Глава 7. Ковров. Саша. Беременность

7.     Саша

Мать взяла мне на своей работе туристическую путевку на Кавказ. Это был горно-пешеходный маршрут, который начинался в Нальчике, а заканчивался в Грузии на берегу моря, в Чакве. Подобралась бодрая команда женщин всех возрастов и размеров – саратовская группа. Многие приехали с чемоданами и даже зонтами, несмотря на то, что в путевке указывалась необходимость иметь рюкзак и спортивную одежду. Начались приготовления к походу с упаковки и отправки посылкой лишних вещей в конечный пункт маршрута. Потом к нам присоединили молодых ребят из мореходного училища, выигравших эти путевки в каких-то соревнованиях, и двинули через перевал. Где-то шли пешком, где-то ехали на автобусе, останавливались на перевалочных базах на два – три дня и продолжали путь. Общая атмосфера безделья, раскованности, скоротечных курортных романчиков.

 Некоторые женщины вьются вокруг красавца-инструктора, предлагают себя, чуть ли не в открытую.  Сформировалась небольшая группка таких, явно приехавших за поиском удовольствий. Мне неприятны циничные, откровенные анекдоты, которые они рассказывают. Но есть в группе и семейная пара, трогательная дружба возникает между одной из молодых девушек и парнем из мореходного училища. Я держусь вместе с девушкой моего возраста, с которой познакомилась еще в поезде. Мне 24 года, ощущаю себя уставшей, скучной, старой девой, у которой уже не будет в этой жизни ничего хорошего. Впереди незнакомый город, в котором я никогда не была и ничего о нем не знаю. На одной из таких перевалочных баз я рассталась со своей трепетно хранимой до сих пор девственностью. Просто из-за любопытства и безразличия к своей судьбе.  Он пригласил меня танцевать, прижал к себе, я не сопротивлялась. Ему это понравилось: «Хотя бы с одной можно танцевать нормально, а то все отталкивают». Позвал прогуляться, я пошла. Остановились возле кустов, он стал расстегивать мои брюки. Потом я почувствовала резкую боль, по ногам потекло. Я оттолкнула его, натянула брюки. Вырвался какой-то горький смех. Я смеялась над собой, не над ним! Он не хотел меня отпускать, уговаривал, потом ругался: «Я же тоже человек, я должен закончить!» Схватил меня за волосы, поставил на колени… Кричать, звать на помощь было стыдно, сама с ним пошла, некого винить. Переборола отвращение, сделала то, что он просил, чтобы он оставил меня в покое. Отмывалась в общем туалете холодной водой. А впереди был перевал, где надо было карабкаться в гору по ледяным ступенькам с тяжелым рюкзаком.  Я истекала кровью так, что промокали даже толстые шерстяные брюки. Одна из женщин пожалела меня, взяла мой рюкзак.

Окружающая природа поражает великолепием, буйством красок, чистейшие горные реки и озера, экзотическая растительность. Странно видеть вокруг яркие, роскошные цветы, которые растут у нас только в горшках на подоконниках.  С вершин гор открываются удивительные виды. Опасаюсь приближаться к краю пропасти, появляется желание шагнуть вперед, сорваться вниз.

Спускаемся с горы после перевала по ледяному желобу кто на чем, сидя, лежа, боком. Все мокрые, внизу к тому же идет дождь, до базы под дождем шагаем около часа. Здесь нас встречает и ведет другой инструктор, мы уже в Грузии. Просушить одежду на базе негде, переодеваемся в остатки сухой одежды, забиваемся под одеяла. Но никаких простудных заболеваний, организм мобилизуется.

Мне очень нравится ботанический сад возле Чаквы, где воссозданы уголки природы разных стран, мест с различным климатом. Я в первый раз вижу море, медуз. Плавать в тяжелой, соленой морской воде легче, чем в воде речной, только не в шторм. Один смельчак пытается войти в бушующие волны, его выбрасывает на берег, обдирая о камни.

Но возвращаемся домой после поездки, вижу знакомые степи, серые крыши домов, и на сердце теплеет – это свое, родное.

Ковров встретил меня алыми гроздьями рябин среди желтых листьев. В отличие от нашего Вольска, расположенного на правобережных холмах Волги, этот город на ровной местности, дороги здесь прямые, удобные, и мне поначалу странно было видеть какую-нибудь древнюю бабусю, катящую на велосипеде с кирзовой кошелкой на руле.

Первые дни в Коврове были скучны, тоскливы, удивительно похожи один на другой.   На работу я выхожу не сразу, нужно месяц ждать допуска. Можно уехать на это время домой, поехать в колхоз или работать в детском садике. Домой ехать далеко, нужно тратить деньги на дорогу, для колхоза у меня нет подходящей одежды, выбираю садик. Месяц работаю нянечкой в младшей группе, мою полы, посуду, чищу ковры, помогаю одевать детей для прогулки.

