Шутка ангела

ШУТКА  АНГЕЛА

Как меня угораздило? Поперся от Василеостровской через Дворцовый мост! Зачем? – Через Тучков было бы удобней.  Западный ветер меня завернул, или гололед заставил скользить длинным путем?  Какая разница, как ни  иди, все равно в полной мере прочувствуешь и гололед со слякотью, и  мокрый снег с ледяными иглами, и ветер, который всегда с тобой, хоть на Седьмой Линии, хоть на мосту.  Но и в упрек небесным силам сказать нечего: никаких подлых толчков в спину. Хлещет, колет, тычет – все в морду. Заклеивает глаза, затыкает рот, пропитывает воротник,  тяжестью ложится на плечи. Отряхнулся, и через три минуты снова сутулишься под прилетевшим с небес спудом.  Ростральная колонна неотличима от Александрийской,  Исаакиевский собор кажется марципановой глыбой.  Светофор на другой стороне улицы выдает зеленый за желтый, а желтый за белый – протираешь глаза, и зрение возвращается на минуту.
Вслепую поднимался по ступенькам.  Белая лошадь слева  отмахивалась от снега хвостом,  и закручивала снежный вихрь местного значения.  Налетел носом на чей-то мокрый воротник. Извинился, не глядя. И тотчас кто-то угловатый  таким же образом подтолкнул меня под локоть.  Обернулся – передо мной картонный куб в половину человеческого роста, и молодой человек, мало что различающий за своей ношей.  Он тоже попросил прощения, и тоже не понял, у кого.  Я отступил.  Молодой, но все равно закоченевший,  человек в расстегнутом пальто  цепко держал свою  ношу руками в  шерстяных пропитанных влагой перчатках,  прижимал к груди, подбородку и носу, да еще норовил укрыть с боков  полами.  Получалось неловко, но особая ценность ноши была очевидна. Поверх коробки оставались глаза, непонятного меха шапка,  и три сантиметра мокрого снега сверху. Кто-то распахнул перед ним дверь, и я проскользнул следом.  Возле кассы небольшая, но плотная очередь – как раз, чтобы протереть глаза.  Еще не проморгавшись, услышал за спиной диалог  человека с коробкой  и  суровой контролерши:
- Вам не сюда – рабочий вход со стороны автомобильной площадки.
- Но я уже здесь.
- Я же вам сказала.
- Но мне все равно в вестибюль.
- Откуда мне знать?
- Я ничего не увижу, я заблужусь, меня тут ветер  уже полчаса по кругу носит.
- Захотите – все увидите. И не мешайте, сегодня посетителей много.
Подошла моя очередь, я уткнулся в окошко кассы, и не видел, как бедняга пробирался обратно сквозь толпу посетителей выставки американской живописи.
На первом этаже ценители стояли плечо к плечу, не допуская просвета. Каждый, включая и меня, невольно щурился в ожидании  снежных игл,  мотал головой, стряхивал снег с плеч,  тянул шею, вставал на носки,  и опускался обреченно.  Видно было только  спины да верхние кромки холстов. Пытаясь зайти то с одного, то с другого фланга, наткнулся на лестницу, и поднялся на несколько ступенек.   Отсюда отдельные работы можно было разглядеть до половины.  Вот, например, жизнерадостная оранжевая на темно-синем фоне,  вершина треугольника, острым углом вверх.  Вверх, вверх, лестница пуста, мало кто добирается до второго этажа.  Редки человеческие  фигуры на берегу моря. Стоишь на умытом соленой водой камне, а взгляд скользит по белесой морской глади. Волна, если и есть, то такая же гладкая,  из тех, что не создают ряби, а с медлительностью, переходящей  в презрение, колеблют все море целиком, от  континента до горизонта, от пароходного гудка до восхода луны.  Некому пароходный призыв услышать, и не за что гудку ухватиться.  Ни полосы прибоя, ни акульего плавника,  ни лунной дорожки, ни путеводной звезды.  Нет в море коварных мелей, но нет и попутного ветра. Нельзя в нем утонуть, но и  плыть некуда.  