Люди и их судьбы

               

                ЕКАТЕРИНА ШМИДТ
   
    В 1942 году наша семья: бабушка, мама и я, находились в немецком лагере в городе Конице. У меня, в ту пору, был туберкулезный процесс левого коленного сустава. И меня положили в лагерный лазарет.
   
    В лазарете были все удобства: паровое отопление, горячая вода и ванна. Кормили нас лучше, чем в самом лагере. В палатах стояло не больше пяти - шести коек. Медсестрами работали немецкие девушки, мобилизованные во время войны.  А санитарками, наши лагерные женщины. В лазарете не было отделений. Хирургические, терапевтические и даже туберкулезные больные, лежали  вместе. Здесь же лежали и дети.
   
    Я  пролежала в лазарете ровно год. За это время, через мою палату прошли десятки людей, почти е оставив о себе никакое памяти.  Пожалуй, только одна женщина, запомнилась мне на всю жизнь.

    Это  была Екатерина Шмидт. Лет ей было под пятьдесят. Так это мне, сейчас представляется. Возможно, что я и ошибаюсь. Мне тогда было всего двенадцать, и она казалась мне, совсем пожилой. Если не сказать старой. Мы с ней пролежали, в одной палате, около двух месяцев. Общение с ней, дало мне очень много. Должно быть, испытывая ко мне расположение, она охотно рассказывала о своей жизни. И вообще, я узнала от неё много интересного.

     Так как я была единственным ребенком - моя сестра умерла, когда мне был всего один год, я привыкла общаться со взрослыми, и очень охотно слушала её рассказы. Больничное ничегонеделание особенно располагало к этому.
   
     Судьба у Шмидт была, поистине трагична.  До революции она была подпольщицей и,  не раз, попадала в пересыльные тюрьмы, где неделями валялась на каменном полу. После революции она окончила педагогический институт, работала учителем. Вышла замуж. У нее родилось двое сыновей. Первоначально все шло неплохо, но потом муж начал нить, и ее жизнь стала невыносима.

     Напившись, он гонял ее и детей по дому, а иногда и избивал. Часто приходилось прятаться от него у соседей. Месяцы, проведенные в тюремных камерах, дали о себе знать. У нее начался острый ревматизм обеих коленных суставов.
     Как большевичке, ей предоставили возможность лечиться в хорошей больнице. Преодолев все тюремные лишения, она не смогла вытерпеть болей, которые испытывала при процедурах, и просила чтобы ее  ocтавили в покое. Заставить ее лечиться насильно, не могли, и она была выписана из больницы.
      Какое-то время  она ещё могла самостоятельно передвигаться, но очень скоро, болезнь окончательно свалила ее. Постепенно, ноги стали стягиваться в коленных суставах, и потеряли подвижность. Когда наступил анкилоз, боли оставили ее, но она уже не могла вставать, так как колени перестали сгибаться. В скорости муж бросил ее, и она осталась одна с двумя детьми...
В лагерь, она попала как немка.

      Каждое утро, по баракам ходили медицинские сестры и проверяли нет ли больных. Увидев однажды лежачую больную, медсестра доложила об этом штабному врачу, который приезжал в лагерь раз в неделю, и Шмидт была помещена в лагерный лазарет. О том, что произошло дальше, я не мог вспоминать без ужаса.
      Обследовав больную, штабной врач решил выпрямить её негнущиеся ноги.  Сперва он попытался сделать это без наркоза, но она так закричала от боли, что ему пришлось отказаться от своей затеи.  Тогда он, даже не заручившись ее согласием, велел готовить ее к общему наркозу. Мне не хочется думать, что подобный эксперимент был следствием  только жестокости.
   
      Однако, опытный врач-хирург не мог не предвидеть последствий. За годы недвижимости, мышцы и сухожилия потеряли эластичность. Когда ноги были выпрямлены, они просто оказались порванными... Если до этой варварской операции, Шмидт самостоятельно, ложилась и садилась, то теперь она не могла сделать этого даже с посторонней помощыо.  Больше того, она не имела даже возможности повернуться на бок и была вынуждена  лежать только на спине.
   
    Первое время, ее возили на перевязку в хирургический кабинет, то вскорости от этого пришлось отказаться, так как перенесение ее с кровати на каталку и обратно, доставляли ей ужасные страдания. И тогда все это, стало происходить в палате, на наших глазах.
   
    Обычно одна из сестер поднимала ногу Шмидт вверх, тогда как другая в это время, удаляла пинцетом, отмирающие ткани. Раны оченьскоро стали гноиться к причиняли больной еще большие страдания. Кроме того, боль причиняло каждое неосторожное прикосновение.
 
    Не помню, как реагировали на эти процедуры другие больные, я же, видя страдания Шмидт, неизменно начинала плакать и плакала еще после того, как сестры удалялись. Успокаивала меня сама же Шмит, уговаривая так, словно это касалось не ее, а меня.
   
   Убедившись в несостоятельности эксперимента - не знаю, какого чуда ждал штабной врач от этой операции, он не нашел ничего лучшего, как выписать Шмидт из лазарета, хотя наверное, понимал, что дни ее уже сочтены...
   