Сначала меня определяют в теоретическую группу, занималась однообразными расчетами. Вкратце можно сказать, что разрабатывали бортовые навигаторы, которые сейчас легко установить на каждой машине. Тогда все это было в зачаточном состоянии, так же, как и вычислительная техника. Не было даже калькуляторов, а для громоздких электронно-вычислительных машин нужно   было строить специальные помещения, держать большой обслуживающий персонал. Здесь я начала осваивать программирование в машинных кодах – очень кропотливая работа, требующая терпения и внимания.

  Дома я томилась от одиночества, часто вспоминала Вольск. Соседка по квартире быстро нашла себе друга и проводила с ним все вечера. Я сидела одна дома, шила, читала, иногда играла в домино с хозяевами, смотрела телевизор. Записалась даже на курсы вязания, чтобы было чем занять длинные вечера.

Отец приезжал один раз. Сфотографировал меня в куцем пальтишке и уродливых суконных сапогах рядом с моей хорошо одетой соседкой по комнате на фоне дома, в котором мы жили. Вскоре прислал денег на пальто и сапоги.

Первой моей подругой в Коврове стала Таня Батенина, тоже молодой специалист, приехавшая из Кирова. Она раньше, чем я перешла в общежитие, но ей не очень нравились девушки, с которыми она жила. Ждали, когда сдадут новый дом и хотели поселиться с ней вместе. Так и поселились с ней в одной комнате, а, кроме нас, в четырех комнатной квартире оказалось еще пять девушек – все моложе и все после техникума. Весело справили новоселье, жизнь вообще стала веселее, интереснее, но, тем не менее, все равно я временами чувствовала себя глубоко несчастной, одинокой и никому не нужной.

В некоторых  квартирах общежития жили девушки, которым было около тридцати, в лаборатории работали две сорокалетние незамужние женщины, мне такая судьба казалась ужасной.  Были и холостые парни, одному я симпатизировала, пыталась даже сама предпринять какие-то шаги к сближению. Но я ему была совершенно безразлична, становилось стыдно за свою навязчивость.

Лучше всего было в походах. Компания подобралась хорошая, всех связывали только чисто дружеские отношения. Здесь я действительно отдыхала: дурачились, бродили по лесу, играли в мяч, в бадминтон, купались в быстрой речке с ледяной водой, пели под гитару у костра. Все вместе, никто не отделялся, не было никаких сцен.

А по ночам мне снился теплый летний дождь на улицах родного города. Я шла к Волге по мокрым тропинкам, выходила на берег, вдыхала неповторимый запах смолы, травы, свежести, всматривалась в темные, глубокие воды.

Привычно думала о Толе, еще можно было встретиться с ним, когда он придет из армии, но все больше крепла уверенность, что никогда я к нему не вернусь, ничего настоящего у нас не было и не будет.

Нашу теоретическую группу расформировали, меня перевели в четвертую лабораторию нашего отдела.   Пожалуй, стоит пояснить, что такое лаборатория в том научно-исследовательском институте. Это огромное помещение, сплошь заставленное письменными и лабораторными столами почти вплотную друг к другу. Между столами узкие проходы, на двери в лабораторию кодовый замок, надо знать код, чтобы войти сюда. Выйти тоже не просто, нужно записать в журнал на столе дежурного время ухода и прихода. В лаборатории около семидесяти человек, женщин всего двенадцать. Самой старшей Фаине, чей стол рядом с моим,  тридцать восемь лет, самой младшей восемнадцать. Столов на всех не хватает, новичкам приходится временно занимать столы тех, кто сейчас находится в командировках. Командировок много, и они достаточно длинные. Ведущим специалистам приходится проводить в командировках большую часть своего рабочего времени. Еще на институт постоянно спускают разнарядки на уборку картофеля, строительство дорог, на сенокос и т.д.  Естественно, на такие работы посылают в первую очередь молодых специалистов, ведущих  специалистов не трогают. Мне тоже пришлось побывать на всех этих работах, кроме, разве что, строительства дорог. Я всегда говорила, что мне надо было окончить университет для того, чтобы научиться убирать картофель, до этого как-то не приходилось.

Меня пробовали посылать в командировки на завод, участвовать в разработке бортового навигатора. Но мне становилось очень плохо от шума сборочного цеха, почти теряла сознание. Стала снова работать со своим бывшим начальником теоретической группы, помогать ему в расчетах. Вадим Борисович посоветовал мне всерьез заняться программированием, больше подходит для женщины. Его жена работала программистом в нашем же институте.