Зритель  теряется, сбивается с пути, и не находит   выхода из картины.   С усилием наклоняю голову, и глядя на соленые разводы на ботинках, перехожу к следующей работе.  К облакам, отраженным в глазу ястреба.  Птица на них почти не смотрит, ей интересна земля. Но зритель – земной житель, и небо затягивает его не меньше, чем море.  Смотришь прямо перед собой, но кажется, что голова задрана, затылок затекает,  верх и низ сдвигаются, шаг, и теряешь равновесие.  Приходится делать неловкие плавательные движения руками, чтобы не упасть.  Два-три взмаха, и облака исчезли из виду.  Вокруг – вода.  Мутная коричневая речная вода, подсвеченная несмелым солнцем,  и отраженная в щучьем глазу.  Хищный глаз не знает препятствий  в речной мути, видны ему не только  поджатые хвосты, но и течения, и водовороты, и водоросли на заднем плане. Выбор жертвы еще не сделан: вот-вот  щука бросится в погоню за одним из хвостов.  Зритель тоже попадает в поле рыбьего зрения,  для хищницы это всего лишь досадное препятствие , которое придется огибать.  И гонит, гонит  взглядом прочь от картины: отойди, не мешай охоте.  Показываю щуке хвост, отхожу  в сторону, и попадаю в поле зрения жука.  Жук на задние лапы не встал, представляться по латыни не стал,  крыльев не развернул, головой не кивнул,  в норку древесную свою не нырнул.  Не спится древоточцу в изгрызанной раме, топчет шедевр шестью ногами.  А смотрит-то как насмешливо, вежливо, слегка свысока,  устало слегка,  с пониманием, с интересом, запоминаемый жук древесный.  Жук не только смотрел, он еще и тень отбрасывал.  А как же, картина была написана в солнечный день!   В умных черных бусинках, которыми жук  рассматривал зрителей, отражалось Канзасское солнце.  Трудно было поверить  как  в неподвижность шестиногого, так и в то, что дырочка на доске не настоящая.  Доска не полированная, потенциальные занозы – одна к другой.  Гвоздь когда-то был забит, а потом вытянут с усилием, след от гвоздодера  не оставлен без внимания.  Годовые кольца автор писал не наобум, каждый год жизни будущего дверного косяка  прожил вместе с деревом.  Если бы выставку посетил дендролог, он бы вычислил, когда дерево спилено.  В дверях стоял мужчина, и щурился на солнце, что отражалось в глазах жука.  С первого взгляда понятно, что это родной дядя художника,  настоящий фермер со Среднего Запада,  вставший до зари,  успевший до полудня отпахать свою десятину, и проголодаться.   Сейчас навернет белого хлеба с ветчиной и мармеладом, и пойдет наводить порядок в прохладном коровнике.  На дяде пиджак оливкового армейского цвета, выцветший, пропыленный, почти не снимаемый.  Того же цвета рубашка и каскетка.  Головной убор выцвел  до того, что видна структура ткани.  Руки опущены, но по расправленным плечам видно, что  этот человек никогда не опускает рук.  Художник решил не отягощать зрителя видом крестьянских ладоней,  говорящих слишком много о хозяине.  Смотри, зритель, человеку в лицо, и все поймешь.
Взгляд героя был недоверчив: что тут делают все эти ни к чему не пригодные горожане?  Какого черта они высматривают крупинки перхоти  в волосах?! Какое им дело до потрескавшейся нижней губы?  Очень им надо следить за  каплей пота, прочертившей след от виска вниз по скуле, и забуксовавшей на наспех побритой щеке?!
Неловко перед дядей.  И оправдаться нечем, и уходить не хочется. Но выставка велика, дядя, пока! Удачи тебе, пшеницы желаю из-за границы. Что там дальше у нас? Рассвет, Арканзас? Закат в Айове? – Но дядя сдвинул брови.  Обвел глазами все, что в поле зрения, и потребовал объяснения:  Дорогой зритель, прошу, объясните, просветите приезжего мужика, что это у вас за музыка?  Не про мою ли честь? – Я не обижусь, скажите, как есть.
