Буренкина человечность

     Високосный год в этой приозерной, сверкающей на морозном солнце шиферными крышами деревушке начался с больших сугробов. А к последнему зимнему дню, который ныне прирос на целые сутки, они уже доходили до человеческого роста. В снежных шубенках оказались деревья и  заборы, дома, сараи и примкнувшие к ним огороды. Все, что не могло шевелиться или не двигалось руками людскими.
     – Хоть бы и ноне февральский прибыток не зробил для нашей жизни убыток, – оторвавши с настенного календаря предпоследний листочек месяца, шмыгнул носом и тихо вымолвил колхозный бригадир.
     – А пошто таки мыслишки-то? – ухмыльнулась жена, собирая его на работу. – Ты вчерась, видать, в бражке соседской память сваю утопил и ужо не помнишь прибытку прошлоразного.
     – А че это сразу «бражка»? – хмуро поглаживая черные с легкой проседью усы, глянул он на восходящее за маленьким окном солнышко. – То ж было воскресенье, корова у них отелилася. 
     – Вот-вот, ихнюю помнишь! А наша ровно чатыры года назад  принесла телочку, котору сам ты и сдал в артельное хозяйство. Ужо забыл. А ешшо семейка твоя аж до пяток ребятишек за ту пору приросла… Так шта не гневи Бога, не накаркивай, Антон, и ступай до своих свинарочек красномордых.


     Он тоже улыбнулся, словно вспомнил вчерашний застольный анекдот,  махнул рукой и лязгнул за собой дверью. Но не прошло и минуты, как она распахнулась, и в хате раздался непривычный шепоток.
     – Слухай, Ефросинья! Замусорила ты мне в понедельник да с утреца голову, и чуть не позабыл главное, – почти вплотную подошел он к насторожившейся супруге. –  Булгахтерша по секрету сказала, шо какая-то сельсоветская комиссия затеяла обход партейцев из руководящего звена. Так шо поприбирай, наконец, свою церковную утварь с глаз подальше… Ежели хошь, конечно, шо б я бригадирствовал и далее.
     Она молча, как будто их подслушивает сама коммунистическая система борьбы с религией, согласно закивала и, выпроводив мужа, приступила к исполнению его «партейного» указания. Когда зашла в сарай, их белолобая Буренка уже готовилась к завтраку. Начиная работать челюстями, то и дело поглядывала в сторону озабоченной неожиданными мыслями хозяйки. Та с сопением  взяла большую охапку все еще пряного с лета сена и вбросила в кормушку. Едва корова пережевала пару его порций, как Фрося вытащила из-под фуфайки и вложила туда вызвавший у животного внимание бумажный сверток. «Что это еще за гостинец?» – даже приостановивши жевательный процесс, подумало оно. Когда же шершавый и знающий толк в питании язык наткнулся на разной твердости бумагу, корова резко повернула свою морду в сторону хозяйки, вылупила глазищи и протяжно дважды замычала:
     – Ммму… Мммуу-за-чем ты книжки мне какие-то подкинула?!
     – Ой, Буренушка! – поняла ее животный протест вышедшая из молчания женщина и почти прильнула в ласках к ее каштановому окрасу. – Господи, прости, а ты, молочница наша, помоги… Помоги мне книжечки, календарики божественные эти сховать от злых людев, а то пострадаеть кормилец-то семейный, и мы вместе с нем…


     Заглянула в коровьи глаза и, смущенно перекрестившись на лежащую перед обеими ими Библию, стыдливо шепотком добавила:
     – Схорони их тут, а… а я тебя зараз сочным силосочком побалую.
     Пошла в другой отсек сарая, а Буренка подумала: «Говорит она как-то не по-нашенски, не по-коровьи… Могло быть, уговаривает так ласково, чтоб я просто спрятала все эти бумаги в себе». Вздохнула, словно пожала «плечами», и с шелестом заработала активно своими челюстями. Вернувшись с обещанным кормом, Ефросинья успела увидеть лишь пустое корыто да проглотившую что-то корову, которая тут же потянула морду к стоящему рядом баку с водой.
     – Так ты… ты… О, Боженька, прости мени грешную! – только и произнесла хозяйка и тихонечко заплакала. «Че уж тут терзатися-то, скотина и есть скотина»,– вскоре подумала она и, махнув рукой на Буренку, направилась к выходу. Та же застучала рогами по перекладинам стойла и протяжно замычала.
     – Че ты там еще не съела, дура безбожная?! – неохотно обернулась озадаченная случившимся Ефросинья. «От такой же слышу», – подумала  рогатая «собеседница» и еще настойчивее стала мотать головой в правый дальний угол сарая, протяжно стараясь как бы по-женски выговорить:
     – Ммму-у-у… му… мешки там… мешки!