В институте обязательные политзанятия два – три раза в неделю. Я согласилась записаться в университет марксизма - ленинизма, там занятия реже. Невысокий лысоватый лектор большую часть занятий посвящал рассказыванию анекдотов и описанию своих побед на любовном фронте.

Возвращаюсь с сенокоса и вижу новичка за столом нашего начальника лаборатории. Причем начальник как раз вернулся из командировки, стоит перед ним и объясняет, что стол надо бы освободить. А тот сидит, вальяжно развалившись, и освобождать стол не торопится. Вроде того, я не сам сюда сел, посадили. Достаточно нагловатый товарищ.  Хорошо помню, как он, молодой парень, сидит за столом, слегка развалившись, а наш солидный Тулаев стоит перед ним, как мальчик, и что-то доказывает. У меня новичок попросил ножик подточить карандаш и очень внимательно смотрел на мои руки, пальцы. Выше среднего роста, слегка полноватый, но с хорошей осанкой, очень подвижный, шумный. Прямой нос, большие карие глаза, густые рассыпающиеся волосы, потом я узнала какие они мягкие, крупные сильные руки. Именно глядя на эти руки, я почувствовала легкое влечение и испуг: «Не хочу! Мне такие не нравятся!»

Меня выбрали комсоргом лаборатории, я не смогла отказаться и с обычной своей добросовестностью впряглась в эту лямку, хотя мне меньше всего подходила эта роль при моей робости и замкнутости. Правда, к тому времени я уже всеми силами старалась преодолевать эти качества, но не очень-то получалось.
В организации этой лыжной прогулки я, как комсорг, принимала непосредственное участие и не могла не поехать, хотя мне приятнее было бы кататься с Таней, с девушками из своей квартиры. В лаборатории ни подругами, ни друзьями я не обзавелась.

Вечером все, кто был на лыжной прогулке, собрались в квартире ребят. Принесли с собой кто что смог, накрыли стол, включили музыку, начались танцы. Я танцевала с Валерой. Саша, как всегда, держался шумно, развязно, видимо привык быть всегда центром компании. Он пригласил меня танцевать, уверенно положил руку мне на грудь. Я сняла его руку, он спросил: «Почему? Все так просто!» С такой откровенной наглостью я еще не встречалась, обычно это делают молча, а он глаз не отводит, смотрит в упор.

Компания собралась, в общем-то, малознакомая, разношерстая, веселье быстро пошло на убыль. Разбрелись кто куда, почти никто уже не танцевал. Сашка взялся бренчать на гитаре. Пел он плохо, по-моему, у него вообще не было слуха, но ритм чувствовал хорошо, танцевать с ним было легко. Мне хотелось, чтобы он замолчал, и я предложила ему потанцевать, потом он сказал, что я сама его выбрала.
Мы вышли на лестничную площадку, здесь его руки стали слишком смелыми, сначала я отбрасывала их, потом перестала. Он говорил, что я ему давно нравлюсь, я не верила ни одному его слову. Не то, чтобы у меня было ясное и четкое желание иметь ребенка. Материнские инстинкты во мне еще не проснулись, слушая в лаборатории рассказы Фаи о своем четырехлетнем сыне, я удивлялась ее восторгу: «С ним же столько возни!» Но если построить нормальную семью мне вряд ли удастся, я не смогу жить с тем, кого не люблю, то лучше иметь ребенка вот от такого. У него же все просто, легко полюбит, легко забудет, никаких переживаний с его стороны. И, по крайней мере, красив и здоров.
 
В эту ночь я осталась с ним.

Он спал, а я лежала, отодвинувшись на самый край кровати, вжавшись в стенку, чтобы не мешать ему, и не могла уснуть ни на минуту. Все казалось так ужасно! Все только и будут говорить обо мне, пальцем показывать. Подобные обсуждения я уже слышала не раз, только еще героиней их не приходилось быть. Если бы хотя бы любила! Я и в глаза-то теперь никому не смогу посмотреть. А его соседи по квартире?

Днем я не пошла на работу, взяла отгул и осталась одна дома. Бродила по квартире, мучилась от стыда, страха, горечи. А он? Как всегда весел, развязен, шутит и смеется с девчонками?

Только во второй половине следующего дня нашла в себе силы посмотреть на него. Он не отвел глаз, я просто утонула в их темной глубине, жутковато сжало сердце. Говорят, глаза – зеркало души, какая же она? Вот такая темная, непонятная и … красивая? А он был очень ласков, но это ни о чем не говорит, наверно он такой со всеми.

Я всеми силами старалась убедить себя (и его?), что мне нет до него никакого дела, он мне не нравится. Но почему же так невыносимо, когда он на моих глазах заигрывает с другими девушками, а они улыбаются и кокетничают с ним? У меня усложнились отношения с ребятами лаборатории, я уже не могла по-дружески подойти к ним, что-то спросить, казалось, что они увидят в этом какой-то намек, будут думать только плохое.