Пожимаю плечами, смущенно говорю, что не знаток, похоже на увертюру или прелюдию, а уж к чему, ума не приложу.  Музыка доносится из зала на первом этаже.  Фермер понимающе косится в сторону лестницы, и кивает обреченно в глубь картины. У него нет времени даже, чтобы полюбоваться  полем пшеницы, что на холсте  напротив.  Мне легче – подхожу к перилам – отсюда прекрасно видно пространство перед входом.  Артисты еще настраиваются, блуждают туда-сюда,  все уже в костюмах. Один персонаж – Медный всадник, другой – Ростральная колонна,  третий – Александрийский столп. А вот и Катька прячет под юбкой выводок молодящихся генералов.  Персонажи не находят себе места, томятся затянувшимся бездействием, и ходят, ходят, туда и оттуда.  Иные порываются приобщиться к живописи, но толпа стоит спина к спине.   Зрители,  рвущиеся  на выставку, еще не отогревшиеся после метели, торопятся к картинам, обходят артистов как досадное препятствие.  Немного в стороне безучастно ждут начала событий  Александр Третий в шапке и Ангел со шпиля.   Император горбится, ежится, и норовит отряхнуть с головы  налипший, нависший снежный ком, не снимая шапки, и не просыпав за воротник.  Снежный гриб осыпается на шею лошади,  лошадь трясет головой,  и переступает с ноги на ногу.  Ангел дует на руки, но пальцы его не слушаются. Он шарит под крылом,  пытаясь отстегнуть булавку или пуговицу,  булавка не поддается, и приходится снова дуть, растирать  руки, прикладывая к щекам  бесчувственные непослушные ладони.   Время от времени  он бросает не ангельские взгляды на контролершу.  Пока памятники настраиваются на работу, я стою у перил,  горю нетерпением, порываюсь вернуться к выставке, но непонятная сила удерживает меня. Ну что же, попробуем представить себе, что  за зрелище  нас ждет: Медному Всаднику с места не сойти, ангел должен держать нос по ветру, можно ли между ними связь найти, к спектакль прийти, к сюжету?  Из Александра получится  каменный гость, из Крузенштерна – Дон Гуан, им не гулять бы по сцене врозь, выйти на передний план…
Но тут репетиция началась,  и смела со сцены мои несмелые фантазии.  Откуда-то появились и человек – Инженерный Замок, и человек -  Охтинский мост, и человек – Зимняя Канавка, и человек – Пять углов.  Сквозь человека – Нарвские ворота часть героев вошла в спектакль,  а гигант, что поначалу показался посетителем, оказался  человеком – Исаакиевским  Собором.  Не было разве что человека – Вечного Огня. Герои непрерывно выясняли между собой отношения методами фехтования под  разнообразную  музыку.  Едва распознаешь увертюру к Кармен, губы настроятся подыграть,  пальцы готовы отстучать по перилам тему тореадора, но нет,  оказывается, уже звучит Венгерский танец.  Прислушаешься, втянешься, начнешь отбивать ногой татата тата тататам там тататам тата тататата, а тут на тебе, марш авиаторов.  Артисты моментально улавливали переход, и выпады  чередовались с отражениями контратак под под тататтата тататата  тататта тататата  тататта татата.  Не понятно было, кто на чьей стороне: то  всадник с ангелом  против одного императора в шапке,  то эти трое против Ростральной колонны.  То парень с Аничкова моста укрощает   императорскую лошадь, то медная змея вьется вокруг императрицыной руки.  А тут – на тебе: Охтинский мост пропускает  Адмиралтейский кораблик,  и опускается перед лошадью Петра!  Мост же Петра Великого! Или артисты заигрались, или в замысле ошибка.  Что-то не так в репетиции, она должна быть остановлена,  переосмысленна, перерепетирована и перевырепетирована.  Кто-то невидимый, наблюдавший за развитием действия  со ступенек, ведущих в полуподвал, в гардероб,  останавливает зашедшую слишком далеко импровизацию.  Но актеры – не баскетболисты, они и не думают  обступать режиссера, нависать над ним,  тяжело дыша, и капая густым потом на пол.   Актеры порываются разойтись в разные стороны,  но нет, что-то их держит,  и они продолжают в почти расслабленном необязательном режиме доигрывать свои роли.  Делают выпады и отступают, имитируют защиту, но тут же опускают руки.  Без музыки никак.  В течение примерно минуты актеры выходят из спектакля.   Екатерина флиртует с мореплавателем, не забывая, что она – царица, а Ростральная колонна жалуется Александрийской на  последнее наводнение.  Не удивительно, что Медный Всадник, не найдя себе компании среди артистов,  топорщит густые черные усы, и начинает заигрывать с посетительницами выставки.   Сфинкс – остроносая девушка  с прямыми золотистыми волосами,  занимает позицию стороннего наблюдателя. Да оно и не удивительно:  с ее-то жизненным опытом!!!  Каждый остался в своей роли, но в достаточно вольной ее интерпретации.  Вот и Петропавловский флюгер, сойдя со шпиля, стал немного похож на  птенца-подростка, преждевременно выскочившего из гнезда. Теперь он недоуменно бродит по земле, не понимая, что делать с непослушными крыльями.  Крылья складываются неловко, как у стрижа, подгибаются, но не прижимаются к телу.  И волочатся оперением по полу, обузой, конфузом,  едва не позором, за приземленным ангелом.  Под правым крылом зажата шпага, которая то и дело вываливается. 