     Хозяйка насторожилась, задумчиво поковырялась в своем с горбинкой носу и подумала: «Может, с ее теленочком че?» Подошла, а тот резво взбрыкнул и тоже уставился на белолобую мать. Она же почувствовала, что ее все еще недопонимают, опять закивала мордой в тот угол и уже заревела чуть ли ни женским матом: мол, иди же дальше, к мешкам, этакая рекордистка  детородия.
     – Ах, вот куды ты, Антоха, эти «левые» зерноотходы схоронил… Так запрятав, че аж корова мордой на них киваеть, – подойдя к ним, прошептала его жена. Покосилась на замолчавшую Буренку и плотно закрыла эти дефицитные для той поры корма несколькими большими охапками уже пожухлой соломы. Привалила ее разными жердями да тележными колесами и с улыбкой подумала: «Интересно, а коровка-то наша и взаправду – дура али хитрее самого хозяина будеть?»
     Долго «мучиться» с ответом на свой же вопрос ей не пришлось. Сельсоветская комиссия появилась у порога уже к обеду, но в дом не пошла. Старший из них, который был в белых начальственных сапогах-бурках, улыбнулся своим помощницам и указал хозяйке на подворье. Осмотрели все отсеки и сусеки, проверили соответствие сарайного поголовья существующим нормам его численности. Главный почему-то подошел даже к тому «тайнику», который только что рассекретила Буренка. Хозяйка посмотрела на нее с опаской услышать очередное мычание, но та лишь как-то по-коровьи улыбнулась и продолжила свои жевательные раздумья.
     – Ладно! Только вот мешочки никакие сюда случаем не закатились?.. А то ведь на неделе сперли с фермы немного зерноотходов, – хитровато рассмеялся человек в бурках. Глянул на пожавшую плечами Ефросинью и уже всерьез добавил: – Да это я так… Знаем, у нашего бригадира свинофермы и дома все в порядке. Как и полагается, настоящему  коммунисту.


     Выходящая последней из сарая хозяйка на миг остановилась у коровы, погладила ее бочок и шепнула:
     – Спасибо тобе, подружка…
     С  тех пор они и вправду стали редкими для деревушки друзьями по хитроумию. Хозяин, так тот лишь со стыдливостью воришки заскочит в сарай, чтоб сменить подстилку у Буренки, и бегом на работу. А она уж с Ефросиньей – порой как единое целое. И по-своему взаимные улыбки, ласковые жесты, и взаимопонимание с полумычания и полуслова… Ну, разве только не целуются.
     Такая их дружба мало-помалу обернулась и взаимной выгодой. Корова стала упитаннее и продуктивнее, а хозяйкина многодетная семья – даже с избытком парного молочка, других видов его продукции. Обе они настолько привыкли к режиму своих деловых встреч, что даже маленький его сбой начинал вызывать у них по-женски эмоциональную тревогу. Особенно – в полуденный час, когда побродившие по летним лугам коровы сходятся на «пятачок» у околицы села. Чтобы испить здесь родниковой водицы, дать отдых своим уставшим ногам. Ну, а самые удойные особи должны еще и освободиться от накопленного с утра молока…
     Сегодня же Ефросинья едва собралась на дойку, как пошел «слепой» (с лучами солнца) дождь. «Да он недолго будеть. Пережду малость и пойду», – подумала  она и отставила замарленное сверху ведро на край табуретки. Пока оборачивалась по кухонным делам, а ее годовалый малец решил проявить самостоятельность. Ухватился за ножку, с кряхтением поднялся вровень с этим табуретом и, потеряв равновесие, раскатисто грохнулся вместе с ведром на пол. Подбежавшая на его вскрик мамаша ухватилась за мальчишескую головушку, увидела кровоточащий носик и вконец потеряла счет минутам.


     «Что ж там стряслось… забыла обо мне?», – подумала Буренка и настороженно глянула в сторону, с которой обычно появляется в это время хозяйка. Но ее там не было. Поднявши кверху морду, втянула в себя максимально раздутыми ноздрями струю свежего, увлажненного прошедшим дождем воздуха и голосисто издала протяжное мычание. Задремавшие, было, подле нее соседки даже недовольно приоткрыли глаза: мол, чего ж ты маешься, дуреха рогатая!
     Но она, не обращая на них внимания, промычала себе под коровий нос только понятное для нее решение:
     – Уууы… уу… У меня вымя ужо по ногам бьет, а там ребятешки  молочко дожидаются… Здесь же недалече, пойду-ка к ним сама.
     Хлестнула пучкообразным концом такого же белесого, как лоб, хвоста нагло севшую на ее спину навозную муху и потопала домой. Перед глазами замельтешили чирикающие под аккомпанемент августовского солнца воробушки, радостно кружились разнокрылые бабочки, а она их даже не замечала. Окунулась в плен единственной и главной мысли – успеть бы до ухода стада опять в луга донести свой ценный продукт до тех, кто его сейчас особенно ждет. И шла настолько осторожно, как будто это хозяйка несет ей в ведрах воду, боясь расплескать по сараю. С особой настороженностью обходила оставшиеся после дождя лужи и побуревшие от влаги солончаки. Проделывала это чуть ли ни с геометрическим расчетом, мысленно вычерчивая наиболее приемлемую траекторию своего движения все дальше и ближе к дому.
 