Новый год встретили порознь, но позднее встречи продолжались. В городе имелось всего два ресторана, там знали назубок своих постоянных посетителей,  рьяно следили за порядком. Сашка мог ходить в ресторан хоть каждый день, насколько хватало денег. Его мать работала ревизором по всем магазинам Днепропетровска, денег в семье хватало, сын, похоже, не знал ни в чем отказа. В ресторанах иногда перебирал, начинал вести себя слишком развязно, его переставали пускать, а со мной его пускали всегда. Кстати со мной он ни разу не позволял никаких непотребных выходок, всегда был безукоризненно вежлив, танцевал почти все танцы со мной. Если ему хотелось пригласить другую девушку, обязательно спрашивал у меня разрешения. Заказывали немного: бутылку вина, фрукты, кофе.  Все время танцевали, танцевал он очень хорошо, я тоже любила танцевать.

А потом мы шли вместе либо к нему, либо ко мне в общежитие, одну из комнат нам освобождали.

Он начинает мне нравиться, у него веселый, легкий характер, но я вижу, что никаких чувств у него ко мне нет, и мы с ним слишком разные люди. Я не воспринимаю его цинизм, пренебрежение к людям, чрезмерную уверенность в себе. Хотя, может быть, это и привлекает, у него есть то, чего не хватает мне. И у меня  все то же чувство, которое осталось у меня на всю жизнь в отношениях со всеми мужчинами.  Мне кажется, что он уходит от меня и чуть ли не сразу идет к другой женщине. Я никому не верю.

Я почувствовала, что у меня должен быть ребенок в то время, когда Саша уезжал в командировку в свой Днепропетровск, а я заболела ангиной и не ходила на работу.
Сначала я еще надеялась, что все будет хорошо. Мы поженимся, у ребенка будет отец, и мне не надо будет ломать голову над тем как суметь перевестись, уехать. Просто так уволиться я не могу, пока не кончился срок обязательной отработки, нужно разрешение, уважительная причина. Но и жить с ребенком в общежитии и продолжать работать с Сашкой в одной лаборатории я не смогу.

Когда мы в первый раз отправились в ресторан, Сашка предупредил, что не надо этого, чего я так боюсь, когда один мучается и второй из-за него тоже, имея в виду беременность. Женится на мне он только тогда, когда у нас все будет хорошо. Ну а если не будет хорошо, тогда и не женится? Я ответила, что как раз этого не боюсь, и что бы ни случилось, я никогда не буду заставлять его становиться моим мужем. Больше к этой теме мы не возвращались. Я действительно не хочу женитьбы только из-за ребенка, слишком хорошо помню дневники отца, отношения между родителями и Володькино «так получилось». Но неужели я совсем безразлична ему?
Он приехал больше чем через две недели. Холодный взгляд, неприступный вид – чужой, незнакомый человек. Что ему до моих печалей? Шевельнулась подлая мыслишка, что еще не поздно избавиться от ребенка, никто и знать не будет. Плакала по ночам от жалости к себе, к родителям, к будущему ребенку. Вправе ли я лишать ребенка отца? Вот он еще только зарождается во мне, какой-то комочек белка, но уже дает о себе знать приступами тошноты, приливами крови, и он всю жизнь будет со мной, еще до своего рождения, против своей воли, поставленный мной в особое положение по сравнению с остальными детьми. И найдутся, конечно, «добрые души», которые поспешат сообщить ребенку, что отца у него нет, и не было.

А самое страшное, если я не выдержу все это, и будет новый приступ депрессии. Сейчас снова бессонница, стремление к уединению и мысли о том стоит ли жить, если жизнь впереди так трудна и безотрадна.

Не надо, ну не надо так много думать обо всем этом! Если сидеть и думать как, какой ногой,  и в какую сторону надо ступить и хорошо ли это получится, ты никогда никуда не пойдешь и не дойдешь. Так что будь добра сбросить с себя всю эту хандру, приди завтра на работу бодрая и веселая, улыбнись Саше как ни в чем ни бывало, пошути с девчатами, составь, наконец, эту невероятную программу для Вадима Борисовича. А через неделю поедешь, как собирались, с Таней Батениной в Киров, там встретишься и поговоришь с Галкой Степновой. Галя в это время проходила интернатуру в Кирове, ее муж учился в политехническом институте в Перми, а на свадьбу их я не попала, потому что письмо с приглашением украли из почтового ящика, письма у нас пропадали частенько. В мае побываешь дома, а потом возьмешь отпуск и займешься оформлением всех этих дел. А ребенок пусть растет похожим на Сашку, веселым и неунывающим.