  Но как не стыдно режиссеру!!!  Репетиция не клеится – сам виноват. Ну хорошо,  артистов тоже надо призвать  к ответу!  Так и потребуй к себе  властного царя, надменную царицу, величественный собор,  самодостаточного мореплавателя!!! Нет, невидимый режиссер  окликнул бессильного ангела.  Флюгер  развернулся на  голос,  и стыдливо подобрал крылья.  Из всего, что режиссер говорил, до второго этажа с равными интервалами доносились лишь слова «надо» и «не надо».  На каждое «надо» и «не надо» ангел кивал, и шмыгал носом.  На третьем или четвертом круге  он порывался уйти, но режиссер не отпускал.  Ангел сделал вид, что ему  попало что-то в глаз – режиссер не обратил внимания.  У бедняги начало щекотать в носу:  он морщился, зажимал нос, надувал щеки – не помогало.  Режиссер громко сказал: неужели ты не видишь, что все невольно… - затравленный ангел зажмурился, согнулся в три погибели, и чихнул так, что его  отбросило на середину зала.   Он сделал пол оборота, и ускользнул от режиссера.  Из-под крыла в очередной раз выпала шпага. Артист покрутил ее в руках, и опустил острием вниз.  И заковылял в сторону лестницы, опираясь, нет, уже не на шпагу!   Я же следил за ним, предчувствовал, и все-таки пропустил, как в любой сказке, пропустил момент, когда старинная  шпага превратилась  в довольно  длинную и весьма толстую  наспех ошкуренную палку.  Опираясь на палку,  ангел прошел несколько шагов, прихрамывая сначала на левую ногу, потом на правую.  Примерился к лестнице,   норовил занести то одну, то другую непослушную ногу так и этак,  и немного ссутулившись, застыл перед препятствием.  Потом решительно выпрямился,  достал из-под левого крыла  непробиваемо-черные очки,  и прежде чем он их надел, я узнал того самого человека в распахнутом пальто, что час назад пробивался с коробкой через главный вход.  То-то он   косился на контролершу!
Очки не оставили следов ни от  человека с коробкой, ни  от артиста интерьерного театра, ни от ангела, ни от флюгера.  Незнакомый, минуту назад вошедший в Манеж, незрячий, закинул голову к потолку, и принялся постукивать по ступеням  ставшей вдруг невесомой, отзывчивой на каждый удар, тросточкой.  Второй пролет новый посетитель одолел уже под взглядами местной смотрительницы и нескольких ценителей живописи. Ни один не задался вопросом, что делать слепому на художественной выставке.  И никто не помнил, что несколько минут назад этот человек участвовал в репетиции,  зряч и крылат.  А когда он одолел лестницу, и встал спиной к  балкону, обстукивая меленькими ударами пространство вокруг себя, смотрительница подошла, и предложила содействие. Мне показалось, что прежде чем  принять помощь сердобольной женщины,  мнимый слепой  бросил оценивающий взгляд в мою сторону.   
-  Проводите меня  к лучшей картине – сказал беспомощный  ангел деревянным голосом, и постучал тростью в сантиметре от ноги своей жертвы.
- К лучшей? – и смотрительница сделала малюсенький шажок назад.
- На ваш вкус. – Беспомощный слепой  протянул провожатой  свободную руку, и она неуверенно положила ладонь на ладонь.  И подвела зрителя к фермеру – всего пять шагов.  Фермер посмотрел в темные очки, и все понял.   Человек в очках простоял полминуты  лицом к лицу с честным трудягой, водя палкой по полу перед собой.