    В бараке, кроме физических, ее ждали еще и моральные муки. Она была совершенно беспомощна, но ее сыновья – подростки  - старшему был четырнадцать лет, а младшему лет двенадцать, отказывались обслуживать её бесплатно, требуя деньги за каждое вынесенное судно.

   Жили они в комнате не одни и соседи, не в силах терпеть неудобства, связанные с лежачей больной, и со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами, потребовали, чтобы ее вновь взяли в лазарет.
   
   Во второй раз, она пробыла там не более двух недель, скончавшись от гангрены...
   
   На память от нее, у меня остался серебряный наперсток с ее инициалами.
И всякий раз, берясь за рукоделие, я невольно вспоминаю эту невинную мученицу...


     ЭЖЕН

   За свою жизнь, человек встречает сотни тысяч человек, но только немногие из них, оставляют след в памяти.
 
   И вот, мне захотелось рассказать, о некоторых людях с неординарной
судьбой, не укладывающейся в обычные жизненные рамки.
   
   Первым таким человеком, был врач - эндокринолог, испанец. У него была трудно запоминающаяся и трудно выговариваемая Фамилия. Много лет спустя, мы спорили с мамой, как правильно звучала его фамилия - Кюинеерсте дель-Торо, или наоборот Дель-Торо Кюинэерсте. Но так и не пришли к одному выводу.
   Привел его к нам дедушка - мамин отец, который лечился у него. Мой папа - писатель-фантаст Александр Романович Беляев, страдал костным туберкулезом позвоночника и почти половину своей жизни, провел в постели. Как и большинство лежачих хронических больных, он был мнителен и постоянно находил у себя какие-то новые болезни.
   
    Одним из двенадцати имен врача - испанца, был Эжен. А по -по-русски его называли Евгением Георгиевичем.
   У него была колоритная фигура. Высокий, довольно плотного телосложения, с черными, как смоль, волосами и такими же черными большими глазами. Он был ровесником моего отца, но выглядел значительно моложе и здоровее его. На его упругих щеках всегда играл румянец. Несмотря на его довольно мощную Фигуру, у него были маленькие ноги - он носил тридцать восьмой размер обуви и маленькие женственные руки с тонкими, аристократическими пальцами.
 
    Мой отец был- общительным человеком.  Тоже самое, можно было сказать об Евгении Георгиевиче
благодаря чему, они очень быстро стали почти друзьями. Кроме того, Евгений Георгиевич обладал даром убеждения, и очень хорошо действовал на моего отца. Впрочем, по душе он пришелся всей нашей семье, и стал бывать запросто, как друг дома.
   
     Скоро  мы познакомились и с его женой - солисткой Кировского театра Павловской, которую он, еще до из свадьбы, спас от смерти, сделав ей укол в самое сердце.
     К сожалению, я уже не помню подробностей жизни этого необыкновенного человека. Остались только какие-то основные вехи.
   
     Был он испанским графом, из богатой семьи. Но родители воспитывали его очень сурово. Они отдали его в обучение собственному повару, который всячески помыкал им. Жизнь мальчика была так невыносима, что он в двенадцать лет, убежал из дома, оставив его навсегда. Больше он никогда не видел своих родственников.
   
     Он рассказывал; о какой - то войне, через поле боя КОТОРОЙ  пролегал его путь. Чтобы хоть как-то защитить голову от пуль и осколков, он закрывал ее поднятыми к лицу руками. Ранений ему не пришлось избежать. Одной пулей у него была дважды, навылет, простреляна правая рука. Было задето сухожилие. Вторая пуля застряла в шее, около затылка, а третья засела где-то возле сердечной
сумки.
   
   Выходить его все же удалось, на операцию по извлечении пули, никто не решился. Тогда подобных операций еще не производили. По -этому Евгений Георгиевич до самой смерти, прожил с пулей в груди. Ее присутствие возле сердца, вызывала сердечные приступы и он внезапно, терял сознание,
падая в любом, самом неподходящем месте.
   
   Не помню я и того, как он и когда, попал в Советский Союз. Когда мы с ним познакомились, а это был тридцать шестой год, он уже давно жил в Ленинграде, в доме, соседствовавшем с Пушкинским театром. По всей вероятности, медицинский институт он закончил тоже в Ленинграде. Хотя он был эндокринологом, он лечил всю нашу семью от всех болезней.
   
   Так в 1936 году, он спас меня от операции по поводу аппендицита. Долгое время я принимала какие-то импортные лекарства, которые он доставал через знакомого фармацевта. Бабушку он лечил от порока сердца, маму от ревматизма. Чем-то курировал и отца. В те далекие времена, считалось, что у нас все самое лучшее, в том числе и лекарства. И те, кто "поклонялся"западным средствам,
осуждались общественностью. Так над Евгением Георгиевичем в жакте, был учинен товарищеский суд, за применение импортных медикаментов.
   
   Ни в поликлинике, ни в больнице, Евгений Георгиевич не работал, а занимался только частной практикой, что тоже вызывало осуждения.