Все-таки я сказала ему.  Не помню, с чего начался этот разговор в лаборатории, в котором я обмолвилась, что я все равно скоро уеду отсюда. Саша заинтересовался: «Как, каким образом?»

Высокий козырек лабораторного стола отгораживал нас от всех, его сосед по рабочему месту Валера отошел, мы говорили с глазу на глаз. Он продолжал настаивать:
- Так как же?
- У меня ребенок должен быть. Твой, между прочим.
- Ты серьезно?
- Да.
- Но я не могу быть твоим мужем, я женюсь.
Больно ударило по сердцу, исчезли остатки последних надежд, но внешне я постаралась не подать вида.
- Женись, пожалуйста, кто тебе мешает.
Тогда он стал горячо убеждать меня не делать этого. В командировке он встретил девушку, с которой дружил еще в институте, они были в ссоре, сейчас помирились, хотят быть вместе, он очень любит ее, но она никогда не простит, если узнает о ребенке.
- Не беспокойся, ничего она не узнает.
И снова поток слов, красноречия ему не занимать. Какие только доводы он не приводил, наверно разумные. Приходил ко мне после работы, продолжал убеждать. Был момент, когда я почти поверила в искренность его отчаяния, пообещала сделать все, как он хочет. Но потом поняла, что это выше моих сил, мне легче убить себя, чем этого ребенка.

Нет, нет и нет! Ты можешь говорить что угодно. Сама я буду поступать так, как хочу, как могу. Женись, уезжай, привози ее сюда, делай что угодно, я ничего не требую от тебя, не требуй и ты от меня. Пусть мне сейчас плохо, пусть мне будет еще тяжелее, но в тысячу раз будет хуже, если я соглашусь на то, что ты предлагаешь. Я для тебя сейчас досадная деталь, омрачающая твое счастье, всегда такая покорная и вдруг почему-то заупрямившаяся. Ты ведь меня совсем не знаешь, да и не хочешь знать. Я не хочу тебе зла, не хочу делать тебя несчастным, не хочу разыгрывать из себя какую-то жертву, я просто не могу иначе. Иначе вообще не стоит жить.

Я бы никогда не простила себе, если бы посмела сейчас избавиться от ребенка, пусть страшно, боль, позор, всю жизнь одна, но если не это, то что? Легкая жизнь с кутежами в ресторанах и сменой любовников? И никто никогда не назовет меня мамой. В возможность любви для себя после такого количества разочарований и прощаний я не верила.

Сашка, ведь меня сейчас только и спасает, что я не одна, со мной он, мой маленький, а ты хочешь лишить меня и этого. Я понимаю и не понимаю тебя, не понимаю, как ты можешь говорить о любви к другой, а потом целовать меня. Ты прав, тысячу раз прав, говоря, что мне будет очень трудно, и не только мне, но и тому, кого пока еще нет. И, конечно, знать – одно, а чувствовать – совсем другое, ты прав и в этом. И все же я со слепым эгоизмом цепляюсь за эту последнюю соломинку.
- Какая она, Саша? Ну, хотя бы внешне?
- Для меня она самая красивая. У нее есть веснушки, она стесняется их, глупая, а я люблю. На небе одно солнце, а у нее их много…
- Как мне забыть тебя, Саша?
- Не надо забывать.
- Никогда не думала, что ты станешь так дорог мне.
- Я? Пьянычка? Нельзя вдвоем любить одного, меня любит моя жена.

Попробовала поговорить о переводе с начальником нашего отдела и начальником отдела кадров, с трудом перебарывая стыд и смущение. Результатов никаких. Юрисконсульт института тоже сказала, что для перевода, а тем более для перераспределения с сохранением прав молодого специалиста должна быть какая-то особо веская причина, вряд ли что у меня получится. Начальник отдела кадров посоветовал доработать до декретного отпуска, а после отпуска и мой обязательный срок отработки закончится.

Можно уехать в очередной отпуск домой, а, возвратившись, объявить, что вышла замуж. Кто тогда докажет чей это ребенок? Будет неувязочка на три месяца, но кому надо докапываться? Кому не лень, пусть треплются.

Две ночи подряд снился во сне Сашка, и хотя я уверяю себя, что он безразличен мне, не было никакой любви, но во сне мне было очень больно, я чувствовала, что теряю дорогого мне человека. Могу ли я забыть его, если во мне уже есть его частица, и это будет со мной всю жизнь? Звучат поневоле в ушах его слова:
«Ведь даже плохой отец все-таки отец, а как же так совсем нет и сейчас не война…
Ты будешь ненавидеть меня, может быть уже года через два…

Я понимаю тебя, но не права ты, не права!..