- Действительно,  замечательная картина -  сказал, наконец, ангел все тем же незрячим голосом.  – Отведите меня к  другой картине. Я слышал,  у вас есть ни с чем несравнимый,  морской пейзаж.  Я обожаю море – продолжил  ангел, обращаясь то ли  к своей помощнице, то ли к человеку на холсте.  У моря, странное дело,  разные запахи, смотря где стоишь.  Если стоишь на песке в дюнах, это один запах. Вы же его знаете? – он повернулся всем корпусом к своей провожатой.  Она механически кивнула, но слепой не  заметил кивка.   Если на траве стоишь, а за спиной лес,  это совсем иные ароматы.  Если на камнях, тоже по-разному бывает, смотря, что за  камни.   
Безропотная женщина уже вела потерявшего стыд артиста   к морскому пейзажу, не прислушиваясь к  отвлекающим речам. Фермер проводил обоих  неодобрительным взглядом, и уставился на меня.  В тот же момент ведомый артист обернулся незаметно для своей провожатой,  и кивнул мне, приглашая в наблюдатели.  Мне удалось выскользнуть из-под осуждающего фермерского взгляда.
Невидящий  ценитель искусства  проследовал мимо птичьего и щучьего  глаза, не повернув головы.  Но вблизи морского берега походка  ангельская изменилась, он шел по пляжному немного влажному, песку, принюхивался к горизонту,  палка рыхлила песок вперемежку с  мелкой галькой,  пытаясь нащупать край воды.
- Великолепная картина! Свежая и полная жизни!
-  Репетиция возобновляется через три минуты! Актерам занять свои места. – Донесся до нас  женский голос с первого этажа.
Слепой не  обратил внимания на  призыв.
-  Вы слышите шорох волны? – он повернулся к морю ухом.
- Кажется, слышу – сказала сотрудница манежа, и тоже повернулась к морю ухом,  а к наглецу – лицом. И пристально посмотрела в подозрительные очки.  Ничего, кроме своего изумленного отражения,  она в них не увидела. 
- Но мне кажется, что спокойствие этого моря обманчиво.  Скоро придет большая волна, и захлестнет нас всех.  Никому не советую долго здесь оставаться.  Помогите мне, пожалуйста, найти лестницу.  Я еще не видел картин на первом этаже. – И протянул руку в полной уверенности, что смотрительница ее подхватит.
- Обязательно пройдите по первому этажу, получите бездну удовольствия – сказал я ангелу под руку, и осекся.  Фермер дотянулся до меня боковым зрением, и я почувствовал укол.
- Спасибо.  Не премину воспользоваться вашим советом – ответил так и не разоблаченный слепой  все тем же не моргающим голосом.  И показалось, что фермерский  хлесткий взгляд огрел  уходящего возмутителя спокойствия. 
Артист не смутился, не повернул головы, а рука, застывшая в воздухе, не дрогнув, дождалась руки смотрительницы.
Наивная женщина взяла нахала на буксир, отвела к лестнице, и он начал потихоньку спускаться, цепко держась за перила.  Оставшейся наверху помощнице он сказал так и не ожившим голосом:  Не беспокойтесь, дальше я сам.
Женщина отвернулась  от лестницы,  и застала меня, бесстыдно следившего за издевательством, врасплох.  Я думал, она не простит своего конфуза, и непременно скажет что-нибудь  неприятное в мой адрес.  Единственный зритель разыгранной сцены  внутренне съежился, стараясь выглядеть независимо.  Но растерянная свидетельница непостижимого явления обратилась ко мне за спасением:
- Вот, так и не пойму, как же он, слепой, и видит картины?  Вы понимаете, как это возможно?
Хотелось бы мне  ответить  интересно, с юмором, как умеют выпускники  театральных институтов. Чтобы вместе потом рассмеяться, чтобы даже фермер оттаял.   Но я растерялся. Промямлил « нет, не понимаю», и ушел в пшеничное поле с головой.  И зарывался, забивался  в картину как можно глубже, чтобы стебли лезли в уши, чтобы жертва розыгрыша не видела, как у меня дрожат уголки рта, что у меня под мышкой перебирает лапками  посланный фермером  жук, что  автор этих строк   прослезился и взмок, и сейчас расхохочется на весь манеж.