.
        Наивный романтик, как много он тогда не знал… Мир бизнеса оказался сволочной барахолкой, и от наивного вздора, когда-то заполнявшего  голову молодого мужчины, через несколько лет не осталось следа. Чувства Самохина стали настолько запутанными и противоречивыми, погруженными в водоворот неприятных эмоций, что от прежних, честолюбивых мечтаний, которыми подпитывалась его деятельная натура, остались только грустные воспоминания. И Вадим Павлович теперь интуитивно догадывался, что никаких человеческих чувств, практикуемых в обыденной жизни, от него уже не дождутся люди. Чтобы кого-то любить до самопожертвования,  сострадать чужой душе, посильно служить  добру и стремиться к гармонии, - всему этому он разучился, как разучился делать гимнастический мостик, утратив навыки и прежнюю гибкость тела.
       И это можно считать чем угодно: редчайшим видом умопомрачения, чудовищной деформацией отдельно взятой души, депрессией затяжной, преждевременным увяданием, но только  лица людей, в обозримом будущем, ему будут неприятны. И, видимо, ему суждено окончательно стать мизантропом.
       Самохин не желал больше ходатайствовать  перед чиновниками, выслушивавших просителей с фальшивым участием, он не хотел встречаться с политиками, цинично переливавших из пустого в порожнее (и с убеждениями - подобными «студню медузы»), он не испытывал охоты к переговорам с партнёрами, - самонадеянными, прагматичными (и одержимыми лишь мыслью о выгоде), а уж общение со своими работниками его и вовсе нисколько не радовало.
       В Самохине исчезло привычное, и прежде ему свойственное любопытство ко всему новому, деятельному, созидательному. Оно заменилось настойчивыми вопросами, которые он задавал самому себе, и всё не мог, определённо, на эти вопросы ответить…
       Почему, собственно, он себя считал выше прочих в статусном отношении, и находился в таком привилегированном положении? Разве он стоял бы сейчас в директорском кабинете на правах хозяина предприятия, если бы не получил от дяди  наследство? А разве жизни работавших на него людей не так же им дороги, как ему его собственная? Так почему же работники вынуждены их растрачивать за бесценок, трудясь в таких ненадлежащих, гнусных условиях?  И не было ли в этом его вины?.. В общем, как ни крути, куда ни смотри, а во всех бедах  обрушившихся на предприятие его вина, получалось, присутствовала…
       И Самохина охватило внезапное изумление, пугающее потрясение человека явившегося  очевидцем сожжения деревянного идола, которого поразила шаровая молния. И многолетнее поклонение идолу на этом закончилось, как и угасла вера в его всемогущество. Самохин почувствовал, что в душе у него что-то сдвинулось, и это что-то продолжало сдвигаться, набирало скорость и приближалось к точке, после которой возврат к прежнему уже не возможен.
      И Вадим Павлович подумал, что теперь ему нужно переменить свою жизнь, начать её по-другому, переменить так же круто, как он уже сделал однажды, когда надумал оставить аспирантуру. И тогда Вадим Павлович стал размышлять, чего же он хочет от жизни? Однако ответа не находил, и когда он совсем отчаялся, пытаясь мыслями зацепиться хоть за что-нибудь, кто-то  жёлчный, раздражительный и живший в нём все последние дни, сухо и деловито ему подсказал, что единственное, чего он теперь желает, так это последовать совету Корякина.
      «Избавься от предприятия …» - в этой связке слов что-то скрывалось, как ответ на давно мучивший мужчину вопрос. Да, в самом деле, что же это такое: какое глупое упрямство приковало его к ненавистному производству? Ни наука, ни искусство,  ни политика, - ничто его «не зацепило», а вот это … О-о, Боже праведный!.. Потерянные годы, мелькнувшие чередой бесславных сражений.
      Мысль о том, что от предприятия необходимо избавиться, он встретил вдруг без всякого противления, и с тайной надеждой, что это станет толчком к иной, свободной от производственного ярма, жизни.
      Да, да, конечно, он сменит деловой костюм на дорожный, отрастит усы, бороду, возьмёт в руки компас  и отправится путешествовать. Ему всегда нравились
новые впечатления и поэтому путешественником он будет неутомимым. Жизнь, в сущности,  ещё впереди и не станет грехом, если он проживёт её, путешествуя, в поисках ... э-э...    и с т и н ы  ... Ведь не считать же истиной замшелую догму о всемогуществе золотого тельца, когда-то цинично навязанную этому шутовскому миру…
      Вадим Павлович встряхнулся, вздохнул полной грудью, словно тяжесть у него внутри сорвалась  и упала, и он уже избавился от  производственных дел. Его глаза ожили, заискрились, от мрачной безысходности в них не было и следа, будто мужчина перемахнул через невидимую грань, за которой места для безысходности не осталось.
      Он ещё раз удовлетворённо вздохнул и посмотрел на свои дорогие часы. Их стрелки приближались только к одиннадцати, и до конца рабочего дня была ещё целая вечность. А по его ощущениям уже прошло 5-6 часов с момента приезда на фабрику. И всё это свидетельствовало о том, что здесь ему находится в тягость. Он поднял руку к голове, и помассировал ладонью затылок, потом выразительно щёлкнул пальцами…
      Ну что же, - коль его интеллект здесь бесполезен, то прочь, прочь из этого места, где ему пришлось впитать в себя столько «яда»!.. Куда?.. Да куда угодно, где только можно будет спокойно обдумать своё ближайшее будущее.
      Когда Самохин покидал кабинет, его лицо дышало решимостью, как у человека  замыслившего что-то необычное. И    холодные, суженные глаза мужчины в эту минуту отражали всю неукротимость  духа.