Будет столько обидных мелочей. Даже в роддоме будешь, всех придут поздравлять с цветами, а к тебе никто. Неужели ты сможешь радоваться ему?..»

Дома уже знали. Говорили, чтобы не волновалась и не вздумала ничего делать с собой, они помогут. Отец бушевал, называл Сашку негодяем. Мать приезжала на два дня, хотела поговорить с ним, но он уехал в командировку. Вряд ли были бы какие-то результаты от этого разговора. Да и какие результаты? Чтобы он женился на мне без любви, думая о другой? Этого мне не надо.

Не хочется никаких забот и волнений. Много лежу, клонит в сон. Совсем забросила университет марксизма-ленинизма, все равно экзамены не смогу сдавать, раз в отпуск уезжаю. Сегодня мне предложили участвовать в создании клуба молодежи, пообещала подумать, но тоже вряд ли стоит начинать. Отказываюсь делать доклад на конференции, работаю без энтузиазма. Чемоданное настроение. Сильно тошнит.
О, ты держишься очень уверенно. Подчеркнуто называешь себя мужчиной и пренебрежительно советуешь ребятам: «Не слушайте женщин, послушай женщину и сделай наоборот». Уверен в победе. Я ведь сказала тебе, что ты дорог мне, почти в любви призналась. А с какой гордостью ты рассказывал мне, как твоя Таня заваливала экзамены, не могла нормально учиться из-за того, что поссорилась с тобой. Как мне это неприятно! Сегодня первый раз он обратился ко мне, ответила, не глядя на него. Нет, я не побеждена, не думай. Да что там!

Я правда худею. Не могу есть, как следует, от всего тошнит, появляется противный вкус во рту. Раньше сладкое любила, а сейчас видеть ничего не могу, особенно шоколад. Так устала сегодня к концу рабочего дня. Совсем небольшие изменения в программе, а я смотрю как баран на новые ворота, ничего сообразить не могу.
И часто тайком все смотрю и смотрю на него. Любуюсь.

Перед первомайскими праздниками подвернулась командировка в Саратов. Съездила, побывала дома. На девятое мая с обычной своей компанией отправилась в поход.
Сашу встретили, когда уже шли с Верой с рюкзаками к вокзалу. Спросил куда мы идем, и за какие-то пятнадцать минут успел переодеться, найти рюкзак и прибежать к вокзалу. Еще одно прощание? Сколько их уже было?

Он уже не настаивал на том, чтобы я сходила в больницу. Спросил, что я хочу от него, ответила «ничего». Говорил, что я удивительно хорошая, жалел, что я не «она», не его девчонка, и он не может быть со мной. Все это не ново. И пусть этот разговор действительно будет последним. Все сидели у костра, мы с Сашей ушли в лес. Я лежала на земле, сухая хвоя колола мне спину.
- А Женя хочет тебя, он так смотрит на тебя.
- Да, я знаю, он предлагал мне быть его женой.
- Я не могу уже с ней. И с тобой не могу.
- Я не знаю зачем я сейчас с тобой. Даже нежности нет, ты же чувствуешь.

 Следующую ночь я не сидела у костра вместе со всеми. Ушла в свою палатку и легла спать. Снилось, что Саша бьет себе в грудь ножом на глазах у меня. Или мне? Уже не помню.

Он уехал рано утром, ему надо было в командировку в Саратов, а мы остались в лесу до вечера. Потом мне сказали, что он очень сильно напился перед командировкой, был почти невменяемый.

У меня началась суета перед отпуском: дописать программу, заказать билеты, закончить отчет о комсомольской работе, сходить, наконец, в женскую консультацию.
Фая очень добра и внимательна ко мне, ей я рассказывала немного о себе, говорила и о Толе, о том, что он скоро должен вернуться из армии. Заходил разговор и о Сашке, хотя я и виду не подавала, что у нас какие-то особые отношения. Она охарактеризовала его так: «Такой дурашка, но хороший парень». Что ж, открытый, порывистый, человек мгновения. Ей, Фае, я намекнула, что, скорее всего, выйду замуж в отпуске, так она мне кучу добрых советов надавала. Да все о платье, о свадебном путешествии. Еще подарок, чего доброго, вздумают подарить, а уж какая тут свадьба!

Если бы можно было провести этот отпуск с Толей, по-прежнему как с другом. Вряд ли это возможно. Мы можем даже не встретиться или он из армии еще не придет. Фае, как своего будущего мужа, я назвала именно его – наиболее правдоподобный вариант.
Ну, вот и закончены все дела, я уезжаю в отпуск. Саша все еще в командировке.
В Вольск я приехала одновременно со Славой. Трудно судить насколько изменилась я сама, но брат изменился полностью. Ничего общего с прежним товарищем по детским играм, хитроватым и насмешливым все же защитником, да и вообще человеком, которому можно что-то рассказать, довериться. Жесткий холодный взгляд, презрительно опущенные уголки рта.