     Желая сделать его обитателям свой коровий сюрприз, направилась не на привычное для нее подворье, а прямо к парадной калитке. Громким мычанием радости невольно оповестила об этом даже соседские участки. «Че это Буренка… сама пришла? Ну, и закрутилася я!» – растерянно поправляя сползающую с головы косынку, подумала Ефросинья. Хмыкнула и почти подскочила к комнатному окну, чтобы тут же проверить эту мысль.
     Едва сдвинула оконную штору, как у домового деревянного мостика через придорожный кювет весело забелела голова их семейной молочницы. Одна ее нога глухо стукнула копытом, за ней – другая, а вот уже и – правая задняя… Когда же стала подтягивать последнюю ногу, она соскочила с края этой дорожки и оказалась на прикрытом глиной жестяном склоне канавы. Пока хозяйка выбегала на улицу корова в считанные секунды соскользнула назад и всем своим полутонным весом упала на эту подвернувшуюся под нее точку опоры. Раздался глухой треск, и перешедшее в дикий рев мычание заставило замолчать  даже беспардонно квакающих в болотном кювете уток.
     – О, Боже! Зачем… на кой ляд ты сюда пришла, на кой?! – кинулась Ефросинья к растянувшейся почти у самой калитки корове.
     А та немного успокоилась, потом набралась воздуха и попыталась встать. Но едва начала приподниматься на задние ноги, как тут же с протяжным стоном упала назад. Бессильным помощником оказался и появившийся на обед хозяин. Он лишь многоэтажно чертыхнулся на притихшую в слезах супругу и почти бегом отправился на соседнюю улочку, к сельскому ветеринару.
     – Ничем  порадовать не могу, – осмотрев коровью ногу, резюмировал он. – Перелом бедренной кости да еще в пятнадцатилетнем возрасте, понимаете ли… Как ни жалко, но выход здеся только один…


     Буренка, словно расслышав этот врачебный приговор, приподняла голову и со стонущим мычанием освободила зажатое ногами вымя: мол, смотрите, люди, сюда-а-а.
     – Да она, кажись, выказывает свою последнюю просьбу… Требуеть забрать у нее молоко, – догадался ветеринар.
     Хозяйка дрожащими от волнения и страха руками, которые все чаще срывались с сосков на ведро, с трудом провела эту дойку и разрыдалась. Обхватила Буренкину голову и со всхлипами запричитала:
     – То я… то я, паскудница… я во всем виноватая. Прости ж, прости мени, грешницу растакую…
     Корова мотнула головой, словно беззвучно огласила свою мысль: «Да   освободь же ты меня, навалившаяся женщина, а то еще сама и удушишь!»  Выкатила что есть мочи глаза и обвела своим горестным взглядом всех собравшихся. Потом уставилась в так знакомое ей цинковое ведро, и  две крупные бусинки медленно покатились вниз. Сопровождаемые жалостливым мычанием коровы, они едва достигли ее ноздрей, как вслед за ними поползли другие. Этот женско-коровий плач еще более усилился голосами прибежавшей детской «пятерки», вскормленной молоком Буренки. Двор словно утонул в сплошном потоке звуков, очень похожих сейчас на само  завывание налетевшего внезапно ветра. Стало быстро хмариться, и раздосадованный хозяин по-бригадирски скомандовал:
     – Фрося, хватит тут выть да хрюкать! Быстрей уводь детей… И сама отсель уходи. Бы-ы-ыстро!
     – Все-все, Антон, поняла, – взяла она в охапку всхлипывающих ребятишек, – Пойдемо, я вам дам зараз по кружечке молочка… Парного, вкусного.


     Когда они скрылись за дверью хаты, ветеринар отвел Антона в сторонку и тихо вымолвил:
     – Ну, што, надо ее кончать…
     – Не-е-ет! – молча поправил увлажненные печалью усы и слегка повысил голос тот. – Робить это и здесь я не буду… Давай возьмем стогомет и оттарабаним ее на скотный двор, а там решайте сами, без меня…
     Такой его сердобольный и экономически выгодный хозяйству шаг по-своему одобрило и руководство села. Уже следующим вечером Ефросинья с детишками привечали в стойле уехавшей навсегда кормилицы ее четырехлетнюю дочку, которая именно здесь и родилась. Теперь она к несказанной ребячьей радости продолжит тут материнское дело. Под ее же именем, с теми же добрыми людьми. И даже, наверное, с аналогичной прозорливостью. Когда молодая Буренка с материнским любопытством  начала оглядывать сарай, хозяйка настороженно, чтобы она не услышала, прошептала:
     – Неужто и она така глазаста? Неужто от ней тожеть ничего не попрячешь?… Вот какА ведь порода.