   Впрочем, главной особенностью его судьбы, было даже не это. С ним всегда происходили всякие невероятные происшествия. Когда он рассказывал кому-нибудь об очередном случае, многие считали, что он подобно Барону Мюнхаузену, просто выдумывает, настолько невероятными казались его рассказы.
   
   Так, например, когда он однажды ехал на такси по вызову, у их машины, на полном ходу, отлетело колесо, и они чудом не свалились в Неву. Как-то, зимним вечером, добираясь до больного, жившего на окраине города, он потеряв сознание,  упал на проезжую часть дороги. Время было осеннее, а место уединенное и темное. В это время на дорогу выехал трактор и тракторист, не заметив лежащего человека, проехал над ним, чудом не задавив и даже не задев его. Об этом Евгений Георгиевич узнал от сбежавшихся прохожих.
 
    Переболев аппендицитом и напуганная операцией, я стала бояться проглотить любую косточку или семечку. Как-то мы были с мамой в гостях у Евгения Георгиевича. Подали куропатку и я, с опасением стала разглядывать ломтики дичи, боясь проглотить дробь. Заметив это, Евгений Георгиевич сказал мне успокаивающе:
   -Ешь, не бойся, вся дробь будет у меня в тарелке.
 
   Он оказался прав. Когда мы кончили есть. дробинки лежали только у него на тарелке.
   А однажды моя бабушка была основательно смущена странным происшествием. Евгений Георгиевич оставался у нас ночевать, а утром на завтрак, бабушка подала свежую цветную капусту с сухарями. Завтрак, как обычно, проходил в веселой беседе. У Евгения Георгиевича в запасе всегда была какая-нибудь забавная история. На этот раз он рассказывал о том, что придя к кому-то в гости, услышал рассказ одной дамы, которая хвалилась тем, что в нее влюбился врач испанец, с большими черными глазами. Выслушав ее, Евгений Георгиевич спокойно заметил:
   -Между прочим, врач - испанец в Ленинграде только один, это я.
   
   Дама мгновенно, потеряла свою самоуверенность и дар речи, только хлопала глазами от смущения. Дело в том, что об интересном мужчине, а Евгений Георгиевич был именно таким, она только слышала и никогда не видела его до этого дня.
   
    Рассказав это, Евгений Георгиевич, неожиданно сморщился от боли и, поднеся ко рту ладонь, выплюнул на нее небольшой винтик... Он кажется даже не удивился этому, только сказал:
   -Я не знал, что в этом доме, кормят винтиками...
   
   Были у него конечно и забавные  врачебные истории. Однажды ему позвонил муж одной дамы и просил немедленно приехать к ним, так как, у его жены то
ли приступ то ли обморок.
   
   Когда Евгений Георгиевич приехал, муж рассказал, что жена у него очень нервная, и часто с ней делаются припадки.
   -И как часто это происходит? - поинтересовался Евгений Георгиевич.
   -Да каждый раз, как я ей в чем-нибудь отказываю...
   -А что она у вас сегодня просила?
   -Шубу...
   -Ну а вы?
   -Я сейчас не могу, нет денег… -виновато признался муж,
   -Д-а-а-а, это серьезно! заметил Евгений Георгиевич, догадываясь о причине припадков. -Ну, ничего, я ее сейчас подлечу, -сказал он, доставая шприц.
   
    Дама, догадавшись, что доктор разгадав ее хитрость, всячески ста- старалась дать понять Евгению Георгиевичу, чтобы он воздержался от укола, но он сделал вид, что не понимает ее намеков.
   
   Вылечил он ее буквально за одну минуту, введя ей в ягодицу дистиллированную воду, отчего дама буквально взвыла и так посмотрела на Евгения Георгиевича, словно готова была испепелить его своим взглядом. Вреда от дистиллированной воды не было, но процедура оказалась такой болезненной, что с тех пор все припадки у дамы, как рукой сняло.
   
   Муж потом несколько раз звонил Евгению Георгиевичу и благодарил его за чудодейственное исцеление.
   
   Перед самой войной, мы жили в Пушкине и, как только связь с Ленинградом прекратилась, мы с Евгением Георгиевичем больше не общались и ничего о его судьбе не знали.
   
   В 1946 году, оказавшись после немецких лагерей в ссылке, мама написала Евгению Георгиевичу по старому адресу письмо. Он жил все там же. Жена его умерла в блокаду о голода и он остался совсем один. В сорок седьмом году он написал нам, что его, как иностранца, хотят выдворить за пределы Советского Союза, но он хлопочет, чтобы ему разрешили остаться. Ведь он, полжизни прожил в
Ленинграде. Потом наша переписка прервалась и мы были уверены, что он был все же вынужден уехать из Ленинграда.
   
    Когда мы вернулись в Ленинградскую область, а затем переехали на Гражданку, я как-то забрела на Богословское кладбите. Там у нас никого не было и я просто так, бесцельно блуждала между могил. Любуясь старинными памятниками, я неожиданно набрела на ограду, за которой увидела две могилы с памятниками из черного габра. Одна была Павловской - жены Евгения Георгиевича, другая его..
 
    Желание его исполнилось, он остался доживать в Ленинграде и умер в возрасте семидесяти двух лет.
   
                ---ооОоо---