Слава после приезда с Толей ко мне в Саратов уехал в Андижан, устроился там на завод и стал пить по черному. Денег на выпивку не хватало, тогда они с дружками-алкашами украли на заводе и продали трансформатор, деньги, конечно, пропили и сразу же попались. Дружки вывернулись или откупились, Слава попал под суд. Родители заезжали в Андижан по дороге в Сибирь к родственникам матери. Им открыто назвали сумму, которую надо заплатить, чтобы суд не состоялся, таких денег у них никогда не было. Славу осудили на два года «химии». В тюрьме он не сидел, но должен был жить в общежитии с такими же «химиками», никуда не уезжать, отмечаться каждый день в отделении милиции или где-то там еще. К началу моего отпуска заканчивался Славин срок.

Впрочем, он собирался опять сойтись с Надей, растить Максима, утверждал, что только мысли о Максимке помогали ему продержаться эти годы среди уголовников.
Вернулся из армии Толя. Моя беременность еще не была заметна, я даже могла купаться, правда, в сплошном купальнике.

Встретились, как обычно, на Волге. Он рассказал о своей переписке с девушкой. Некоторые пишут в воинское подразделение наугад, солдат много, кто-то да ответит. Одно из таких писем передали Толе. Ей 19 лет, она приглашала его к себе после окончания службы.
- Что же ты не поехал?
- Там жениться надо, а я не хочу.
- Почему?
- Вообще не буду никогда жениться.
- Женишься, куда ты денешься.

Мой отпуск кончался, до отъезда оставалось всего несколько дней. Толя зашел в один из последних вечеров, предложил погулять. Бродили, как прежде, по улицам, говорили о чем-то незначительном. Он попросил:
- Расскажи о себе, что ты молчишь.
Сказать? Но это так трудно под его взглядом, язык не поворачивается:
- Я напишу тебе.
Я в брюках, в свободной блузке навыпуск, ничего не видно. Дошли до скамейки в сквере, сели. Он положил руку на мое плечо, долго сидели молча и неподвижно. Его лицо так близко, я слышу его дыхание, но он не делает попытки приласкать меня, и тем более не могу сделать такой попытки я. Наконец, я не выдерживаю:
- Толя, у меня ребенок должен быть.
Он вздрагивает, отодвигается от меня.
- Ты выходишь замуж?
- Нет, но у меня будет ребенок.
Какое-то время он молчит, потом деловито спрашивает:
- Сколько уже?
- Четыре месяца.
Его начинает бить крупной дрожью, как било, когда мы прощались на вокзале. Он уже не может сидеть, встает, проходит передо мной:
- Пойдем.
Я послушно встаю, иду рядом с ним.
- Как ты могла! Нет, ты точно ненормальная! Я же берег тебя, пальцем боялся притронуться, а ты!… Хотел, чтобы свадьба у нас была, все как положено. Да, сам виноват. Мог бы хотя бы одно письмо написать.
Дошли до его дома, он потянул меня в калитку. Вошли, сели на ступеньки в коридоре, не включая света. Из комнаты позвала мать:
- Толя, это ты?
Он отозвался:
- Да.

Что он хочет от меня, и что я хочу от него? Я думала о нем эти годы, надеялась втайне на его помощь, верила, что между нами все-таки осталась пусть не любовь, но дружба, считала его близким человеком. И он столько раз во время наших прежних разговоров просил меня о помощи «помоги, поддержи», разве я не могу рассчитывать на его поддержку? О чем же думал он? О том, что позволено было другому, позволено теперь и ему? Мешали наши прежние отношения.
- Ты об этом хотела написать мне?
- Да.
- Скажи мне свой адрес.
Он записал адрес, пообещал написать, и я ушла. Не помню даже, проводил ли он меня до дома или только до калитки.

То ли в дороге я подхватила эту простуду, то ли при купании в Изуморе перед отъездом - доехала я с большим трудом. Уже в поезде от Вольска до Москвы чувствовала, как поднимается температура. На Курском вокзале, дожидаясь пересадки, сидела еле живая, сильно клонило в сон. Но утром мне показалось, что чувствую себя нормально, и я вышла на работу. Надела обручальное кольцо на правую руку (предварительно купила его сама в ювелирном магазине).

Сашка был на своем месте. Как обычно, весел, шумлив, развязен. Ничего пока ни в его внешности, ни в семейном положении не изменилось. Я еще дома из телефонного разговора с Таней узнала, что он не женился. Что ж, это его дело, я не спрашивала у него о сроке свадьбы.
Первой на обручальное кольцо обратила внимание Фая:
- Ты вышла замуж?
- Да.

Вести дальнейшие расспросы ей помешали дела. А после обеда я вдруг почувствовала сильный озноб. Измерила температуру в санчасти, оказалось 39, меня на «Скорой помощи» отвезли к врачу.

Вечером температура поднялась до 40. Лежала в своей комнате, слышала, что заходил Саша, спрашивал что-то у девчат. Таня подтвердила, что он приходил. Попросил соли, спросил правда ли, что я вышла замуж. Девчата ответили «правда».

Болела я долго, долго держалась высокая температура, потом появилась слабость, темнело в глазах. Боялась за малыша, все это могло сказаться на нем.

В один из особенно тяжелых дней при высокой температуре написала и отправила Тольке письмо, за которое потом ругала себя. Я писала о том, что отец моего ребенка работает со мной в одной лаборатории, я обещала ему, что никто ничего не узнает. О том, что я объявила всем о своем якобы замужестве, и попросила его писать мне хотя бы иногда о чем угодно, можно даже о погоде. Мне это нужно, потому что и в своей квартире обо всем откровенно я рассказала только Тане. Для других я тоже «замужем» и было бы странно, что мой муж не пишет мне ни одного письма.

Он не ответил мне на это письмо. Струсил? Пусть бы он отругал меня, дурой назвал, чем такое презрительное молчание. Позднее Славка передал мне его слова: «Пусть других дураков поищет». Напрасно я считала его своим другом.

Все это и в первую очередь необходимость лгать мучило меня не меньше, чем физические недомогания. Да я выполнила свое обещание Сашке, но стоит ли он того? У него нет никаких настоящих, искренних чувств, все только умело разыгранные сцены. Ради кого я решилась на эту чудовищную ложь?

Когда я, наконец, выздоровела и вышла на работу, Сашки в лаборатории не оказалось. Он уехал на сенокос, сразу после сенокоса в отпуск, к отпуску еще десять дней отгулов накопилось за время сенокоса.

Меня поздравили, вручили подарок - набор фужеров. Тяжело было принимать эти поздравления, тяжело отвечать на расспросы, тяжело объяснять, почему продолжаю работать, а не уезжаю к мужу. Впрочем, женщины вскоре опытным глазом заметили изменения в моей фигуре и согласились, что мне необходимо доработать здесь до декретного отпуска.

Съездила в командировку в Саратов, побывала в Вольске. Жалко родителей, хотели ведь, чтобы все хорошо было, а тут одни огорчения от детей. Славка свое мнение вполне определенно выразил: «Ну, а чем мы виноваты? Крылышки, чтобы порхать кое-как дали, а ножки, обыкновенные ножки, чтобы ползать по земле, забыли». Может быть, и мне когда-нибудь от своего сына доведется такое услышать?

Отец одно твердит: «Пусть Сашка хотя бы зарегистрируется с тобой, потом разведетесь, если не будете жить. Подойди к нему, скажи». Может быть чем-то лучше так будет для ребенка и для родителей, но не могу я. Ничего я от него не хочу. Зачем ребенку отец, который не хочет его знать? Зарегистрироваться, значит, его можно заставить алименты платить, уж это-то он в первую очередь сообразит. Журов вон даже письмо побоялся написать. Противно мне все это.

Фигура моя все менялась, теперь разве что слепой мог не заметить моего положения. По моим подсчетам до декретного отпуска оставалось совсем немного, но врачи что-то все тянули.

Сыграли две свадьбы в нашей квартире, вышли замуж Лиля и Валя. Вовка Марков счел нужным сообщить мне, что еще свадьба намечается в нашем общежитии для молодых специалистов.
- Ты знаешь, что Сорокин женится?
- Знаю. Ну и что?
- Да ты знаешь на ком?
- На ком?
- На Артемкиной!
С таким выражением он эту фамилию произнес, как будто жениться на ней – высочайшее безумие.

Вскоре я ее увидела. Она в нашем же подъезде жила на первом этаже. невысокая, вертлявая, она прибегала к нему в лабораторию, курила вместе с ним в мужской курилке. Потом имела счастье видеть, как утром они вместе шли на работу, я на это так ни разу не отважилась. Ну что ж, значит, такую ему было надо, она ему больше подходит. Они на сенокосе были вместе, там, видимо, и нашли друг друга.

Уезжала я все-таки до их свадьбы. В декретном отпуске была всего месяц, вскоре у меня родился сын, никто не встречал меня с цветами, но я радовалась своему сыну, как только могла, и ничего дороже этого беспомощного комочка для меня не было.

продолжение
http://proza.ru/2015/01/03/1110